Оксана Владимировна Мороз (р. 1987) – культуролог, доцент кафедры истории и теории культуры Российского государственного гуманитарного университета.

 

Экспозиция

Культура в России в последние годы выступает объектом реализации ряда управленческих инициатив. С 2014 года работа в этом направлении стала особенно интенсивной: правительство утвердило «Стратегию государственной культурной политики на период до 2030 года», законодатели работают над новой редакцией федерального закона «О культуре»[1], а «Основы государственной культурной политики» стали предметом как открытых общественных, так и закрытых профессиональных дискуссий[2]. Наблюдение за российской информационной повесткой[3] подтверждает доминирование государства по сравнению с ролью других акторов[4]. Впрочем, такая активность политических элит ставит вопрос о наличии согласованной стратегии регулирования культуры: умножение документов может говорить как о наличии четкого вектора принятия управленческих решений, так и о распыленности организационных усилий, единовременная поддержка которых может спровоцировать коллапс – и не только бюрократический.

На фоне увеличения количества актов государственной регламентации становятся заметны сложности, с которыми сталкивается российская власть при необходимости определения смыслового наполнения понятия «культура»[5]. «Исторически сложившаяся система ценностей и норм поведения, закрепленная в материальном и нематериальном культурном и историческом наследии»[6] или «совокупность формальных и неформальных институтов, явлений и факторов, влияющих на сохранение, производство, трансляцию и распространение духовных ценностей (этических, эстетических, интеллектуальных, гражданских и т.д.)»[7] – все это, без экспликации различий, становится предметом властных притязаний.

Возможно, отсутствие прозрачности в официальных формулировках, описывающих организационную деятельность в сфере культуры, связано с попыткой трансформации прежнего «узковедомственного подхода к культуре»[8] в единую стратегию работы государственного аппарата. Однако запутанный юридический социолект, помноженный на обращение с правовыми понятиями как элементами художественного языка, провоцирует возможность разнообразной трактовки утверждаемых норм и затрудняет понимание властного подхода к формированию культурной политики[9].

Анализ экспертных мнений на этот счет позволяет предположить, что «правила игры» регулярно обновляются, вступая в противоречие с разными, в том числе лишь недавно ставшими легитимными, логиками. Так, еще несколько лет назад социологи рассматривали демократический принцип «позитивного взаимодействия в условиях культурного разнообразия» как основу приоритетных направлений деятельности государства в сфере управления культурой[10]. Снижение гомогенизации культурного многообразия через продвижение идеи плюрализма считалось необходимым условием сохранения сложной культурной идентичности России.

Однако 2010-е годы стали временем усиления дисциплинирующего потенциала и государственного контроля за производством смыслов. Такой подход, очевидно, не согласовывается с ранее применявшимися нормами «инклюзивной» культурной политики. Напротив, субстанциально понимаемая, гомогенная культура стала важным аргументом в конфронтации с чуждыми ценностными моделями, угрожающими «единству и суверенитету государства»[11]. Заметим, что некоторые аналитики различали подобные тенденции и до оформления ключевых документов, регламентирующих государственную культурную политику. Например, эксперты одного из наблюдательных советов ЕС, а именно Steering Committee for Culture, Heritage and Landscape, в 2013 году проанализировав госпрограмму «Развитие культуры и туризма на 2013–2020 годы», указывали в своем отчете, что работа по развитию культурного потенциала в России осуществляется преимущественно с помощью прежних, традиционных как для Российской империи, так и для СССР, патерналистских подходов, которые не работают в новых социокультурных условиях[12].

На сегодняшний момент российским гражданам представлен документ «Распоряжение Правительства РФ от 29.02.2016 N 326-р “Об утверждении Стратегии государственной культурной политики на период до 2030 года”». В этом тексте следы «консервативного поворота» присутствуют, но не доминируют. Зато текст полон понятиями, заставляющими усомниться в сохранении прежней установки на демодернизацию социокультурной сферы вообще и дискриминацию «других» социальных субъектов в частности. Так, государство, по оценкам собственных экспертов, остающееся «основным стратегическим инвестором культуры и культурных институтов, […] ключевым субъектом культурной политики», настаивая на необходимости продвижения и закрепления в обществе традиционных норм (посредством использования потенциала «преподавания в школе основ семейной культуры», «популяризации внутреннего познавательного и паломнического туризма», «стимулирования и популяризации изучения истории семьи и рода») и единого культурного пространства как фактора национальной безопасности страны[13], одновременно предлагает повышать «роль институтов гражданского общества как субъектов культурной политики».

