Сергей Иванович Рыженков (р. 1959) – политолог, доцент факультета истории политологии и права РГГУ.

Резкий подъем массового уличного протеста в России нарушил status quo, сохранение которого являлось для Кремля важнейшей политической задачей. Более того, к началу июня 2012 года, когда писались эти строки, стало ясно, что протестная «движуха» и противодействие ей со стороны власти – это, скорее всего, надолго и, вполне вероятно, всерьез. Протестные выступления не прекратились, власть не намерена сдавать позиции, и обе стороны ищут способы добиться своих целей. Это означает, что произошел явный сдвиг основного русла политического процесса, а общая картина происходящего в российской политике претерпела изменения. Но что это за изменения? Насколько они существенны? Как может развиваться ситуация?

Кому-то представляется, что события разворачиваются по сценарию мирной революции и долгожданная демократизация не за горами. Кто-то полагает, что это лишь выплеск, пусть и продолжительный, отрицательных по отношению к власти эмоций, накопившихся у части общества, и через какое-то время ситуация вернется к исходной. Распространено представление о «рождении» в России гражданского общества как самодостаточного явления, которое станет базой для неминуемых демократических перемен. Есть, наконец, оценки, в которых на первое место выдвигаются опасения, связанные с возможностью установления жесткой диктатуры или срыва политического процесса в пропасть насилия и хаоса.

Все эти версии логически допустимы. Однако они нуждаются не только в представлении, снабженном аргументацией ad hoc, но и в соотнесении с теоретическими моделями, сколь бы преждевременной такая задача кому-то ни показалась. Продолжая серию ранее опубликованных материалов[1], которые были посвящены рассмотрению российской политики в рамках «стратегического» подхода, предполагающего выдвижение на первый план измерения взаимозависимости оппонентов при выработке ими решений, ожиданий и оценок ответных действий соперников и конкурентов[2], предлагаю вниманию читателей выполненный с тех же позиций анализ проблем, связанных с появлением «белоленточного» движения.

Приглашение (в)строиться...

Выход на улицы в декабре 2011 года нескольких десятков тысяч граждан, протестующих против фальсификаций в ходе парламентских выборов, открыл новую, довольно неожиданную, перспективу политического развития России. Вопрос о возможной трансформации режима перешел из сферы политических и академических дискуссий в практическую плоскость. Кремль оказался перед известной в теории политических трансформаций альтернативой, которую Адам Пшеворский сформулировал следующим образом:

«Или инкорпорировать несколько групп, которые могут быть инкорпорированы, и репрессировать все прочие, вернувшись в авторитарный застой, или включить в политическую повестку проблему институтов демократии»[3].

Следует пояснить, что в данном случае речь идет не о либеральной демократии с социальным «расширением», функционирующей в западных обществах, и не о традиции понимания демократии как «власти народа», идущей от Аристотеля, а о демократии в минималистском понимании – «режиме, в котором те, кто правит, избираются на конкурентных выборах»[4], то есть о «соревновательной олигархии», ограниченной тем, что правителей выбирает и смещает сам народ[5]. Демократия в таком прочтении не обеспечивает автоматического решения проблем внеэлекторального массового политического участия, создания более справедливого и равного общества, а лишь предоставляет возможность организованным политическим силам добиваться таких решений. Демократия не рождается сразу со всеми атрибутами, известными по лучшим образцам, она становится (или не становится) «продвинутой» благодаря коллективным усилиям и действующим в рамках ее институтов политическим деятелям, опирающимся на гражданское общество.

