Нет, я даже не понимаю, почему должен считать эту группу лиц людьми творчества. Я бы назвал их «блатной гильдией», это будет точнее, чем «креативный класс». Если беспристрастно оценивать влияние этих людей, то окажется, что они препятствуют в долгосрочной перспективе движению технологического и экономического прогресса.
Майкл Линд в интервью сайту «Terra America»

Архитектура общества перестраивается. На марксистском жаргоне – меняются производительные силы и производственные отношения. Возникает новый уклад. И, соответственно, – имущественная стратификация и параллельная ей новая статусная иерархия на основе новых статусных знаков.

Меняется и поле самоопределительных практик[1]. Обновляется система коллективных имен, или, как говорил Бурдьё, «этикеток», или, скажем, соционимов. И вот мы слышим все реже: «буржуазия», «рабочий класс», «интеллигенция». И все чаще: «креативный класс», «олигархи», «офисный планктон».

Соционимы нагружены престижно-статусными, этическими, эстетическими оттенками. Понятия «аристократ» («дворянин», «знать»), «джентльмен», «священник», «буржуа (буржуй)», «мелкий буржуа (буржуй)», «бизнесмен», «мещанин», «люмпен», «интеллектуал», «интеллигент», «белый воротничок», «профессионал», «чиновник», «менеджер», «яппи», «новый русский», «мужик», «крестьянин», «урка», «фраер», «работяга», «партийный», «технарь» и «гуманитарий», («физик» и «лирик»), «клерк», «кулак» и «бедняк», «верующий» и «атеист»», «большевик» и «меньшевик», «битник», «богема», или «бобо» (аббревиатура bourgeois bohemian), «панк», «поддонок» – все эти социальные определители в разное время и в разных обществах использовались и используются инструментально в ходе социальных конфликтов, политической борьбы, экономической конкуренции, статусной конкуренции, культурной (субкультурной) экспансии. В языке таких «соционимов» очень много – пришло время составлять их словари, толковые и этимологические.

Оценочная функция разных определителей-соционимов зависит от того, кто ими пользуется и при каких обстоятельствах (в разговоре со «своими» или с «чужими»); обозначают они при этом самих себя или кого-то другого. В зависимости от этого меняется знак. Слово «интеллектуал» в разных обстоятельствах и контекстах может звучать гордо, унизительно, иронически. Многозначительность соционима переменна (как электрический заряд), и вследствие этого он более или менее эффективен как инструмент самоутверждения или стигматизации других. Те или иные этикетки-соционимы становятся употребительными и, наоборот, выходят из употребления (на время или навсегда).

В эпоху модерна в центре самоопределительных практик оказались сперва соционимы «знать» («дворянство»), «священство» и «буржуазия» – три базовых сословия средневекового общества.

До этого позитивная оценка соционимов «дворянство» («рыцарство») и «священство» была безусловной, и все остальные, как бы ни назывались, смотрели на них снизу вверх. Нижние слои (сословные) выступали против злоупотреблений господством, но не против самого принципа господства.

По мере разворачивания модерна дворянство беднело, «разбавлялось» и теряло престиж. Растущая и богатеющая буржуазия нагнетала положительный смысл своего соционима, подчеркивая свой трудовой характер и свое растущее богатство как имевшее трудовое происхождение, дезавуировала земельный класс как нетрудовой, чем сам земельный класс, между прочим, гордился. Буржуа позиционировал себя как муравей, высмеивая земельное сословие как стрекозу. Соционим «муравей» победил. Соционим «стрекоза» утратил свой блеск.

То же самое произошло и со священством по мере секуляризации и рационализации знания и всех видов практической деятельности. Слово «поп» (не только в России) стало чуть ли не бранной кличкой[2].

В противовес дворянству (земельному классу), подкреплявшему свой статус показным потреблением, буржуазия (денежный класс) подчеркивала свой статус столь же демонстративным воздержанием. Но сохранить этот потребительский стиль она не сумела. Она очевидным для всех образом перенимала габитус у вытесненного земельного класса. Постепенно к ней переходит (неважно, насколько оправданно) репутация нетрудового класса. В XIX веке слово «буржуй» стало также символом эксплуатации трудящихся.

Статусное превосходство перешло к соционимам «рабочие» и «интеллигенция».

В своей практике самоутверждения рабочий класс (или выступавшие от его имени политические активисты) настаивал, как некогда буржуазия, на достоинстве труда. Но «гордая бедность» его не устраивала. У него была другая логика: если я производитель, то мне и должны платить больше – пусть не больше всех, но во всяком случае больше, чем сейчас. Задним числом хорошо видно, что с самого начала рабочий класс был фактически первым, кто начал конвертировать свой социальный капитал, именовавшийся тогда «рабочей силой», в капитал денежный.