Оценку властных интенций осложняет не только стремительное появление статистически большего (в сравнении с прошлыми годами) количества актов государственного вмешательства в культурный менеджмент, но и неочевидный юридический статус соответствующих документов.

Например, «Основы государственной культурной политики» формально не являются законом, а значит, наделены меньшей юридической силой. В то же время название документа позволяет предположить, что «Основы» призваны закрепить инвариантные принципы администрирования культурных взаимодействий. При этом внимание, с которым власти отнеслись к проблеме обеспечения «Основ»[14], свидетельствует: культура de jure уже в 2015 году превращается в один из центральных элементов стратегии национальной безопасности. Утверждение же в текущем году «Стратегии государственной культурной политики на период до 2030 года» означает интенсификацию правительственных инициатив по реализации «Основ»[15]. Внимательный читатель легко найдет в последнем документе свидетельства фиксации определенных государственных культуртрегерских идей и планы по их законодательному обеспечению.

В этой истории создания государственных стратегий культурной политики, на наш взгляд, стоит обратить внимание на специфику производства смыслов. Каким образом происходило оформление и реактуализация смыслов, которые должны были лечь в основу диалога власти с гражданами и определить таким образом обновленную модель общества?

 

Завязка

Историю внедрения новых логик управления «культурой» в российское публичное пространство нетрудно восстановить.

Впервые широкая общественность узнала о наличии подобных государственных инициатив в апреле 2014 года в связи с публикацией «Материалов и предложений к проекту основ государственной культурной политики». Представленный не в официальных печатных органах правительства, а на страницах газеты «Известия» текст в целом и ряд его формулировок вызвали бурное общественное обсуждение[16].

В сложившейся ситуации министр культуры Владимир Мединский посчитал необходимым прокомментировать случившееся, дав программное интервью газете «Коммерсант» и созвав пресс-конференцию «Новая культурная политика России: позиция министерства». По его словам, «Материалы и предложения» оказались в распоряжении издания вследствие утечки «межведомственной переписки». В дальнейшем, как заметил министр, документ, чей случайно попавший в печать прототип не имеет силы правоустановления, станет «всероссийским техзаданием для деятелей современной культуры, которые хотели бы получить для своих проектов поддержку государства»[17].

Но успокаивающие жесты со стороны власти, направленные на установление диалога с общественностью как субъектом культурного регулирования, оказались скомпрометированы. Руководствуясь принципом сенсационной подачи новостного контента[18] или отстаивая базовый этический кодекс профессии, требующий полноты и точности транслируемой информации[19], пресса, пусть и в виде неподтвержденных слухов, указала на сознательную передачу газете проекта документа самими же представителями Министерства культуры[20]. В свою очередь российские деятели искусства и культуры, успев ознакомиться с формулировками «Материалов и предложений», заявили о неприемлемости управления в духе «военной роты»[21]. Консолидированное публичное выступление независимых и правительственных экспертов спровоцировало появление официальных заявлений: одиозные рекомендации в итоговый проект не попадут, так как «противоречат стилистике и целям документа, которому следует консолидировать общество»[22].

Так начались языковые игры власти по формированию «двойного сигнала»: официальная позиция с этого момента заключалась в выведении из публичной сферы ряда конкретных спорных высказываний с одновременной тенденцией к сохранению и распространению соответствующих смыслов и значений.

