[стр. 129—142 бумажной версии номера]

Современные ирландцы не живут в прошлом – наоборот, ирландская история живет в настоящем.

Дэвид Лоуэнталь [1]

Постконфликтный период нормализации

Ирландия – остров, разделенный на две части, которые уже долгое время терзают противоречия, восходящие к проблеме национальной идентичности. В Северной Ирландии – территории Соединенного Королевства – разногласия всегда проявлялись в наиболее радикальной форме, переходя от мирных демонстраций в погромы и террористические акты. Апогеем противостояния в ХХ веке стал североирландский конфликт, боле известный в англоговорящих странах как смута (The Troubles) 1968–1998 годов. Тогда в Северной Ирландии разгорелся масштабный этнополитический конфликт между лоялистами – радикальными сторонниками короны – и военизированными группировками республиканцев, ведомыми «Временной» Ирландской республиканской армией. Однако тридцатилетний ход событий продемонстрировал неэффективность вооруженной борьбы. В конце ХХ столетия и британское, и ирландское правительства, и ряд североирландских политических партий, наконец, достигли консенсуса для заключения Белфастского соглашения об урегулировании конфликта (1998), известного в английской литературе как the Good Friday Agreement. Это соглашение ознаменовало окончание многолетней конфронтации военизированных республиканских и лоялистских формирований; многие участники конфликта, ранее обвиненные в политических убийствах, получили в результате переговоров амнистию. Данный шаг был предпринят для формального избавления от последствий войны и вступления в новую постконфликтную эпоху [2]. Предполагалось, что дата подписания договора станет началом новой истории региона – истории мирного урегулирования, компромиссов, нормализации ситуации и экономического процветания [3]. Но достаточно ли было этих действий для подлинного перехода в постконфликтный период?

Договоры и решения столь высокого уровня, несомненно, имеют важное значение, но одно их подписание не способно разрешить глубокие, уходящие корнями в XVI век разногласия между противоборствующими группами населения – националистами и юнионистами. Политические деятели, сосредоточившись на построении нового будущего, еще в 1990-х упустили из виду наличие неразрешенных социальных противоречий, из-за которых и развернулась смута [4]. Игнорирование истоков конфликта и отторжение наследия конфронтации привело к усугублению разногласий в восприятии истории, культуры и ценностей жителей Северной Ирландии.

Проблема отрицания прошлого наиболее остро была воспринята сегрегированными группами. Отдавая приоритет мирному сосуществованию, политики полностью перечеркивали историю этих людей и их предков – пусть тяжелую, но имеющую место. В свою очередь, стремясь сохранить память о своем наследии, жители Северной Ирландии, на судьбе которых смута оставила наибольший отпечаток, обратились к локализированным и неофициальным практикам мемориализации и коммеморации.

Может показаться неожиданным, но именно государственная политика нормализации, игнорирующая укоренившиеся в обществе проблемы и противящаяся решению вопроса о восприятии прошлого, не позволяет полностью преодолеть накопившихся за века конфронтации разногласий. Сегрегация побуждает население к созданию раздельных коммеморативных традиций, формирующих параллельные парадигмы культурной памяти и усугубляющих уже имеющиеся противоречия. Именно этой проблеме и посвящается данная статья.

Проявления сегрегации в Северной Ирландии

Логично предположить, что если намеченный в конце 1990-х вектор развития был рассчитан на нормализацию ситуации в Северной Ирландии, то предыдущие годы являлись отклонениями от нормы [5]. Однако, несмотря на осознание ненормальности происходящего в годы смуты, конфликт виделся британским властям предсказуемым и даже неизбежным исходом многовекового противостояния [6]. Смута активно освещалась в медиа как неразрешимый и не подлежащий окончательному урегулированию конфликт в силу фундаментальных различий между националистами и юнионистами, основанных преимущественно на религиозных и геополитических противоречиях [7]. Соответственно, сами взаимоотношения между противоборствующими группами не воспринимались как некая аномалия, что в дальнейшем и породило отсутствие должного внимания властей к символическим и физическим барьерам, разделяющим общество.

Именно отрицание аномальности происходящего отразилось на социальной и территориальной сегрегации жителей. Своеобразная «традиция» разделения по конфессиональной принадлежности является столь же старинной, сколь и сами разногласия. На протяжении веков сегрегация меняла формы, становясь все менее дискриминационной по отношению к католическому населению острова, однако общий принцип «разделения во имя мира» по-прежнему остается неизменным. И хотя в 1960-е – период всплеска протестных движений по всему миру – появились организации, борющиеся за гражданские права и социальное равенство, их протестные акции, выливавшиеся в бунты и погромы, наоборот, подвигли местные органы власти к возведению физических барьеров.