Тезис об альтернативе, перед которой оказалась власть, также требует некоторых уточнений, связанных со спецификой российского авторитаризма. Дело в том, что в нашем случае инкорпорирование не предполагает полного – на условиях подчинения – присоединения оппозиционных групп к режиму. В процессе его консолидации оставшиеся в наследство от предыдущего периода оппозиционные партии были включены в режим таким образом, что сохранили относительную автономию, а контроль над ними осуществлялся правящей группой лишь по важным для нее направлениям. Другими словами, режим консолидировался на стадии «мягкой» диктатуры, или электорального авторитаризма, чему, безусловно, способствовал высокий экономический рост и основанная на нем социальная политика, крайне затруднявшая оппозиционную мобилизацию. Такое состояние режима нужно сопоставлять с состоянием либерализации классических авторитарных режимов (с еще более ограниченной конкуренцией или вообще без нее). Только путь к такой либерализации проделывался в противоположном направлении, как бы по нисходящей: от режима гибридного, включавшего значительное число элементов демократии, а не от диктатуры[6]. Соответственно, и возможное возвращение в «авторитарный застой» в данном случае надо понимать не буквально, а в смысле восстановления предшествовавшего декабрю status quo. Абстрактно говоря, такой режим, допускающий, в отличие от классического авторитаризма, ограниченную конкуренцию, отделяет от демократизации, казалось бы, небольшой шаг: устранение ограничений на электоральную конкуренцию.

Однако этот шаг в режимах электорального авторитаризма осуществить не менее трудно, чем шаг от «восходящей» либерализации к демократизации. В данном отношении «мягкие» диктатуры сталкиваются со специфическими проблемами, отличающимися от общих проблем всех авторитарных режимов. Многопартийность и выборы, на которых допускается относительно высокий уровень конкуренции, представляют собой, как показано в работах Дженнифер Ганди и Адама Пшеворского, не просто фасад авторитаризма, свидетельство «мягкости» диктатуры или имитацию демократии, призванную обманывать сообщество демократических стран и избирателей внутри страны, а одно из институциональных оснований режима, позволяющее правящим группам десятилетиями обеспечивать вполне уверенное сохранение власти[7].

Взглянув сквозь призму этой концепции на российский режим, мы получим следующую картину. Партии соглашаются на подконтрольное существование и на участие в выборах с предопределенным результатом, потому что в имеющихся условиях это лучший для них вариант. Ослушание ведет к усилению давления сверху, а далее, в случае игнорирования предупреждений, – к исключению из большой политики. Покладистость, напротив, позволяет хоть как-то отстаивать собственные интересы и ценности, надеяться, что в будущем появятся шансы на изменение положения дел в свою пользу. Режим использовал оппозиционные партии как дополнительный по отношению к электорально-административно-пропагандистской машине инструмент политического управления. Пусть недовольные в обществе ориентируются на предсказуемых и осторожных политиков, а свое несогласие с проводимым в стране курсом выражают на выборах. Не возбраняется также выплескивать негативные эмоции на организуемых партиями немассовых митингах. Выборы с управляемой конкуренцией, «разрешенные» уличные акции, предоставление умеренным оппозиционерам возможности высказываться в СМИ – все это позволяет режиму избегать высоких издержек, которые неизбежно сопутствовали бы силовому подавлению оппозиции[8]. В итоге проводятся лишь выборочные репрессии против лидеров и активистов радикальной оппозиции.

Именно так формировался определенный тип массового оппозиционного политического участия, который предполагает лишь узкий спектр протестных действий, не создающих режиму серьезных проблем. Десятки миллионов оппозиционно настроенных граждан быстро приучились считать такое положение дел естественным. Их политическая мобилизация возможна только в форме агитации за посещение избирательного участка и опускание бюллетеня в урну, что почти лишено практического смысла, но остается для подавляющего числа оппозиционно настроенных индивидов единственным способом выразить свою политическую позицию.

При этом сегмент оппозиции, не допущенной к выборам и готовой выражать свой протест в радикальных формах, по сути исключался из реальной политики, но, опять же, в той мере и такими способами, чтобы исключение было не слишком затратным. Это означало выборочные репрессии и информационную блокаду при реализации права на свободу слова и собраний в выделенных для этого «гетто» – в политическом сегменте Интернета, на одной или двух радиостанциях, в нескольких печатных изданиях и в форме все тех же «разрешенных» и не слишком массовых митингов.

