Владимир Маслийчук (р. 1974) – историк, доцент Восточноукраинского филиала Международного Соломонового университета (Харьков), редактор сайта www.historians.in.ua.

Андрей Портнов (р. 1979) – историк, редактор сайта www.historians.in.ua, живет и работает в Киеве.

 

Коллективизация академиики[1]

Одним из последствий революционных событий 1917–1919 годов в Украине стало возникновение Всеукраинской академии наук (ВУАН), первоначально открытой правительством гетмана Павла Скоропадского и «воссозданной» Советами (в советских изданиях факт существования досоветской академии не упоминался, а ее создание описывалось как благодеяние советской власти). В советском проекте национального и государственного строительства (того, что Роджерс Брубейкер назвал «институционализацией и территориализацией этничности»[2]) академия играла немаловажную роль. Более того, подобные «республиканские» академии вскоре возникли во всех союзных республиках, кроме РСФСР (что вызывало непонимание и даже протесты части российского научного истеблишмента)[3].

Первоначально ВУАН сохраняла достаточно большую академическую свободу, но уже в 1920-е годы власть последовательно пыталась централизовать и максимально регламентировать работу академии. В письме наркома образования Украинской Социалистической Советской Республики Григория Грынька ВУАН от 14 ноября 1921 года было прямо заявлено: «Советская власть ни в коем случае не смотрит на нее [академию] только как на очаг так называемой “чистой науки”»[4]. Однако руководство академии то ли недооценило, то ли не поняло всей зловещей угрозы этого пассажа. В официальном отчете о деятельности за 1924 год ВУАН гордо утверждала: «Академия – это исключительно научная структура»[5]. В развитие этого тезиса в докладной записке, поступившей в Киевский окружной партийный комитет в декабре 1925 года, указывалось, что в насчитывающей несколько сот сотрудников академии на восьмом году революции нет не только коммунистической ячейки, но и ни одного коммуниста или комсомольца[6]. Так что уже в 1942 году у историка Владимира Пичеты (до революции члена екатеринославской «Просвиты», а в 1921-м первого ректора новообразованного Белорусского государственного университета) были все основания написать, что «Украинская академия тщательно уклонялась от запросов и требований социалистического строительства»[7].

Руководство академии не просто «уклонялось» от указанных высокопоставленным историком задач, но одновременно вступила в опасные игры с властью, решив использовать ее в собственных внутренних войнах. Объединившиеся против вернувшегося из эмиграции в 1924 году Михаила Грушевского академики Сергей Ефремов и Агатангел Крымский старались всячески расположить к себе руководство республики. В частности, академик-секретарь Крымский написал в мае 1928 года такое письмо секретарю ЦК КП(б)У Лазарю Кагановичу:

 

Самым сильным доводом советского настроя Академии наук является тот факт, что именно меня выбрали постоянным секретарем… Моя безграничная и бескорыстная преданность советской власти, зафиксированная еще перед ее триумфальной победой, не подлежала на протяжении десятков лет ни малейшим сомнениям… Если б собрать все те номера газет, где опубликованы за десять лет мои заявления о высокой, непреходящей значимости советской власти, можно было бы составить маленькую библиотеку[8].

 

Свою игру с советской властью вел и Грушевский. В частности, в редактируемом им журнале «Україна» в десятилетие октябрьской революции появился текст Осипа Гермайзе (вскоре репрессированного по делу «Союза освобождения Украины») с благодарностью властям за «огосударствление украинской науки или государственную заботу о ней», ответом на которое должна стать «осознанная потребность» ученых «служить» революционному пролетариату и крестьянству[9]. Заигрывал с властью и харьковский историк, академик Дмитрий Багалей, первым из «старой профессуры» объявивший о своем переходе на марксистские позиции.

Эту игру с властью академики проиграли. Сначала в 1929 году членами ВУАН были избраны сразу три партийных руководителя: Владимир Затонский, Мыкола Скрыпник и Александр Шлихтер (избранные одновременно с ними историки Матвей Яворский, Михаил Слабченко и Дмитрий Яворницкий никоим образом не протестовали против такой компании). В том же году на скамье подсудимых по процессу «Союза освобождения Украины» оказался академик Сергей Ефремов и многие другие ученые. Затем, в 1930-м, были закрыты все десять периодических изданий, выходивших под руководством Грушевского. В 1933-м был разгромлен Институт украинской культуры имени академика Д.И. Багалея. Накануне и Багалей, и другие видные историки, заявившие о своей приверженности марксизму, были изобличены их молодыми коллегами в «буржуазности», «реакционности» и «извращении марксизма»[10]. Не избежали «изобличения» и первые, самые заядлые, критики того же Багалея: например, историк-марксист Матвей Яворский, доказывавший, что он единственный украинский историк, твердо стоящий на марксистских позициях[11].

Первой попыткой институционализации альтернативной (марксистской) историографии была созданная в 1921 году Всеукраинская комиссия по изучению Октябрьской революции и Коммунистической партии – Истпарт (существовала до 1929 года). Позже Истпарт был преобразован в Институт истории партии и Октябрьской революции на Украине, а на базе институтов марксизма-ленинизма в 1931 году была создана Всеукраинская ассоциация марксистко-ленинских институтов (ВУАМЛИН) со своим Институтом истории. Именно эти структуры, напрямую связанные с идеологическими задачами и высшими партийными кругами, стали основой для будущих институциональных изменений.

То, что в отношениях с советской властью украинским академикам казалось маневром, для самой власти было этапом грандиозного проекта социальной инженерии по созданию нового советского человека. В этом проекте истории и другим идеологическим дисциплинам отводилась особая роль. Поэтому все компромиссы, на которые власть шла в 1920-е годы, были ситуативными, а кажущиеся отступления были лишь подготовкой к новому беспощадному бою. Институции науки с самого начала оказались вовлечены в репрессивный процесс, то по принуждению, то добровольно подыгрывая власти. Историки давали показания на коллег, писали рецензии-доносы, занимали освободившиеся должности. Как признавался позднее один из известных московских историков: «Как приятно наступить на горло врагу»[12]. Или другими словами: советская историческая наука «не только страдала, но и заставляла страдать»[13]. Раскрученный маховик репрессий закрепил абсолютную невозможность институциональной автономии гуманитаристики и уничтожил слабые ростки корпоративной солидарности.

С начала 1930-х коллективизация науки приобрела массовый характер. В 1930 году было решено реформировать гуманитарный цикл академии и упразднить историко-филологический отдел. На его базе, но преимущественно из противников академика Михаила Грушевского, был создан просуществовавший меньше года Историко-археографический институт. К середине 1930-х практически весь старый состав академии был тем или иным образом отстранен от руководства научными проектами. В начале 1936 года в Москве на базе Института истории Коммунистической академии и нескольких других структур был создан Институт истории СССР АН СССР. По московскому примеру, вместо уничтоженных институций относительно самостоятельной ВУАН, в июле 1936-го советская власть создала новый Институт истории Украины (с 1953-го – Институт истории) с новыми сотрудниками. Его появление было частью всесоюзной политики реформирования академических структур.

 

Институт истории Украины

Институт состоял из трех отделов: истории феодализма, истории капитализма и истории советского периода. Первоначально в нем работали 16 сотрудников, все без ученых степеней. Основу института составили не бывшие академические ученые, а сотрудники идеологического Института истории ВУАМЛИН. Первым директором стал философ Арташес Сараджев, выпускник московского Института красной профессуры и бывший заведующий кафедрой философии в Коммунистическом университете имени Я.М. Свердлова. Уже в декабре 1936 года Сараджев был арестован и вскоре расстрелян как член «контрреволюционной организации»[14]. Аналогичная судьба ждала большинство других первых работников института. Сначала они выступили разоблачителями своих старших коллег, а через несколько лет власть «разоблачила» их самих[15]. С января 1937 года директором института стал историк старшей генерации, в прошлом сотрудник Михаила Грушевского, избравший путь полного сотрудничества с властями, Николай Петровский.

