[стр. 188 – 198 бумажной версии номера]

Натали Эник (р. 1955) – французский социолог, специалист по современному искусству.

[1]

Принимаясь несколько лет назад за написание статьи, посвященной «изготовлению» национального культурного наследия во Франции, я полагала, что в основном придется работать над эстетическими аспектами нового поля, которые одновременно позволят мне расширить познания в области социологии искусства. К моему удивлению, однако, довольно скоро выяснилось, что эстетика в интересующем меня контексте играет второстепенную роль. Я также думала, что много придется говорить о природной среде, поскольку наследие, о котором идет речь – у нас во Франции его обозначают термином patrimoine, – очевидно отсылает к артефактам in situ, в основном зданиям и их связям с конкретной точкой ландшафта[2]. Но то, что открылось передо мной в процессе работы, в свете этих ожиданий оказалось весьма обескураживающим: для специалистов, занимающихся patrimoine, искусство и эстетическое как таковое вообще предстают маргинальными сюжетами, в то время как более важными им кажутся совершенно другие вещи, причем некоторые из них считаются ключевыми и в проблематике окружающей среды. Именно об этом и пойдет речь в настоящей статье.

Несомненно, мой текст разочарует тех, кто ожидает от него – как от какого-нибудь этапного социологического конгресса – необычайных теоретических прорывов по части таких понятий, как «культура», «национальная идентичность», «постмодернизм» или, скажем, «социальное», располагающихся в том понятийном поле, которое часто мистифицируется в метафизической версии социологии, стремящейся обрести некий трансцендентальный принцип. В мои планы не входило также доказательство того, что наследие лишено собственной природы, представляя собой «социально конструируемый» феномен: этот тезис, собственно, и не удовлетворил бы социологов, став для них лишь отправным пунктом для выяснения того, как данный феномен создавался, трансформировался и поддерживался человеческими сообществами. Нет, мой замысел гораздо скромнее: я просто попытаюсь описать определенную разновидность опыта, а именно опыт наследия, отталкиваясь от заложенных в нем ценностей и пользуясь методами эмпирической, прагматической и ценностно нейтральной социологии, разрабатываемой мною в последнее время.

Вместе с тем упомянутый опыт в моей статье будет рассматриваться глазами не тех, кто посещает исторические монументы или любуется старой живописью в соборах, а тех, кто «изготавливает» наследие – то есть глазами профессиональных историков-искусствоведов, выбранных нашим Министерством культуры для определения того, достойны ли то или иное строение, тот или иной артефакт включения в корпус национального наследия. Во Франции эти люди входят в состав специальной административной структуры, созданной в 1960-е годы и называющейся Inventaire général du patrimoine culturel. Я предполагаю, что аналогичные службы имеются в большинстве европейских стран.

Но перед тем, как обратиться к критериям и ценностям, которыми пользуются специалисты, решающие вопросы об отнесении к культурному наследию, я должна сказать несколько слов о том, как разрастался его корпус в последнее время и каковы возможные причины этого разрастания.

1. Резкое расширение корпуса национального культурного наследия и возможные причины, его объясняющие

От поколения к поколению корпус национального наследия драматично разрастался; особенно заметным этот процесс стал в последние десятилетия. Во Франции в 2007 году под охраной государства находились более 43 тысяч монументов, имевших статус «Monuments historiques», причем каждый год их число увеличивается еще примерно на 140 объектов. Между тем с 1836-го по 1840 год, в первую пятилетку существования упомянутой государственной службы, подобной классификации удостоились лишь 13 памятников. И эту тенденцию нельзя считать ни сугубо французской, ни специфически европейской: в ХХ веке охрана «исторических памятников», или «национального наследия», стала общемировым явлением.

Вероятно, подобный общемировой тренд должен объясняться какими-то общими «социальными» или «культурными» причинами, и философы, историки, социологи и антропологи не раз предлагали различные варианты такого объяснения. Некоторые французские историки, например, связывают возникновение в нашей стране самогó понятия «исторический памятник» с реакцией на разрушения, причиненные революцией. Аналогичную концепцию в 1980-е годы, на гребне последней волны увлечения историческим наследием, выдвинули и социологи: интерес к наследию, заявили они, после Второй мировой войны действительно нарастает из-за разрушения – но разрушения, вызванного не революционными потрясениями, а индустриальной модернизацией. Здесь уместно сослаться и на французского антрополога Мориса Годелье, согласно которому, любое общество различает три категории вещей: те, которые можно продать; те, которые можно отдать даром, и те, с которыми расставаться не следует. Соответственно, современный культ наследия может выступать порождением своеобразного «трансфера священного»: в символической системе современных обществ, переживающих болезненный процесс «расколдовывания мира», артефакты наследия играют роль прежних «сокровищ», религиозных или монарших[3].

