Семидесятые - это десятилетие, о котором сегодня нередко вспоминают с невнятной теплотой. Массовое сознание современной России ностальгически удерживает в памяти 1970-е как время уютной стабильности. Ураганы исторических потрясений предшествующих десятилетий утихли, а предвестники новых перемен большинству еще не видны. История замирает… В 1980-е эту эпоху назовут «потерянным десятилетием». А в путинской России, ставшей весьма странным «ремейком» брежневского нефтегазового «благополучия», она будет восприниматься в контексте общей идеализации «светлого советского прошлого».

Пусть монотонная, но тихая и стабильная жизнь в сочетании с ощущением какого-то социального вакуума - вот, пожалуй, главные характеристики переживания времени 1970-х. В 1977 году пятой годовщине своей вынужденной эмиграции Иосиф Бродский посвятит любопытную рефлексию той эпохи [1]. В этой рефлексии ключевым окажется чувство почти остановившегося времени, которое обретает серый цвет и сравнивается с бревнами, лишенными былой жизненной силы: «Там в моде серый цвет - цвет времени и бревен». Оборотной стороной такого «серого» чувства времени становится утрата перспективы. Движение вроде бы и есть, но оно теряет смысл:

Провозгласив неизбежность воплощения к 1980 году коммунистического идеала (считавшегося прежде достижимым лишь в неопределенном, скорее даже трансцендентном будущем), Никита Сергеевич Хрущев обозначил ту самую точку «Б», к которой должны были устремиться сначала 1960-е, а потом и 1970-е. Но по мере приближения заветной даты становилось все более очевидно, что воплощение идеала отодвигается, а на пути к нему возникают многочисленные «поворотные этапы» и «исторические вехи», удивительно похожие друг на друга.

Время публичной политической жизни как бы растягивается и зацикливается, о чем осталась память в известном анекдоте: каждый съезд был поворотным, поэтому и закрутились. Эта шутка удивительно точно воспроизводит не только специфику времени 1970-х, но и характерную особенность чувства времени в российской культуре вообще. Русское слово «время» восходит к индоевропейскому глагольному корню * vert-/ vort и отсылает к таким словам, как, например, «поворачивать», «вертеть» или «вращать», пространственный характер которых очевиден. Отсюда и такое навязчивое понимание развития как разворачивания не во времени, а в пространстве.

Феномен замедляющегося времени

Брежневская эпоха - единственная в истории КПСС, когда съезды партии с неизменной точностью проводятся один раз в пять лет, превращаясь в помпезные завершения очередных пятилетних циклов [2]. Представить себе «пятилетку в три года», как при Сталине, или семилетку вместо пятилетки, как при Хрущеве, в 1970-е уже невозможно. Пятилетняя размеренность времени связана с принципиальным изменением во второй половине 1960-х годов логики планирования. Если, начиная с первых пятилеток, планы могли подвергаться постоянным корректировкам, форсируя время, то теперь вышестоящие органы потеряли право изменять план в период его выполнения (кроме особых случаев). А вот инициатива «снизу» брать на себя обязательства «досрочного выполнения» должна была, как предполагалось, всячески поощряться. Но в 1970-е поощрительные фонды слабо стимулировали рабочую силу. Поэтому и время производственных процессов приобрело известную «застойную» размеренность.

Эта размеренность пронизывает все слои общественной жизни. В решениях партийных форумов за каждые пять лет можно было прочитать одни и те же слова:

XXIV съезд КПСС ( 1971 г.): «Девятая пятилетка должна стать важным этапом в борьбе партии и народа за дальнейшее продвижение советского общества по пути к коммунизму, в строительстве его материально-технической базы, укреплении экономической и оборонной мощи страны» [3].

XXV съезд КПСС ( 1976 г.): «Десятая пятилетка - новый важный этап в создании материально-технической базы коммунизма, совершенствовании общественных отношений и формировании нового человека, развитии социалистического образа жизни» [4].

XXVI съезд КПСС ( 1981 г.): «Наступившее десятилетие - новый крупный этап в создании материально-технической базы коммунизма, развитии общественных отношений, формировании нового человека» [5].