Так, только в публикации «Известий» встречаются рассуждения о необходимости достижения общественного согласия относительно «наиболее общих представлений о мироустройстве, о должном и недопустимом». Закрепление этих воззрений позволит ранжировать системы ценностей как «характерные для данного общества» и «характерные для иных культур, в том числе несовместимые с существованием данного общества». Требование принятия такой аксиоматики манифестировалось в «Материалах и предложениях» как элемент борьбы с мировоззренческим вакуумом и опасным расколом общества. Наглядной, но неверифицируемой статистически эту директивную риторику делала продемонстрированная в документе связь между «духовным благополучием» и биосоциальным опытом граждан:

 

«Отсутствие мировоззрения либо насаждение чуждых ценностей […] ведет к психическому неблагополучию, […] росту преступности, алкоголизму, наркомании; […] заболеваемости и смертности, […] росту числа самоубийств и брошенных родителями детей и т.д.»[23].

 

Не вошедшим в финальную версию «Основ» оказался и отказ от «либеральных принципов мультикультурализма и толерантности», который в «Материалах и предложениях» проводился в соответствии с высказываниями Владимира Мединского о характерной для Запада толерантности как «негативном чувстве»[24], по сути же – лжи, принятой за истину:

 

«Ссылки на “свободу творчества” и “национальную самобытность” не могут оправдать поведения, считающегося неприемлемым с точки зрения традиционной для России системы ценностей. […] Тем самым блокируются усилия конструктивного большинства общества, направленные на […] противодействие насаждению культурно-ценностных норм, представляющих собой опасность для воспроизводства российской культуры и общества в целом»[25].

 

Со смягчением этой эссенциалистской позиции произошли изменения и во внешних сигналах, маркирующих стратегии соотношения между уникальным национальным опытом и международной повесткой. Вместо тотального сомнения в ценности (мульти)культурной коммуникации, следующая редакция предложений Минкульта постулирует необходимость такой «собственной модели общественного развития», которая будет связана с «сотрудничеством со всеми народами, государствами, культурами»[26]. В «Основах» эту позицию диалога конкретизировали, описав Россию как «страну, объединяющую два мира – Восток и Запад»[27]. Для «Стратегий» же апелляция к мировой культуре вообще стала необходимостью: в этом ориентированном на решение практических задач и конкретных проблем документе представленность российской культуры за рубежом есть показатель эффективности продвигаемого сценария культурной политики.

Впрочем, нетрудно заметить, что и без последнего пассажа оформление дискурса, дисциплинирующего производство в культурной сфере, опиралось на артикуляцию отказа от одного из важнейших принципов гражданского общества, а именно от свободы совести. В современных концепциях наличие этого понятия отражает уважение к разуму как гаранту такого социального взаимодействия, которое построено на ответственном отношении к представлениям и практикам членов сообществ, нуждающихся не в контроле со стороны государства, но в тщательной и множественной критической и независимой проверке[28]. Разумеется, в политической философии можно встретить и скептичное отношение к подобным либеральным конструкциям; часто оно основано на сомнении в легитимности и обязательности мировой правовой системы, имплицитно содержащей в себе принцип деления мира на правых и бесправных[29], или на перспективе ее отмены[30]. Однако, кажется, специфика отказа от либерального взгляда на мир в текстах российской власти имеет другую природу.

Некоторые политологи склонны видеть в этой ситуации эффекты принадлежности современных российский властных технологий к так называемому «гибридному режиму управления»[31]. Его черты довольно легко распознаваемы в акте сосуществования прежних, например, авторитарных или прототалитарных, практик регламентации коллективной жизни с декларативным утверждением новых, демократических процедур. Релевантность этого режима для российского контекста требует отдельного исследования – в рамках данной статьи достаточно заметить: общество, наследующее советскому опыту государственного/национального строительства, судя по опросам общественного мнения и исследованиям социологов[32], в целом лояльно встречает знакомые, основанные на директивных жестах, методы управления. В то же время публичная реакция на конкретный эксцесс обновления форм культурной политики указывает на важность если не для всего общества, то для конкретных групп и страт формального соблюдения специфически понимаемой толерантной интонации в реализации подобных практик.

Даниил Дондурей, давая комментарий «Известиям» в связи с публикацией проекта «Основ государственной культурной политики», заметил: «Я надеюсь, что в финальной версии от этого документа не останется камня на камне и ни у кого больше не будет желания сказать, что мы не европейцы». Эта надежа на качественную работу демократических институтов весьма симптоматична. Их фактическое отсутствие можно было диагностировать по усилению государственного патернализма в других сферах жизни, однако даже в экспертных сообществах в 2014 году еще курсирует оценка ситуации как сбоя, случайного нарушения правил игры, хотя и приводящего к созданию законотворческого прецедента с опорой на «субстанциальные категории»[33].

