Когда на этом месте древний Рим
Законы утверждал и государство
То москвичи в сенат ходили в тогах
Увенчанные лавровым венком.
Дмитрий Александрович Пригов. Москва и москвичи (1982)

Ориентация на авторитетный образец – механизм, во многом определяющий для человеческой культуры. Александр Македонский не расставался с рукописью Гомерова эпоса, видя в себе нового Ахиллеса. Средневековые монахи уподобляли свою жизнь жизни Христа. Дон Кихот видел себя в образах героев рыцарских романов, всех более восхваляя Рейнальдо Монтальбанского, «славного похитителя золотого идола Магомета и героя бесчисленных дорожных приключений». Французские якобинцы отчаянно пытались воспроизводить идеализированные республиканские добродетели Древнего Рима, воспринятые через ностальгирующие по утраченному республиканскому прошлому сочинения Плутарха и Тацита. Российские большевики сравнивали себя с якобинцами, отводя меньшевикам роль «предателей революции» – жирондистов. Те, кому в оттепельные годы было двадцать лет, примеряли на себя пыльные комиссарские шлемы героев гражданской войны. Постсоветская элита 2000-х переселяется в помещичьи усадьбы и подмосковные замки, развешивая по стенам фотомонтажи Екатерины Рождественской и картины Никаса Софронова, изображающие их владельцев в виде мифических или реальных исторических персонажей и имитирующие знаменитые полотна прошлого.

За этим стремлением отождествить себя с авторитетным Другим стоит множество причин: от фундаментальных психологических механизмов, связывающих целостность образа собственного «я» с необходимостью увидеть себя со стороны, увидеть себя как другого, – до политической технологии, позволяющей монетизировать символические ресурсы прошлого, сконденсированные в тех или иных исторических фигурах. В этой склонности к воспроизводству образца можно увидеть и характерную для всего живого миметическую способность. Однако, если в случае с мимикрией и описанной Роже Кайуа «легендарной психастенией» мы имеем дело с защитной имитацией окружающей среды или с более глубинной органической тягой к стиранию границы между организмом и внешним по отношению к нему пространством[1], то случай с одержимостью авторитетным образцом носит противоположный характер. Это уже не стремление слиться, но стремление выделиться. Переходя на язык семиотики: в первом случае перед нами совпадение с фоном, во втором – отождествление с фигурой.

Двигаясь в том же семиотическом направлении, это же различие можно описать и в терминах риторики. Мимикрия, позволяющая телу слиться с природным или социальным контекстом, опирается на механизм метонимии, работающий по принципу смежности: гусеница или бабочка не просто имитируют ветку или листок, но становятся как бы частью дерева; от солдата в строю требуют не того, чтобы он был похож на соседа (превратившись в его метафору), но того, чтобы он стал частью целого (сделавшись метонимией этого целого). Напротив, ориентация на образец, позволяющая выдвинуть собственную фигуру на авансцену истории, задействует механизм метафоры, работающий по принципу подобия: тот, кто имитирует авторитетного предшественника, претендует на то, что между ним и его прототипом существует общая черта, определяющая декларируемое сходство. Утверждение наличия этой общей черты и является источником дополнительной культурной легитимации, позволяющей задействовать уже освященную временем и историей фигуру в процессе производства собственной субъективности.

Если пример мимикрии говорит о возможностях растворения субъекта в окружающей его внешней социальной среде, то имитация исторического образца демонстрирует возможности субъективации, формирования собственного «я» через воспроизводство характерных черт фигуры, уже выделенной из нейтрального культурного фона. Однако и в этом случае сознательного self-fashioning мы имеем дело с нехваткой субъективности, маскируемой демонстрацией ее избыточности. Что становится особенно наглядно в случае с формированием образа политического лидера: чем активнее его обращение к ресурсам исторического прошлого, тем большая нехватка политической субъективности стоит за этими попытками компенсации. Но если революционное учреждение нового порядка использует взятые из прошлого героические образцы, чтобы хоть как-то утвердить себя по ту сторону инициированного революционного разрыва, то режимы, предъявляющие себя как восстановление утраченной стабильности, стремятся присвоить и инструментализировать прошлое как обоснование своего права на власть.