Первоначально главным заданием института стала разработка программ по истории Украины и СССР – в связи с директивой 1934 года о «преподавании гражданской истории»[16]. Учебный процесс требовал программ, обобщающих курсов и монографий, максимально очищенных от индивидуальной стилистики. Та же деиндивидуализация стиля и подходов стала важнейшим приоритетом в дальнейших проектах института по написанию фундаментальных («академических») историй Украины. Если тома «Очерков истории Украины» конца 1930-х годов готовились одним-двумя авторами, то с 1960-х годов начали процветать коллективные работы, в которых каждый раздел писали несколько человек. Именно таким образом были написаны главные «академические» труды, изданные под эгидой института: 26 томов «Истории городов и сел Украинской ССР» (1967–1983), 8 томов «Истории Украинской ССР» (1979–1985), 3 тома «Истории Киева» (1982–1987).

Кроме Института истории, в 1938 году в Киеве появился Институт материальной культуры (позже Институт археологии). А в 1939-м был создан еще один идеологический институт – Украинский филиал Института Маркса-Энгельса-Ленина при ЦК КПСС.

В опубликованной в 1957 году в Мюнхене книге «Украинская историческая наука под Советами» Борис Крупницкий отметил:

 

«Ничто так не указывало на зависимость украинской науки от Москвы, как то, что Украинская академия наук не имела права даже на свой отдельный исторический орган… Если кто-то хотел что-либо опубликовать из своего исследовательского материала, [он] должен был посылать в российские издания и писать по-русски»[17].

 

Будто услышав этот упрек, ЦК КПУ 1 февраля 1957 года принял решение о создании периодического издания «Український історичний журнал» («УИЖ»). Соответствующие обращения поступали от Института истории и ранее, но партийные органы отвечали, что «при необходимости» можно писать в московские «Вопросы истории»[18].

Любопытно, что практически одновременно с решением об издании «УИЖ» ЦК КПСС принял постановление «О журнале “Вопросы истории”», в котором это издание обвинялось в «тенденции к отходу от ленинских принципов партийности в исторической науке». Не менее показательно и другое совпадение: одновременно с «УИЖ» в Москве начал выходить журнал «История СССР» (причем таким же тиражом: 5000 экземпляров). Исключительность ситуации с «УИЖ» подчеркивает и то обстоятельство, что ни в Белоруссии, ни в других республиках собственных исторических журналов в 1957 году не появилось. Фактически решение издавать «УИЖ», как и принятие в 1954 году ЦК КПСС «Тезисов к 300-летию воссоединения Украины с Россией» (подчеркнем: принятых по предложению украинских партийных идеологов и написанных украинскими советскими историками), было утверждение Украины как «второй среди равных» республик СССР[19].

«Український історичний журнал» стал одним из инструментов интеграции историков всей республики и постоянно находился под пристальным вниманием партии. Даже тематика публикаций напрямую зависела от партийной линии. Выполняя указания середины 1960-х годов о приоритетности изучения «опыта социалистического и коммунистического строительства», в журнале непропорционально большое внимание уделялось советской истории и, соответственно, полностью идеологически выдержанным и часто научно бессодержательным статьям, которые утверждались нередко на уровне ЦК Компартии Украины.

Партийный контроль, преобладание публикаций по истории «опыта социалистического и коммунистического строительства» и общий дух официоза привели к потере «УИЖ» многих подписчиков, внимание которых переключилось на другое ведомственное издание – «Научно-информационный бюллетень Архивного управления УССР» (с 1965 года «Архіви України»). Благодаря редакторской работе Ивана Бутича, возглавившего бюллетень в 1958 году, а также ощутимо более мягкому партийному контролю, это издание стремительно обогнало «УИЖ» по количеству читателей. Если в 1960 году его тираж составлял 6300 экземпляров, то в 1970-м – уже 21 500![20] А настоящим рекордсменом исторической периодики УССР оказался популярный журнал «Пам’ятки України» – ежеквартальник, созданный в 1969 году Обществом охраны памятников истории и культуры. Уже в 1971 году тираж «Пам’яток» составлял 63 000 экземпляров, а во время оживления интереса к прошлому в 1989 году стал просто невероятным для исторической периодики в Украине – 110 000.

Отмеченная выше близость Института истории к партийным органам позволяла ему развивать свою материально-техническую базу и постоянно расширять персональный состав. С 1956-го по 1990 год количество научных сотрудников института выросло более чем в два раза (с 61 до 165)[21]. В 1969-м институт открыл два региональных отдела: истории европейских социалистических стран в Ужгороде и истории и конкретных социальных исследований в Черновцах.

По воспоминаниям уволенного в 1972 году из института Ярослава Дзыры, его руководитель, серьезный исследователь социально-экономической истории Украины Иван Гуржий, повторял:

 

«Как научный сотрудник института вы должны выполнять государственные планы на надлежащем идеологическом уровне. За это вам зарплату платят. Это Тургенев мог писать все что хотел. […] Мы вам платим за то, что нам нужно написать, а не за то, что есть в документах. Вы думаете, что я их не знаю?»[22]

 

Научная производительность сотрудников института определялась «Положениями о нормах трудовых затрат научных работников», согласно которым годовой «учет трудовых затрат проводится в авторских листах» (1 такой лист равнялся 24 страницам стандартного машинописного текста): 6 листов – для докторов наук, старших научных сотрудников; 5 листов – для кандидатов наук, старших научных сотрудников; 3 листа – для кандидатов наук, младших научных сотрудников и, наконец, 2 листа – для младших научных сотрудников без ученой степени[23].

Зависимость Института от партийной линии иногда проявлялась в идеологических уклонах. В 1963–1972 годах, когда ЦК КПУ возглавлял небезразличный к украинской истории и склонный к апологии запорожского казачества Петр Шелест, Институт истории был вовлечен в серию мероприятий, которые можно описать как проявления «местного патриотизма». Именно при Шелесте началась подготовка 26-томной «Истории городов и сел Украинской ССР» (не имеющая аналогов ни в одной из союзных республик!), началось строительство Государственного историко-культурного заповедника на острове Большая Хортица (1965), было создано Украинское общество охраны памятников истории и культуры (1966). По указанию Шелеста в 1966 году появились две статьи о Михаиле Грушевском[24], годом ранее он лично инициировал реабилитацию одного из лидеров украинского национал-коммунизма Панаса Любченко. Поднимал Шелест вопросы и о переиздании трудов Грушевского и Винниченко, однако эти попытки успехом не увенчались[25].

Последствия отставки Шелеста в мае 1972 года и прихода на должность секретаря ЦК КПУ по идеологии Валентина Маланчука Институт истории почувствовал сразу же. Были свернуты программы по изучению наследия Костомарова и Драгоманова, прекращена работа по изданию архива Коша Запорожской Сечи и сборника «Кирило-Мефодиевское общество» (оба издания увидят свет уже в независимой Украине), Федор Шевченко был снят с должности главного редактора «УИЖ». В 1973-м было прекращено издание сборников «Середні віки на Україні», «Історичні джерела та їх використання», «Історіографічні дослідження в Українській РСР».

Неугодные по идеологическим причинам сотрудники безжалостно увольнялись, причем руками своих коллег, – после унизительных заседаний отделов или партийных собраний. Так произошло в 1972 году с Михаилом Брайчевским, написавшим в работе «Приєднання чи возз’єднання» (1966), что концепция «воссоединения Украины с Россией» выводит русский народ за пределы закономерностей, составляющих содержание исторического материализма, поскольку рассматривает все исторические явления не с точки зрения их классовой природы, а с позиции отношения к России[26]. Важно подчеркнуть, что критика Брайчевским концепции «воссоединения» строилась на цитатах Ленина и сам автор многократно подчеркивал свою верность марксистским принципам исторического исследования. По предложению коллег историк готовил рукопись к публикации в официальном «Українському історичному журналі», однако смена политической конъюнктуры в республиканском руководстве сделала ее невозможной. Практически сразу после этого, независимо от воли автора, текст появился в самиздате и был опубликован за рубежом. После этого Брайчевский был уволен из Института истории и шесть лет не мог найти себе работы.

