Артемий Владимирович Магун – профессор политической теории демократии (Европейский университет в Санкт-Петербурге), доцент факультета свободных искусств и наук СПбГУ.

Трудно не согласиться с эмпирической частью последних работ Александра Эткинда, развивающих в антропологическом ключе известную теорию «ресурсного проклятия». Действительно российская экономика не полностью, но сильно зависит от экспорта нефти и газа, и роль обычного городского труженика для роста или падения этой экономики весьма сомнительна. Внешний, случайный характер нефти как предмета деятельности, похожей на древнюю «охоту и собирательство», способствует мистическим теориям, в частности об избранности России.

В то же время я согласен с последним комментарием Тони Вуда: настоящее имя «демодернизации» – это «капитализм». Точнее, это негативная и теневая сторона капитализма, которая часто скрыта за его (иногда встречающимися) положительными проявлениями: интенсификацией труда и честной конкуренцией производителей. Поэтому вопрос не только в том, почему в России проявились именно негативные черты капитализма (некоторые авторы даже предполагали, что это связано с карикатурным изображением капитализма в СССР), но и в том, почему капитализм проявился в ней в своем чистом, идеально-типическом виде.

Действительно, если мы посмотрим на идейные, культурные предпосылки капитализма, то мы увидим превращение природы в ресурс и эксплуатацию этого ресурса. На этом был основан доиндустриальный капитализм, описанный Джоном Локком, этому соответствовала и характерная философия. Маркс ввел понятие «капитала», чтобы показать, как собственность, технические приспособления, тело, время превращаются в абстрактно измеримые единицы. Хотя человек, казалось бы, «использует» прошлое для нужд настоящего, на деле это он является рабом капитализированного прошлого, которое, как вампир, высасывает его живые соки. «Капитал – это мертвый труд, который, как вампир, оживает лишь тогда, когда всасывает живой труд, и живет тем полнее, чем больше живого труда он поглощает».

Хайдеггер уже в XX веке описал этот нововременной режим как «постав» (Gestell), верно указав, что в его основе лежит деонтологизация и объективация всего нечеловеческого сущего. Деррида позднее добавил, что именно в силу этого развоплощенная природа превращается, в дополнение к объективности, в мистическую материю, насылающую на нас призраков и вампиров. Сергей Носов в «Хозяйке истории», а вслед за ним Пелевин в «Священной книге оборотня» и «Македонской критике французской мысли» (кстати, эксплицитно цитируя Деррида), уже довольно давно применили эти конструкции к российской ситуации. В России добыча из земли нефти, этого «дерьма мертвых динозавров» и в то же время – жидкой материи, которая идеально, как и редкие металлы (по Марксу), воплощает абстрактную стоимость, неизменно вызывает в уме мистические фантазии. Но это верно и для других форм капитализма. Маркс указывает, например, и на иррационально-мистическую природу товара. Последний так же есть призрак природы, как бы очнувшейся от своей ресурсности, проступающей через его абстрактность. Логика, которой подчиняется развитие новой России, возникла далеко не в России и имеет различные проявления в разных странах. Поэтому верные наблюдения Эткинда о нефтяном мистицизме отчасти впадают в ловушку россиецентризма (ведь Норвегия, например, будучи нефтяной страной, не подвержена предполагаемому проклятию), рискуя в свою очередь стать частью той самой национальной мистификации, которую они критикуют.

Далее, производительный труд – это, конечно, хорошо и приятно. Но в каком-то смысле он был всегда. Идея о том, что модерное государство есть демократия тружеников и поэтому отличается от экстрактивного авторитаризма, тоже, в принципе, убедительна. Труженики тут есть, и они важны для страны. Но заметьте, что упоминаемые труженики восстают против модерного государства. Это типичный и порочный аргумент, что либеральная демократия демократична, так как в ней происходят демократические протесты и революции. Но, позвольте, эти протесты и революции происходят против этого государства, вопреки ему; и происходит это именно потому, что труженики рассматриваются в нем как ресурс, а реальная власть принадлежит богатым элитам! Можно было бы полемически предположить, что в интенсивных западных демократиях тружеников «достали» настолько, что они восстают, а в империалистической России их скорее оставили на произвол судьбы и трогают меньше – отсюда их относительная апатия.

Далее, о «лишних» людях и избыточном населении. Верно, что в производстве прибавочной стоимости большинство граждан не задействованы. Правда, это не значит, что их труд не полезен. Просто его меновая стоимость в условиях глобального рынка низка. И поэтому их структурная роль в экономике – рольлишних. Но парадокс капитализма в том, что ему нужны лишние. У Маркса это называется «резервной армией труда»: чтобы держать стоимость труда низкой, капитализму необходим этот резерв, и, учитывая технологический прогресс, эта «армия» имеет тенденцию к росту, так что, если оставить ее безработной, капитализм может привести к социальному взрыву. В результате долгой борьбы социалистов сейчас «резервисты» получают неплохие социальные пособия. Но ведь и в России есть что-то подобное: «лишние люди» в основном имеют занятость, просто они чувствуют себя облагодетельствованными капиталом. Возникает механизм интериоризации угнетения (подобный тому, что на Западе, а отчасти и у нас, как показал Дэвид Гребер, производит система кредитованияи всеобщей задолженности). Когда возникает бунт, он легко (и ложно) подавляется неолиберальной риторикой, представляющей бунтовщиков как лишних людей, паразитов-должников (как греческих протестующих в 2012–2013 годах) или «взбесившихся деривативов» (Борис Кагарлицкий).

Таким образом, когда мы описываем российскую ситуацию, мы описываем природно-социальные условия, как будто специально придуманные для применения капиталистических категорий. Советский социализм покоился на крайне эксплуататорской концепции природы, противоречащей духу и букве марксизма (критики слева, например, Андрей Платонов, давно это увидели), а вскоре перешел и к объективирующей эксплуатации человека – тем самым создав государственный капитализм, сохраняющий в обществе коммунально-коммунистические элементы ценой перевода капиталистических механизмов на космически-планетарный уровень. Трагедия состояла в том, что протест против этой отчуждающей системы был проинтерпретирован как прокапиталистический, что поддержал и Запад, в результате чего был построен уникальный капитализм без социализма.

Все это, однако, не отменяет совершенно верных наблюдений Эткинда о специфике российского случая, где капитализм приобретает скорее экстенсивный, а не интенсивный характер и где высвечивается связь мирового капитализма не с бюргерским трудолюбием, а с имперским авантюризмом первоначального накопления и грабительством «географических открытий». Мораль этой истории в том, что западный мир в противостоянии с СССР сделал отчасти злонамеренную, отчасти ошибочную ставку на капитализм, которую радостно подхватила советская интеллигенция. Но истина капитализма, как в свое время показала Роза Люксембург, – это холодный, паразитический империализм, а не мораль протестантов или гуманистов, которая делает его минимально приемлемым, компенсирует его эксцессы и камуфлирует этику волков под дружелюбие зайчиков. Плохо, когда такой гибридный режим начинает кричать соседним енотам и обезьянам: «Будьте и вы, как мы, волками!».