Журнальный клуб Интелрос » Неприкосновенный запас » №133, 2020
Федор Владимирович Николаи (р. 1976) – историк, старший научный сотрудник Научно-исследовательской лаборатории историко-культурных исследований Школы актуальных гуманитарных исследований Института общественных наук РАНХиГС, доцент кафедры всеобщей истории, классических дисциплин и права Нижегородского государственного педагогического университета.
[стр. 230—242 бумажной версии номера] [1]
Трансформациям труда, досуга и свободного времени в современном обществе посвящено огромное количество исследований [2]. «Ассоциация исследователей досуга» существует с 1975 года, их журнал издается с 1982-го, так что термин leisure studies стал вполне устоявшимся. Более того, еще в середине 1950-х Жорж Фридман в работе «Расщепленный труд. Специализация и досуг», а потом Питер Друкер в книге «Ориентиры завтрашнего дня: доклад о новом “постмодернистском” мире» утверждали, что свободное время в современном обществе оказывается временем для бегства, отвлечения, которым работник стремится компенсировать свою неудовлетворенность от «расщепленного труда» [3]. Позднее Жан Бодрийяр и исследователи общества потребления указывали на то, что досуг становится сегодня одним из доминирующих способов социальной стратификации. С тех пор в социальных исследованиях преобладают две основные стратегии или два языка описания проблемы, отношения между которыми можно проиллюстрировать недавней дискуссией Михаила Маяцкого и Виктора Вахштайна.
Значительная часть представителей cultural studies вслед за критической теорией рассматривают потребление, праздность и досуг в категориях социальной философии как новый виток эксплуатации, освоения приватного мира индустриями досуга и извлечения «эмоциональным капитализмом» новых прибылей из сфер, ранее не интегрированных в рыночное пространство. Михаил Маяцкий отмечает:
«Тенденция делать досуг производительным столь выражена, столь инвестирована индустриями, что самим индивидом праздность воспринимается как нехватка и он спешит обменять ее на тот или иной досуг. [...] Cложно представить себе разговор о праздности и досуге по ту сторону критической теории» [4].
С этой точки зрения, досуг и свободное время сегодня оказываются инкорпорированы в тело труда, становятся важнейшим экономическим ресурсом:
«Современная досуговая индустрия должна постоянно выбрасывать на рынок новые товары, и, чтобы удовлетворить гаргантюэлевым аппетитам потребителя, она прочесывает все поле прошлой и настоящей культуры в поисках сырья, которое затем модифицирует, упрощает, “усваивает” (в биологически-пищеварительном смысле слова) для превращения его в продукты, легкие для употребления. Типичным примером здесь могут послужить бесчисленные кинематографические ремейки, которые как бы каннибалистически питаются историей самого кино» [5].
Отметим, что история в этом контексте также становится ресурсом – «полезное прошлое» служит поставщиком символов и аргументов в легитимации сложившегося политического и экономического порядка.
Другие исследователи пытаются работать с этой проблематикой вне марксистского словаря, заняв посткритическую позицию по отношению к повседневным практикам. Виктор Вахштайн пишет по этому поводу:
«Мне кажется принципиально важным собрать другую оптику, другую систему различений, для которой отправной точкой будут конкретные “формы времяпрепровождения” конкретных людей. А значит, нужен другой – не экономикоцентричный и не марксистский – словарь “темпоральных регламентов”, “принудительных синхронизаций”, “институциональной механики темпорального принуждения”, “фреймирующих сигналов”, “локальных и универсальных темпоральных порядков”. Словарь для изучения праздности как самостоятельного феномена “по ту сторону капитализма”» [6].