Отставка уже Маланчука в 1979 году сразу же принесла послабления партийного контроля. В республиканских журналах начали появляться переводы западноевропейских источников по истории Украины, в 1981 году увидело свет дополненное издание книги Зои Хижняк «Киево-Могилянская академия», в 1984-м – издана ранее «отложенная в долгий ящик» монография «Галицко-Волынское княжество» Ивана Крипякевича, в 1980-м состоялась первая Всеукраинская конференция по историческому краеведению[27].

 

«Иная» академическая традиция и ее пределы

В послевоенной Академии наук практически не осталось заметных сотрудников довоенного периода. Однако важная и своеобразная роль в ретрансляции «иных» академических стандартов принадлежала Львову, присоединенному к СССР в 1939 году в результате пакта Молотова–Риббентропа и немецко-советской агрессии против Польши. Львов избежал самых жестоких советских чисток 1930-х годов, а позднее изведал на себе советизацию, которая в его случае была одновременно и украинизацией (хотя и в советском смысле этого слова).

Во Львове еще со времен Австро-Венгрии действовало очень влиятельное Научное общество имени Шевченко (НТШ) – фактически украинская академия, во главе которой в начале ХХ века стоял Михаил Грушевский. В декабре 1939 года НТШ официально обратилось к президиуму Академии наук УССР с предложением о своем переходе в ее состав. Эта инициатива была отвергнута, однако 1 января 1940 года ЦК КП(б)У принял постановление о создании во Львове отделений академических институтов и структур АН УССР[28]. Во главе Львовского отделения Института истории стал ученик Грушевского, профессор Иван Крипякевич. Из 11 сотрудников новой структуры 10 были ранее членами НТШ. Это отделение было восстановлено в 1944 году, а через два года закрыто как занятое «отъявленными националистами». Тем не менее, в конце 1940-х годов на уровне не республиканского, но союзного партийного руководства было принято решение о создании во Львове филиала Академии наук УССР. Оно было оформлено как разрешение Совета народных комиссаров СССР правительству УССР от 21 февраля 1951 года[29]. Так во Львове возник Институт общественных наук, первоначально включивший в себя большинство бывших сотрудников НТШ.

После смерти Сталина во главе института стал Иван Крипякевич, занимавший эту должность до 1962 года. Лишенный возможности преподавать в университете историк-медиевист и автор работ, которые по советским меркам однозначно попадали в разряд «буржуазно-националистических», Иван Крипякевич в своей директорской работе руководствовался принципом «50 на 50»: неминуемые уступки идеологической конъюнктуре позволяли продолжать пусть и подцензурные, но серьезные исследования[30].

С одной стороны, в советском Львове, во многом благодаря Крипякевичу, продолжались традиции школы Грушевского. С другой, именно Львов вызывал особые (и небезосновательные) подозрения властей в национализме. Малейшие отклонения от партийной линии (прежде всего в освещении новейшей истории) внимательно отслеживались и жестоко карались. Настоящую бурю вызвали, в частности, исторические публикации о галицийском марксисте Владимире Левинском. В связи с постановлением Политбюро ЦК КПУ о развитии историко-партийной науки партийное собрание Львовского университета в 1971 году констатировало, что «пропаганда идеологии Левинского как марксистской наносит непоправимый вред формированию коммунистического мировоззрения у советского народа»[31]. В рамках такой логики не менее непоправимый вред наносила публикация некоторых архивных документов. Так, в 1958 году партийное собрание Института общественных наук недоумевало, как историк Александр Карпенко мог полностью опубликовать Декларацию Национальной Рады от 1 ноября 1918 года, если «нынешние писания зарубежных националистов слово в слово повторяют то, что было написано в этой Декларации»[32]. Вывод был прост: «Это настоящая националистическая листовка, и вводить ее в научные исследования более чем неуместно».

Вмешательство властей в издание источников не ограничивалось новейшей историей. Иван Крипякевич и Иван Бутыч при подготовке к печати «Документов Богдана Хмельницкого» (1961) были вынуждены включить письма гетмана к турецкому султану и крымскому хану в раздел «Сомнительные документы»[33]; из сборника «Першодрукар Іван Федоров та його послідовники на Україні» (1975) были изъяты пять актов луцких городских книг, показывавших Федорова как вожака военных столкновений между враждебными группами крестьян, что, по-видимому, компрометировало «первопечатника»[34]; во всех документах сборника «Класова боротьба селянства Східної Галичини» (1974) слово «жид» заменили на «корчмарь»[35] и так далее. Такое вмешательство в текст источника, его «исправление» исходя из актуальных политических и идеологических задач власти, имело поистине оруэлловские коннотации.

Централизованная и огосударствленная модель советской академии фактически повторяла в уменьшенном виде структуру Коммунистической партии Советского Союза. Все принципиальные для академии вопросы решал всесильный президиум – аналог Политбюро. Каждый академический институт подчинялся своему отделению, которое давало добро на государственные темы исследований. Каждый сектор или отдел института полностью подчинялся дирекции. Самостоятельность, автономия, личная инициатива были при такой системе сведены к минимуму.

 

Советский университет по-украински

Одной из особенностей советской системы было принципиальное разделение академической и университетской сфер, научной работы и преподавания, разделение двух функций науки: производства знания при помощи научного исследования и воспроизводства знания в процессе преподавания[36]. С момента своего прихода к власти большевики поставили задачу «удалить от преподавания реакционную профессуру» и как можно скорее заменить ее новой советской («красной») профессурой. При этом в академических учреждениях, которые «отвечали» за фундаментальную науку, нередко позволялась бóльшая степень исследовательской свободы. С одной стороны, работа в академии могла восприниматься как более престижная и, безусловно, более «научная», но, с другой, многие академические ученые (особенно «старой» школы) были сознательно изолированы от студентов и процесса преподавания. Фундаментальный принцип гумбольдтовского университета – единство преподавания и исследования (принятый университетами Российской империи) – был отброшен как устаревший и идеологически небезопасный.

Старые университеты были лишены дореволюционной автономии и превращены в институты народного образования. Кроме того, советская власть создала институции, принципиально ориентированные на подготовку новых кадров. Открытые в 1918 году агитационно-инструкторские курсы были в 1919-м преобразованы в Центральную партийно-советскую школу, а затем – в Коммунистический университет имени Я.М. Свердлова. Срок обучения в этом университете составлял от двух недель до четырех лет, а с лекциями выступали лидеры государства, начиная с самого Ленина. В Коммунистическом университете работали кафедры философии, истории, политэкономии, права, естествознания, языкознания. Вскоре университеты такого типа появились и в других городах, в том числе в Харькове (1922)[37].

11 февраля 1921 года Ленин подписан указ об учреждении в Москве и Петрограде Института красной профессуры. В нем были три отделения: философское, историческое и экономическое. Во главе московского института стал историк Покровский. И Институт красной профессуры, и Коммунистический университет просуществовали до 1938 года[38].

Новые советские стандарты образования точно отображены в художественной литературе 1920–1930-х годов. Главный герой романа Валериана Пидмогильного «Город» на вопрос старого учителя гимназии, знает ли он латынь, уверенно отвечает: «Нет, потому что теперь это не нужно». В романе Ивана Микитенко «Соло на флейте» молодая девушка Наталия использует женские чары, чтобы изобличить «классового врага» Ярчука, одним из признаков чужеродности которого оказывается употребление латинских выражений и цитирование Сенеки, Гераклита и Фрэнсиса Бэкона[39].

В начале 1930-х годов советское правительство возвратилось к проблемам реформирования высшего образования и решило вернуть в официальное употребление понятие «университет». Речь фактически шла об укрупнении и централизации сложившейся системы учебных заведений, о своеобразной коллективизации высшего образования. Именно таков был смысл постановления ЦИК СССР от 19 сентября 1932 года. Украинский аналог этого решения – постановление Совнаркома УССР «Об организации государственных университетов» увидело свет 10 марта 1933-го. Этим постановлением учреждались университеты в Киеве, Одессе, Днепропетровске и Харькове. Точнее уже существующие в этих городах вузы объединялись в университеты. Преподавание истории стало обязательным для всех университетских специальностей.