Интеллигенция вынуждена была прибегнуть к иной стратегии. Она не могла, как рабочий класс, требовать себе больше, потому что продукт ее трудовых усилий не имел такой безусловной материальной очевидности, и, чтобы убедить других в его общественной ценности, понадобился весьма изощренный дискурс, малоубедительный для широких масс ко всему прочему именно в силу своей изощренности. Поэтому статусная стратегия интеллигенции по преимуществу опиралась на демонстрацию «культурности» или морального достоинства (унаследованных от священства). Она декларировала свое нестяжательство. В какой мере вынужденно, никогда не будет известно. Но и не совершенно лицемерно – это точно.

Культурное и моральное достоинство не конвертировалось в денежное, и между агентурами денежного богатства и культуры шла напряженная затяжная борьба: чье достоинство выше. Это была не борьба индивидов за обладание общепринятыми статусными знаками, а конкуренция статусных знаков, прокламируемых консолидированными субкультурными множествами.

Такая конкуренция не обязательно ведет к победе одной субкультуры и подавлению другой. В эпоху расцвета средневековой европейской цивилизации разные сословия сосуществовали на основе баланса самоуважения и взаимного уважения.

Тенденция к установлению подобного баланса на новой ресурсной базе была и в индустриальном обществе. Буржуазия и «обуржуазившийся» рабочий класс уважали себя за свой габитус, интеллигенция – за свой. Возникала негласная конвенция, но продержалась она очень недолго. «Великая трансформация» (как это называл Карл Поланьи) оказалась не одноразовым и окончательным переходом общества в новое состояние, а началом длинной череды переходов разного масштаба – волн разной ширины, длины и высоты.

В следующей широкой, длинной и высокой волне трансформации общество еще раз перешло на новую ресурсную базу, которой стала культура (если угодно – информация). Во второй половине ХХ века культура не только была втянута (вторглась) в пространство рынка, но уже занимает (или вот-вот займет) львиную долю этого пространства.

Чего и следовало ожидать, коль скоро экономический рост стимулируется потреблением (demand side economy). Вещественное потребление имеет пределы. Поэтому растущее потребление смещается все больше в сторону потребления «культтовара», либо имеющего собственную вещественную субстанцию, либо добавленного к вещи в виде ее дополнительного качества и все больше символического значения, составляющего иногда до 100% ее рыночной цены.

Наглядным свидетельством такого «роста» могут служить, скажем, «Подсолнухи» Ван-Гога, цена которых увеличилась с каких-нибудь ста долларов (при жизни художника) до десятков миллионов. Скептики-физиократы, ранние буржуа пуританской закваски или их прямые наследники – суровые комиссары ранней социалистической экономики – сочли бы такой рост фикцией. Гуманисты эпохи Возрождения, их продолжатели – теоретики гедонистического коммунизма, а также апологеты рыночной цены как маркера подлинной ценности с этим не согласились бы. Вряд ли когда-либо будут найдены объективные критерии для выяснения, какие блага фиктивны и какие нет. Но так или иначе, по факту истории, экономика, начав движение от земледелия к обрабатывающей промышленности, затем перешла к производству машин, затем – услуг, а теперь – культуры. Альтернативы этому долговременному тренду мыслимы, но проблематичны, и я на этот раз не буду их обсуждать.

В ходе манипулирования культурой как экономическим ресурсом, или, будем говорить, «культурресурсом», естественно, появляется новый агент-оператор. Это некоторым образом монстр-мутант. Он соединяет характеристики агентур, известных под этикетками «интеллигенция», «рабочий» и «буржуазия» («капиталист»). Поскольку он работает не руками, а головой и производит культтовар, он – интеллигенция. Поскольку он работает по найму и получает вознаграждение в виде зарплаты, даже если он как независимый предприниматель платит зарплату сам себе, он – рабочий. Поскольку он использует в производстве свои особые и развитые долгим обучением способности (талант), то есть человеческий капитал, и получает на этот капитал доход, даже если он формально работает по найму, он – капиталист.

Ни одна из трех привычных этикеток такому агенту для самоопределения не годится[3]. Он не может записаться в рабочие, потому что не собирается воспроизводить габитус рабочего класса. Он не хочет записываться в капиталисты, потому что у них низкая моральная репутация, и в демократическом обществе над ними висит постоянная угроза экспроприации. К тому же у этих этикеток сильные плебейские коннотации. Этикетка «интеллигенция» неудобна, потому что определявшая себя таким образом агентура традиционно бравировала своим нестяжательством.