Причины того, что постсоветское общество с энтузиазмом утилизирует прежние культурные формы, связаны не только с образовавшимся после краха советского универсума дискурсивным вакуумом[2], заставляющим покрывать дефицит символических средств за счет обращения к «культурно-историческому наследию». (Хотя сама позитивная актуализация понятия «культурно-историческое наследие» всегда совпадает с периодами недостаточности наличных дискурсивных возможностей для определения и формулирования культурной или политической идентичности того или иного сообщества.) В не меньшей степени проблема упирается в нехватку исторической легитимности, взывающую к заполнению пустот и зияний за счет культурных реквизитов, скопившихся в запасниках исторического прошлого. Нехватку идей покрывает доставшийся от прошлого тезаурус форм. Отсутствие собственного исторического проекта, через осуществление которого могла бы реализовываться политическая субъективность, компенсируется за счет паразитирования на прошлом. В этом смысле активизация исторической политики есть симптом исчезновения политического, когда вопрос о политической идентичности переформулируется как вопрос о принадлежности к исторической традиции. Вопрос о политической субъективации индивида или сообщества снимается через обращение к «генному коду» (Путин). Проблема политической конкуренции переводится в термины «битвы за Россию»: «Битва за Россию продолжается. Победа будет за нами!»[3] Куликовская битва, Бородино, Сталинград – тому незыблемое подтверждение. Настоящее есть лишь воспроизводство прошлого в новых исторических условиях[4]: прежние вызовы рождают нужду в прежних вождях, нужда в прежних вождях снимает с новых вождей нужду в новых идеях и новых способах их реализации.

И все же новые исторические условия вносят свои коррективы. Новые технологии не только расширяют возможности примерить харизматические образы прошлого и вписать себя в героический контекст былых сражений, но и делают эту процедуру абсолютно безопасной и относительно недорогой.

Александр Македонский умер в возрасте 33 лет, подорвав здоровье в погоне за боевой славой своего кумира. Бесчисленные дорожные приключения не прошли даром для идальго из Ла-Манчи. Якобинцы закончили жизнь на гильотине. Пламенные большевики 1910-х пали жертвой жирондистов 1930-х. Восторженная оттепельная молодежь пережила разочарование в революционных идеалах, пополнив ряды циников или диссидентов. И лишь тем, кто фотографируется и позирует на фоне исторического ландшафта, кажется, ничего не угрожает. По крайней мере, пока.

Все дело в том, что прежде отождествление с образцом проходило через тела и жизни тех, кто решался сделать их ставкой в метафорической игре сходств и различий. Утверждаемая политическим субъектом метафорическая связь между собой и авторитетным образцом, позаимствованным из прошлого, манила обретением харизмы, перенесенной с умершего на живого, – но одновременно грозила развенчанием и крахом. Знаменитый пример такого фиаско, герой которого уличается в плохом актерстве, а его претензии на харизматическое величие развенчиваются как нелепая поза голого короля, дан в «Октябре» Эйзенштейна. Добившийся диктаторских полномочий Керенский занимает царские покои Зимнего дворца. Императорские интерьеры входят в резонанс с его бонапартистскими грезами, золоченая рамка задает натужную кинетику парадного портрета. Однако, вместо портрета, выходит пародийный шарж. Эйзенштейн не просто визуализирует наполеоновские амбиции ложного вождя ложной революции, но и обнажает их комичную гротескность. Уловка Эйзенштейна, катастрофическая для наполеоновского фантазма Керенского, состоит в том, что он нарушает формальный механизм метафоры, предполагающий непосредственное отсутствие объекта отождествления (условного плана сравнения – того, кому или чему уподобляет себя субъект отождествления). Условный план метафорического уподобления есть presentia in absentia. Эйзенштейн же объективирует его, обнажая не только несостоятельность самого уподобления, но и переводя его в сниженный гротескный план метонимического соседства. Следующие друг за другом кадры показывают Керенского, стоящего в канонической позе Наполеона, скрестившего руки на груди, и фарфоровую статуэтку Наполеона, изображенного в той же самой позе. Два соседних плана склеивает одновременно удивленный и презрительный взгляд офицера-адъютанта, объединяющий, согласно монтажной логике, фигуру Керенского и фарфоровую фигурку Наполеона. Таким образом Эйзенштейн переводит пафос метафорического тождества, на которое претендует Керенский, в метонимический план смежности: статуэтка стоит на письменном столе премьер-министра. Метафорическое отождествление по сходству, соблазнившее Керенского, оказалось деконструировано метафорическим монтажом Эйзенштейна, а десятью годами ранее – и ходом самой истории. Соблазняя открывающимися возможностями субъективации, метафора оказывается опасным орудием, открывая посягнувшего на ее смысловую мощь дезавуирующему взгляду истории.