Впрочем, моя задача заключается не столько в том, чтобы выявить причины «разбухания» нашего национального наследия, сколько в раскрытии и описании его модальностей изнутри. В подобной перспективе вопрос «почему» уступает место вопросу «как», а «объясняющая» социология вытесняется социологией «понимающей».

2. Как действуют те, кто «изготавливает» наследие

Каким образом действуют люди, на которых ложится ответственность по «изготовлению» наследия? Иначе говоря, как происходит отбор артефактов для включения в корпус «исторического наследия»?

По моему мнению, технологии инвентаризации и методики описания, используемые специалистами по наследию, становятся все более изощренными и тонкими, а набор критериев для отбора расширяется. Это позволяет все большему числу артефактов пополнять перечни объектов культурного наследия.

Предпринятый мной в 2004 году этнографический анализ деятельности французской службы, занимающейся наследием, позволяет взглянуть на этот вопрос под новым углом. Я рассматриваю работу этой службы в рамках вполне конкретного контекста: то, что называют «прагматической социологией», основывается на наблюдении, производимом в реальной ситуации и фокусирующемся на непосредственных действиях актора. Следует подчеркнуть, что, с моей точки зрения, подобный методологический подход отсылает не столько к «прагматической» философии, сколько к лингвистическому «прагматизму», который сосредоточивается на реальном и конкретном использовании языка, а не на абстрактных принципах его грамматики. В свете прагматического подхода объекты и субъекты воспринимаются в перспективе их действий; они активны, в них нельзя видеть лишь пассивных носителей различных проекций – будь то проекции социальных категорий или коллективных репрезентаций.

Опираясь на эту прагматическую методику, я проследила за деятельностью дюжины специалистов, работавших «в поле» (sur la terrain) – в те моменты, когда они занимались изучением зданий в конкретной местности, пытаясь установить, какие из них достойны внесения в реестры, научного описания и, возможно, отдельного изучения. Я просила их определять проблемы, с которыми они сталкивались, и критерии, которые они использовали. Итогом этой работы стали около 40 часов интервью, сопровождаемых фотографиями и документами. Позже интервью были подвергнуты тематическому анализу. Результаты исследования были обнародованы в нескольких статьях, а потом и в книге[4].

3. Критерии, используемые на практике

Осуществив всю эту работу, я смогла выделить критерии, используемые самими специалистами, а также сопоставить эти критерии с теми нормами, следование которым от специалистов ожидается.

Данные критерии исходят из некоторого числа показателей, которые Джеймс Гибсон объединяет в понятии «предрасположенность» (affordances)[5] – например, форма окна. Что касается самих критериев (например, даты возведения здания), то некоторые из них предписываются официально (например, в методических указаниях, подготавливаемых дирекцией службы), а другие не имеют подобного статуса, поскольку считаются маргинальными или проблематичными. Далее, одни критерии считаются безоговорочными (то есть их в любом контексте воспринимают как позитивные – например, такова древность объекта), в то время как другие рассматриваются в качестве амбивалентных (то есть они могут быть как позитивными, так и негативными – в зависимости от контекста: такова, например, редкость объекта).

Можно перечислить четыре категории критериев, учитывая, с одной стороны, их близость к «официальным» нормам или предписаниям, а с другой стороны, их уязвимость в случаях контекстуальных вариаций. На первой оси, таким образом, предписанные критерии противопоставляются критериям неавторизованным; на второй оси однозначные критерии противостоят амбивалентным. Совместив эти две оси, мы получаем четыре ключевых категории критериев:

1) Предписанные и однозначные критерии (прежде всего состояние объекта и его возраст).

2) Предписанные и амбивалентные критерии (прежде всего редкость одинаковых объектов).

3) Латентные критерии (например, материальная доступность объекта).

4) Единственный недопустимый критерий – «красота», поскольку он считается слишком субъективным для вынесения научного суждения о принадлежности к историческому наследию. Тем не менее термины эстетического словаря («прекрасное», «безобразное» и тому подобное) время от времени появлялись в комментариях моих собеседников, хотя их упоминание неизменно делалось либо вполголоса, либо в шутливом тоне.