При советизации Львовского университета в 1940 году там не только ввели контроль за социальным происхождением студентов, но и уничтожили свободу выбора специализации и дат сдачи экзаменов, ввели суровые проверки старостой присутствия на лекциях и передачу этих сведений руководству факультета, что напоминало львовянам порядки начальной школы[40]. Партийные проверки Львовского университета, осуществленные уже в конце 1940-х годов, выявили такие недостатки: прием детей «кулаков и бандеровцев»; использование старых учебников с текстами Михаила Грушевского; преподавание иностранных языков «оторвано от советской действительности»; «нездоровое выпячивание» студентами во время защит дипломных работ иностранной литературы; замалчивание «выдающейся роли великих русских ученых» Ломоносова, Попова и других; «беспартийность» многих лекций; непрактичность научных исследований (например, доцент Солодовников получил выговор за то, что изучал «влияние жирового тела на половой цикл малярийного комара», вместо того, чтобы «изобрести способы борьбы с этим комаром»)[41].

Украинизация Львовского университета, превратившегося из университета Яна Казимира в университет имени Ивана Франко, предполагала не только его деполонизацию, но и усиленную борьбу с влиянием исторической концепции Михаила Грушевского. Возможно, исходя из большей подконтрольности университета в 1963 году ему был переподчинен Институт общественных наук. Как вспоминал Ярослав Исаевич, «в системе высшей школы атмосфера была намного тяжелее, а контроль цензоров и гонителей “измов” – назначенных сверху и добровольных – был более тотальным и унизительным»[42].

Преподаватель советского университета должен был прежде всего преподавать. Причем намного больше, чем его западные коллеги. 26 августа 1940 года Всесоюзный комитет по вопросам высшего образования при Совете народных комиссаров СССР издал распоряжение, согласно которому с 1 января 1940 года вводился шестичасовой рабочий день. В его рамках для профессорско-преподавательского состава обязательный объем учебной нагрузки составлял 720–840 часов в год[43]. Принятый в условиях «военного времени» документ стал основой определения нагрузки преподавателей не только после окончания войны, но и после распада Советского Союза!

В 1990 году в университетах на территории Украинской ССР, по нашим подсчетам, существовал 21 факультет, выпускавший студентов по специальности «история». Выпускники истфаков часто получали приглашение на работу в партийные органы и структуры госбезопасности, что делало факультет престижным и в то же время гарантировало высокий средний уровень абитуриентов.

Особым статусом пользовался Днепропетровский государственный университет имени 300-летия воссоединения Украины и России (ДГУ). Благодаря стратегической значимости его физико-технического факультета, готовившего специалистов по проектированию сверхсекретной ракетной техники университет был подчинен напрямую московскому, а не республиканскому министерству образования. Это создавало несколько бóльшие возможности для маневра на идеологическом поле. В частности, преподаватели ДГУ могли печатать свои работы в собственном издательстве, а не через громоздкую систему издательства «Высшая школа», подчиненного одновременно киевскому министерству высшего и среднего специального образования и Государственному комитету по книгоизданию. Этим правом в полной мере воспользовался Николай Ковальский, выпускник Львовского университета, заведующий в 1978–1994 годах кафедрой источниковедения и историографии ДГУ (создана в 1972 году по прецеденту кафедры источниковедения Московского государственного университета и ее первого последователя в Украине – кафедры историографии и источниковедения Харьковского университета, открытой в 1964 году). Свою кафедру Ковальский превратил в ведущий в Украине и широко известный по всему Союзу центр источниковедения истории Украины XV–XVII веков, нередко называемый «школой Ковальского». По мнению Виталия Яремчука, «школу Ковальского», объединявшую около 15 исследователей, можно считать «наиболее реальной из всех сообществ историков Украины советского периода». Основания для этого: ее тематическая и методологическая консолидированность, издательская и дидактическая основа, наконец, что немаловажно, осознание ее как школы современниками[44].

Особая ситуация сложилась и в Харьковском государственном университете имени Максима Горького. На украинистические исследования там не обращали такого пристального внимания, как, например, во Львове, из-за технического профиля университета, оборонного значения Харькова и русскоязычия этого полуторамиллионного города. Именно в Харькове существовала сильная кафедра истории Украины, на которой преподавался единственный в Советской Украине спецкурс по украинской историографии, где и был написан советский учебник истории Украины. Любопытно, что именно выпускники Харьковского университета или уроженцы Харьковской области занимали руководящие идеологические должности в республике (упомянем лишь трех академиков АН УССР по историческим наукам: Андрея Скабу, Петра Тронько и Юрия Кондуфора).

 

Высшая аттестационная комиссия и присвоение ученых степеней

Декрет Совнаркома от 1 октября 1918 года «О некоторых изменениях в составе и устройстве государственных ученых и высших учебных заведений Российской республики» упразднял ученые степени доктора и магистра, ученые звания адъюнкта и приват-доцента, отменял иерархию профессорских званий – заслуженный, ординарный, экстраординарный, адъюнкт-профессор и доцент. Всем лицам, самостоятельно ведущим занятия в вузах, автоматически присваивалось звание профессоров, остальным – преподавателей[45].

Принципиальный вопрос о процедуре и правилах присвоения ученых степеней достаточно долгое время оставался нерешенным. В 1920-е годы претенденты на степень «доктора культуры» должны были отправить в научный комитет Наркомата образования в Харькове или его уполномоченным в Киеве, Одессе и Днепропетровске свои научные работы. Комитет организовывал специальные комиссии по каждой работе исходя из тематики исследования. Комиссия назначала рецензентов представленной работы, которые принимали решение о допуске кандидата к публичной защите. Защита проходила в форме открытой дискуссии, по результатам которой комиссия присуждала докторскую степень, а Научный комитет выдавал соответствующий диплом[46]. В середине 1920-х было дано разрешение присуждать ученые степени без защиты диссертации, а также перерегистрировать степени, полученные до революции 1917 года.

Такая ситуация предполагала достаточно большую самостоятельность специализированных комиссий и потому не могла надолго удержаться в централизированном и глубоко идеологическом государстве. В 1932 году было принято решение о создании Высшей аттестационной комиссии (ВАК) как государственного органа при Министерстве высшего и среднего специального образования СССР.

ВАК был призван утверждать по ходатайству советов вузов и научных учреждений в ученой степени доктора наук, ученых званиях профессора, доцента и старшего научного сотрудника, а также осуществлять контроль над работой ученых советов по присуждению ученой степени кандидата наук. ВАК начал работать с 1934 года.

Принципиальными моментами, привнесенными с учреждением ВАК, стали: двухуровневость ученых степеней (кандидата и доктора наук); максимальная централизация, создание президиума ВАК по образцу всесильного президиума Академии наук и Политбюро; формализация требований к диссертационным работам (от оформления ссылок до идеологической выверки выводов и стилистики); создание специализированных советов по защитам диссертаций с жесткой привязкой к определенной институции и постоянным составом; создание списка «ваковских» изданий, публикации в которых считались достойной «апробацией» диссертационного исследования. ВАК изначально и до конца существования СССР был всесоюзным органом. Республиканские аттестационные комиссии не создавались.

Получить ученую степень в послевоенном СССР было достаточно сложно, особенно если речь шла о докторе наук. Власти периодически проводили реформы, главным методом которых было ужесточение административных и бюрократических предписаний. В частности, постановление ВАК СССР от 28 мая 1986 года «Об использовании на практике научных результатов диссертаций» требовало, чтобы научное исследование имело практическое значение. В случае гуманитарных наук это требование превратилось в трафаретные уверения диссертантов в актуальности их работы в условиях «коммунистического строительства» и их полезности при написании учебников или разработке учебных планов.