Другое дело – метонимия и технологические возможности современности, уже не требующие священной жертвы от тех, кто ищет в прошлом материал для строительства собственной субъективности. Новые технологии оперируют не телами, а образами. Новое мышление задействует комбинаторный потенциал метонимии[5], позволяющий склеивать между собой образы пребывающих в поисках идентичности заказчиков и испытанные временем художественные формы, исторические контексты, героические события, памятные места. Технологической аллегорией этого способа конструирования субъективности оказываются доступные любому пользователю дизайнерские возможности многофункционального графического редактора «Photoshop». Его операционная платформа безгранично расширяет возможности метонимической комбинаторики, позволяя сочетать что угодно с кем угодно. Вместо того, чтобы метафорически изображать собой отсутствующую фигуру, предъявляя публике претензии на сходство (претензии, которые могут быть как приняты, так и подвергнуты критике и осмеянию), субъективация с помощью «Photoshop» позволяет обезопасить себя от возможных упреков в мании величия. Субъективирующееся «я» заказчика уже не претендует на обязательное сходство с актуальным для него прототипом, оно просто находится рядом с ним. В этом смысле photoshopping есть создание воображаемой рамки, где фигура и фон, новое и историческое прошлое могут соседствовать друг с другом без швов и зазоров. Теперь, чтобы стать политическим лидером, уже не нужно изображать из себя Наполеона – потом придется бежать, переодевшись в женское платье. Теперь для этого можно просто быть изображенным рядом с Наполеоном… или рядом с разбившими его русскими солдатами и генералами. Претензий и возможных издержек меньше, а эффект – больше.

Исторический photoshopping, как машина времени, позволяет переместиться куда угодно, согласно политической повестке дня. Его субъект обретает возможность вписать себя в любой исторический контекст, который позволяет добрать искомой политической легитимности до нужного уровня. Основанная на принципе смежности метонимическая риторика photoshopping’a позволяет «припасть к истокам» и «прикоснуться к прошлому», став его «неотъемлемой частью». Перенос героической харизмы происходит здесь благодаря факту визуально задокументированного соприсутствия, хотя и воображаемого, но зримого соучастия в былых победах, позволяющего разделить славу с соседствующими в одном кадре предками.

«Здесь, на священном поле воинской доблести России, каждый из нас испытывает особые чувства, и это не просто живое, пронзительное прикосновение к великому историческому событию. Главное – это гордость за своих предков, за их подвиги и самопожертвование. Гордость, которая придает силы работать ради родной страны, ради ее процветания»[6] (курсив мой. – И.К.).

Логика исторического синтаксиса, стоящая за этим типом исторического сознания (способом обращения с прошлым), носит столь же метонимический характер, акцентируя момент близости и соприкосновения, позволяющий разделить чужой триумф, сделав чужие победы – общими. Эта логика исходит из перспективы вечного повторения: мы вновь находимся на том же месте, где были всегда, герои прошлого окружают нас (или мы окружаем себя героями прошлого), позволяя нам выстоять перед теми же опасностями, которые стояли перед ними. Мы вместе, и только вместе, «единой Россией» мы победим. Надо сказать, что главный политический лозунг последнего десятилетия, призыв к единству, – это призыв к тотальному господству метонимии, утверждающей тождество по смежности (и прежде всего, по смежности между частью и целым), в то время как метафора заставляет балансировать на грани сходств и различий.