В период смуты возведение высоких стен, получивших название «линий мира» и находящихся в рабочих районах Белфаста, Дерри, Лургана и Портадауна, рассматривалось правительством в качестве необходимой меру для предотвращения насилия путем изоляции соперничающих групп. На сегодняшний день только в Белфасте «защитных» сооружений насчитывается 116 – причем 27 из них были возведены уже в постконфликтный период 2000-х [8]. На приведенной карте показаны доминирующие конфессии в разных районах Белфаста, и видно, что наиболее серьезные заграждения установлены именно между районами, которые, по мнению властей, наиболее склонны к конфронтации.

Илл. 1. Карта конфессионального состава Белфаста [9]. Темные жирные линии показывают расположение «линий мира». Более светлой заливкой (в основном нижняя правая и верхняя левая четверти плана) обозначены районы с преимущественно протестантским населением, более темной (в основном нижняя левая четверть, а также небольшие фрагменты в центре и верхней левой четверти) – с преимущественно католическим.

Официальную позицию властей выразил профессор Ольстерского университета Джонни Бирн: «Берлинская стена должна была рухнуть для нормализации в Берлине; мы же нормализовали положение в Белфасте, не разрушая его стен» [10]. Но, пойдя по пути наименьшего сопротивления и позволив сторонам существовать внутри своих сообществ, власти не решили проблему, а лишь заморозили ее. В некоторых случаях разделительной линией между конфликтующими сторонами служат даже природные объекты: например, в Дерри такой границей стала река Фойл, по разные стороны которой проживают националисты и юнионисты [11].

Илл. 2. Подборка фотографий, демонстрирующих сегрегацию населения в Северной Ирландии [12].

Хотя «линиями мира» и принято называть физические барьеры [13], предлагается трактовать это понятие в более широком смысле. Разделенными «во благо» оказываются не только городские районы – под сегрегацию попадают и школы, и социальное жилье. Абстрактные разделительные линии структурируют всю жизнь североирландского населения. Как отметил глава североирландского совета по связям с общественностью Питер Осборн, жизнь большинства людей в Северной Ирландии определяется уже в тот момент, когда им исполняется четыре или пять лет [14]. Именно тогда детей отправляют в раздельные школы (протестантские или католические), что и создает модель сегрегации, передаваемой из поколения в поколение. Соответственно, в образовании существует «стена мира», формирующая представление о реальности точно такое же, как и стена между разделенными районами городов. То же самое можно сказать и о социальном жилье: два десятилетия спустя после подписания Белфастского соглашения более 90% социального жилья остается сегрегированным по религиозному признаку, и эта цифра возрастает до 94% в Белфасте [15]. Подобная государственная политика попросту не позволяет вступить в новую эпоху компромисса, что подтверждается установкой флагов и баннеров военизированных группировок «Ulster Volunteer Force» и «Provisional Irish Republican Army» в несегрегированных домах Кантрелл-Клоуз и Глобал-Кресент в Восточном Белфасте [16]. Одним словом, при отсутствии непосредственного разделения, население само пытается провести эту черту, маркировав свою территорию. Ключевая проблема на сегодняшний день состоит в том, что сегрегация не рассматривается как аномальный феномен, поэтому нарративы нормализации обходят его стороной.

Из-за отсутствия проработки памяти и подлинного желания разрешить разногласия продолжают возникать спорные и неоднозначные случаи, как с флагами организаций, призывающих к насилию. Снятие их с одного дома не способно предотвратить появления новых. Подобные локальные случаи важны, ведь они демонстрируют наличие гораздо большего количества барьеров и линий, чем указано на картах городов. Эти абстрактные стены существуют и в исходящей сверху политической памяти [17], закрепленной государственными институтами и направленной на забвение «нежелательной» истории. Полагаясь сегодня на барьеры, возведенные десятилетия назад – в совершенно иное и поистине аномальное время, – местные органы власти не могут успешно проводить политику взаимной интеграции и нормализации [18]. Ведь перед глазами населения существует постоянное физическое и идеологическое напоминание об угрозе, таящейся по другую сторону стены. Еще бóльшие страхи живут в сознании и памяти самих людей – это выстрелы, бомбы и смерть [19].

Локальные войны памяти в постконфликтном контексте

В Ирландии существует давняя традиция коммеморации и мемориализации вооруженных восстаний, поэтому память превратилась в настоящий инструмент политики. Североирландский конфликт после 1998 года представлялся в качестве «нежелательной», «неудобной», «травмирующей» памяти, поэтому его история и осталась исключительно внутри сегрегированных по религиозным признакам и политическим взглядам сообществах [20].

