Владимир Яковлевич Гельман (р. 1965) – политолог, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге.

Результаты электорального цикла 2011–2012 годов и его политические последствия стали неожиданными для большинства участников и наблюдателей российского политического процесса. В преддверии кампании практически все оценки строились на том, что «партия власти» «Единая Россия» («ЕР»), опираясь на государственный аппарат на всех уровнях, доминирование в СМИ и поддержку популярных в глазах населения лидеров страны, без особого труда получит подавляющее большинство мест в Государственной Думе. Тем самым, как предполагалось, она откроет дорогу триумфальному возвращению Владимира Путина в кресло главы государства в марте 2012-го[2]. Однако исход думского голосования 4 декабря 2011 года обманул эти ожидания. В то время как, согласно официальным данным, «ЕР» набрала 49,3% голосов избирателей, многочисленные прямые и косвенные свидетельства, от экзит-поллов до сообщений наблюдателей, фиксировали разнообразные злоупотребления при подведении итогов голосования; сегодня нет сомнений в том, что реальная доля поданных за «ЕР» голосов была гораздо ниже. Вслед за голосованием по стране прокатилась волна акций протеста, которая была отмечена невиданным для постсоветской России размахом массовой мобилизации: митинги в Москве собрали многие десятки тысяч участников. Однако к президентским выборам 4 марта 2012 года властям удалось восстановить контроль над ситуацией и, используя все доступные им способы, добиться необходимого исхода голосования. По официальным данным, Путин набрал 63,6% голосов на фоне многочисленных злоупотреблений в ходе кампании и при подведении итогов. Предпринятое вслед за этим наступление властей на оппозицию было призвано вернуть страну к прежнему status quo. Тем не менее, в результате электорального цикла 2011–2012 годов российский авторитарный режим понес ощутимые потери. Пока преждевременно говорить о его полномасштабном кризисе и тем более – о его скором падении, однако те вызовы, с которыми столкнулись власти в ходе минувшего электорального цикла, носят системный и неустранимый характер. Но почему же эти вызовы возникли «здесь и теперь»? Что обусловило исход голосований и каковы механизмы и причины, повлекшие за собой, с одной стороны, частичный электоральный провал правящей группы, а с другой стороны, взлет и последующий спад протестной активности? Как эти события могут отразиться на дальнейшей траектории развития политического режима в России?

«Опрокидывающие выборы» – почему?

Политический режим, сформировавшийся в России в 2000-е годы, многие специалисты расценивали согласно получившей распространение в последние годы классификации как «соревновательный», или «электоральный», авторитаризм[3]. В таких режимах институт выборов имеет вполне реальное значение: в них допускается участие различных партий и кандидатов – в отличие от «классического» авторитаризма, при котором преобладают «выборы без выбора» (примерами такого рода на постсоветском пространстве выступают, например, Казахстан или Узбекистан). Но формальные и неформальные правила таких выборов предполагают высокие входные барьеры, заведомо неравный доступ участников к ресурсам, систематическое использование государственного аппарата в целях максимизации голосов, поданных за правящие партии и кандидатов, злоупотребления в пользу последних на всех стадиях выборов, в том числе при подсчете голосов.

Именно заведомо неравные «правила игры», призванные обеспечить победу инкумбентов[4] независимо от предпочтений избирателей, и отличают электоральный авторитаризм от электоральных демократий. Электоральный авторитаризм особенно распространился в последние два десятка лет, в том числе и в постсоветских государствах[5]. Классический авторитаризм уступает место электоральному прежде всего в силу того, что правящие группы нуждаются в проведении выборов как в средстве внутриполитической и, в особенности, международной легитимации – в противном случае само функционирование этих режимов может оказаться под угрозой. Всякий раз выборы, в силу самой природы политической конкуренции, становятся для электоральных авторитарных режимов серьезным тестом на выживание. Им приходится не просто побеждать в нечестной и неравной борьбе с иными партиями и кандидатами, но и прилагать немалые усилия для того, чтобы их победы были признаны внутри страны и за ее пределами, а обвинения в нечестности выборов имели не слишком значительный эффект. Хотя многим режимам электорального авторитаризма удается решать эти задачи более или менее успешно, постэлекторальные протесты по итогам нечестных выборов могут создать для них вызовы, подчас несовместимые с выживанием, о чем свидетельствует недавний опыт «цветных революций»[6]. Хотя российский режим, по крайней мере пока, кое-как справлялся с этими вызовами и избежал летального исхода, цена выживания оказалась для него весьма высока, а легитимация, достигнутая в результате электорального цикла 2011–2012 годов, – более чем сомнительна. Примечательно, что такой исход представлял собой разительный контраст с исходом электорального цикла 2007–2008 годов, когда правящая группа без особого труда решила стоявшие перед ней задачи, избежав сколь-нибудь значимых протестов.