С этой точки зрения, на пересечении разного рода практик неизбежно возникает переплетение потребления и производства (просьюмеризм), а выбор людей оказывается несводим к работе капиталистической культуриндустрии. Точнее, последняя представляется слишком широкой рамкой, не релевантной микровыборам и трендам среднего уровня:
Сильной стороной такой позиции является акцент на социальное одобрение (а не принуждение), подвижность суждений вкуса, отказ от бинарного противопоставления эксплуатации, идущей со стороны элит, и сопротивления «низов». А главное, претензии критической теории на объяснение современного мира никак не позволяют изменить его – неолиберальный менеджмент одерживает все новые победы. Если прежняя эстетическая политика левых не срабатывает, то, возможно, необходимо ее пересмотреть, научиться у неолибералов вовлеченности в социальные практики, ревизии границ между приватным и публичным?«Мы не обязаны изучать этот новый дивный мир случайного труда и принудительного досуга исключительно в терминах критической теории. Институционально-темпоральное принуждение, когнитивная разметка временных отрезков, точки синхронизации, апроприация времени, смещение темпоральных регламентов, стратегии праздности и стратегии досуга, фреймирование занятости – те темы, которые мы с вами здесь наметили, – вполне могут изучаться посткритически, по ту сторону труда и капитала» [7].
Впрочем, справедливой претензией к такой стратегии описания может быть избыточное доверие к опыту и словарю идентичности, включенной в диспозитивы воспроизводства существующих нормативностей и режимов знания-власти. Наиболее продуктивным ходом в этой полемике представляется признание с обеих сторон специфического double bind – «двойного зажима» или взаимосвязи между самовыражением (самореализацией) и самоэксплуатацией. Маяцкий справедливо отмечает:
«Ресурс оппозиции труда и капитала не исчерпан (в том числе и перформативно, как интерпретационной рамки): работник пытается отвоевать себе пространство свободы за счет тенденций самого же капитализма, а капитал пытается апроприировать рабочую и творческую энергию, развитую благодаря этой свободе» [8].
Это силовое поле можно описывать с двух сторон разными языками. Сегодня самовыражение происходит через выбор услуг и товаров (брендов), что одновременно предполагает усиление контроля и эксплуатации жизненного мира потребителя. Ревизия этого положения невозможна без анализа двусторонних механизмов интернализации социокультурных рамок и экстериоризации опыта. Фиксация подобного double bind позволяет не только проблематизировать социологические исследования свободного времени, но и скорректировать наши представления об истории общества потребления. Критическая теория делает ставку на перезапуск истории через обновление политики времени; теория социальных практик – на топологию различий и апелляцию к прагматике персонального выбора. Первая описывает время через внешние социальные рамки, вторая – через ощущения, эмоции, габитусы и повседневные тактики. Безусловно, радикально противопоставлять эти подходы вряд ли продуктивно. Предельно актуален поиск стратегий взаимодействия между ними. Показательным примером движения в этом направлении представляется недавняя книга профессора Лондонской школы экономики Джуди Вайсман «Времени в обрез: ускорение жизни при цифровом капитализме» [9].
Тезис о том, что новые технологии и дигитализация всех сфер жизни формируют новую темпоральность – «мгновенное время», «вневременнóе время», «сжатие пространства-времени», «пространственно-временнóе отчуждение», «хроноскопическое время», «пуантилистское время», «сетевое время», – широко распространен благодаря работам Мануэля Кастельса, Хельги Новотны, Джона Урри и целого ряда других исследователей. Как уже было отмечено выше, большинство из них вслед за критической теорией считают, что сжатие пространства и времени в эпоху позднего капитализма становится производным от экспансии неолиберальной модели экономического развития. Значительная часть современных машин (от микроволновок и телефонов до самолетов) были созданы для того, чтобы высвобождать время. Почему же их распространение делает нас не более свободными, а более занятыми?
Отвечая на этот вопрос, Вайсман призывает не доверять ощущениям нехватки времени [10], которые оказываются эффектом гипертрофированной экспансии практик потребления. 40-часовая рабочая неделя и базовые социальные гарантии в западных странах за последние десятилетия не изменились, продолжительность жизни и уровень образования (а соответственно, количество пенсионеров и неработающей молодежи) выросли, то есть в количественном отношении времени на досуг у граждан остается больше, чем в XIX или в первой половине XX века. Чувство нехватки возникает из-за того, что культура потребления носит прескриптивный характер: она требует испытывать новые ощущения, предполагает бесконечную погоню за более популярными культурными практиками. Нормативная система обязанностей (хорошая мать должна уделять детям неограниченное количество времени; отец – обеспечивать рост уровня жизни семьи) также скорее выросла, чем осталась на прежнем уровне. Новые виды деятельности (компьютеры, социальные сети и так далее) быстро входят в обязательный список, но старые формы досуга не исчезают и лишь меняются на более дорогие. Досуг включает не одно из развлечений или видов отдыха (спорт, кино, посещение новых ресторанов и торговых центров) – они все вместе предписаны к потреблению.