В любой войне есть две стороны, каждая из них формирует свои идеалы и цели, а впоследствии интерпретирует на свое усмотрение результаты. Но в смуте не было победителей и побежденных, потому что Вестминстер ввел своеобразную мемориальную анестезию, стремясь заморозить конфликт. Эта ситуация порождает так называемые «войны памяти» – идеологическое противостояние между националистами и юнионистами, не позволяющее преодолеть недопонимание. Представители обеих сторон переносят свою индивидуальную и социальную память в новую эпоху и продолжают ее дополнять всевозможными визуальными образами, способствующими укреплению однобоких и непроработанных воспоминаний в локальной истории травмированных сообществ.

Более подробно «войны памяти» описывает концепт Алексея Миллера, наложенный на интересующую нас ситуацию: между изолированными друг от друга националистами и юнионистами отсутствует диалог, из-за чего стороны не становятся ближе к правде об их войне – к целостной правде, включающей и то, чем нужно гордиться, и то, чего нужно стыдиться [21]. Возводя и укрепляя «стены мира», местные власти толкают разрозненные сообщества в пучину «войн памяти», лишая стороны возможности разбираться с нарративами умолчания и искажения. Локальные сообщества националистов и юнионистов обитают в искусственно созданном «безопасном» пространстве и не слышат своих оппонентов [22]. Плодотворный подход к памяти о смуте требует «проработки прошлого», стремления к диалогу, в рамках которого разногласия не обязательно преодолеваются, но обсуждаются со взаимным уважением [23]. Подобные робкие попытки изредка присутствует на государственном уровне, в то время как сегрегированное население живет по совершенно другим стандартам.

Наиболее наглядными примерами «войн памяти» становятся ежегодные парады, начинающиеся в середине лета. Существует множество документальных короткометражных фильмов, интервью и любительских видеоматериалов, посвященных этому явлению – столь необычному для современных глобальных тенденций к толерантности и взаимной интеграции. Так, в репортаже «Deutsche Welle Documentary» (2018) демонстрируются как агрессивный настрой молодых юнионистов – участников июльского парада оранжистов, так и схожие настроения католиков-националистов, недовольных работой местной полиции и отсутствием защитных металлических барьеров [24]. Жители сегрегированных районов убеждены в наличии физической угрозы, исходящей от соседей, и поэтому не только опасаются появляться за стеной, но и вовсе не хотят что-либо знать о жизни другой стороны. Эти опасения иногда оказываются не напрасными: в Дерри/Лондондерри в период парадов действительно происходят массовые столкновения между сегрегированными сообществами с применением огнестрельного оружия и взрывчатых веществ [25]. В подобных обстоятельствах при отсутствии модератора в лице Вестминстера крайне трудно представить цивилизованный диалог. Местная власть не способна исполнять роль модератора в силу своей заинтересованности в доминировании одной из сторон в электоральных округах. Следовательно, эту обязанность должна взять на себя некая третья сторона, которой на данный момент не существует.

Особенности формирования культурной памяти на фоне сегрегации

Изоляция групп населения, которые, по мнению властей, в наибольшей степени подвержены радикализму, а также отсутствие официальной риторики, формирующей постконфликтную память, становятся причиной осуществления локальной мемориализации и формирования неофициального мемориального наследия именно этими группами, от которых исходят специфические дискурсы памяти. Как подмечает Алейда Ассман, публичная мемориальная культура, как правило, создается спустя 15–30 лет после событий травматического характера [26], но в данном случае желание сохранить в памяти свое видение конфликта у каждой из сторон появилось на очень ранних стадиях [27]. Более того, коммуникативная память стала превращаться в культурную не только по завершении противостояния: визуальные образы, направленные на мемориализацию событий, начали появляться еще во время боевых действий – преимущественно в виде настенных росписей, – а после 1998 года эта традиция активно продолжилась. По завершении вооруженного противостояния со стен не исчезли милитаристские граффити, агитационные плакаты и росписи – наоборот, создаются новые творения в схожем формате, открываются частные музеи, мемориальные комплексы, сады. База данных «Conflict Archive on the Internet», созданная университетом Ольстера и посвященная смуте, постоянно обновляется и дополняется все новыми элементами публичной мемориальной культуры [28]. Как отмечает Элизабетта Виджиани, говоря о неофициальной мемориализации в сегрегированных районах, объекты зачастую сложно категоризировать из-за разнообразия авторов, форм и схожести стилей – настолько сильна культурная преемственность [29]. В результате становится крайне трудно провести четкую линию между конфликтным и постконфликтным периодами, что, вероятно, означает, что желаемая «постконфликтная эпоха» все еще не наступила.