Вместе с тем, этикетка «рабочий» обеспечивает агенту моральное достоинство в обществе, где труд официально провозглашен главной ценностью. Этикетка «интеллигенция» подразумевает человеческое благородство – «духовное патрицианство», «внутренний аристократизм». Задача, таким образом, в том, чтобы найти этикетку, избавленную от негативных коннотаций, но сохраняющую положительные коннотации этих двух и вместе с тем допускающую обогащение без того, чтобы называться «буржуем» («капиталистом»).

Поиски такой этикетки идут давно. Уже с середины XIX века на ярмарке соционимов появляется понятие «профессионал». Она конкурировала с этикеткой «интеллигенция» то как синоним, то как альтернатива, имеющая противоположный знак.

Затем рядом с соционимом «капиталист» появилось понятие «менеджер». Менеджеры тоже могли определяться (сами и со стороны) как профессионалы, но не как интеллигенция. Они ассоциировались скорее с бюрократией – государственной, но главным образом коммерц-корпоративной.

Еще одна этикетка появилась в середине ХХ века. Это – «новые средние слои» («белые воротнички»). Определяемая так агентура – с помощью уточнения «новые» – отделяется от «средних слоев», это важно, поскольку когда-то так именовалась именно буржуазия[4].

Эти понятия, оставались на периферии пространства (ярмарки) соционимов, пока их агентура была сравнительно малочисленна и дополняла остававшуюся в центре систему соционимов индустриального общества. Но, начав выдвигаться в центр, оказалось, что они недостаточно эффективны для самоопределительных практик, поскольку их агентура была озабочена не тем, чтобы отделиться от агентуры старых центральных соционимов, а тем, чтобы разделиться самой.

Самоопределительные практики бывают двух видов. Одни следуют за имущественной дифференциацией множества. Так разложился на капиталистов и трудящихся их совместный исходный субстрат – городской бюргер-ремесленник. Так буржуазия разложилась на крупную и мелкую. Так рабочий класс разложился на «белые» и «синие» воротнички.

Другие самоопределительные практики, наоборот, дифференцируют однородную среду. Природа потребности людей отличаться от других, ставить себя выше остальных не вполне ясна, но она до сих пор остается неукротимой. Особенно ярко это проявилось в советском обществе с его маниакальным имущественным эгалитаризмом, хотя обнаруживается везде.

Это особенно важно, потому что интеллигенция (как бы она ни атрибутировалась) в сущности была зародышем нового уклада – общества, построенного на культуре как экономическом ресурсе. С начала ХХ века, будучи имущественно самой однородной, она уже не могла и не хотела самоопределяться одной и той же этикеткой. Появились соционимы «настоящая интеллигенция» и «ненастоящая» – которой могло называться «дипломированное мещанство», «образованщина» и прочее в этом роде.

В этом русле появилась и пара соционимов «интеллектуалы/интеллигенция». Вообще говоря, они обычно используются как синонимы, особенно если принять во внимание разные лексические традиции в разных языках. Так, например «интеллектуалы» в риторике французской антидрейфусарской традиции то же самое, что «интеллигенция» в риторике «Вех», – один к одному. Но они могут быть и далеко разведены типологически.

В советское время в одном из нарративов (особенно в академической среде) этикеткой «интеллектуал» обозначался (самообозначался) «творческий индивид», «производитель культуры-знания». А этикетка «интеллигенция» (иногда для полной ясности с уточнением «рядовая») оставлялась «потребителям культуры», «имитаторам». Не надо, впрочем, думать, что таким «саморасслоением» занималась только советская интеллигенция. В России этот дискурс восходит к «Вехам» и даже к Достоевскому. Он хорошо заметен и на Западе, включая Америку; американские разговоры о «первосортных» и «второсортных» интеллектуалах даже больше похожи на русские – цитированный Майкл Линд звучит абсолютно по-русски.

Новейший соционим «креативный класс» развивает именно эту внутриинтеллигентскую самоопределительную практику. Ибо что такое «креативщик», то есть «созидатель», если не «творческий работник»? «Креативный класс» – это и есть вчерашний интеллектуал. «Творчество» было его атрибутом, теперь этот атрибут сам напрямую преобразован в самоопределительную этикетку.

Таким образом, «креативщик» – это тот, кто еще совсем недавно компенсировал свой низкий имущественный статус тем, что называл себя «интеллектуалом». Теперь он вышел на рынок, где из внутриинтеллигентской статусной группы превращается в имущественный класс. Вместе с ним этот соционим присваивает себе вообще все новое поколение буржуазии, возникающей и богатеющей на рынках культурной сферы экономики.

Статусная претенциозность соционима «креативный класс» очевидна. Но сможет ли он в дальнейшем сохранить свой сильный положительный заряд?