Собственно, поражения авторитарных режимов в ходе несправедливых выборов – также явление отнюдь не новое. Еще Сэмюэль Хантингтон в своем анализе «третьей волны» демократизации специально рассматривал феномен «опрокидывающих выборов», когда авторитарные режимы проводят выборы в целях закрепления своей легитимации, но в результате они оборачиваются поражением правящих групп и в ряде случаев (хотя не всегда) открывают дорогу к последующей полномасштабной демократизации[7]. Однако объяснения этого феномена подчас рассматривают политический процесс лишь как «проекцию» динамики спроса на политическом рынке. Этот спрос проявляется как колебания общественного мнения, которые в свою очередь хотя и зависят от ряда параметров (таких, как массовые оценки положения дел в экономике), но в условиях авторитарных режимов в общем и целом не предсказуемы. Но, как известно, «танго танцуют вдвоем»; было бы неверным, анализируя причины упадка электорального авторитаризма, ограничиваться лишь анализом «спроса», игнорируя «предложение», которое представлено на политическом рынке как правящими группами («режимом»), так и их противниками («оппозицией»).

Неудивительно, что в последние годы, в особенности под воздействием волны «цветных революций» от Сербии (2000) до Молдовы (2009), специалисты все чаще задавались вопросом о влиянии режима и оппозиции на упадок электорального авторитаризма. Они отмечали критическую роль массовой мобилизации в результате усилий оппозиции, при этом уделяя особое внимание кооперации различных групп противников режима и тактике оппозиционных сил[8], или обращали внимание на уязвимость самих авторитарных режимов из-за их открытости воздействию Запада, а также слабости государственного аппарата и/или доминирующих партий, не способных обеспечить полномасштабный контроль над политическим процессом[9]. Однако в политике, как и в игре в футбол, успех одной из сторон конфликта, как правило, зависит от действий соперника: точно так же, как гол может быть забит из-за неудачной замены игроков, неточного паса защитника или опрометчивой игры вратаря, достижения оппозиционеров могут стать результатом ошибочной стратегии правящей группы, а успехи режима подчас выступают оборотной стороной слабости оппозиции.

Поражение электорального авторитаризма в России в декабре 2011 года может служить показательным примером такого рода. Действительно, с одной стороны, в 2000-х российские лидеры приложили немало усилий для закрепления политической монополии, опираясь при этом на иерархию государственного аппарата («вертикаль власти») и доминирующую партию («Единая Россия»), ограждая внутреннюю политику страны от «тлетворного влияния Запада». С другой стороны, систематические действия властей, направленные на маргинализацию оппозиции, загнали ее в политическое «гетто». Искусно проведенное разделение оппозиционеров на «чистых» («системные» партии, официально зарегистрированные, но находившиеся под косвенным контролем со стороны Кремля) и «нечистых» («внесистемная» оппозиция, исключенная из политического процесса) еще более ослабляло разрозненные сегменты оппозиции.

Оказалось, однако, что сильная сторона конфликта – сам режим – была недостаточно сплочена и монолитна; ожидания ее лидеров строились ретроспективно и не учитывали изменения политического «спроса»; соотношение «кнута» и «пряника», которое режим предлагал своим согражданам, оказалось недостаточно сбалансированным; наконец, тактика думской кампании 2011 года была плохо продумана. В то же время кампания открыла «окно возможностей», и в него начали проникать новые фигуры, которые привнесли ряд неожиданных для властей эффектов. Реакция властей на эти события не всегда оказывалась адекватной, и в результате режим с каждым шагом нес все более сильные и ощутимые потери, прежние методы уже не обеспечивали контроль над политическим процессом в стране, а уровень его массовой поддержки снижался. Оппозиционерам удалось не только выйти из «гетто», но и, перехватив инициативу, продемонстрировать способность к кооперации друг с другом и к мобилизации масс. Хотя эти шаги и не привели к смене режима, они создали для него серьезные угрозы и вынудили к смене тактики, в конце концов позволившей достичь требуемого результата. Хотя еще рано делать выводы о том, как сложатся следующие матчи, по крайней мере, уже не приходится говорить о безусловном одностороннем преимуществе на поле сильных над слабыми.