 

Развитие

Впоследствии ставка на языковые игры, позволяющие комбинировать субстанциальные способы концептуализации культуры с другими, возможно, более приемлемыми для современного политического дискурса понятиями, стала константой.

Так, уже в «Проекте “Основ государственной культурной политики”» (представлен публике в мае 2014 года) рассуждения об «универсальных ценностях, определяющих самобытность и жизнеспособность российского народа», сочетались с признанием «уникальности субъектов и объектов культурной деятельности» и «территориального и социального равенства граждан при реализации права на доступ к культурным ценностям и участие в культурной деятельности»[34]. А понятие «культурное наследие» раскрывалось не только через традиционное желание уберечь «от разрушения и утраты все то, что было создано, собрано, систематизировано и в той или иной степени осмыслено в прошлом», но и посредством утверждения значения современности как совокупности актов «постоянного пополнения, поскольку история творится каждым прожитым нами днем»[35].

Впрочем, пока в документе все же доминировал консервативный дискурс, в то время как условно прогрессивным или либеральным высказываниям досталась служебная роль. Так, традиционные нравственные ценности: «честность, правдивость, законопослушание, любовь к Родине, бескорыстие, неприятие насилия, воровства, клеветы и зависти, семейные ценности, целомудрие, добросердечие и милосердие, верность слову, почитание старших, уважение честного труда»[36] – по-прежнему преподносились как не вызывающие сомнений «выработанные человечеством и общие для всех мировых религий нормы и требования, обеспечивающие полноценную жизнь общества». Их включение в «содержание современной государственной культурной политики» объяснялось возможностью использования стоящих за ними смыслов в ходе воспитания и просвещения граждан[37].

Что это – просвещение как артикуляция отказа от признания логики изменчивости норм? В бегущей от современности, но динамической (постоянно меняющейся и настраиваемой) модели культурной политики двойных сигналов это как будто бы возможно. В тексте проекта традиционные добродетели представлены как инвариантные и интуитивно понятные экспликации «нормы»; при этом сопровождающая их ссылка на «глобально-информационную конкуренцию» демонстрирует чувствительность к принципам современного глобального общества.

Однако мало представлять себе современное общество как совокупность агентов социальных действий, очевидно не закрытых в национальных границах тех или иных сообществ и общающихся друг с другом иногда непредсказуемым, зачастую сетевым образом. Предположим, что «множественность» как принцип существования современности – лишь результат философских опытов, эффект концептуальной реификации. Но даже в таком случае настойчивое обращение к дискурсу «традиционной культуры» провоцирует сомнения. Перечисление концептов, насыщенных столь разными смыслами, как синонимичных, обращение к метанарративам, породившим эти концепты, как тождественным, внутренне подрывает саму конструкцию, поскольку ее элементы принадлежат конкурирующим фреймам. Простой пример: «любовь к Родине», наследующая, в том числе, семантике советских моральных предписаний, соседствует здесь с «целомудрием» и «милосердием», чаще всего соотносимыми с ценностями авраамических религий. И, хотя изучение основ современной коллективной идентичности россиян демонстрирует преемственность этих конвенций как основ привычной деиндивидуализации[38], их простое перечисление как определений аксиоматически «нормального» парадоксально.

Наконец, «нравственные, моральные, этические ценности» представлены в документе как априорная «основа национальной самобытности». Такая формулировка защищает эти понятия от фальсификации или проверки на прочность. Концепты, являющиеся «сгустками культурной среды в сознании человека» и маркером принадлежности человека той или иной культуре[39], герметичны и не отражают изменений, которые их содержание переживает в практиках разных культурных сообществ.