Политтехнологические возможности photoshopping’a расширяются прямо пропорционально финансовой состоятельности и политическому весу заказчика. Его концептуальная рамка, задающая эффект реальности, может расширяться от графического дизайна и фотомонтажа до костюмированных ролевых игр, воссоздающих актуальный исторический контекст, метонимическим продолжением которого становится современный политический лидер. В качестве такой рамки может выступать и конкретное место, в котором произошло значимое историческое событие.

С 4-го по 11 февраля 1945 года в Ливадийском дворце состоялась Ялтинская конференция, на которой лидеры стран антигитлеровской коалиции обсуждали будущий раздел послевоенного мира. 12 июля 2012 года в том же, экстренно отремонтированном, дворце прошла встреча президентов Украины и России. Конечно, задачи решались более скромные: на кону стояла не геополитическая карта мира, а вступление Украины в Таможенный союз и территориальная принадлежность острова Тузла (три квадратных километра), который уже десять лет не могли поделить краснодарский губернатор и украинские власти. Несмотря на несопоставимость масштабов, – историческая претензия налицо. И, вероятно, Путину не очень понравилась эта претензия Януковича, к тому же выступающего в лице «хозяина» Ливадийского дворца. Вероятно, именно этим можно объяснить его опоздание на встречу с украинским президентом на четыре часа. Тогда российские байкеры, с которыми в это время встречался Путин, выступали в роли красной конницы, выбившей в 1920 году остатки Добровольческой армии из Крыма. Но не об этом речь.

Речь о воспроизводстве той же метонимической логики, согласно которой возникает отождествление между местом и заполняющими его фигурами. История опять повторяется, политические лидеры «припадают к истокам», насыщаясь величием традиции, на принадлежность к которой они претендуют[7]. Общей рамкой, задающей работу исторического photoshopping’a, выступает место, уже давно превратившееся в музей, посвященный встрече Сталина, Рузвельта и Черчилля. Воспроизводя общий сценарий дипломатической встречи на высшем уровне в мемориальных интерьерах предыдущей, прототипической, встречи, президенты бывших союзных республик оказываются вписаны в уже заданный музейный контекст «большой истории». Новое событие подается как событие, уже включенное в историю, его субъекты выступают как наследники тех, кто в виде музейных меморий присутствует внутри той же пространственно-метонимической рамки. Историческое наследование определяется через механизм пространственного соседства.

В отличие от утверждения метафорического сходства, такое метонимическое соседство значительно более устойчиво по отношению к внешней критике, поскольку маскирует сам тезис. Новые фигуры и исторический фон сосуществуют, связь между ними возникает исключительно на имплицитном уровне, не проговариваясь прямо. В случае метафорического отождествления всегда имеет место сознательная интенция со стороны субъекта, который претендует на это сходство. Скромное обаяние метонимии позволяет завуалировать эту претензию на сходство с теми, кто попадает с тобой в общую историческую рамку, предъявляя это сходство или как случайное совпадение (действительно, не у Бахчисарайского же фонтана проводить встречу на высшем уровне), или как уважение к гению места («Сегодня мы собрались на священном Бородинском поле, где 200 лет назад прошло главное сражение 1812 года. Сражение, которое великий патриот и полководец Михаил Илларионович Кутузов назвал…»[8]).

Возможный комический эффект возникает только благодаря специальному усилию, вызывающему в памяти исторический претекст, к которому апеллирует это соседство. Тогда эти непроговоренные претензии обретают форму, доступную для критики. Эта критическая рефлексия подобна вирусу, обнажающему код программы. Благодаря этой рефлексии и становятся видны швы и разрывы между тем, кто пытается осуществить политическую субъективацию через обращение к историческому прошлому, и культурным фоном, чьи варианты предоставляет архив программы, которую мы назвали «Исторический “Photoshop”».

Однако развитие технологии имеет и побочный эффект: технология становится общедоступной. Теперь для того, чтобы оказаться рядом с историческими фигурами прошлого, можно не быть ни Путиным, ни Януковичем, ни Форрестом Гампом или Леонидом Парфеновым. Можно просто в зависимости от размера заплатить 30 или 60 гривен за свой портрет с лидерами «большой тройки». Не дорого. И память останется.

***

Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой.
Михаил Лермонтов. Бородино (1837)[9]