Средний класс выступает не просто основным реципиентом политики потребления – он подвергается внутренней дифференциации. Конкуренция за более высокую зарплату подталкивает людей к «добровольному рабству» – они склонны перерабатывать и постоянно повышать уровень своей квалификации: учить языки, осваивать новые технологии и так далее. Возникает «культура переработок», цель которой – обеспечить переход в верхний средний класс и на еще более высокий уровень жизни. Рост подобной нагрузки вызывает необходимость частого переключения между разными видами деятельности, которое происходит не автоматически, но требует усилий, что провоцирует ощущение «темпоральной плотности». Даже переключение с рабочих вопросов на личные [11] вызывает когнитивные издержки. Кроме того, чередование звонков, работы с почтой и ответов на сообщения в мессенджерах предполагает рост «помех», связанных со средствами связи (сбои, обновления и так далее). «Новейшие технологии» оказываются лишь культурно легитимированным символом перегрузки, за которым скрывается дифференциация среднего класса и проблемы переключения между разными видами деятельности, число которых растет. При этом сама по себе многозадачность не всегда представляет собой проблему, но становится составной частью трансформации современной культуры «монохромного времени» (разделения дел на дискретные события) в направлении времени «полихромного».
Конфликт между разными темпоральными режимами возникает и в связи с общей ностальгией по (мифологизированному) «медленному времени» периода модерна или домодерной эпохой. Тезис об ускорении темпоральности во многом наследует метафорику конца XIX века с его верой в прогресс и механическим измерением «времени-денег». Однако разочарование в либеральной модели прогресса вызывает сегодня скепсис в отношении идеи «свободного времени» как таковой. Этим изменениям способствуют и социально-демографические факторы. В ходе мировых войн первой половины ХХ века женщины вышли на рынок труда, поэтому работа по дому (требующая значительного времени и сил) стала заметнее. С 1950–1960-х большинство семей стали строго нуклеарными (двое родителей и двое–трое детей), а некоторые – состоящими из одного родителя. Домашняя прислуга и пожилые родственники, выполнявшие ранее значительную часть работы по дому, гораздо реже теперь помогают с решением этих проблем, так что соотношение времени, посвященного работе и домашним делам, неизбежно изменилось. Все эти факторы ставят под сомнение субъективное ощущение ускорения времени, которое оказывается симптомом более глубоких социально-культурных трансформаций – формирования новых темпоральных конфигураций, а также скрытой политической борьбы за их перераспределение и использование. Особенно актуален при этом оказывается вопрос об альтернативах буржуазному идеалу «субурбии» – пригородного дома и семейной жизни с избытком свободного времени. Популярность идей «медленной науки», «медленного питания», «медленной жизни» свидетельствует о поиске таких альтернатив, впрочем, пока скорее «ретротопических». Задачей же является не возвращение в «медленное» доиндустриальное прошлое, но ревизия современной конфигурации времени в интересах разных социальных слоев, а не только верхнего среднего класса, выступающего «идеальным потребителем» и бессознательным образцом для копирования нормативных габитусов. Без обсуждения этих макрополитических вопросов субъективное восприятие времени оказывается обманкой, а технологически сэкономленное устройствами одного типа время поглощается устройствами и практиками потребления другого типа (из быта «перекачивается» в развлечения). При этом машина культуриндустрии продолжает работать по прежним правилам, меняя лишь стоимость товаров, рекламу и отдельные приемы тайм-менеджмента. Хотя, казалось бы, выбор между видами развлечений или товарами делаем мы сами, влияние общих социокультурных рамок оказывается преобладающим. Это влияние подчиняется законам эффективности и обсчитывается в категориях политэкономии; культура и субъективные интересы становятся лишь ширмой для функционирования рынка. Именно поэтому важен акцент на социально-экономический анализ: феноменология опыта потребителя играет подчиненную роль и не может претендовать на темпоральный суверенитет.