Таким образом, после появления движения «За честные выборы!» вопрос об инкорпорации встал перед российским режимом как раз в описанном выше контексте. Он сводился в основном к тому, чтобы предоставить некоторым из оппозиционных групп, связанных с протестом, возможность, по выражению Владимира Путина, «встроиться в эту политическую систему»[9] – прежде всего посредством создания новых партий. А к тем, кто не воспользуется предложением, можно будет применить репрессии, дозировав их в соответствии со степенью опасности, которую они могут представлять для режима.

При этом режиму приходилось удерживать старые оппозиционные партии в инкорпорированном состоянии, не допуская масштабной активизации их избирателей. Сделать это оказалось несложно, поскольку старые партии, как и в период экономического кризиса, не слишком рвались в бой. В предыдущие годы основным полем их деятельности были выборы, закулисные сделки и – для парламентских партий – работа в Государственной Думе. Их избиратель, как было сказано, приучился быть только избирателем: политическая активность таких граждан застыла на минимальном уровне. Поэтому вывести их на улицу даже в благоприятных для этого условиях, когда произошел взрывной рост массового протеста, связанный с проявленной в отношении этих партий явной несправедливостью, оказалось невозможно. Митинги КПРФ, «Справедливой России», ЛДПР и «Яблока», проходившие между крупными зимними акциями нового протестного движения, собирали хотя и в 10–15 раз больше людей, чем в прежний период, но в 15–30 раз меньше, чем «белоленточные» мероприятия.

Возможно, ситуация была бы иной, если бы умеренные попытались усугубить политический кризис, пойдя на рискованные действия: например, отказавшись от депутатских мандатов и от выдвижения своих кандидатов на президентских выборах, сопровождая отказ проведением кампаний гражданского неповиновения. Однако оппозиционные партии проявили присущее им благоразумие, тем самым подтвердив, что не собираются прочно объединяться с радикалами, претендующими на главные роли в «белоленточном» движении, и продемонстрировав власти готовность оставаться в инкорпорированном состоянии. Это, впрочем, не помешало им поставить перед властью вопросы о расширении политических возможностей в рамках режима.

Что касается «включения в политическую повестку проблемы институтов», то в России для этого отсутствовала и ныне отсутствует главная предпосылка: в ходе «нисходящей» либерализации наверху сложился прочный союз «стабилизаторов», в котором традиционные роли сторонников твердой линии и либерализаторов не представлены. Следовательно, возникновение раскола как необходимого условия для развития трансформационного процесса было и остается, даже после появления массового протеста, маловероятным. Потенциальные реформаторы в правящей группе и группах, непосредственно с ней связанных, не обладали самостоятельной силой и поэтому подстраивались под стабилизаторский курс, так как в противном случае неизбежно теряли свои позиции. Возникающие наверху разногласия часто интерпретируются некоторыми наблюдателями как признаки раскола, но на деле они таковыми не являются.

Так, в связи с созданием бывшим министром финансов Алексеем Кудриным общественной структуры – Комитета гражданских инициатив – стоит отметить, что сначала он лишился позиции в правящей группе и только затем выступил в роли реформатора (прежде его несогласие с курсом выражалось исключительно вербально). Столь же безосновательно видеть признаки раскола в дискуссиях между «либеральным» и другими клубами «Единой России» («ЕР»). «ЕР» – это не партия-государство, каковой являлась КПСС, а придаток аппарата власти, и поэтому вероятность появления внутри нее какого-то подобия «Демократической платформы» в КПСС невелика, да и цена подобной инициативы неподъемно высока для единороссовских «либералов». Потенциально наиболее опасная (хотя и маловероятная) для режима линия раскола – внутри самого тандема[10] – исчезла после отказа Дмитрия Медведева выставить свою кандидатуру на президентских выборах. Его назначение на пост премьер-министра, а затем вступление в «ЕР» и избрание ее руководителем эту тему полностью закрыли.