Здесь уместна теория Эрика Хобсбаума об изобретенных традициях, которые представляют собой процесс ритуализации и формализации на основе фиктивной исторической связи. Примечательным представляется наложение одних традиций на другие посредством процессов модернизации [30]. Особенно ярко это выражено на примере таких форм создания культурной памяти, как парады, шествия, музыкальные фестивали, реконструкции. Их частота увеличивается так же, как и количество материальных мемориалов, во многом из-за наступления годовщин и памятных дат. А главное, эти мероприятия способствуют укреплению абстрактных разделительных линий и выполняют эту задачу не хуже настоящих стен. Коммеморативные практики, устраиваемые локальными группами либо юнионистов, либо националистов, воспроизводят и фиксируют исключительно их собственную интерпретацию происходящего.

Следуя логике Яна Ассмана, коммеморативные события оказываются типичными примерами коллективной памяти, совмещающей в себе коммуникативную и культурную версии памяти. Обе формы памяти Ян Ассман связал с модусом времени [31]. Коммуникативная память «охватывает воспоминания, которые связаны с недавним прошлым» [32], затронувшим нынешнее поколение. Воспоминания о смуте еще свежи, поскольку свидетели разделяют их с современниками и передают следующим поколениям посредством различных информационных носителей. Но, поскольку это память проходящая и ограниченная хронологическими рамками, необходимо создавать иные способы ее сохранения для поддержания актуальности и интереса к наследию. Тем более, что носители воспоминаний о смуте, осознавая нежелание властей участвовать в мемориализации, прилагают собственные усилия для запечатления определенных моментов прошлого [33]. Так и появляется культурная память, направленная на мифологизацию и объективизацию событий. Данный тип памяти создается с помощью символов, артефактов, ритуалов, коммеморативных практик, мемориалов. Эти носители обеспечивают долгосрочную значимость производимых объективаций. Питательной средой культурной памяти служит группа, определяющая свою идентичность с помощью данных символов, варьируя, обновляя и оживляя их репертуар [34].

Однако, как уже было сказано, на постконфликтном пространстве параллельно развиваются две парадигмы культурной памяти – националистическая и юнионистская. И именно сегрегация и, как следствие, отсутствие диалога порождают «войны памяти», основанные на различных культурных парадигмах. «Памяти» по обе стороны стен – абстрактных и физических – создаются одинаковыми способами: настенными росписями, ежегодными парадами, документальными фильмами, мемориальными комплексами, фестивалями. Все они преимущественно посвящены погибшим и пострадавшим в ходе смуты жителям локальных сообществ. Это непрекращающаяся мемориализация жертв очень многое говорит о современных сегрегированных сообществах, и именно жертвами называет своих погибших каждая из сторон. Бенедикт Андерсон писал:

«Погибшие остаются крайне важной частью сообществ. То, как мы думаем о них, и истории, которые мы рассказываем о взаимоотношениях между мертвыми и живыми, играют центральную роль в воображении новых форм сообщества и национальной идентичности» [35].

Илл. 3. Подборка фотографий, демонстрирующих практики мемориализации в Северной Ирландии [36].

Формирование культа жертвы крайне интересно в данном контексте, ведь, как известно, и республиканские, и лоялистские военизированные формирования были причастны ко многочисленным террористическим актам, унесшим многие жизни, в том числе и среди гражданского населения. Но, невзирая на этот общеизвестный факт, националистические и юнионистские сообщества отождествляют с жертвами только своих членов [37]. Естественно, ввиду этой особенности объекты мемориализации выбираются очень тщательно: в мемориалах националистов в данную группу попадают исключительно те, кто пострадал от рук лоялистов или британских вооруженных сил; тот факт, что несколько тысяч мирных жителей погибли в результате терактов, организованных самими радикальными националистами, не учитывается. Юнионисты оказываются также избирательны в этом вопросе, перекладывая всю вину на «соседей» за стеной.