Около двух десятков критериев, выделенных мной в ходе исследования, распределяются по этим четырем категориям. Таков был первый шаг моего анализа. Я не привожу здесь полного списка критериев, поскольку меня больше интересует второй шаг, а именно раскрытие ценностей, которыми указанные критерии подкрепляются. Под «ценностями» в данном случае имеются в виду принципы, на основании которых выносятся ценностные суждения.

4. Основные фундаментальные ценности

Второй шаг обнаруживает небольшое число фундаментальных ценностей, на которых базируются описанные критерии. Этих ценностей всего пять:

1) Ценность аутентичности, отсылающая к неразрывности связи между нынешним состоянием объекта и его происхождением. Эта ценность абсолютна: в ней заключена сама суть наследия.

2) Ценность древности, отсылающая к длительности уз, протягивающихся от настоящего момента до момента происхождения. Она абсолютно релевантна для традиционного, или обыденного, восприятия и относительно релевантна для научного подхода.

3) Ценность редкости, отсылающая к незначительному количеству объектов указанной категории. Она более релевантна для традиционного, или обыденного, восприятия, в то время как научный подход предпочитает ценить артефакты исходя из их принадлежности к сериям.

4) Ценность красоты, в чем бы ни заключался ее критерий – в гармонии, симметрии, элегантности и так далее. Она релевантна для традиционного, или обыденного, восприятия, в то время как научный подход предпочитает понимать под красотой типичность, соответствие качествам, присущим целому классу артефактов.

5) Ценность сигнификации, отсылающая к способности объекта выражать смыслы, символизировать нечто, допускать различные комментарии и интерпретации; она более характерна для научного подхода.

Все перечисленные ценности, за исключением всегда присутствующей ценности аутентичности, варьируют в зависимости от различного понимания наследия. На одном краю шкалы мы находим традиционное, или обыденное, восприятие, на другом краю – более научный подход. Именно последний интересовал меня в ходе исследования.

5. Семейства ценностей

Третий шаг анализа демонстрирует, как перечисленные пять ценностей могут соотноситься с более широкими «ценностными регистрами», то есть с более масштабными семействами ценностей, обнаруживаемыми во многих других контекстах социальной жизни: от современного искусства до корриды, от политики до науки, от религии до спорта. Рассмотрев ценностные суждения, выносимые в различных ситуациях, я составила набор ценностных регистров, среди которых – этический, эстетический, герменевтический, гражданский, правовой, экономический, домашний, функциональный, репутационный, очищающий и другие.

Что касается национального наследия, то релевантный репертуар ценностных регистров позволяет нам приписать ценность древности к регистру «домашнего» (domestic). Если воспользоваться моделью тем «справедливости», которую предложили французские социологи Люк Болтански и Лоран Тевено[6], то «домашний» регистр связан с уважением к старшим, почитанием семьи, заботой о традиции; все эти атрибуты явно присутствуют в самом понятии наследия, идет ли речь о наследии семейном или национальном.

В свою очередь ценность аутентичности сопряжена с регистром, который я именую «очищающим»; он затрагивает все ценности, которые сродни целостности и прежде всего неразрывности происхождения и нынешнего состояния. Именно данным обстоятельством объясняется, что аутентичность зачастую соседствует с экологическими ценностями. Наследие вообще очень тесно связано со средой: и то и другое требует чистоты, что заставляет ценить аутентичность наряду с «экологической безупречностью».

Далее, ценность сигнификации отсылает к герменевтическому регистру, поощряя поиск смыслов, символизм и интерпретацию. В научном подходе к наследию она занимает центральное место – это подтверждает моя работа со специалистами государственной службы наследия, – в то время как в менее специализированной среде ее подменяет ориентация на красоту, присущая профанному отношению к наследию.

Сама же ценность красоты указывает на эстетический регистр. В данном случае уместно заметить, что в определении отношения к наследию этому регистру принадлежит далеко не первое место. В частности, недопустимо смешивать эстетический регистр с очищающим или герменевтическим регистрами: требование аутентичности или осмысленности отнюдь не влечет за собой императив красоты. Современное искусство, как я пыталась показать в своих предыдущих работах[7], представляет собой наиболее очевидный пример необходимого разрыва между красотой, аутентичностью и смыслом. Другой иллюстрацией того же феномена выступает наследие.

Но как обстоит дело с ценностью редкости, упомянутой выше? Ее стоит связывать не столько с одним из «ценностных регистров», сколько с другой и более общей категорией, которую я называю «ценностной сферой».

6. Две ценностные сферы

Четвертый и заключительный шаг моего анализа предполагает выделение «ценностных сфер», представляющих предельный уровень обобщения. Высокая генерализация открывает возможность для сопоставления с иными ценностными системами производимого в различных контекстах. Две сферы, о которых идет здесь речь, я называю «сферой сингулярности» (régime de singularité) и «сферой общности» (régime de communauté).