Прочие признаки расхождений и размежеваний в правящей группе и аппарате власти являются проявлениями разделения на группировки, свойственного любому авторитарному режиму. Расхождения твердо пресекаются лишь по вопросам получения и сохранения высшей власти, ключевых позиций в парламенте, регионах и больших городах, а также контроля над крупнейшими экономическими ресурсами (включая государственные средства) и важнейшими информационными каналами. Во всем остальном допускаются некоторое пространство для маневра подчиненных акторов, различная степень разъединенности элитных групп, некоторая конкуренция между ними за позиции в иерархии и источники политической ренты – в той мере, в которой все это не противоречит целям режима[11]. Как только появляются хотя бы намеки на признаки раскола, власть тут же точечно и показательно бьет не только по близким к ней потенциальным реформаторам, находящимся на разных ступенях «вертикали» – как это и было сделано с Сергеем Мироновым, Алексеем Кудриным, Михаилом Прохоровым, Глебом Павловским, – но даже по тем, кто просто обладает ресурсами для проведения демонстративно самостоятельного курса (Юрий Лужков).

У российского режима есть дополнительный ограничитель на внутриэлитный раскол – это присущие ему значимые элементы персонализма. В персоналистских режимах, как отмечала Барбара Геддес, авторитарная разъединенность не таит в себе угрозы перерастания в глубокий и серьезный раскол, так как первое лицо постоянно озабочено тем, чтобы не допустить появления конкурентов в поддерживающей его команде. Поэтому положение важных для сохранения режима политических и экономических акторов является моментом более второстепенным, чем при однопартийных или военных режимах[12]. Члены команды, прекрасно понимая, что для них нет ничего хуже, чем исключение из числа инсайдеров, предпочитают довольствоваться имеющимся местом и не помышляют о большей самостоятельности. Пример Михаила Ходорковского, отклонившегося от такой линии поведения, стал наиболее показательным уроком в этом плане.

А без раскола в верхах демократизация осуществима только в результате настолько масштабной протестной мобилизации, которая заведомо обрекает репрессии на провал. В российском случае вероятность такого развития событий представляется крайне низкой.

Выборы закончились, забудьте...

Первый вывод, который следует из предложенного прочтения ситуации, таков: новое массовое протестное движение на том уровне, которого оно сумело достичь, режиму ничем непосредственно не угрожает. Хотя трансформация режима и началась, нужно понимать, что это лишь самое начало процесса. Но в то же время нет определенности и в отношении результатов предпринятых режимом мер: новое состояние status quo в виде сохранившегося с некоторыми уступками прежнего порядка вещей прочно не зафиксировалось. Власти приходится ждать, когда и как сработают направленные на снижение уличного протеста меры, и одновременно заниматься его тактическим сдерживанием, в котором сочетаются элементы все того же инкорпорирования, выборочных репрессий и миниуступки.

Помимо желания сохранить механизмы политического управления обществом, показавшие свою эффективность (по принципу «от добра добра не ищут»), свою роль сыграл и ситуационно актуализировавшийся институциональный фактор. Возвращать Путина на пост президента было, безусловно, предпочтительнее без применения жестких мер к протестующим. Успешность этой операции стала важным дополнительным доводом в пользу отказа после президентских выборов от незамедлительной трансформации режима по «модели Лукашенко».

Главный же расчет в плане достижения конечной цели – нейтрализация угроз, связанных с массовым протестом, – при выборе такого относительно вялого курса основывается, по всей видимости, на том, что мобилизующие оппозицию и возбудившие улицу электоральные события федерального уровня остались в прошлом. Ожидается смещение электоральных процессов на периферию и, как следствие, общее снижение мобилизационных возможностей оппозиции, раздробление протеста по регионам и муниципалитетам. Разумеется, простой жизни и умеренные и радикалы правящей группе не обещают: это продемонстрировали выборы мэров Ярославля и Астрахани. Но, занимаясь подготовкой и проведением региональных и муниципальных выборов, в том числе губернаторов и мэров, оппозиция едва ли сумеет пробудить у такого же, как в декабре–мае, числа своих сторонников горячее желание выходить на улицу.