Впрочем, с точки зрения Вайсман, новые технологии делают потенциально возможными новые темпоральные конфигурации. Да и окружающие нас темпоральные пейзажи не гомогенны – нельзя забывать о времени интерсубъективности, в котором люди координируют свои временные практики. Его показательным проявлением представляются «подключенные взаимоотношения» – общение в разных географических точках. Они напрямую влияют на наше восприятие истории: общение с людьми прошлого кажется гораздо легче, прошлое становится ближе – не Другим, но вписанным в ландшафт современности. Однако такие «подключенные взаимоотношения» меняют баланс публичной и частной сферы – их границы все чаще накладываются друг на друга, делая возможными новые виды эмоциональной близости и социальной солидарности.
Другой вариант соотнесения феноменологии опыта современного просьюмеризма и критической теории при описании трансформаций досуга предлагает социальный антрополог из университета Бар-Илана (Израиль) Мишель Шир-Вайс в только что вышедшей книге «Свобода, время и личность: культурное конструирование “свободного” времени» (2019) [12]. Как и Вайсман, она пытается преодолеть условное противопоставление критического и посткритического подходов. Опираясь на герменевтику субъекта Мишеля Фуко, она рассматривает тайм-менеджмент как практику «заботы о себе». По мнению Шир-Вайс, «свободное время» не предполагает свободы выбора, понимаемой в духе индивидуализма XIX века, но всегда оказывается прагматическим переплетением целого спектра повседневных практик. Культурные рамки позднего капитализма подчиняют свободное время, используя желания, эмоции, мечты и стремление к комфорту как топливо для неолиберальной экономики и одновременно стирая их политическое измерение. Однако эти рамки не объясняют важности сообщества и общения с семьей, саморефлексии людей относительно «качественного времени» (quality time) и переключения между разными видами досуга.
Источниками для работы Шир-Вайс стали 43 полуформализованных интервью, полевые наблюдения за семь месяцев и материалы муниципальных сайтов небольшого израильского города, условно названного автором «Топаз». Его обитатели принадлежат в основном к верхнему среднему классу, который в Израиле составляет 25,7% населения и является главным «благоприобретателем» позднекапиталистического общества. На что же салариат тратит свой досуг? Отвечая на вопрос о своих занятиях в свободное время, 100% респондентов назвали пользование компьютером, 97% – просмотр телевидения, 84% – чтение, 76% – музыку, 70% – спорт. Больше всего времени (в среднем 1 час 51 минуту в день) люди тратят на просмотр фильмов, 1 час 21 минуту – на реалити-шоу, 45 минут – на новости. Почти все респонденты смотрят ТВ одновременно с другими занятиями и переключают каналы. Электронную почту, Facebook и YouTube смотрят гораздо меньше по времени – 51, 38 и 17 минут соответственно. При этом, разумеется, происходит переплетение медиумов – фильмы или сериалы часто смотрят и по телевизору, и по Интернету. Женщины в два раза чаще, чем мужчины, совершают шоппинг, ходят в парикмахерские и салоны красоты. 45% женщин и 27% мужчин регулярно проводят время с друзьями (в среднем 2 часа 20 минут), по два часа – с родителями и родными. Романтические встречи, на которые они тратят в среднем 1 час 20 минут, упоминают 81% респондентов, волонтерство – 34% (в среднем по 2 часа 15 минут); телефонные разговоры – 68% и так далее. Периодически ходят в кафе и рестораны 84% опрошенных, на пикники – 68%, в кино и на концерты – по 45% [13]. Вопреки общепринятым клише о мужской дружбе женщины более активны в социальном плане: для них общение с друзьями, волонтерство и взаимодействие в социальных сетях важнее работы. Солидарность, интересы сообщества, «сестринство» постоянно фигурируют в их ответах как важные ценности. Даже спортом мужчины занимаются в основном индивидуально (тренажерный зал, бассейн, бег), а женщины – в совместных классах (пилатес, фитнес, йога). Во многом эти гендерные различия обусловлены тем, что мужчины больше работают, но свести их к одному этому фактору невозможно.