Таким образом, представленный проект состоял из дуальных, а нередко и конфронтирующих высказываний. Их можно было бы примирить: заявленный принцип «сотрудничества и взаимодействия со всеми народами, культурами и государствами» мог бы направить дискурсивные усилия, пусть и ориентированные на следование нормам патернализма, в либеральном направлении. Однако требование установления в качестве нормы не определенного никакой конкретикой «духовного опыта нации», построенного на сужении границ гражданской суверенности, лишь усиливало консервативную идею управления культурой.

Впрочем, управляемый диалог между социальными субъектами и агентами государственных регуляций продолжился с публикацией в декабре 2014 года указа президента РФ, утверждавшего «Основы государственной культурной политики».

Обретение ранее схематичной стратегией, пережившей ряд редакций, презумпции акта правоприменения означало превращение полемического манифеста в элемент нормативного дискурса. В соответствии с подобным статусом «Основы» декларировались как база для «разработки и совершенствования законодательных и иных нормативных правовых актов Российской Федерации, регулирующих процессы культурного развития» и «главные направления государственной культурной политики»[40]. Необходимость реализации мер по властной настройке культуры объяснялась спецификой прежних государственных и гражданских «инвестиций в человека», чья нехватка, по мнению законодателей, могла спровоцировать социальный «гуманитарный» кризис со следующими возможными последствиями:

 

«Снижение интеллектуального и культурного уровня жизни общества; девальвация общепризнанных ценностей и искажение ценностных ориентиров; деформация исторической памяти, распространение ложного представления об исторической отсталости России»[41].

 

Рисуемая картина общественной катастрофы требовала, по мнению авторов документа, «качественного обновления личности», осуществляемого посредством реализации стратегий по установлению общенационального статуса культурной политики. Как этого добиться? Во-первых, необходимо утвердить абсолютную ценность процесса «передачи от поколения к поколению традиционных для российской цивилизации ценностей и норм, […] образцов поведения», в перспективе используемых для «воспитания и образования» и «укрепления гражданской идентичности»[42]. Во-вторых, в условиях угрозы цивилизационного кризиса как триггера культурных изменений надо пересмотреть сценарии диалога власти и граждан как акторов, выбрав тот, что будет осуществляться в опоре на сохранение и продвижение «правильной» культуры при непосредственном государственном контроле принципов селекции «полезных» смыслов.

Казалось бы, запутанная стратегия производства двойных сигналов оформилась в практику трансляции четких предписаний. Строительство национальной культурной идентичности постулируется через последовательное воспроизведение знакомой по предыдущим версиям текста и более ранним формам культурной политики бинарной логике наличия «нормального» и «враждебного». Обращение к эссенциализму в описании констант «русской культуры» оказывается идеологическим обеспечением выживания российского общества, которое подчинено логике государственных, но не гражданских инициатив. Власть как будто заявляет о приостановке всех прежних проектов, запускает разговор о «культуре», чтобы отменить ее множественность, сведя многообразие до перечня того, что «полезно» или «нравится» государству. Любые дискуссии о пагубном консерватизме такого пути можно прервать алармистским сигналом: надвигается социальная катастрофа, которой можно противопоставить только политику «чрезвычайного положения» в культуре.

Между тем лавирование государства между стремлением закрепить за собой «полноту власти» и желанием продемонстрировать осведомленность о возможности «создания новых, более демократичных стандартов культурной жизни»[43] остается «стандартом качества» российских инициатив в области культурной политики. В борьбе за «экономическую и социальную модернизацию страны» власть постулировала необходимость конкурентной коммуникации российской культуры с внешним миром на правах «неотъемлемой части мировой культуры», «свободы творчества и невмешательство государства в творческую деятельность; делегирования государством части полномочий по управлению сферой культуры общественным институтам»[44]. «Другие» принципы «приоритетного культурного и гуманитарного развития» по-прежнему оставались задокументированы, раздвигая рамки если не легитимных стратегий управления, то по крайней мере официального дискурса.