Сложившуюся практику защит диссертационных работ по истории описывает в своих воспоминаниях многолетний глава специализированного ученого совета при Харьковском государственном университете имени Максима Горького (1978–1994), автор советского учебника по истории Украинской ССР Иван Рыбалка. В ХГУ в конце 1960-х годов был создан совместный ученый совет истфака и кафедры истории КПСС. ВАК не отклонил ни одной диссертации, защищенной в этом совете, однако в 1974 году имел место казус с докторской диссертацией Владислава Тычыны (племянника украинского поэта-орденоносца) о «борьбе украинского народа против немецко-австрийских оккупантов в 1918 году». На диссертацию пришел разгромный отзыв с кафедры истории КПСС Киевского университета, обвинявший Тычыну в недооценке роли рабочего класса и Донецко-Криворожской республики. Несмотря на поддержку ученого совета, слухи об «ошибках» соискателя дошли до ЦК КПУ, и оттуда пришло распоряжение провести повторную защиту, что и было сделано. Рыбалка признавал: «Это было пятно в истории факультета и университета. Ведь проблема оценки научной работы была решена не учеными специалистами, а по приказу сверху, от партийных органов»[47].

Практика повторных защит докторских работ была достаточно распространена в СССР и еще раз подтверждала исключительность и престижность этой степени. Будущий академик Петр Толочко защищал докторскую четырежды (первая попытка в 1975 году, четвертая и успешная – в 1980-м)![48] Крупнейший специалист по истории ХІХ века Виталий Сарбей был вынужден идти на повторную защиту из-за неосторожного утверждения в первой версии докторской, что «антицаристские публикации» Михаила Драгоманова «в известной мере перекликались с тем, что писалось… в статьях основоположников марксизма»[49]. Описанный выше харьковский случай закончился менее радужно: после такой «защиты» у Тычыны случился инсульт, и он пролежал полупарализованным более двадцати лет.

Поскольку исторические факультеты были кузницей идеологических кадров, туда особенно охотно принимали абитуриентов с рекомендацией партийных органов, опытом комсомольской работы или просто рабочим стажем после окончания школы. По окончанию вуза следовало несколько лет отработать по специальности в школе, архиве или музее и только после этого начинать научно-преподавательскую карьеру. Кандидатская диссертация защищалась, как правило, после тридцати лет. А средний возраст соискателей докторской степени обычно превышал 55 лет.

 

Партийность науки и ее стилистическая коллективизация

В 1921 году в письме в издательство, где вышла книга Сергея Маслова «Крестьянское хозяйство», Ленин назвал ее «буржуазной пакостной книжонкой» и потребовал сообщить ему имена людей, ответственных за редактирование и выпуск этой работы[50]. В следующем году Ленин охарактеризовал социологов Роберта Виппера и Питирима Сорокина как «идейных рабов буржуазии», «современных крепостников, прикрывающихся, конечно, мантией учености»[51]. Через несколько лет образец большевистской критики преподнес Сталин, назвав ненавистную ему публикацию «галиматьей», «жульническим крючкотворством», а ее автора – «архивной крысой, протаскивающей в нашу литературу троцкистский хлам»[52]. Адресат приведенного выше письма академика Крымского Лазарь Каганович про эту же публикацию высказался так: «гнилой формально-бюрократический подход ковыряния в бумажках»[53].

Советским историкам надлежало учиться стилистике у Ленина и Сталина. Передовица послевоенных «Вопросов истории» признавала, что среди историков появились те, кто «протаскивает чуждые и враждебные взгляды», констатировала «сползание с классовых позиций», «низкопоклонство перед иностранщиной», «гнилую традицию раболепия перед “учеными” авторитетами», и, смиренно признаваясь, что «нет еще подлинной боевой партийности, которой учит нас товарищ Сталин», обязывалась и впредь «выкорчевывать остатки буржуазного мировоззрения»[54].

Официальный язык науки застойных времен стал менее милитаристским и свое острие направлял скорее не на внутренних, а на внешних «фальсификаторов» и «прислужников буржуазии». Однако многие сталинские словосочетания перекочевали и в дискурс преодоления культа личности. В начале 1960-х все те же «Вопросы истории» рапортовали, что «советские историки единодушно одобряют мудрую политику компартии, направленную на решительное выкорчевывание из всех областей нашей жизни последствий культа личности»[55].

Унификация стиля, как и распространенность практики доносов, оформленных в виде рецензий, привела к девальвации рецензии как жанра. Критическая рецензия сразу же прочитывалась как сведение личных счетов, а рецензия хвалебная априори воспринималась как заказ. Так сформировалась губительная для публичной научной коммуникации презумпция личной мотивации рецензионного выступления.

По наблюдению опального московского историка, вынужденного эмигрировать из СССР, Александра Некрича, «при столкновении интересов идеологической борьбы с государственными интересами приоритет, как правило, получали государственные интересы»[56]. Другими словами, для физиков научные исследования имели приоритет над партийными собраниями. Для историков же именно идеологическая борьба и была государственным приоритетом. Исходя из этого советские историки отождествляли научность с партийностью.

Обосновать такое отождествление можно было только с помощью того, что Борис Крупницкий назвал «диалектической эквилибристикой». Например, заслуженные московские медиевисты в статье «Марксистско-ленинский принцип партийности в историческом исследовании и его современные критики» писали, что «в марксизме научная объективность стала органической частью партийности», а «неумолимо объективный исторический анализ не только совместим с пролетарской партийностью, но и обусловливает ее»[57]. Авторы утверждали: «В современных условиях историческая наука, проникнутая принципом партийности, служит делу коммунизма»[58]. Подобная патетика не только отражала самосознание или ожидания партийных органов, но и выполняла защитную функцию, выступая необходимой «дымовой завесой» нередко талантливых и смелых исследований. Однако наряду с такой мотивацией значительная часть профессии по-настоящему «служила делу коммунизма».

В 1985 году в СССР насчитывались 11 500 профессиональных историков партии (из них 550 докторов наук). В Украине работали около 1600 историков партии (из них 100 докторов). В среднем по Союзу ежегодно выходили более полутора миллионов названий книг, брошюр и статей по истории партии; защищались более 300 кандидатских и 30 докторских диссертаций (из которых почти половина касались периода «развитого социализма)»[59].

Особой привилегированной группой историков в Украине были критики национализма. От них требовалась пролетарская изысканность в подборе эпитетов в адрес вражеских публикаций и им же оказывалось особое доверие – доступ к спецфондам библиотек и архивов, где хранились запрещенные для обычных советских граждан и большинства коллег-историков публикации. На привилегированное положение авторов этих работ указывает то, что они практически исключительно были работниками академических (причем киевских), а не образовательных учреждений. «На службе у мировой реакции: об антинародной сути украинского буржуазного национализма», «Желто-блакитный “мессия”: о шовинистической и расистской сути украинского буржуазного национализма», «Украинские буржуазные националисты – наемники мировой реакции» – это названия книг Юрия Римаренко. А вот заглавия некоторых публикаций Рэма Симоненко: «Против современных зарубежных фальсификаций истории Украины», «Фальсифакторские упражнения заокеанских историков», «Фальсификаторы не угомонятся», «Черное перо фальсификаторов».

Корпус «антифальсификаторских» публикаций заслуживает отдельного стилистического и социологического изучения. Не менее любопытны карьерные стратегии борцов с фальсификациями после распада СССР. Среди них не оказалось ни одного идейного сторонника собственных недавних непоколебимых убеждений! Юрий Римаренко в начале 1990-х стал не только одним из ведущих специалистов по национализму, но и основал новую дисциплину «этногосударствоведение»[60], которая даже была внесена ВАК в список официальных научных специализаций. При этом ни один из них не посчитал нужным отказаться от ученых степеней и званий, полученных за «разоблачительные» труды, или публично признать антинаучный характер своих публикаций тех лет.