Для того чтобы понять, что под этим подразумевается, необходимо вернуться назад, к понятию «редкости». Читатель не мог не заметить, что я не стала относить эту ценность ни к одному из вышеупомянутых ценностных регистров. Причина заключается в том, что у редкости – особый статус. Это амбивалентная ценность, поскольку она может быть окрашена как позитивно, так и негативно. В позитивном ключе она воспринимается в рамках традиционной концепции наследия, в центре внимания которой немногочисленные «шедевры»; но при более научном взгляде редкость оборачивается своей негативной стороной, поскольку науку, генерирующую типологии, интересуют прежде всего серии и типы. Говоря более конкретно, редкость не стоит в одном ряду с прочими ценностями: это скорее что-то вроде этикетки, которой наделяются иные ценности. Например, суждение о красоте артефакта можно выносить исходя из его полнейшего соответствия принятым нормам («сфера общности») или, напротив, отталкиваясь от его оригинальности («сфера сингулярности»); аутентичность можно видеть в серийном («сфера общности») или индивидуальном («сфера сингулярности»); сигнификацию можно рассматривать исходя из того, выступает ли она доступной для всех («сфера общности») или же остается эзотеричной («сфера сингулярности»).

Вот почему редкость, наряду с ее противоположностью в лице общераспространенности (не-редкости), следует называть «ортогональной» (перпендикулярной) ценностью, оформляющей иные ценности, усиливая либо ослабляя их. Обе эти сущности имеют отношение к порядку более высокого уровня, нежели «ценностные регистры»: к тому, что я называю «режимом» (или «сферой») квалификации, где под «квалификацией» имеются в виду одновременно «определение» и «оценка». В данной перспективе «сфера сингулярности» оценивает то, что является редким и уникальным, выделяется из общего ряда, а в противостоящей ей «сфере общности» оценивается многочисленное, конвенциональное, стандартное. Кстати, стоит обратить внимание на то, что понятие монумента явно отсылает к «сфере сингулярности» (поскольку в его основе шедевр, исключительный артефакт), в то время как понятие наследия скорее имеет отношение к «сфере общности» (поскольку оно принадлежит всему сообществу). Этот двойственный аксиологический статус национального наследия (patrimoine) является, возможно, одной из причин того, почему связанные с ним вопросы столь будоражат социологов и прочих акторов: наследие способно удовлетворить ожидания как тех, кто ценит единичность, так и тех, кто ориентирован на общедоступное.

Вся совокупность, объединяющая «предрасположенность», «критерии», «ценности», «ценностные регистры» и «ценностные сферы», составляет аксиологию культурного наследия, то есть ценностную систему, регулирующую функционирование этого весьма особого царства нашей культуры. Именно здесь открывается новая перспектива для предложенной мной в самом начале статьи социологии ценностей – неэссенциалистской, прагматичной, эмпирической и аксиологически нейтральной.

Отсюда же проистекает и ответ на вопрос, поставленный мной выше. Главную причину, из-за которой корпус национального наследия стремительно расширяется на протяжении последнего поколения, не стоит связывать с такими понятиями, как «идентичность», «культура», «общество постмодерна»; скорее всего это явление обусловлено тем, что институции, которые осуществляют администрирование в культурной сфере, сейчас применяют все более научные методы селекции. Эти методы минимизируют значение красоты, одновременно расширяя границы древности, превознося ценность сигнификации и добавляя ценность типичности к более привычной ценности редкости.

Я закончу этот материал рассуждением, посвященным определению наследия. Наблюдая за тем, как национальное наследие «изготавливается» специалистами, нельзя не задаться вопросом: так что же, в конце концов, представляет собой «патримониальный» объект?

7. От наследия к «патримониальной функции»

Читателю, несомненно, понятно, что я не собираюсь предлагать какого-то онтологического, априорного определения наследия. Если мыслить в номиналистском ключе, то в основе здесь лежит стремление к пониманию того, что конкретно имеют в виду акторы, когда они пользуются данным термином или когда они желают классифицировать объект указанным образом. Вот почему, вместо того, чтобы использовать слова heritage или patrimoine, я предпочитаю говорить о «патримониальной функции». Подобным же образом, касаясь каких-то особенностей объекта, связанных с его заменяемостью и замещаемостью (будь то реликвия, фетиш или произведение искусства), Мишель Фуко применяет термин «функция-автор», а я сама рассуждаю о «функции-личности» (fonction-personne)[8]. В такой перспективе наследие оказывается не чем иным, как особенным состоянием, возникающим в силу того, что какие-то объекты претерпевают определенного рода воздействие – посредством жеста, письма, устного слова, закона, финансового обмена и так далее. Эти вещи могут быть либо артефактами (в случае исторических памятников), либо природными объектами (в случае ландшафтов); кроме того, исходя из принятого недавно ЮНЕСКО понятия «нематериального наследия», они могу быть вообще лишены вещественности.