 

Кульминация

«Основы» были сконструированы и внедрены в публичный дискурс как рамочная конструкция. Как декларация о намерениях по контролю за средствами производства смыслов они по-прежнему не предполагали создания четких инструкций по защите от деструктивных тенденций путем жесткого формулирования культурных «норм» и «девиаций». Именно поэтому игры с консервативными и либеральными настроениями в документе выглядели эффектно и были вполне эффективны. Они маркировали наличие властных интенций, чья гибкость и двойственность ограничивали возможность принятия ответственных решений на ином уровне, нежели федеральный, создавая опасность неправильной интерпретации. В условиях отсутствия четких представлений о будущем курсе реализации культурной политики обездвиживающая дуальность положений документа могла защитить конкретных функционеров от потенциально опасных и ошибочных действий.

Такая игра с дискурсами могла бы и продолжиться, если бы тенденции стагнации правительственных инициатив по ресурсной реализации культурной политики сохранились[45] и образовалась пауза в государственных культуртрегерских инициативах. Однако разработка «Стратегий государственной культурной политики» прервала цикл воспроизводства документов, построенных на сосуществовании противоречивых интенций. Появилась необходимость сформулировать четкие направления стратегического планирования, сценарии реализации норм управления культурой и перевести все предыдущие опыты по консервативной заботе о культуре как «национальном приоритете» во что-то стóящее – в прямом и переносном смысле.

«Стратегии» предстают, на первый взгляд, продолжением уже привычных литаний об угрозах национальной безопасности в области культуры. Производство культурной политики по-прежнему есть реакция на гуманитарный кризис, который, по мнению авторов, выражается в следующем:

 

«Размывание традиционных российских духовно-нравственных ценностей и ослаблении единства многонационального народа Российской Федерации путем внешней культурной и информационной экспансии […], пропаганды вседозволенности и насилия, расовой, национальной и религиозной нетерпимости, […] попытки фальсификации российской и мировой истории, противоправные посягательства на объекты культуры»[46].

 

Однако за редко встречающимися в тексте знакомыми пафосными формулами стоят конкретные меры, связанные с реализацией утилитарного, экономически оправданного подхода.

Так, смысловым центром всех предшествующих инициатив по регуляции культуры выступала артикуляция опасности утраты эссенциальных оснований национальной идентичности и снижения витальности ее производных, в том числе культуры. В «Стратегиях» это макрооптика описания проблем российской цивилизации во многом сведена на нуклеарный уровень. Задачи трансляции системы «правильных» культурных смыслов возложены в первую очередь на семью, выступающую «общественным институтом, обеспечивающим воспитание и передачу от поколения к поколению традиционных для российского народа ценностей»[47].

Впрочем, важность семьи для культурной сферы определяется не только возможностью осуществлять первичную инкультурацию и выступать хранителем национальной своеобычности. Сохранение семейного благополучия экономически выгодно – при упадке ценности семьи, который выражается, например, в увеличении количества разводов, «расходы на культуру становятся все менее значимой величиной в структуре расходов домохозяйств»[48]. Так задачи воспитания «правильных» носителей национальной культуры смыкаются с необходимостью решить вопрос о дополнительной финансовой поддержке культуры.

 

«Создание условий для просвещения и консультирования родителей по правовым, экономическим, медицинским, психолого-педагогическим и иным вопросам семейного воспитания; преподавание в школе основ семейной культуры; […] стимулирование, в том числе через систему скидок и льгот, семейного посещения музеев, театров и иных культурных учреждений; […] стимулирование и популяризация изучения истории семьи и рода, в том числе путем исследования архивных документов; создание стимулов для семейного творчества как на любительском, так и на профессиональном уровне»[49].

 

Все эти предложения в краткосрочной перспективе обеспечивают работой, а значит, финансовой подпиткой, культурные и образовательные институции и провоцируют возникновение соответствующих частных инициатив, бремя поддержки которых может нести уже не государственный бюджет.

То же происходит с замечаниями о необходимости борьбы за качественное и бережное обращение к истории, наследию и заботы о нравственной чистоте граждан в ситуации гегемонии информационных ресурсов, транслирующих чуждые культурные установки. Решением проблемы оказывается создание собственных конкурентоспособных продуктов культуры, наличие которых экономически выгодно государству. И, кроме того, подтверждает постулаты 2014 года о России как «уникальной и самобытной цивилизации», «государстве, создавшем великую культуру», «стране великой культуры, огромного культурного наследия, многовековых культурных традиций»[50].