 

Специфика Украины в реалиях советской науки 1960–1980-х

Опыт коллективизации исторической науки 1920–1930-х годов показал, что одним из шансов избежать репрессий был переезд в Москву (пример Алексея Барановича и Николая Улащика), Ленинград (пример Михаила Злотникова и Андрея Ковалевского) или периферийные центры России. (Так, выпускник Днепропетровского ИНО Павел Матвиевский перебрался из Харькова в Оренбург; заведующий Киевским центральным архивом древних актов Виктор Романовский уехал в 1940 году сначала в Караганду, а затем в Ставрополь; выехавший из Украины исследователь Подолии Валентин Атамановский в 1955 году издал в Саратове монографию о городах Правобережной Украины середины XVII–XVIII веков, на основе которой защитил в 1956 году докторскую диссертацию в Ленинградском университете.) Условия работы в центре были гораздо либеральнее, чем в Украине, где над каждым висели подозрения в национализме. Поразительное для украинских коллег признание московского историка Льва Заборовского: «Я никогда не читал тезисов к 300-летию воссоединения Украины с Россией»[61] – хорошо иллюстрирует это положение.

Если в 1930-е годы в Москву и Ленинград ехали спасать жизнь, то в 1960–1970-е – защищать докторские, которые в Украине «не пропускали» по подозрениям в национализме или просто по личным причинам. В 1961 году в Ленинградском университете Михаил Марченко защитил докторскую диссертацию, основой которой стала его книга «Украинская историография с древних времен до середины ХІХ в.» (Киев, 1959). В 1963-м в Институте истории АН СССР Федор Шевченко защитил докторскую, основой которой стала раскритикованная в Киеве монография о русско-украинских связях в XVII веке. В 1970-е годы в Московском государственном университете защитили свои докторские диссертации по источниковедению двое выпускников Львовского университета – Николай Ковальский и Ярослав Исаевич.

Уже в 2000-е годы академик Исаевич кратко описал специфику украинского книгоиздания в СССР:

– для «республиканских» научных издательств был определен вдвое меньший максимальный объем монографий, чем для «центральных»;

– издавать энциклопедии, основывать новые журналы можно было только с разрешения Политбюро ЦК КПСС;

– роль превентивной цензуры выполняло управление по охране государственных и военных тайн в прессе;

– в издательствах существовали списки запрещенных к употреблению украинских слов и списки запрещенных для цитирования авторов;

– готовый «Український енциклопедичний словник» не разрешали издать, пока не выйдет аналогичное московское издание;

– «Шевченківський словник» было нельзя назвать энциклопедией, поскольку на то время еще не было Пушкинской и Лермонтовской энциклопедий;

– в библиографиях при статьях в центральных энциклопедиях указывались и западные издания, в УССР этого не допускали[62].

Случалось, что уже подготовленную к печати книгу не разрешали издать, – так было с двухтомником Института искусствоведения, фольклора и этнографии под редакцией Костя Гуслистого «Українці» (Киев, 1960)[63]. Случалось и так, что уже напечатанную книгу изымали под контролем КГБ из книжных магазинов – такова была судьба сборника «В.І. Ленін про Україну» (Киев, 1979).

Важнейшей особенностью украинской историографии застойного периода была ее изоляция от международной научной жизни. Узнать из упомянутых нами выше «антифальсификаторских» работ о взглядах зарубежных коллег было, как правило, нелегко, поскольку эти взгляды преподносились в соусе «фашистско-расистских измышлений» как некое целостное и внутренне непротиворечивое антисоветское чтиво. Гораздо более информативными в плане ознакомления с трудами зарубежной науки были реферативные бюллетени московского Института научной информации АН СССР. Ничего подобного в Украине не выходило, хотя на протяжении 1968–1977 годов Институт истории готовил секретный (!) реферативный бюллетень «Зарубіжні видання про Україну». Контакт (пусть и заочный) с западной наукой для абсолютного большинства украинских историков был возможен при посредничестве союзного центра и отчасти через польскую историографию (особенно во Львове).

Не было в Украине и ни одной серьезной институции, занимающейся всемирной историей. «Элитарные» области исторической науки – западноевропейская медиевистика, византология, ориенталистика – были институционально сосредоточены в Москве и Ленинграде. Мечтой и свидетельством удачной карьеры для историка был выезд в союзные столицы. Ведущий специалист по западноевропейской истории Михаил Барг был выпускником Харьковского университета, не менее яркая личность Леонид Баткин закончил в 1955 году исторический факультет Харьковского университета имени Максима Горького и более десяти лет проработал преподавателем Харьковского института искусств, откуда был уволен за «грубые идеологические ошибки», и уехал в Москву. Уделом республиканских историков было изучение республиканской же (национальной, но под интернациональным соусом) истории. Эта тематическая и методологическая деформация, отсутствие прямых связей с мировой историографией очень болезненно скажутся в конце 1980-х годов в контексте эмансипации украинской исторической науки и ее институций от союзного центра.

В брежневские годы труды многих классиков украинской историографии перевели в библиотечные спецфонды с ограниченным правом доступа. В то же самое время многотысячными тиражами были изданы классические труды по российской истории Николая Карамзина, Сергея Соловьева, Василия Ключевского. Такая издательская политика способствовала распространению среди украинской интеллигенции логики «возвращения к источникам», к закрытому командно-административной системой «неприкосновенному запасу» национальной исторической традиции. Так советская цензура во многом обусловила репринтный акцент «открывания» национальной истории в конце 1980-х – начале 1990-х годов.

Республиканская специфика состояния институций исторической науки особенно ярко проявила себя в конце 1980-х годов, когда украинские историки не успевали в перестраивании своих выводов не только за столичными коллегами, но нередко и за местным партийным аппаратом. Другими словами, как отметил Григорий Грабович, «то, что начиналось как следствие террора и административного давления, постепенно для многих становилось моделью мышления и поведения»[64].

 

Социальный статус историка и пространство нонконформизма

Знаменитая дневниковая запись начала 1940-х годов Александра Довженко о том, что абитуриенты боялись поступать на истфак, понимая, что история – это «паспорт на погибель», в брежневские времена утратила своя актуальность. Хотя коллеги – представители точных наук – могли смотреть на историков (особенно историков партии) как на конъюнктурщиков и даже в шутку делить науки на «естественные, неестественные и противоестественные», социальное положение профессионального историка в позднесоветском обществе было достаточно высоким, хотя и несколько снизилось по сравнению с 1960-ми годами.

Если до начала 1970-х средние зарплаты доцентов равнялись заработкам партийных работников среднего уровня, а руководители научных институтов могли зарабатывать больше министра, то в 1970-е оплата научного и преподавательского труда уже уступала заработкам в строительстве, транспорте и промышленности[65]. Одной из причин этого был ощутимый рост численности научных кадров. Если в 1956 году в УССР были всего 10 докторов исторических наук, то в 1971-м – уже 154. В том же году число кандидатов исторических наук достигло 1265 человек[66].

Достаточная для достойного проживания зарплата, возможность подработок и получения служебного жилья, шанс быть приглашенным на работу в партийные органы и в то же время достаточно жесткий контроль этих органов над научной продукцией и процессом преподавания – все это создавало ситуацию, когда, по словам Сергея Белоконя, попасть в историческую науку было так же трудно, как верблюду пройти сквозь игольное ушко[67].

Украинские историки с проблематичной биографией или развитым чувством собственного достоинства были вынуждены защищаться по смежным с историей наукам (например, Сергей Белоконь и Олег Купчинский защищали кандидатские по филологии, первый – в Москве, второй – в Одессе) или выезжать на защиту диссертации далеко за пределы Украины (вернувшийся во Львов после лагерей Ярослав Дашкевич защитил кандидатскую диссертацию «Армянские колонии на Украине в источниках и литературе XV–XIX вв.» в 1963 году в Академии наук Армянской ССР, в Ереване).

Уже в независимой Украине Дашкевич, со свойственной ему категоричностью, так охарактеризовал украинскую историографию застойных времен:

 

«Историографию так называемого советского периода следует изучать так, как изучают распространение лживых идей, психопатологию псевдонаучного творчества, а еще как подневольный, рабский труд»[68].

 

В этой характеристике есть зерно правды. Как присутствует оно и в гораздо более деликатных оценках того же периода развития науки другим львовским историком Ярославом Исаевичем, подчеркивавшим важность «разграничения беспринципных (или «идейных») прислужников режима от тех, кто использовал легальные возможности для спасения украинской культуры, поддержания национального самосознания»[69]. Он также указывал на то, что «несправедливо обвинять всех историков партии, потому что и среди них были люди с разным моральным и интеллектуальным лицом»[70].