Руководствуясь подобной перспективой, патримониальную функцию можно определить как целый набор действий, направленных на сохранение объекта в неизменном виде и удовлетворяющих двум условиям: во-первых, они должны принадлежать сообществу и рассматриваться в качестве коллективного блага (даже если они юридически пребывают в частном владении), а во-вторых, их ценность должна оставаться непреходящей. Кстати, сам по себе непреходящий характер ценности проистекает из упомянутых выше четырех основных аксиологических принципов, или, говоря иначе, четырех ценностей: аутентичности (отсылающей к очищающему регистру), древности (отсылающей к домашнему регистру), сигнификации (отсылающей к герменевтическому регистру) и красоте (отсылающей к эстетическому регистру). Перечисленные четыре ценности можно подкрепить и пятой: редкостью (отсылающей к сфере сингулярности).

Первое из двух упомянутых условий – принадлежность к сообществу – связано с пространственной протяженностью, вовлекающей большое число людей; без его соблюдения невозможно будет отличить патримониальный артефакт от обычного семейного имущества вроде картины, висящей в моей гостиной. Что касается второго условия – непреходящей ценности, – то за ним стоит временнáя протяженность, без которой патримониальный артефакт будет неотличим от иных объектов, обеспечивающих общественное благо – вроде дорожного указателя или телефонной будки.

Таким образом, патримониальная функция позволяет перевести объект из состояния частного блага в состояние общественного блага как его определяют экономисты: после подобного перевода его потребление становится доступным каждому, причем по мере того, как объект потребляют, его объем не уменьшается. В силу этого патримониальный объект не превращается в «хлам» или «вещь», полностью растворимую в собственной материальности и утилитарности[9]. Иначе говоря, он превращается в наделенную смыслом сущность, которую историк Кшиштоф Помян обозначает термином «семиофор», или даже в «реликвию» и «священный объект» – в то, что, согласно типологии Годелье, невозможно ни продать, ни отдать, но можно лишь сохранять.

Иначе говоря, статус национального наследия оказывается похожим на статус эстетического, ибо и то и другое определяется не через субстанциальное, а через относительное. Как вполне точно выразился французский теоретик литературы и антрополог Жерар Женетт, «не объект делает отношение эстетическим, но, напротив, само отношение приобщает объект к эстетике»[10]. Рассуждая аналогичным образом, можно сказать, что не объекты создают культурное наследие, но патримониальная функция вычленяет из объекта патримониальное благо.

Наконец, без ответа пока остается вопрос: как мы должны называть процесс, посредством которого определенный объект наделяется некими доопытными качествами, причем эти качества становятся в ходе этой процедуры неотъемлемой частью самого объекта, определяя его природу? С одной стороны, здесь нельзя говорить об «обнаружении» в объекте ценности – поскольку сам объект не содержит в себе этой ценности, не обладает ею; с другой стороны, эта ценность не «изобретается» из ничего, как бы падая с неба – поскольку объект можно классифицировать так, а можно иначе. По-видимому, лучше говорить, что ценность «административно приписывается» объекту: она сначала предлагается, а потом «прикрепляется» к объекту, отчетливо и надолго – с учетом способности объекта квалифицироваться подобным образом. Следовательно, из всего сказанного можно сделать вывод о том, что миссия службы наследия – департамента министерства культуры, занимающегося историческими монументами, – действительно состоит в том, чтобы «администрировать», то есть окружать заботой и опекой те исторические артефакты, которые были выделены специалистами; при этом она обязана также «администрировать» процесс наделения аутентичной ценностью объектов, попавших в подготовленный специалистами список. Вот почему департамент, занимающийся историческими памятниками, можно назвать, причем в двойном смысле, «администрацией аутентичности».

«Администрирование аутентичности» – в двух этих словах суммируется то, что лежит в основе национального культурного наследия. А вопрос о том, можно ли аналогичную формулировку применять и к окружающей среде, я оставляю на усмотрение читателя.

Перевод с английского Андрея Захарова,

доцента факультета истории, политологии и права РГГУ