2008–2011: за фасадом «либерализации»

Преемственность лидеров является «ахиллесовой пятой» многих авторитарных режимов в мире, в том числе и на постсоветском пространстве. Лишь немногим правителям удается безболезненно осуществить династическое наследование власти (примером может служить Азербайджан), в то время как в условиях электорального авторитаризма сам подбор «преемников» и обеспечение легитимной передачи власти создает риски и серьезные вызовы для выживания соответствующего режима (показателен случай украинской «оранжевой революции»)[10]. С этой точки зрения, проведенная в 2007–2008 годах замена Владимира Путина на посту президента Дмитрием Медведевым в гипотетическом колледже для диктаторов, казалось бы, заслуживала «пятерки с плюсом». В самом деле, Путин до 2007 года имел все шансы изменить Конституцию страны и, изъяв из нее ограничение срока президентских полномочий, пойти по пути лидеров Центральной Азии. Однако, вместо этого, он подобрал лояльного преемника и, став премьер-министром, сохранил за собой ключевые рычаги управления страной в расчете на возвращение в президентское кресло через четыре года. Такая стратегия отвечала задачам как внутриполитической, так и внешнеполитической легитимации, но таила в себе немалые риски. Они были связаны, помимо прочего, с тем, что сценарий «обратной замены» этих игроков в электоральном цикле 2011–2012 годов предполагался «по умолчанию», но не был публичным. Но режим не слишком заботился об этих рисках, которые воспринимались как отдаленные по времени и «одноразовые». Между тем, именно высокие издержки «обратной замены» как раз и стали той стрелой, которая попала в «ахиллесову пяту» режима через четыре года после первой стадии операции «Преемник».

Эндрю Уилсон в своей книге о постсоветских политических режимах подробно описал феномен «виртуальной политики», в которой главным инструментом доминирования правящих групп являются не столько репрессии, сколько информационные манипуляции в сочетании с покупкой лояльности элит и масс[11]. Действительно, российский режим при Путине и Медведеве отличался низкой репрессивностью по отношению к политическим противникам[12]. Вместо этого, в 2000-е годы власти последовательно и систематически превращали оппозицию в «вымирающий вид»: посредством выстраивания высоких барьеров для выхода на политический рынок, умелого использования тактики «разделяй и властвуй», кооптации в качестве «попутчиков» режима одних политиков и исключения из истеблишмента других[13]. Почти безраздельное доминирование Кремля в ведущих СМИ на фоне высокой поддержки status quo в общественном мнении облегчало режиму решение этих задач. Хотя электоральный цикл 2007–2008 годов сопровождался злоупотреблениями в ходе подсчета голосов и жестким давлением на противников режима в духе «закручивания гаек», его политические итоги не встретили сколь-нибудь заметного сопротивления в обществе (более того, в ряде исследований было зафиксировано, что избиратели скорее склонны оценивать выборы как «честные» и «справедливые»)[14]. Но почему через четыре года немалая часть тех же избирателей все-таки взбунтовалась?

Для ответа на этот вопрос следует переосмыслить тот механизм власти и управления, который сложился в 2008–2011 годах и получил название «правящий тандем». Суть его сводилась к тому, что президент Медведев, будучи по факту не более чем ставленником Путина, выступал в роли «доброго следователя», либерала и реформатора, призванного инициировать прогрессивные преобразования, в то время как на ушедшего на время в тень «злого следователя» Путина ложились тяготы оперативного управления страной. Теоретически такая схема могла бы работать более или менее эффективно лишь при условии, если бы она была исключительно манипулятивной. Но на деле разделение ролей между участниками тандема оказалось нечетким, сигналы, которые они посылали элитам и обществу, – непоследовательными, а неопределенность в отношении планов «тандема» на следующий электоральный цикл порождала неуверенность, нараставшую по мере его приближения. Напротив, Медведев пытался публично презентовать себя как самостоятельного политика, в ряде случаев стремясь публично демонстрировать автономию от старшего партнера.

