[стр. 223—227 бумажной версии номера]

Эти заметки лишь отчасти посвящены музыке. В них идет речь про мусор, прежде всего акустический, частью коего является определенная музыка.

Договоримся считать мусором то, что было в какой-то момент полезным или потенциально полезным для какого-то социального субъекта; далее было им использовано или признано утратившим полезность и удалено из того социального пространства, которое этот субъект считает своим (а другие признают его права на это). Утративший полезность объект (или его часть) оказывается в пространстве, которое считается общим или принадлежащим другому социальному субъекту. Этот другой или «все» так же не считают оный объект полезным, возможно, даже находят его вредным.

До того, как объект был использован, он был кем-то создан, и его создатель придал ему полезность и привлекательность (обещания пользы), рассчитанные, как правило, на целевого потребителя и (отчасти) на «всех». Эти адресованные «всем» признаки-стимулы частично сохраняются и после того, как объект был использован и выброшен в общее пространство. Именно частичное сохранение привлекательности при невозможности повторного использования другими или «всеми» делает его «мусором» – негативно помечаемым объектом.

Сказанное легко приложить к оберткам, разнообразной упаковке, таре. Они сохраняют то, что вложил в них дизайнер, апелляцию к некоторым общезначимым ценностям, которые в силу сказанного выше превращаются в контрценности. Они были исторгнуты в общее пространство и далее подлежат исторжению и из него. Почему мусор надо убирать? Потому что он мертвый, принадлежит миру мертвого. Оставлять его в местах нашего пребывания и обитания – значит, приближать нас к царству мертвого или это царство – к нам.

Обратимся к невещественным формам мусора – в частности, к звуковым. В вагонах берлинского метро есть таблички с просьбой не включать громко музыку в наушниках, поскольку она может мешать другим пассажирам. Тот, кто ее слушает, находит в ней пользу, но во время прослушивания он «выбрасывает» использованную музыку наружу из своих ушей. У него так получается, он не специально. Но тот, кто едет по улице с музыкой, ревущей из сабвуферов его машины или мотоцикла, делает это специально. При этом термин «шумовое загрязнение» существует, запреты на нарушение тишины в определенных зонах или в определенное время тоже имеются. Это нарушения общественного порядка. За них предусмотрена ответственность более серьезная, чем за мусор в виде банок и пакетов. Значит, они признаны еще бóльшими загрязнителями. Почему?

Войдем в открытые двери наших торговых центров или кафе – там звучит музыка. Зачем? Наивный ответ: для удовольствия клиентов. Не наивный: это средство воздействия на покупателя, которое снижает его способность рационально мыслить и действовать. В его действиях становится больше импульсивных, спонтанных реакций на рекламу, выкладку товаров, их внешний вид. Такой покупатель купит больше или заплатит дороже. Он как будто не в себе, он частично втянут в зону неживого. Клод Леви-Стросс писал, что у первобытных племен громкая музыка или специально производимый шум являются знаками смерти, которые они считают нужным в определенные моменты себе предъявлять. Музыка, как и вещи обихода, если принадлежит нам, принадлежат жизни. Но, если музыка выбрасывается вовне, в не наше – чужое или общее – пространство, становится атрибутом неживого, иначе – мусором.

Музыку, как известно, можно понять, почувствовать, но нельзя пересказать словами. В нашей речи, состоящей из слов и потому в основном доступной пересказу, есть элементы и фрагменты, которые пересказу тоже не поддаются. Это экспрессивы, именуемые нецензурными, непечатными, неприличными, наконец, матерными словами. Оговоримся: мы не о речевых средствах агрессии или наказания, порицания, оскорбления. Ругань, в частности, с использованием бранных слов, мат – это рациональное действие, имеющее мотивы, цель, а матерные слова – лексические средства достижения этой цели. Но мы говорим о мате, который вплетен в повседневную речь и выполняет в ней гораздо более сложные и тонкие функции экспрессии.

Исторически мат, как говорят, был тайным (от детей и женщин) языком мужчин, как и ряд других символических средств, обособляющих взрослых мужчин – охотников, воинов, пахарей – от всех остальных членов племени или общины. Можно подозревать, что и время, когда этот специальный лексикон мог употребляться, было ограничено. Вероятно, от этого ведет свое происхождение запрет на мат в повседневной жизни, в ординарных, рядовых ситуациях, тем более на его употребление в кругу непосвященных – женщин и несовершеннолетних.

В аграрной среде эта норма связалась с календарными праздниками, которые предполагали отступления от распорядка будней, в том числе и в отношении речевого поведения. Тема многих этих праздников – грань жизни и смерти, обыгрывание ее пересечения. Срамословие обслуживало этот ритуал, связь срама/мата с сельским празднеством по сию пору видна в частушках, в которых можно сказать про такое и такими словами, что табуировано в обыденной жизни.

Но со временем состоялась эрозия этих запретов, которая выразилась в том, что норма на употребление мата – кому, когда и при каких обстоятельствах можно или нельзя произносить эти формулы вслух, делать их звуком – сохранилась, но инстанция социального контроля, призванная наказывать за нарушения, почти исчезла. Несоблюдение нормы стало безнаказанным, и она превратилась в добровольно соблюдаемое (или несоблюдаемое) правило – приличие.