Можно предположить, что перенесение напряжения на периферию при неизбежности перехода протестных мероприятий к относительно узкой проблемно-тематической или событийной повестке, препятствующей росту и даже сохранению их масштаба, даст возможность власти отыграть часть уступок назад. Возможно, режиму удастся даже вернуться к состоянию, предшествовавшему декабрю, и подойти к следующей электоральной «судороге» 2016–2017 годов в полной готовности. Однако нет и гарантии того, что стимулы продолжать «раскачивать лодку» у умеренных и радикалов ослабнут.

Оппозиционные партии, убедившись в эффективности гражданского наблюдения на выборах и понимая, что властям, опасающимся новых массовых выступлений, все труднее будет заниматься фальсификациями, сделают все возможное, чтобы составить серьезную конкуренцию «ЕР» на выборах субнационального уровня. При этом умеренные будут опираться на поддержку не только корпуса наблюдателей, но и всего нового массового движения и претендующих на верховенство в нем лидеров и активистов радикальной оппозиции.

Для умеренных достижение относительного успеха в этом предприятии имеет первостепенное значение; оно рассматривается ими как вполне реальная цель. Поэтому возвращение к исполнению ролей, предначертанных для них режимом, может оказаться проблематичным. А перенесение поля битвы на периферию даже на руку умеренным силам, так как оно позволяет избежать прямой конфронтации с Кремлем. Пример «Справедливой России», которая активно поддержала своего кандидата Олега Шеина, опротестовавшего результаты выборов мэра Астрахани, свидетельствует о готовности и способности умеренных действовать на местах, используя радикальные формы протеста и опираясь на поддержку радикалов, причем так, что Кремлю довольно трудно находить способы действенного наказания.

Благоприятное для оппозиции развитие такого сценария предполагает возрастание угрозы режиму на следующих парламентских и президентских выборах. Но вполне очевидно, что правящая группа не будет спокойно взирать, как нарастает снежный ком, грозящий ее похоронить, и попытается остановить этот негативный процесс. Для этого ей придется находить новые тактические решения в рамках выбора между теми же возможностями: инкорпорированием, выборочными репрессиями, миниуступками. В крайнем случае, можно пойти на изменение параметров стратегического инкорпорирования умеренных, создав с некоторыми из них правящую коалицию. Это будет означать дальнейшее смягчение диктатуры в форме расширения круга имеющих доступ к высшим позициям во власти. При таком решении может не понадобиться ужесточение и распространение выборочных репрессий на более широкий, чем сейчас, круг оппозиционных лидеров и активистов. Однако в дальнейшем придется принимать во внимание вполне реальную перспективу раскола в расширенном стане «стабилизаторов».

Что касается радикальной оппозиции и массового протеста, то и в этой игре власть предпочла не форсировать события. Массовые акции в формате «пришли – покричали – разошлись» режим научился терпеть, а исход процесса завоевания ключевых позиций в массовом протестном движении лидерами радикальной оппозиции пока отчетливо не просматривается. Так или иначе, тем из них, которые не проявляют желания инкорпорироваться (Алексей Навальный, Сергей Удальцов, Борис Немцов, Илья Яшин и их ближайшие сподвижники), несмотря на то, что они постоянно подвергаются преследованиям, включая административные аресты и уголовные дела, оставлена возможность возглавить и организовать массовый протест. Как представляется, главную ставку лидеры радикалов сделали на создание двухъярусной структуры массового движения, которая, работая на укрепление их «руководящей и направляющей» роли, может способствовать сохранению и приумножению массовости протеста, его организованности и решительности, диверсификации форм и видов деятельности, экспансии в регионы.