Коммунистические идеологи и пропагандисты, конечно, знали, чем отличается один «важный этап» растягивающегося во времени «развитого социализма» от другого, но ощущение déjà vu не покидало рядового советского наблюдателя. Кстати, в последнем из приведенных выше фрагментов речь о десятилетии идет не случайно. Мыслить категориями десятилеток (вместо пятилеток) советскую политическую элиту заставила экономическая конъюнктура. Десятая пятилетка (1976-1981) оказалась настолько неудачной, что на XXVI съезде были озвучены показатели не за пятилетку, а за все 1970-е в целом [6]. Но потеря темпов экономического развития руководству страны была очевидна еще в середине 1970-х. Произносившиеся на XXV съезде абсолютные цифры роста экономики, возможно, и звучали впечатляюще, но относительные показатели, характеризующие темпы развития, замалчивались [7].

Деградация экономики в 1970-е могла бы обернуться катастрофой, но стечение обстоятельств позволяет историческому времени «замереть» буквально на грани. Такая «остановка» оказалась возможной в связи с энергетическим кризисом на Западе и рекордным ростом цен на энергоносители. С 1970 по 1980 год Советский Союз увеличивает продажу нефти с 66,8 до 119,1 млн. тонн, а газа - с 3,3 до 54,2 млрд. кубометров. Именно в этот период советская экономика и становится сырьевой (доля энергоносителей в объеме экспорта увеличивается с 15,6% до 46,9%) [8].

Сырьевая ориентация экономики задает и соответствующее переживание времени. Динамика развития все более зависит не от интенсивности труда, а от ресурсов, подаренных природой. Эти ресурсы невозможно умножить, их можно только «сберегать» или «разбазаривать». Поэтому и прогрессистский вектор в переживании времени вытесняется представлениями, связанными либо с замедлением («сбереганием»), либо с деградацией («разбазариванием»). Отсюда известный своей парадоксальностью брежневский лозунг «Экономика должна быть экономной». «Экономная» экономика - это экономика растягивающегося времени, времени, в котором пятилетки неизбежно превращаются в десятилетки, а каждый следующий период напоминает предыдущий. Желание стареющей советской элиты замедлить (а лучше остановить) время вполне понятно. Советское руководство в классически консервативном духе переориентирует переживание времени с ожидания «конца истории», который должен был наступить с разрешением всех исторических противоречий в коммунизме, на созерцание остановки этой истории в «развитом социализме», уже воплотившемся во всей своей полноте на неопределенно длительный период. Противоречия между действительностью и идеалом решались довольно просто: все, что не соответствует воплотившемуся идеалу, замалчивается и как бы не существует. Расцвет политического двоемыслия и лицемерия, принудительное «лечение» инакомыслящих - неизбежные следствия этой ситуации. Романтичные мечты об идеальном и вера в человека, характерные для хрущевской оттепели, сменились конформизмом. Многие думающие люди были вынуждены скрывать свое истинное отношение к существующему режиму, а откровенное обсуждение злободневных проблем переносится «на кухни» - в приватное пространство личной жизни.

Время публичной жизни становится навязчиво бессобытийным. То есть события, конечно, происходят постоянно: и политические, и экономические, и общественные, и личные. Но эти события не ведут к принципиальному изменению ситуации. Подводя черту под брежневской эпохой, новый генеральный секретарь Юрий Андропов скажет:

«Надо сделать правилом, чтобы каждое новое решение по одному и тому же вопросу принималось только тогда, когда выполнены прошлые решения либо возникли какие-нибудь новые обстоятельства» [9].

Эта очевидная, казалось бы, мысль возникает не случайно. Политическим решениям, которые принимались в 1970-е, нередко присваивался статус «исторических». Но «какие-нибудь новые обстоятельства» в результате этих «исторических решений» не возникали. Многократное употребление слова «исторический» соседствует с чувством, которое испытывали в 1970-е годы многие, - чувством дефицита действительно исторических событий и утраты исторической перспективы.

Человек всегда стремился найти способ удержать ускользающее время и тем самым подвести более прочные основания под собственное бытие. Эти основания обычно находились путем соотнесения своего бытия либо с миром идей, относительно свободных от времени, либо с миром вещей, бытие которых нередко более устойчиво, чем бытие человека. В культуре 1970-х можно отыскать немало признаков смещения акцента в поиске таких оснований с мира идей на мир вещей.