Хотя в условиях брежневской стабилизации начинали появляться фильтры устойчивого социального устройства, необходимые для создания полноценной академической среды, они не могли взять верх над централизированной и по-прежнему сильно идеологизированной системой. Более того, в рамках такой системы возможности нонконформизма, не говоря уже о появлении категории «независимого исследователя», были практически сведены к нулю. Советские «закрытые» рецензии имели мало общего с практикой анонимного рецензирования. Однако, несмотря на все это, оставалось поле для разного рода компромиссов и даже игр с системой, не позволяющее говорить о тотальной унификации или «психопатологизации» исследовательских стратегий.

Важными элементами исторической науки времен застоя стала обычная практика научных командировок, архивных и музейных студенческих практик (в том числе в центральных архивах СССР), налаженная система рассылки книг и библиотечного книгообмена, развитие университетских печатных изданий. Каждый из этих элементов академической жизни содействовал научной мобильности, развивал коммуникацию между исследовательскими центрами.

Эти тенденции противоречивым образом переплетались с политико-идеологическими требованиями к истории. С одной стороны, советский историк должен был опираться (или хотя бы имитировать такую опору) на классиков марксизма-ленинизма и постановления последнего партийного съезда, не имел свободного доступа ко многим книгам и архивным документам. Но, с другой, существовал достаточно жесткий внешний контроль за качеством исследования, отсеивающий откровенную халтуру, не допускающий плагиата, а практика многократного редактирования и рецензирования рукописей не только унифицировали стиль, но и позволяли избежать фактографических ошибок, задавая общий стандарт книгоиздания.

В среде историков формировались основы внутрицеховой культуры и иерархии. По воспоминаниям Павла Уварова, хотя позитивизм официально осуждался, это не мешало ему негласно почитаться чуть ли не мерилом научной чести, а «сам по себе выбор какой-нибудь византийской эстетики в качестве объекта исследования уже обретал в глазах публики вызывающий идеологический смысл»[71]. Николай Копосов назвал эту сторону советской науки «идеологией профессионализма», согласно которой эталоном научности считалось технически безупречное эмпирическое исследование. Отдавая должное такой позиции, Копосов обратил внимание на то, что идеология профессионализма, облегчив развитие эмпирических исследований, практически парализовала интеллектуальную теоретическую работу и приобрела черты компромисса, защищавшего не только ученых от системы, но и систему от ученых[72].

В брежневские времена, зная правила идеологической игры, можно было их обходить. Ссылка на изданную на оккупированных территориях книгу могла быть спасена сознательной ошибкой автора в дате публикации; работы уволенных коллег (особенно переводы) печатали под своими именами те, кому не было запрещено публиковаться; «скрытым противопоставлением ориентации исключительно на “русского брата” становились работы о связях нерусских народов между собой»[73] и так далее. Подобные способы выживания и эзопового языка представляются очень важной темой для специального исследования. Важны и единичные случаи радикального нонконформизма. Уволенный из Института истории, Ярослав Дзыра гордо написал о себе:

 

«Я одиннадцать лет не работал ни одного дня и за семнадцать лет не напечатал ни строчки, не покорившись угрозам КГБ стать сексотом»[74].

 

Ярослав Дашкевич похожую мысль высказал так:

 

«Хотя семь лучших лет молодости пошли на тюрьмы и спецлагеря – они воспитали меня гражданином. Хотя шестнадцать лет у меня забрала безработица – именно они, как ни парадоксально, сделали меня ученым»[75].

 

Примеры подобной однозначной оппозиционности единичны. Вспоминая о Федоре Шевченко, уволенном с поста директора Института археологии в 1972 году, Ярослав Исаевич написал, что тот умел «делать по возможности только самые необходимые уступки» и «отстаивать принципиальные позиции настолько, насколько это было возможно»[76]. Одним из инструментов такого отстаивания становились цитаты из Ленина – еще одна сторона «диалектической эквилибристики». 30 марта 1959 года Иван Крипякевич по этому поводу писал Шевченко: «Ленина нужно щадить и использовать его только для самых важных тезисов, а не на каждой практически странице»[77].

Хотя игра историков с властью имела четкие пределы и большинство представителей профессии не были в нее включены, в изучении советизации науки нам представляется важным подчеркнуть само наличие такой игры, присутствие хоть и неравного, но диалога[78]. В том числе потому, что возвращение к разговору о советизации категории выбора предполагает чрезвычайно важный вопрос об ответственности (личной и коллективной) историков. Этот вопрос возможен только при отходе от упрощенного (хотя и необычайно морально комфортного) образа власти как целостной, чужеродной, противной, где-то в одном месте сосредоточенной силы, границы которой определены и несомненны[79]. Постановка вопроса об ответственности и выборе никоим образом не умаляет того очевидного факта, что историческая наука (как и советское общество в целом) стала жертвой коммунистической системы. Исследовательская и моральная проблема состоит в том, что она была не только жертвой.

 

Вызовы перестройки

Стремительные социально-политические процессы конца 1980-х годов создали для историков ситуацию, в которой за конъюнктурой стало угнаться сложно, как никогда, и одновременно появилась свобода выражать собственные мысли (если они имелись в наличии). Арон Гуревич в 1991 году написал, что методологией советской историографии стал «гибрид поверхностно усвоенного марксизма с обветшавшим позитивизмом»[80]. Методологией украинской советской историографии была еще более поразительная смесь: усвоенные советским каноном элементы народничества и исторической схемы Грушевского, вогнанные в прокрустово ложе не просто марксизма-ленинизма, но своеобразного «россиецентризма», когда история украинской нации рассматривалась сквозь призму угнетения ее трудящихся масс и их постоянного стремления к «воссоединению» с Россией, непременно описываемого как «прогрессивное»[81].

Основная масса украинских историков не успевала за перестройкой. Вспоминая те годы, Станислав Кульчицкий честно написал, что большинство коллег отставали от стремительно меняющейся конъюнктуры, а их тексты устаревали раньше, чем попадали к читателям[82]. Первая позитивная статья о Михаиле Грушевском была опубликована не в Украине, а в московских «Известиях» (12 февраля 1988 года)[83]. Факт массового голода 1932–1933 годов был впервые признан в московском журнале «Коммунист» в ноябре 1987 года, в статье столичного аграрного историка Виктора Данилова. Первая же серьезная украинская публикация о голоде 1932–1933 годов (подготовленная сотрудниками бывшего Института истории партии при ЦК КПУ) увидела свет в 1990 году[84].

Украинские историки кардинально меняли свои оценки и темы исследований в течение нескольких месяцев[85] и были не в состоянии удовлетворить огромный общественный интерес к истории. Фактически они уступили поле своим предшественникам, чьи труды были запрещены в советские годы. В 1990 году тиражами в 40 тысяч экземпляров были переизданы «Очерки истории украинского народа» Михаила Грушевского, «История украинского народа» Александры Ефименко, «Історія України-Русі» Мыколы Аркаса. Первоначально эти три работы были изданы в 1906–1908 годах в Санкт-Петербурге. Во Львове в 1992 году была переиздана досоветская «Історія України» Ивана Крипякевича. Все эти издания сопровождались предисловиями и научными комментариями. Однако такая практика сложилась далеко не во всех случаях. Обычным репринтом в начале 1990-х были переизданы «Історія України» Наталии Полонской-Василенко (впервые издана в Мюнхене в 1972–1976 годах) и «Нарис історії України» Дмитрия Дорошенко (первое издание – Варшава, 1932). Трехтомная «История запорожских казаков» (первое издание 1892–1897) Дмитрия Яворницкого была практически одновременно переиздана по-русски в Киеве и в переводе на украинский во Львове. И настоящим бестселлером, вышедшим не одной сотней тысяч экземпляров, стала «История Украины» канадского ученого Ореста Субтельного, опубликованная на английском языке в 1988 году. Наиболее современная и корректная в изложении «История» Субтельного стала на несколько лет базовым школьным и вузовским учебником для историков. Любопытно отметить, что в украинском переводе некоторые нейтральные пассажи Субтельного приобрели оценочную нагрузку (так текст, сознательно или невольно, приближали к читательским ожиданиям). Вышедший несколько позже русский перевод, выполненный профессиональным историком Георгием Касьяновым, был свободен от таких «перегибов».