Совершенно очевидно, что уже здесь статистика требует не только линейной социальной интерпретации, но и качественного антропологического анализа более сложных вопросов: как люди понимают категорию «свободное время», как они хотели бы его проводить, как регулируют совмещение разных досуговых практик и так далее. Показательно, например, что 83% опрошенных рассматривают спорт как заботу о здоровье: для них важна польза (контроль за весом, мышечный тонус), а не удовольствие. Посещение классов и образовательных программ оказывается на стыке работы и хобби: лишь часть людей готовы включать их в «свободное время» – им это кажется личным выбором, а не просто интернализацией социальных требований. Использование компьютера и смартфонов для многих респондентов также оказывается на границе работы и досуга и потому воспринимается весьма амбивалентно. Большинство собеседников Шир-Вайс весьма эмоционально критикуют телевизионные программы, которые они смотрят, считая их «потерей времени». Просмотр телевидения для них выполняет функцию переключения между работой и отдыхом дома. Компьютеры вызывают еще более противоречивые оценки, особенно если речь идет об их использовании детьми. Эти примеры, по мнению автора, весьма показательны для характеристики смешанного характера большинства ощущений. Они показывают, что в культуре общества потребления символическое кодирование новых досуговых практик еще не завершилось. Поэтому амбивалентность ощущений относится лишь наполовину к самим этим практикам, а наполовину – к неустойчивости их символических значений.
По мнению Шир-Вайс, не столько досуговые практики, сколько их символическое кодирование и привязка к распространенным в обществе нормативным ценностям способствует инструментализации свободного времени. Потребление становится не только способом проведения времени, но и важной стратегией конструирования идентичности – мотором формирования «Я» и (одновременно) трансформации его темпоральных ощущений, в результате чего настоящее подчиняет прошлое и будущее. Люди проводят время с семьей за просмотром фильмов, идут с друзьями на обед в кафе и одновременно отвечают на телефонные звонки или сообщения в мессенджере. При этом формируется иерархия практик: «качественным» (quality time) провозглашается ограниченный их перечень, более тесно связанный с идентичностью и потому дающий ощущение важности, значимости «Я» (empowerness). Ценность этих практик предполагает прескриптивный характер образов, навязывающих определенный стиль жизни, потребление специфических товаров и медиа. Эта иерархия позволяет регулировать ряд оппозиций, включая (мнимое) противопоставление неолиберального распределенного контроля за свободным временем самостоятельному выбору (опыту). Первой из них становится разграничение количественно измеряемого времени («время – деньги») «качественному» (quality time), проводимому с семьей и близкими. Описанная еще Максом Вебером протестантская этика напрямую связывает время как ресурс с благополучием и бизнесом. Подобная калькуляция служит укреплению капиталистических добродетелей и требует самодисциплины, точности, рациональности и бережливости. Однако современный капитализм переносит акцент на потребление, эксплуатацию эмоций, удовольствий и траты, что требует ревизии прежней этики. Эту задачу выполняет неолиберальный тайм-менеджмент, превращающий «качественное время» и «традиционные ценности» в источник дополнительной прибыли, требуя большей рефлексивности, доступности и переноса категории свободного времени в сферу желаемого. При этом контроль и управление временем становятся все более технологичными (скороварки, кухонные комбайны, микроволновки, пылесосы, телефоны, компьютеры и так далее). Однако технологии не освобождают время – его еще сильнее не хватает, как отмечают практически все представители верхнего среднего класса «Топаза». Ценность свободы как бы возрастает, но она оказывается еще менее достижимой – выносится за рамки «настоящего продолженного».