В результате аппарат управления оказался дезориентированным и, как часто бывает в ситуации «слуги двух господ», все чаще выходил из-под контроля политического руководства. Если до 2007 года Кремль инвестировал ресурсы в организационное укрепление «ЕР» и упрочение иерархии «вертикали власти», то позднее «ЕР» окончательно приобрела черты электорального и законодательного придатка государственного аппарата, а «вертикаль власти» подверглась весьма серьезной кадровой чистке. Многие главы регионов – политические «тяжеловесы» – лишились своих постов, уступив место чиновникам, зачастую не имевшим опыта публичной политики и/или не пользовавшимся авторитетом у региональных элит и жителей вверенных им территорий. Наконец, «слабое звено» «вертикали власти», выборные мэры городов, все чаще заменялись наемными управляющими (сити-менеджерами), раздражавшими как местные элиты, так и горожан. В итоге «вертикаль власти» превратилась в инструмент, который должен в дни голосования обеспечивать требуемые Кремлем показатели лояльности электората, но при этом не связан с решением проблем регионов и городов страны[15]. Не удивительно, что злоупотребления на региональных выборах стали более многочисленными, не раз вызывая громкие скандалы. Наконец, хотя российские власти смогли в целом минимизировать негативные эффекты экономического спада 2008–2009 годов, тем не менее, кризис изменил общественное восприятие самой системы управления государством. Если ранее ее считали пусть коррумпированной, но в целом более или менее приемлемой, то после кризиса в общественном мнении наметился запрос на альтернативы существующему порядку[16].

В то время как механизм управления c трудом справлялся с перегрузками, а после кризиса 2008–2009 годов положение еще больше усугубилось, «виртуальная политика» перешла на новый уровень манипуляций. На смену виртуальному «закручиванию гаек» при Путине пришла столь же виртуальная «оттепель» при Медведеве. Публичные заявления о либерализации, модернизации и верховенстве права по большей части носили характер маскировки, призванной скрыть такие шаги режима, как внесение изменений в Конституцию страны, продлевавших срок полномочий президента и Государственной Думы до шести и пяти лет соответственно. На деле либерализация оказалась или косметической правкой существующих «правил игры» (снижение барьера регистрации политических партий с 50 до 45 тысяч членов) или сменой вывесок (переименование милиции в полицию). Тем не менее, дискурсивная либерализация режима имела и ряд побочных эффектов, которые вели к непреднамеренно завышенным ожиданиям как у части элит (заинтересованных в том, чтобы эти слова воплощались в дела)[17], так и у немалой части общества. Риторика властей стимулировала нарастание спроса на либерализацию и верховенство права, но сами власти при этом не заботились о воплощении соответствующих лозунгов в жизнь, тем самым превращая их в «потемкинскую деревню», в украшение фасада, призванное скрыть авторитаризм, произвол и коррупцию. В результате углублялся разрыв между общественным спросом и государственным предложением: общество предъявляло все больший спрос на качество управления (good governance), а власти предлагали сохранение политического status quo. Этот разрыв повышал риски нелояльности, которые в полной мере проявились в ходе думского голосования в декабре 2011 года.