Это смещение находит отражение, например, в тенденциях, характерных для портретной живописи. До 1960-х годов советский портрет представлял собой прежде всего изображение позирующего человека, всем своим видом отражающего торжество идеи (как, например, изображение Сталина на картине Федора Шурпина «Утро нашей Родины»). В 1960-е годы акценты смещаются на тему действия и движения. Характер героя передается через эффект высочайшего напряжения и энергию динамизма (как в портрете композитора Кара Караева, написанного Таиром Салаховым). В 1970-е принципы портретной живописи меняются. Герой уже не позирует и не действует, он просто репрезентирует самого себя в окружении неизменных атрибутов вещественной среды [10]. Именно вещи раскрывают характер и значение личности. Человек уже не воспринимается как воплощенная идея или энергия действия, а помещается в «мир вещей». На смену идеальным (вневременным) образам, задававшим динамическую напряженность между идеалом и действительностью, приходят образы, погруженные в овеществленные структуры повседневности. Конечно, эта тенденция не была единственной и не охватывала все направления искусства 1970-х. Но некоторое стремление культуры к миру вещей все же очевидно. Еще более очевидным оказывается стремление советского человека эпохи 1970-х к вещам (оригинальным проявлением этого стремления была любовь самого Леонида Ильича к орденам и медалям, компенсировавшая дефицит достойных внимания событий).

Теплота воспоминаний о 1970-х во многом объясняется отсутствием потрясений, характерных для мобилизационной экономики сталинского типа, регулярно приносившей колоссальные жертвы на алтарь коммунистической идеи. Трудовая мотивация в мобилизационной экономике была построена, если использовать терминологию Зигмунда Фрейда, на репрессивном господстве «принципа реальности» над «принципом удовольствия». Естественные для человека стремления к удовольствиям вытеснялись в план идеального коммунистического будущего, которое могло быть доступно только следующим поколениям. Поскольку желания переводились в план идеального, то они могли быть практически бесконечными. Единственный фактор, который их ограничивал, - время, отделявшее момент возникновения желаний от наступления того самого идеального постисторического будущего, в котором они не ограничены уже больше ничем. Время, отделявшее действительное от желаемого, в сталинской культуре переживалось в контексте героизированной трудовой эстетики и ориентации на безопасность. И то, и другое поддерживалось мощным репрессивным аппаратом. Фрейд полагал, что всегда, когда человечество выходит из состояния варварства, «принцип удовольствия» в той или иной форме подчиняется «принципу реальности» и в этом смысле любая цивилизация является «репрессивной».

Переинтерпретируя в русле западного неомарксизма эти социально-философские импликации Фрейда, Герберт Маркузе в середине 1950-х пришел к выводу о возможности примирения «принципа реальности» с «принципом удовольствия». Он утверждал, что «понятие нерепрессивной цивилизации - не абстрактная и утопическая спекуляция». Сама «репрессивная цивилизация», мобилизуя людей на покорение природы, создает предпосылки для удовлетворения умножающихся удовольствий и улучшения жизни для всех [11]. Запад осознает эту счастливую возможность в 1960-е годы, когда все более очевидным становится тот факт, что тяжелый труд, основанный на сдерживании удовольствия и отсроченном наслаждении, остается в прошлом. На смену приходит всяческое поощрение потребительского поведения и культивирование радости.

Советский Союз примерно в это же время освобождается от репрессивного наследия сталинского времени. В 1970-е идеологические акценты смещаются на необходимость «удовлетворения неуклонно возрастающих потребностей» и «повышения благосостояния народа». Поворот к «принципу удовольствия» находит свою реализацию и в структуре соотношения времени труда и времени отдыха: сокращается рабочая неделя и увеличивается минимальная продолжительность отпусков. С начала 1970-х меняется и общий пафос внешней политики: XXIV съезд выдвигает «Программу мира», а чуть позже начинается время «разрядки международной напряженности». Это также подрывает господство «принципа реальности», репрессивность которого, согласно Фрейду, оправдывается естественным стремлением человека к безопасности.

Впрочем, «принцип реальности» никогда не одерживал полную победу над «принципом удовольствия». Борьба двух принципов на тернистом пути социалистического строительства нашла отражение в ироничных строках Владимира Маяковского, написанных еще в 1927 году:

...шел я верхом,

                 шел я низом,

строил

                 мост в социализм,

не достроил

                 и устал

и уселся

                 у моста.