В самом начале 1990-х ведущую роль в популяризации истории, открытии ее «белых пятен», инициировании дискуссий играли не специализированные исторические, а филологические или общественно-культурные издания. Литературные журналы «Київ», «Дзвін», «Вітчизна» начали публикацию исторических трудов Грушевского. Журнал Института литературы Академии наук «Слово і час» (до 1991 года – «Радянське літературознавство») опубликовал целую серию знаковых статей об истории по материалам первого конгресса Международной ассоциации украинистов в Киеве (27 августа – 3 сентября 1990 года), на котором, в частности, выступили легендарные украинские диаспорные ученые с мировым именем: византинист Игорь Шевченко, востоковед Омелян Прицак, языковед Юрий Шевелев.

Важнейшие материалы на исторические темы публиковала газета Союза писателей Украины «Літературна Україна». Именно на ее страницах увидела свет знаменитая статья Сергея Белоконя «Имеем ли мы историческую науку?». Автора этого текста, крупного библиографа и источниковеда, в 1970-е годы не взяли в аспирантуру Института истории; в 1978-м он защитил в Москве кандидатскую диссертацию по филологии на тему «Предмет и задачи литературного источниковедения»; затем был уволен из Центральной научной библиотеки АН УССР.

В своей программной статье Белоконь открыто и безжалостно констатировал жесткую централизацию исторической науки, отмечал, что она превратилась в часть государственной репрессивной машины, однако не предлагал комплексных институциональных реформ. В разделе статьи под названием «Есть ли надежда?» он интуитивно формулировал критическую важность «саморазвития науки», ее освобождения от удушающего диктата идеологии и одновременно подчеркивал, что «единственный гарант существования науки истории Украины – национальное государство. Без украинского государства не может быть украинской истории»[86].

Интеллектуальный оппозиционер поставил точный диагноз болезни науки, но проявил растерянность по поводу возможных методов лечения. Он высказывал надежду на самоорганизацию и эмансипирующую роль «святой свободы», хотя сам же писал, что любая попытка украинского советского историка подняться от эмпирики к обобщениям означала «неизбежную идеологизацию», а абсолютное большинство историков «ни разу не подвели систему», которой они верно служили. Белоконь не видел рисков сохранения институциональной структуры позднесоветской науки, не упоминал в статье о ВАКе или университетской автономии, попросту не знал зарубежных традиций и принципов организации научной жизни.

В конце 1989 года Белоконя наконец взяли на работу в Институт истории. Приблизительно в то же время в академию вернулись уволенные из нее в годы застоя Елена Апанович, Михаил Брайчевский, Ярослав Дашкевич, Ярослав Дзыра. Позднесоветская система легко интегрировала нескольких диссидентов. Формальное «восстановление справедливости» было запасным антидотом против возможных попыток серьезных структурных реформ академии как таковой. Другим механизмом нейтрализации такого развития событий стало избрание иностранными членами Академии наук Украины нескольких диаспорных ученых и даже приглашение некоторых из них возглавить новые институты в структуре академии (речь идет об Омеляне Прицаке и Ярославе Пеленском). Академия символически защитила себя, хотя серьезных разговоров о ее возможном реформировании (а тем более люстрации) и не велось.

Осознанной программы институциональных реформ не предложила и украинская диаспора, которая в первые годы независимости фактически приняла на себя роль посредника между международным научным сообществом и украинскими историками, которую раньше играла Москва. Грантовые программы украинских зарубежных институций (прежде всего Гарвардского украинского научного института и Канадского института украинских исследований в Эдмонтоне) были направлены, в частности, на формирование новой научной элиты Украины. Их первые бенефицианты уже через несколько лет начали играть ключевые роли в украинской интеллектуальной жизни.

События 20–24 августа 1991 года оказали решающие влияние на юридическое оформление распада СССР. 26 августа 1991 года президиум Верховного совета решил приостановить деятельность КПСС на территории Украины, а 30 августа компартия была запрещена. Так отпала необходимость в многочисленной когорте историков партии, многие из которых быстро переориентировались. Так, заведующий кафедрой истории КПСС Днепропетровского университета Анатолий Черненко поспешил написать монографию «Украинская национальная идея» и трансформировать возглавляемую им кафедру в кафедру украинской истории и этнополитики (по-прежнему общеуниверситетскую). Другие историки партии нашли свои ниши в новых модных дисциплинах: политологии, социологии, юриспруденции, журналистике. В течение полутора-двух лет бывшие историки партии растворились в общей массе украинских историков. А прозвучавшее в самом начале 1990-х предложение Ореста Субтельного украинским коллегам не слишком спешить с отказом от марксизма[87] было уже некому услышать.

А вот успевшим зарегистрировать в 1989–1990 годах темы диссертаций по истории КПСС пришлось или писать совершенно новые работы, или адаптировать заявку к новой социальной реальности. Примером первой тактики может служить исследователь, заявивший в 1989 году тему докторской «Отображение истории РСДРП в русской буржуазной литературе 1898–1917 гг.», но защитивший в 2001 году диссертацию на тему «Теоретико-методологические основы украинской общественно-политической мысли: проблемы становления и развития (вторая половина XIX – начало XX в.», или же историк, запланировавший в 1990 году кандидатскую «Участие руководящих деятелей КП(б)У в разработке социально-экономической политики Советского государства (1921–1929 гг.)», а защитивший в 1994-м работу на тему «Н.Д. Полонская-Василенко – историк и археограф». Примерами адаптивной тактики можно считать превращение темы «Участие партийных и советских органов Украины в культурно-образовательной работе среди украинского населения, проживающего за пределами республики (1923–1932)» в «Национально-культурное развитие украинцев Кубани в 1921–1933 гг.» или трансформация докторской работы «Периодическая пресса как источник изучения социальных отношений в Украине в период НЭПа» в диссертацию под названием «Социальные изменения и политические процессы в Украине 1920–1930-х гг.».

 

***

Рассуждая о влиянии советских практик и норм на постсоветское развитие науки, Павел Уваров отметил:

 

«Главным родимым пятном “советскости” я считаю относительную слабость институциональных основ функционирования научного сообщества. Этим основам не дали развиться из-за гипертрофированного воздействия внешнего фактора»[88].

 

В то же время исчезновение (или трансформация) внешнего фактора развития науки в виде партийных директив и четкого государственного заказа привело к еще большей демодернизации и деградации институций науки и ее норм.

Советской власти удалось выкорчевать поросли академической солидарности и сделать университет и академию не просто зависимыми от власти, но органичной частью государственной машины. И, хотя никоим образом не стоит преуменьшать размах и степень государственных репрессий, нельзя и закрывать глаза на факты широкого соучастия, а иногда и инициирования представителями академических кругов тех или иных государственных мероприятий. В этом контексте образ советской науки как коллективной жертвы тоталитаризма нуждается не просто в коррекции, но в принципиальной деконструкции.

Унаследовав от СССР централизированные и принципиально разделенные на университетские и академические научные институции, Украина избрала скорее путь наполнения их новым идеологическим содержанием, чем болезненных и системных институциональных реформ. Такой выбор объясняет легкость смены флагов, поспешно и пафосно отождествленной большинством историков со сменой методологии исследования, при сохранении глубоко советского институционального status quo.

Недавние диссиденты были практически безболезненно интегрированы в систему, их исключившую, а лишенная внутренних механизмов контроля и отказавшаяся от ответственной рефлексии по поводу своего советского прошлого гуманитаристика столкнулась с реалиями рынка, превратившего и университетские дипломы, и докторские диссертации, и звания академика в предмет купли-продажи.