Можно предположить, что первой формой нарушения данных норм стало употребление мата мужчинами в присутствии женщин и детей, затем – в адрес женщин и детей. В свою очередь урбанизация, отправившая селян в город, а городские манеры – в село, привела к размыванию границ между праздниками и буднями. Лучше всего это видно в феномене пьянства: потребление хмельного предписывалось на праздник и воспрещалось в будни. Ослабший социальный контроль не смог сдержать распространения винопития в будни; тот же путь прошел и праздничный язык мата.

В результате запрет на мат ушел на социальный верх, а сам мат – в социальный низ. Тот факт, что властные и авторитетные инстанции запрещают матерную брань, делает несоблюдение этого запрета актом борьбы за свободу и волю, актом противостояния властям. Между властным верхом и бесправным низом возникла прослойка интеллигенции, которая стала носителем сложной нормы. Мат под запретом, но запрет надо иногда нарушать – что и делали представители интеллигенции начиная с Пушкина или Гоголя, сочувственно описывавшего обсценную реплику мужичка в «Мертвых душах»:

«Выражается сильно российский народ! […] Нет слова, которое было бы так замашисто, бойко так вырывалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово».

Это панегирик русскому матерному слову как средству экспрессии. Гоголь соблюдает запрет, но тут же реабилитирует его нарушение – «из-под самого сердца» вырывается обсценное слово! Таких примеров много. Хвалит старых боцманов, мастеров, начинающих с «загиба Петра Великого», певец флота Леонид Соболев. «Легкий матерок» за его пользу для стиха хвалит певец окраин Борис Рыжий. Одобрительная интонация есть в клише «соленое словцо» и других формулах, которые оспаривают запрет власти и официальной культуры на мат, объявляющих его «ненормативной лексикой», считающих засорением речи и предлагающих нам признать, что эти слова – мусор во введенном ранее толковании этого слова.

А вот мнения наших сограждан. Говоря про окружающих, пожилые люди считают, что те ругаются в полтора раза чаще, чем они сами, а молодые разницы не видят. Женщины, среди которых, по данным «Левада-центра», 40% «матерятся иногда», а 5% – «часто», слышат брань окружающих тоже в полтора раза чаще, чем сами ею грешат. А вот мужчины, задавшие некогда эту норму, сами «матерятся часто» (16%) и «иногда» (60%), но и вокруг слышат примерно то же.

Различия, связанные с употреблением матерной лексики, пролегают, как кажется, между категориями свободы и воли. Свобода – это нарушение во имя новой нормы, с новыми инстанциями контроля, то есть переутверждение нормы. Воля – это просто нарушение нормы, игнорирование инстанций контроля, в том числе интериоризованного. Американские исследователи сексуальной революции прозорливо отмечали, что революция эта развернулась прежде всего не в телесных отношениях, а в отношениях по их поводу. Она заключалась в снятии запрета на обсуждение сексуального между теми социальными субъектами, которым прежде культура этого не позволяла. Появление в литературных текстах four-letter words было частью этой революции, прорыва к свободе как новой норме межчеловеческих отношений.

Устная речь сегодняшней публики полна «непечатных» выражений. Преодолен запрет на их использование мужчинами в присутствии женщин: мат в известном смысле продолжает быть мужским, но перестал быть тайным языком, он проник в письменные тексты. Этой экспансии можно приписать признаки обретения свободы и в этом смысле считать ее частью нашей сексуальной революции (каковая, впрочем, идет иначе, чем на Западе). Примечательно, что в письменной коммуникации в соцсетях, переделывающей орфографию письменной речи под устную, новая Интернет-орфоэпия распространяется и на матерную речь. Интернет упоен свободой вообще и свободой материться. Нет резона называть там мат сором, он там – среда; иногда видно, что он там существует ради самого себя, то есть обслуживает потребность «юзеров» в свободе выражения. Можно говорить о неизбежной десемантизации содержания, но главная ценность коммуникации здесь – в самом факте коммуникации, в передаче письмом того самого звука. (Недаром за 15 лет доля крепко и постоянно матерящихся упала, а доля подпускающих матерок так, «к слову», выросла.)

Остается, однако, одна черта нынешнего времени, где мат оказывается в несколько иной роли. Речь идет о «звуковых пузырях», в которых находятся общающиеся подростки и дети. Родителей сегодня обуревает страх по поводу развратников, педофилов и эксгибиционистов, но надо бы знать, что пусть не сами развратные действия, но их наименования, как и названия участвующих в этом органов, вошли если не в сознание, то в речевой обиход современных подростков. Послушайте их разговор за столиками в фуд-корте торгового центра – если расслышите их речь сквозь делающую там свое дело музыку-мусор. Чем являются эти глаголы – описывающие сексуальные действия (быть может, насильственные) мужчин, половые органы мужчин и их функции – в речи девочек накануне пубертата? Подобранные на улице атрибуты чужой взрослой мужской речи, эти слова – странный звуковой мусор. Они уже не могут употребляться по своему назначению, ибо смешны, особенно в женских устах, да и служат не целям агрессии и доминирования – они суть знаки групповой (компульсивной) принадлежности. О свободе они не возвещают – они без взрослых, они на воле. От нарушений нормы они вернутся к ее соблюдению, когда будет надо.

Этот процесс обращения тайного мужского языка в болтовню детишек, полновесных слов «от сердца» – в речевую шелуху, в мусор означает, видимо, инфляцию русского мата. С мужской ролью у нас вообще проблемы, а тут еще и эти муки зву.