В качестве второй оппозиции Шир-Вайс, вслед за Эрихом Фроммом, разделяет негативное и позитивное понимание свободы: свободу от внешних ограничений и свободу для самореализации. Эпоха модерна делала акцент на первую из них, постоянно отодвигая вторую в будущее, тогда как позднекапиталистический тайм-менеджмент делает обратное движение: свобода для привязывается к «традиционным ценностям» и таким образом (еще более эффективно) подчиняется культурному контролю. Индивид оказывается постоянно «окликаем» не только знанием-властью, но и разного рода аффективными, эмоциональными и прочими сообществами потребления. Тем не менее наложение их границ и переплетение повседневных практик оставляет элемент свободы (пусть и очень ограниченной):
«Свобода от оказывается переплетена со свободой для. Свобода от внешних ограничений способствует индивидуальной свободе выбора времени для себя, которую можно перевести в состояние сознания, самовыражения или действий в соответствии со своими желаниями» [14].
Возникающее переплетение двух типов свободы вызывает определенное напряжение, но люди живут с ним и пытаются прагматически обходить возникающие внутренние конфликты. Этой распределенной работой по согласованию расползающихся социальных швов и пользуется позднекапиталистическое общество для удовлетворения своих нужд и снятия культурных противоречий. Характеризуя подобную активность, Шир-Вайз вводит понятие «дисциплинированная свобода» (disciplined freedom) [15], которая опирается на специфическую неолиберальную трактовку агентности как «ответственной» деятельности – результата (полуосознанного) личного выбора.
Третьей регулируемой оппозицией становится противопоставление удовольствия и счастья. Удовольствие предполагает избегание контроля со стороны других и оказывается связано со свободой от, становясь терапевтическим эффектом культуры потребления. Удовольствия компенсируют негативные эмоции, связанные с работой, и потому работают на комфорт/потребление. Счастье же определяется через отношение к человеческому достоинству, но в темпоральном плане постоянно откладывается на потом – «когда будет время». В этом сохраняется преемственность между неолиберальным тайм-менеджментом и темпоральным режимом модерна, фрагменты которого прагматически используются современной мультитемпоральностью в своих интересах.
Еще одна оппозиция, части которой оказываются взаимосвязаны, – это противопоставление индивидуализма и ценностей сообщества. «Качественное время» (quality time) – время для общения с семьей, воскресных коллективных обедов, праздников и пикников – оказывается социально нагружено и оценивается как более значимое по сравнению с индивидуальными удовольствиями и отдыхом после работы как «просто времяпрепровождением». Поздний капитализм превращает семью в главное (нормативно одобренное) эмоциональное убежище: здесь нет прямого внешнего контроля, и чувство общности генерируется «снизу» как результат ряда совместных (в том числе потребительских) практик – еды, отдыха, развлечений, заботы о детях и так далее. Семья символически кодируется как носитель традиций (отличаемых Эдвардом П. Томпсоном от обычая) и безопасности. На фоне онтологической неуверенности в современном обществе риска время, уделяемое семье, воспринимается как защищенное от угроз макромира и воплощенное в знакомом, комфортном микрокосме. При этом семья осуществляет функцию подтверждения ценности общепринятых досуговых практик и проводит бесплатную терапию нереализованных желаний. Одновременно идея свободы выносится в пространство утопии, а «свободное время» подчиняется инструментальным задачам отдыха и восстановления для продолжения работы. Общим основанием для всех этих процессов становится интернализация нормативного психологического дискурса и социально закрепленных ценностей потребления. Но в результате такой активности полюса перечисленных оппозиций оказываются размыты: работа проникает в дом, и, наоборот, эмоции сознательно используются, а рациональные идеи переводятся на уровень неотрефлексированных привычек и так далее. Хрупкая стабильность неолиберализма достигается за счет постоянного балансирования между свободным и несвободным временем, индивидуализмом и выстраиванием гибких социальных взаимосвязей. Именно ее характеризует понятие «двойного зажима», или double bind, о котором говорилось выше.
Кроме социальных и экономических отношений, труда и досуга, этот double bind связывает будущее и прошлое. Свободное время оказывается дерридианским «фармаконом» – одновременно результатом работы культуриндустрии потребления и личного «Я» [16]. Переплетение и формирование новых гибридных практик досуга расширяют аудиторию потребления и модифицируют техники социального контроля. Лобовая критика со стороны левых не может преодолеть вовлеченности в эти практики, поскольку игнорирует элемент адаптации, удовольствие от выбора и терапевтическую работу практик потребления.