До сих пор это не удавалось ни одному социониму. Любой статусный знак мог быть перекрыт другим. Что и происходило. Ни бедности, ни богатству, ни экспертизе (эзотерической или практической), ни воинской доблести, ни гуманистической смиренности не удалось окончательно утвердиться на вершине иерархии достоинств. Их агентуры поднимались и опускались в конкуренции друг с другом, проходя один и тот же цикл.

Так бедные компенсировали свое положение альтернативными статусными амбициями, а затем находили альтернативные ресурсы обогащения, либо добивались повышенной денежной компенсации за свой низкий статус, затем переосмысляли полученное таким образом богатство как свидетельство высокого статуса, а затем теряли этот статус под напором очередного претендента. Свой соционим они проносили через весь цикл, и, когда они теряли свой первоначальный высокий статус, обесценивался и их соционим. Классический пример – западная буржуазия.

Ждет ли та же судьба соционим «креативный класс»? Может быть, и нет. Его достоинство очень трудно опротестовать. Достоинство труда, которое раньше использовалось как компенсация бедности, теперь используется для оправдания богатства. А «качество личности», которым раньше бравировала интеллигенция, теперь проверяется рынком: качество имеет только тот, чье качество признает рынок.

У бедных отобран очень важный ресурс статусной реабилитации. Они теперь должны искать какой-то другой статусно претенциозный соционим. Удастся ли его найти, не вполне ясно. Можно было настаивать на том, что богатство выше силы (и наоборот), бедность или экспертиза выше богатства (или наоборот), но настаивать на том, что «творческая» деятельность ниже достоинством, чем «нетворческая», кажется сейчас вполне безнадежным занятием. Если приравнять творчество к инновациям, то еще можно себе представить (я могу), как будет выглядеть задорно-самоуверенная антиинновационная система ценностей. Продукт творчества можно также дезавуировать как эманацию суетности и тщеславия. И то и другое, кстати, практиковали и практикуют религиозные фундаменталисты. Решается на это и благонамеренный классический консерватизм. Но сейчас эти дискурсы оттеснены на обочину общественной жизни, и должно произойти что-нибудь вполне катастрофическое, включая появление еще одной ресурсной базы[5], чтобы они вернулись в центр общественной жизни.

Нет, статус «творческого труда», похоже, еще долго останется неколебим. И появление рядом с «креативным классом» какого-либо другого соционима, способного с ним конкурировать, кажется маловероятным.

Зато совершенно не ясно, какой именно труд следует считать творческим, а следовательно, кого именно относить к «креативному классу». Там, где нет конкуренции статусов, возможна война за присвоение статусных этикеток. Можно, например, разоблачать тех, кто присвоил себе безусловно положительный соционим как якобы не имеющих на это права.

Была ли такая война в прошлом? Нет никаких свидетельств того, что дворян, буржуазию и рабочий класс упрекали бы в том, что они присвоили себе эти соционимы не по праву.

Но вот священство разоблачалось как псевдосвященство. Сектантская буржуазия раннего модерна, например, отказалась признать харизму и компетенцию старого церковного истеблишмента и создала собственное священство.

Еще заметнее эта стратегия обнаружилась в публичной полемике по поводу соционима «интеллигенция». Эта полемика наполовину состоит из постоянного разоблачения «псевдоинеллигенции» и споров, кто именно имеет основания так себя определять.

Закономерность тут проста: чем надежнее положительные коннотации соционима и чем менее бесспорны свойства индивида, на которые указывает данный соционим, тем больше желающих присвоить его и тем интенсивнее критика тех, кто его присвоил, со стороны тех, кто считает, что ему это не удалось.

Соционим «интеллигенция» был надежнее, чем все предыдущие, а соционим «креативный класс» выглядит еще более надежно. Но атрибутика креативности не менее, а может, и еще более расплывчата, чем атрибутика интеллигентности. На нижних этажах рынка культтоваров оказывается слишком много индивидов, имеющих все основания считать, что они не менее «креативщики», чем те, кто себя так называет, и задаются вопросом: почему они не получают за это соответствующего вознаграждения?

С появлением соционима «креативный класс» внутриинтеллигентское статусное расслоение, то есть бесконечная разборка по поводу того, кто имеет право присваивать этот престижный соционим, а кто нет, вынесена на рынок и вплетена в механизм чисто экономической конкуренции и имущественного расслоения. Признание права на положительный соционим становится признанием права на высокий доход.

Ну что ж, à la guerre comme à la guerre. Классовая борьба кончилась. Начинается классовая борьба. Но статусные препирательства и агрессивные самоопределительные практики – это только эпифеномен классовой борьбы. И соционимы – это только «клички», которыми награждают себя и друг друга ее участники. Кто эти участники и в каких структурных отношениях они находятся в информационно-потребительском обществе – открытый вопрос.