Травка

                 выросла

                                      у моста,

по мосту

                 идут овечки,

мы желаем

                 - очень просто! -

отдохнуть

                 у этой речки.

Заверните ваше знамя!

Перед нами

                 ясность вод,

в бок -

                 цветочки,

                                      а над нами -

мирный-мирный небосвод
						[12].

Но если у Маяковского такая идиллически-мещанская остановка на пути к идеалу осуждается, то в условиях «развитого социализма» 1970-х она обретает легитимность. Зарождавшееся потребительское общество переводит удовлетворение желаний из мира идеальных представлений о коммунизме в мир вещей. И хотя партия тратит огромные ресурсы на идеологическое воспитание, советский человек теперь соблазняется не идеями, а вещами, рождающими тайное преклонение перед «западным образом жизни». Но стремление к вещам блокируется особенностями советской экономики, изначально ориентированной на мобилизационную мощь, а не на потребительские идеалы, а также нараставшим дефицитом, осуждением «вещизма», борьбой с фарцовщиками и спекулянтами, которых, однако, становится все больше.

В результате бытие человека в культуре 1970-х утрачивает прочную связь как с миром идей, так и с миром вещей. Эта утрата и определяет то самое характерное для переживания времени 1970-х чувство, которое Борис Гройс определяет как «странное ощущение социальной невесомости, исторической паузы, парения в пустоте» [13].

Время как пространство

Связь между временем и пространством очевидна. Однако конкретное проявление этой связи каждый раз удивляет. Замедляющееся время, как известно из теории относительности, соотносится с растягивающимся пространством. О том, что такая связь имеет место не только в физике, но и в жизни, в 1972 году напоминает Иосиф Бродский в письме Одиссея Телемаку: «…как будто Посейдон, пока мы там / теряли время, растянул пространство». Античные аллюзии Бродского имеют явную укорененность в современной ему советской действительности. И в этих аллюзиях одним из главных мотивов является тема поздней империи, в которой стирается грань между временем и вечностью, а пространство лишается каких бы то ни было границ. В имперском понимании вечности трансцендентный смысл спасения от конечности человеческой жизни постепенно вытесняется простой способностью империи превращать живое в камень и металл:

Признаков «затвердевания» времени в культуре 1970-х немало. Это не только «исторические решения» вместо ускользающих событий. Это еще и производство рекордного количества стали и чугуна вместо продуктов питания и модной одежды [15]. Это и строительство ведущей в несуществующую «точку “Б”» Байкало-Амурской магистрали вместо устройства водопровода и канализации в советских городах и поселках [16]. Это вообще всякая монументальность вместо обычных проявлений жизни, которые вытесняются в приватные ниши. Империя стремится сделать своим все, что появляется на горизонте. И в этом смысле не знает границ. Поэтому «затвердевающее» время неизбежно порождает потребность в растягивании пространства.

В 1970-е растягивание пространства обретает невиданные прежде размеры в разных смыслах и измерениях. Брежневское общество сложно назвать мобилизационным (по крайней мере, по сравнению со сталинским). Но для него характерно рекордное распространение геополитического влияния далеко за пределы «одной шестой части суши» и «социалистического лагеря». Советские военные специалисты постоянно принимают участие в боевых действиях в самых разных уголках земного шара: во Вьетнаме (1965-1974) и Сирии (1973), в Камбодже (1970) и Бангладеш (1972-1973), в Анголе (1975-1979) и Мозамбике (1975-1979), в Эфиопии (1977-1979). И, наконец, в Афганистане (с 1978 года), военное вторжение в который было вызвано острой потребностью дряхлеющего режима доказать способность расширения собственного влияния и тем самым обрести новый источник легитимности. Не случайно отчетный доклад Леонида Брежнева XXVI съезду начинается с анализа впечатляющего расширения международного влияния КПСС, распространившегося от Кубы до Монголии и от Ирана до Зимбабве. Кстати, эта часть доклада по объему более чем в четыре раза превышает главу, посвященную итогам экономического развития.