Более того, как писал Эрнест Ренан, общие страдания соединяют больше, чем общие радости. В деле коллективных воспоминаний траур имеет большее значение, чем триумф: траур накладывает обязанности, траур взывает к общим усилиям [38]. Нарратив страдания оказался бы бессмысленным, если бы каждая сторона признала свои ошибки. Так, в 2011 году отмечалась тридцатая годовщина ирландской голодовки в тюрьме Мэйз, в ходе которой умерли 10 протестующих республиканцев. 20 августа в южной части графства Арма состоялся масштабный парад, посвященный этому событию. Видеоматериал, размещенный на официальном ютуб-канале лево-националистической партии «Sinn Féin», позволяет погрузиться в происходящее: в ходе мероприятия активисты воссоздавали сцены голодовки посредством тюремных декораций и вынесения судебных приговоров; дети изображали протестующих, неся баннеры со знаменитыми требованиями Бобби Сэндса [39]. Участники воспроизводили трагическое событие так, будто переживали его вновь, приобщая к традиции и своих детей. Здесь мы приходим к такому же выводу, что и Эрик Хобсбаум: вокруг фестиваля возник мощный ритуальный комплекс – с флагами и костюмированными представлениями, основанными на материалах тридцатилетней давности. Участие подрастающего поколения в подобных коммеморативных мероприятиях обеспечивает преемственность и положительное восприятие воспоминаний. Это может быть объяснено стремлением сторон унаследовать свое локальное прошлое без участия местных властей и правительства, не желающих заниматься проработкой сложного прошлого, а также желанием сформировать чувство «родного места» для пробуждения общих воспоминаний и воссоздания коллективной идентичности, ослабевшей после официального окончания конфликта [40].

Нарратив жертв, по мнению самих сообществ, помогает сохранить свою идентичность – иначе, признав ошибки и действительную вину за прошлое, существует риск исчезновения и размывания этой идентичности. Стратегия сохранения антиплюралистической культурной памяти, безусловно, необходима политическим партиям, ищущим поддержки электората. Особенно часто нарратив наследия смуты стал использоваться во время Брекзита. Для «Sinn Féin», стремящейся к объединению острова, выгода «войн памяти» очевидна: при настраивании своего потенциального электората против юнионистов и британского правительства возрастают шансы на победу на очередных парламентских выборах. Именно по этой причине представители партии ежегодно посещают фестивали, парады, шествия и прочие мероприятия, связанные с мемориализацией прошлого. Схожая стратегия и у Демократической юнионистской партии (DUP), чьей целью является сохранение Северной Ирландии в составе Великобритании.

Сознательное и избирательное забвение, как писала Алейда Ассман, представляется целенаправленной политикой формирования культурной памяти [41] – это вполне обоснованное стремление вычеркнуть нежелательные моменты из истории, чтобы поддерживать коллективную идентичность сообществ. Тем же самым занимается и государственная власть, пытающаяся предать вооруженное противостояние забвению – однако в этом она встречает сопротивление в виде сформированных на базе конфликта идентичностей и борющихся друг с другом политических партий, представляющих интересы юнионистов и националистов.

Неоконченный конфликт

Противоречащие друг другу парадигмы культурной памяти, вызванные прежде всего сегрегацией населения посредством возведения разного рода «стен мира» и непониманием властей эффектов, к которым приводит данная политика, становятся причиной латентного воспроизводства конфликта. Несомненно, Белфастское соглашение положило конец вооруженному противостоянию республиканцев и лоялистов, но дискурс нормализации обошел стороной те самые разделительные стены, за которыми продолжают вырабатываться противоречащие официальной культурной политике нарративы. Значение этих барьеров следует трактовать более широко: физическое заграждение – лишь наиболее очевидное и наглядное проявление латентного конфликта; другими формами оказываются как государственная политика в социальной сфере, так и не коммуницирующие друг с другом культурные памяти сегрегированных сообществ. Более того, для разделения населения не обязательно наличие непосредственных физических стен – достаточно на государственном уровне предать тяжелое прошлое забвению и отказаться от его проработки. По этой причине даже снос «линий мира» окажется неэффективной мерой для настоящего перехода к этапу нормализации.

Существуя внутри идеологического вакуума, жители Северной Ирландии переносят коммуникативную память – возникшую в среде пространственной близости в процессе схожего образа жизни и переживания совместных воспоминаний о смуте – в сферу неофициальной культурной памяти. А та в свою очередь в виде всевозможных символов передается следующим поколениям, что продлевает конфронтацию и стимулирует «войны памяти». Североирландский конфликт будет продолжаться до тех пор, пока каждая сторона будет уверена в опасности, располагающейся «за стеной», подогревая этот страх все новыми способами коммеморации и мемориализации однобокой истории. Действительно ли разделительные линии способствуют тому самому миру, о котором мечтали в 1998 году?

В Белфасте, на Данвилл-стрит, неподалеку от стены, за одним из жилых домов виднеется вылинявшая надпись: «25 лет сопротивления… и еще 25, если понадобится!». Это выцветшее граффити, прячущееся между домами, очень символично: оно словно говорит, что североирландский конфликт еще не в прошлом, несмотря на тщетные попытки замаскировать его [42].