Виртуальная «оттепель» сопровождалась и другими непредвиденными последствиями. Прежде всего власти, добившись политической монополии и более или менее успешно кооптировав «системные» партии в ряды попутчиков режима, предоставили «несистемную» оппозицию самой себе, по-видимому, полагая, что она уже не выйдет за пределы отведенного ей «гетто». Действительно, попытки создания новых партий успешно пресекались на стадии регистрации, полиция без труда разгоняла малочисленные акции политического протеста (такие, как «Стратегия 31»), а отдельные оппозиционные деятели подвергались дискредитации (или порой дискредитировали себя сами). Однако по ходу виртуальной «оттепели» ситуация стала меняться одновременно по нескольким направлениям. Спонтанно возникали новые общественные движения, выступавшие с требованиями защиты прав граждан от произвола со стороны чиновников[18], шла ли речь об охране природы (движение в защиту Химкинского леса), защите исторического и культурного наследия (борьба против башни «Газпром-сити» в Санкт-Петербурге) или же о нарушении правил дорожного движения высокопоставленными государственными служащими («Синие ведерки»). При этом «новая общественность», хотя и избегала политизации требований (отдавая себе отчет в том, что политический конфликт с властями не поможет ей добиться своих целей, а лишь затруднит их достижение), тем не менее, становилась потенциальным резервом мобилизации со стороны оппозиции[19]. Кроме того, с течением времени в лагере противников режима начался процесс смены поколений. На смену лидерам, пришедшим в политику в эпоху перестройки, выдвигались люди, которые сформировались как личности и как публичные деятели в 2000-е годы. Если первые воспринимали текущую ситуацию по большей части как продолжение прежних политических баталий, а общество ассоциировало их (справедливо или нет) с периодом «лихих 1990-х», то вторые не без основания претендовали на то, чтобы сделать политическую карьеру уже в новых условиях. По сравнению с их предшественниками молодые оппозиционеры, от Сергея Удальцова до Ильи Яшина и Владимира Милова, проявляли бόльшую склонность к риску и готовность к объединению различных сегментов оппозиции по принципу «негативного консенсуса» против режима. Самым ярким проявлением обеих указанных тенденций стал феномен Алексея Навального, который успешно «раскрутил» антикоррупционную кампанию в Интернете, стал заметной публичной фигурой и позиционировал себя одновременно как либерал и националист – немыслимое сочетание для прежнего поколения оппозиционеров.

Нельзя сказать, что Кремль не замечал эти тенденции в стане противников, но противодействие новым явлениям было ориентировано на прежние реалии и велось прежними методами. Главным ограничением для властей стал курс на виртуальную «оттепель»: по мере расширения разнообразных движений и групп им становилось все труднее перейти от «виртуальной политики» к реальному насилию – иными словами «оттепель» увеличивала издержки, связанные с подавлением противников режима. Хотя в 2008–2011 годах власти по-прежнему неукоснительно пресекали протестные акции политического характера, к публичной критике режима они относились более терпимо, вероятно, рассчитывая на эффект «выпускания пара». Когда в некоторых случаях власть шла на уступки по частным вопросам (например, отменив решение о строительстве башни «Газпром-сити»), это повышало ставки для активистов общественных движений, побуждая их выйти за рамки локального протеста. Но и отказ властей удовлетворить требования «новой общественности» лишь способствовал ее политизации, подталкивая активистов в объятия оппозиции. Попытки публичной дискредитации отдельных оппозиционеров (вместо жесткого силового подавления и/или запугивания) били мимо цели. Немало преуспев в превентивной борьбе с мифической «оранжевой угрозой» в преддверии 2007–2008 годов, Кремль не смог подавить в зародыше потенциала будущей протестной мобилизации накануне 2011 года, пока он еще не превратился в ключевой фактор политического процесса.

Образно говоря, накануне кампании 2011–2012 годов российские власти по преимуществу заботились об украшении фасада, не придавая достаточного значения тому, что в скрывавшейся за ним железобетонной серой стене образуются все новые трещины. Видимо, расчет делался на то, что в ходе обратной замены в правящем «тандеме» демонтаж «потемкинской деревни» произойдет сам собой. Однако этот расчет не учитывал, что «потемкинская деревня» была населена гражданами страны, демонтировать которых вместе с «фасадом» (например, посредством массовых репрессий) было слишком рискованно, а убедить их добровольно переселиться за глухую серую стену (например, посредством покупки лояльности) – слишком дорого. В итоге сочетание позитивных и негативных стимулов к массовому участию оказалось явно не сбалансированным: кнут применялся властями слишком селективно и слишком неэффективно, в то время как пряники, которых на фоне запредельной коррупции и без того «не хватало на всех», оставались по большей части виртуальными. Эти латентные факторы проявили себя по итогам голосования 4 декабря 2011 года.

Продолжение следует?