Экономическое развитие СССР, начиная со сталинской индустриализации, было основано на экстенсивно-пространственном расширении за счет вовлечения дополнительной рабочей силы, перемещавшейся из села в город. В 1960-е годы стало ясно, что расширяться уже некуда. Поэтому начатые тогда реформы должны были переориентировать советскую экономику на интенсивное развитие и стимулировать рост производительности труда. Однако «пражская весна» отбила у советского руководства желание менять систему. В 1970-е о реформах уже не вспоминали, темпы роста производительности труда неуклонно падали, но экономика продолжала расширяться, катастрофически теряя эффективность. Видимость экономического развития достигалась за счет снижения качества роста и обеспечения валовых показателей, а забота партии о «повышении благосостояния народа» в условиях неэффективной экономики заставляла накачивать страну необеспеченными деньгами.

Подмена замедляющегося времени расширением пространства характерна и для структуры советского общества, которая все в большей степени определялась «генеральной линией» на «стирание граней» между городом и деревней, физическим и умственным трудом, классовыми и этническими различиями. Но стремление к однородности, уничтожение границ и различий неизбежно сопровождается упрощением и деградацией. В 1970-е годы опора государства на широкие слои малоквалифицированных работников становится все более очевидной. Она выражается как в зарплате (инженеры нередко зарабатывали намного меньше рабочих), так и в поддержке гигантских предприятий в ущерб малым и средним. В 1981 году Брежнев торжественно объявит, что рабочий класс теперь составил две трети занятого населения и стал «не просто самым многочисленным классом, но и большинством трудового народа» [17].

Одним из ключевых признаков замедления социального времени является сокращение возможных вертикальных перемещений, меняющих социальное окружение человека. Карьерное восхождение самого Брежнева началось в условиях сталинских чисток второй половины 1930-х годов. Война, послевоенные годы, хрущевская «оттепель» и «волюнтаризм» были наполнены динамикой разнонаправленных потоков социальной мобильности. Но в 1970-е вертикальная мобильность замедляется. Высшие позиции в партии и государстве закрепляются за «выдающимися деятелями», как правило, пожизненно, что находит продолжение и на более низких уровнях властной иерархии. Динамика социального пространства как бы разворачивается из вертикали в горизонталь. Этот разворот, конечно, не отменяет вертикальную дифференциацию, но сама вертикаль теряет динамизм и закрепляется в устойчивом состоянии. Теряющие свою проницаемость перегородки между различными слоями общества придают социальной мобильности более выраженную горизонтальную направленность. Стремления власти вовлечь «широкие массы» в активную общественную жизнь оказывались все менее эффективными. Само по себе это участие (пусть даже избрание делегатом съезда КПСС или депутатом Верховного Совета) далеко не обязательно открывало возможность войти в круг избранных. Центры власти смещались из сферы «партийной демократии» в закулисное функционирование беспрецедентно расширяющегося бюрократического аппарата, а повседневная жизнь «проваливалась» в разрастающуюся сферу неформальных обменных связей и «черных» или «серых» рынков.

«Русская душа ушиблена ширью, она не видит границ, и эта безгранность не освобождает, а порабощает ее», - писал Николай Бердяев еще в годы Первой мировой войны [18]. Та же самая «ушибленность ширью» сыграла роковую роль и в 1970-е, когда обессилевшее время было вновь подчинено растягивающемуся пространству…

***

Еще накануне 1970-х Иосиф Бродский писал:

Метафора раздвинутого прежде, но сужающегося теперь мира весьма симптоматична. История Советского Союза - это история расширения пространства, сначала форсирующего, а потом замедляющего время. Коммунистический режим обретал легитимность, поддерживая уверенность советских людей в исторической миссии первого в мире социалистического государства, которая должна реализоваться как всемирный процесс. В 1970-е пространство расширилось максимально, а сырьевой фактор позволил почти остановить время. Возможностей расширяться больше не оставалось. «И тут - тут конец перспективы».

				[12] Маяковский В.В. 
			Письмо к любимой Молчанова, брошенной им, как о том сообщается в № 219 «Комсомольской правды» в стихе по имени «Свидание» // Маяковский В.В. 
			Сочинения: В 2 т. Т. 
			1. М.: Правда, 1987. С. 493.

				[13] Гройс Б. 
			Искусство утопии. М.: Художественный журнал, 2003. С. 15.