В этом контексте книга Шир-Вайс принадлежит не столько к традиции критики общества потребления, сколько пытается нащупать механизмы снятия подобного double bind. Пока процессы экстернализации опыта и интернализации социокультурных рамок работают на сохранение status quo, но, в принципе, они могут быть использованы и для ревизии господствующих норм. Обозначение перспектив такого диалога между критической теорией и феноменологией опыта представляется главной заслугой книги. «Свободное время» сегодня приватизировано и нанесено на карты потребления. Именно в этой системе координат прошлое и будущее легко переключаются в рамках нормативно регламентированных практик потребления. Пересмотреть границы между ними очень трудно – нужно проблематизировать саму систему координат. Только в этом случае прошлое перестанет быть подконтрольно позднекапиталистическому тайм-менеджменту, в розницу и оптом торгующему антиквариатом и культурным наследием модерна, семейными историями и национальными идентичностями. С этой точки зрения, более общей задачей для историков и представителей социальных наук может стать уточнение концепции практик не как повседневных, а как и повседневных, и политических одновременно.
Критическая теория и теория практик описывают сложившуюся ситуацию с разных сторон. Первая хочет освободить людей, стремящихся обеспечить уровень жизни салариата себе и своим семьям, которым нравится потребление. Вторая видит качественные отличия опыта в условиях просьюмеризма, но снимает вопрос о его взаимосвязи с интенсификацией труда, бенефициарами которой оказываются сегодня неолиберальные элиты. Челночное движение между ними не решает проблему, но оно порождает напряжение, которое, будем надеяться, позволит преодолеть существующий double bind.
[1] Статья подготовлена в рамках научно-исследовательского проекта ШАГИ РАНХиГС «Темпоральный поворот в теории исторического знания на рубеже XX–XXI веков».
[2] Beniwal A., Jain R., Spracklen K. (Eds.). Global Leisure and the Struggle for a Better World. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2018; Hochschild A. The Time Bind: When Work Becomes Home and Home Becomes Work. New York: Picador Paper, 2001; Stebbins R.A. Leisure’s Legacy: Challenging the Common Sense View of Free Time. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2017.
[3] Подробнее см.: Корсани А. Трансформация труда и его темпоральностей. Хронологическая дезориентация и колонизация нерабочего времени // Логос. 2015. № 3. С. 51–71.
[4] Вахштайн В., Маяцкий М. Случайный труд – принудительный досуг. Дискуссия // Логос. 2019. № 1. С. 2, 5.
[5] Антониоли М. Эстетическая стадия производства/потребления и «революция времени по выбору» // Логос. 2015. № 3. С. 124.
[6] Вахштайн В., Маяцкий М. Указ. соч. C. 7.
[7] Там же. С. 14, 24.
[8] Там же. С. 16.
[9] Вайсман Д. Времени в обрез: ускорение жизни при цифровом капитализме. М.: Дело, 2019. С. 109.
[10] По данным соцопросов, в 1965 году 25% американцев говорили, что чувствуют постоянную спешку, в 2005-м – уже 35%. Около 50% опрошенных утверждали, что у них почти нет времени, которым они могут распоряжаться (Вайсман Д. Указ соч. С. 109).
[11] По данным Вайсман, работники телекоммуникационных компаний тратят пять с половиной часов из восьми на общение между собой, с друзьями, коллегами и родственниками, которым адресованы 90% их СМС с работы и 79% телефонных звонков (Там же. С. 235).
[12] Shir-Wise M. Time, Freedom and the Self: The Cultural Construction of «Free» Time. London: Palgrave Macmillan, 2019.
[13] Ibid. Р. 96–102.
[14] Ibid. Р. 89.
[15] Подробнее см.: Idem. Disciplined Freedom: The Productive Self and Conspicuous Busyness in «Free» Time // Time and Society. 2019. Vol. 28. № 4. P. 1668–1694.
[16] Idem. Time, Freedom and the Self… Р. 135.