В этих и прочих примерах эксперты специально оговаривают: государство готово выступать стратегическим партнером, инвестором или даже меценатом соответствующих проектов, впрочем, строго пресекая «иждивенческие настроения» в отношении собственных обязательств[51]. Такая позиция представляет собой лишь отблеск веры в универсальный рынок, но она демонстрирует и результат всей операции по организации норм культурной политики. Время, потраченное на седиментацию консервативных умонастроений и закрепление ценности гомогенного общества, производит нужный эффект: государство начинает продуцировать дискурс об экономической пользе, извлекаемой из работы в таком социальном пространстве.

Экономическая практика, идеологические представления о ней и продвижение определенной формы социальных связей, способствующих закреплению нужных моделей управления, – через столкновение этих разных пространств «Стратегии», наконец, настраивают конкретную нормативность режима управления культурой в России. Возникает национальный вариант консервативного неолиберализма, стимулирующего экономические интересы и отказывающегося от развития культурных практик и общественных институтов во имя традиционных ценностей[52]. Как фиксируют авторы «Стратегий», в связи с обсуждением частного, но весьма прецедентного примера, «сохранение своей исторической самобытности и создание положительного образа […] является основным фактором для привлечения инвестиций»[53].

Разумеется, современные политические и юридические программы нередко создают условия для установления множественности и разрушения тех прежних институциональных условий, которые ранее поддерживали тенденции к сохранению рамок определенной социальной солидарности. Впрочем, как заметил Кристиан Лаваль, «экономическое человечество носит разные маски, что не вызывает ничего, кроме смятения умов»[54].

 

Эпилог

Результатом настройки дискурсивных формул и считываемых обществом сигналов стало создание во всех перечисленных документах особой парадигмы «Мы-идентичности». И если в первых текстах официальная репрезентация такой общности включала в себя стигматизацию миноритарных практик ее конструирования, то в «Стратегиях» довольно часто фиксируется банальная недостаточность гражданского участия и «слабая вовлеченность общественных институтов»[55] в практики управления культурой. Властный контроль за развитием культурных инициатив объясняется в этой ситуации просто: только у государства есть необходимые мощности для продвижения культуры.

С точки зрения формальных показателей распространенности культурных продуктов и инициатив такие утверждения не беспочвенны. С монополизацией государством общественных акций «Георгиевская ленточка» и «Бессмертный полк» количество участников мероприятий увеличилось, а организация и финансирование стали более масштабными. Запуск проекта «Активный гражданин», использующего механизмы актуализации культуры соучастия (партиципации) среди пользователей Рунета по своим эффектам воспитания социальной ответственности у граждан оказался, возможно, серьезнее, чем разрозненные независимые сетевые инициативы, настаивающие на необходимости социального активизма и краудфандинга как инструментах развития гражданского общества[56].

В то же время каждый акт вмешательства государства в развитие социальных взаимодействий, каждое присвоение и переформатирование проектов, служащих целью организации социального множества, сопровождается редукцией социокультурной коммуникации. Жесткие и ригидные формы бюрократической организации, характерные для российского государства, порождают вопрос: а не преобладают ли этатистские интересы над интересами общества, которые государство взялось защищать? Эта ситуация конфликтогенна, но она же способна откалибровать пакт между властью и социально-ответственными гражданами.

В краткосрочной перспективе она фиксирует отсутствие в официальном дискурсе представлений о легитимности «других» социальных экспериментов, в то же время присутствующих в культурном обращении в статусе постоянно встречаемых маргиналий. Однако гибкие формы организации людей, возникающие в ответ на какие-то события и принимающие форму «проектов», умножаются, представляя собой прототип сети, в которой субъекты, уважающие гетерогенность друг друга, но решающие одни проблемы, работают сообща, не теряя при этом собственной идентичности[57]. В долгосрочной перспективе именно инициативы, ставящие в качестве приоритета своего существования вопрос не о принадлежности, а о совместном действии, могут стать тем «адекватным ответом на вызовы нашего времени, на растущий уровень неопределенности и вариативности»[58]. Сможет ли консервативный неолиберализм поглотить и переработать и эти тенденции, покажет время.