Можно утверждать, что провал электорального авторитаризма (пусть даже и частичный) определяет сегодняшнюю и завтрашнюю повестку дня российской политики. Этот провал в ходе думского голосования 2011 года вовсе не был неизбежен или заранее предопределен – напротив, он стал следствием стратегических ошибок правящей группы. Неоправданно переоценив на основе прежнего опыта эффективность «виртуальной политики» и увлекшись украшением фасадов, режим явно недооценил риски, которые повлекли за собой активизацию части наиболее «продвинутых» избирателей. Известный тезис американского политолога Валдимера Орландо Ки «Избиратели не дураки!»[20], широко цитируемый при анализе выборов в демократических режимах, имеет немалый смысл и при изучении выборов в условиях электорального авторитаризма. Этот тезис в российском контексте восходит к знаменитому высказыванию Линкольна о том, что «можно долго обманывать немногих или недолго обманывать многих, но нельзя всегда обманывать всех». Российские избиратели могли бы еще некоторое время сохранять безразличное отношение к манипуляциям и злоупотреблениям со стороны режима, если бы не действия оппозиции, которая смогла вовремя и умело воспользоваться ошибками правящей группы и применить эффективные средства активизации и мобилизации своих сторонников. Ресурсный потенциал режима оказался достаточно велик, так что власть не успела растерять большинства сторонников и, в конечном счете, хотя и не без труда, в марте 2012 года смогла удержать господство. Но означает ли такой итог электорального цикла возвращение к политическому равновесию, имевшему место до выборов? Ответ на этот вопрос зависит в частности от того, какие выводы из опыта 2011–2012 годов сделают и режим, и оппозиция.

Для российского режима (как и для других авторитарных режимов в мире) главным уроком на будущее скорее всего может стать вывод о том, что либерализация[21], пусть даже «виртуальная» и дискурсивная, представляет опасность для status quo, – а значит, для удержания власти следует «закручивать гайки». Вместе с тем трудно сказать, сможет ли режим и далее успешно использовать такие институты, как политические партии и парламент, в целях кооптации «системной» оппозиции и удастся ли ему успешно изолировать оппозицию «внесистемную».

Что же до оппозиции, то стоящие перед ней вызовы несоизмеримо серьезнее. Удерживать «негативный консенсус» в течение длительного времени, а тем более воплотить его в организационную консолидацию, российским оппозиционерам будет крайне тяжело, особенно с учетом того, что режим не преминет прибегнуть к тактике «разделяй и властвуй» в отношении своих противников. Распространение новых идей, продвижение новых лидеров и становление новых организаций займет некоторое время, в то время как потенциал их поддержки может ослабеть. Тем не менее опыт протестной мобилизации 2011–2012 годов в любом случае не пройдет зря и для самой оппозиции, и для сотен тысяч, если не миллионов, ее сторонников. Семена, посеянные минувшей зимой на Болотной площади и проспекте Сахарова в Москве и на площадях других городов страны, обязательно дадут свои всходы, хотя, возможно, и не в ближайшем будущем. На руку оппозиции играет и тот факт, что настроения наиболее «продвинутых» избирателей со временем передаются и части периферийного электората, расширяя таким образом потенциальную базу ее сторонников. Иначе говоря, спрос граждан на альтернативы скорее всего будет возрастать, и вопрос заключается в том, сумеет ли нынешняя российская оппозиция, или, возможно, иные политические игроки, удовлетворить его в ближайшие годы.

Скорее всего можно ожидать, что электоральный авторитаризм в России, потерпевший тяжелое поражение 4 декабря 2011 года и устоявший 4 марта 2012 года, ждут новые изменения. Он может смениться как непоследовательной «ползучей» демократизацией под давлением оппозиции[22], так и попытками режима сдвигаться в сторону «классического» авторитаризма, а возможно, и сохранит свою прежнюю суть в новом обличии. Столь же сложно представить себе возможные механизмы и темпы этих изменений: многое здесь зависит не только от действий режима и от шагов оппозиции на различных политических аренах, но и от ряда других факторов. Но, по всей вероятности, политическое равновесие будет становиться все более хрупким, режим даст новые трещины, и риск быть погребенным под его обломками будет возрастать. В условиях сужения временнóго горизонта, причем как для режима, так и для оппозиции, дальнейшее развитие событий в стране будет становиться все менее предсказуемым.