Первый ярус образуют активисты, число которых после декабря значительно выросло (возможно, в несколько раз – как за счет политизации гражданских организаций, так и за счет «неофитов»). Они готовы участвовать не только в согласованных с властями шествиях и митингах, но и в более рискованных акциях гражданского (политического) неповиновения. Второй ярус должны образовать участники массового движения, поддерживающие цели и/или методы радикалов, но не готовые или не всегда готовые присоединяться к рискованным предприятиям. Такая структура движения может обеспечить его расширенное воспроизводство посредством вовлечения новых участников, в том числе в регионах, и пополнения рядов активистов протестующими из второго яруса. Отсутствие или малая вероятность репрессий в отношении обычных митингующих и относительная незначительность наказаний за организацию несогласованных акций гражданского неповиновения и участие в них (даже в случае многократного увеличения штрафов) делает подобные планы довольно реалистичными: негативных стимулов для торможения мобилизации явно недостаточно.

Еще более существенное значение в указанном отношении имеет прогрессирующая с осени 2011 года утрата режимом способности демонстрировать собственную несокрушимость. Сертификатом незыблемости электорального авторитаризма, предъявляемым и сторонникам, и противникам, является получение им уверенного, а желательно подавляющего, большинства на выборах. Тем самым осуществляется профилактика возможных сомнений у сторонников, а противникам посылается предупреждение о бесполезности попыток что-либо предпринимать с целью изменения ситуации[13]. Причем высокие результаты, полученные на нечестных выборах, также можно рассматривать как посылаемый обществу сигнал, свидетельствующий о силе режима.

Снижение способности режима демонстрировать непоколебимость прошло несколько стадий. На выборах в Государственную Думу аппарат власти дал явный сбой, выразившийся сначала в неспособности Кремля и «ЕР» сколь-нибудь убедительно для общества обосновать «рокировку» внутри тандема и что-либо противопоставить так называемой «стратегии Навального» (голосованию за любые другие партии, кроме «партии жуликов и воров»), а затем и в получении менее 50% голосов избирателей на парламентских выборах. Этот результат стал знаком того, что возможности режима не столь безграничны, как представлялось, а его неготовность обеспечить нужные результаты любой ценой была воспринята как слабость. Плата за убеждения, которой требовал режим от тех, кто выражал несогласие, понизилась: оппозиционно настроенные граждане получили сигнал об изменении в случае проявления ими большей активности соотношения возможных потерь и шансов на перемены[14]. Подтверждением снижения платы за убеждения стало участие в согласованном митинге на Чистых прудах в Москве 5 декабря необычно большого числа граждан (от пяти до восьми тысяч), а также массовый выход на несогласованную акцию на Триумфальной площади 6 декабря. Когда оказалось, что число пришедших на акции протеста выросло на порядок по сравнению с рядовыми протестными акциями, то появилось много желающих присоединиться к митингующим на следующих акциях.

Внушительный результат, полученный Путиным на президентских выборах, сыграл на повышение платы за убеждения только отчасти: стало понятно, что усилий оппозиции оказалось недостаточно и малые жертвы, приносимые рядовыми участниками акций (изменения в повседневной жизни, возникновение проблем на работе, задержания, штрафы и тому подобное), могут растянуться на длительный период. Протесты стали не такими массовыми, как прежде, но и эффект от демонстрации силы оказался не таким значительным, как можно было ожидать.

Для тех, кто голосовал против Путина, «поклонные» мероприятия – с их выдающей страх перед протестами завирально алармистской риторикой – стали на фоне многочисленных данных о нарушениях на выборах свидетельством искусственности массовой поддержки режима. Эта поддержка строилась главным образом на отношениях прямой зависимости «сторонников» от административного начальства. То, как власть отреагировала на прошедшие после 4 марта акции оппозиции – митинги, шествия, «народные гулянья», «прогулки», «оккупации», – должно было укрепить недовольных в осознании имеющихся у режима проблем: было очень похоже на то, что путинское «гражданское общество» впадает в спячку[15], а его место занимает полиция. Эти свидетельства относительной слабости массовой поддержки режима вполне могут способствовать возникновению второй волны «белоленточного» движения.

Однако слабым местом описанного типа организационного решения радикалов (по крайней мере, на данном этапе) является неуправляемость протестного движения и, в частности, невозможность контроля над действиями провокаторов, кем бы они ни были – сторонниками насильственных действий из числа манифестантов или «засланными казачками». После столкновений демонстрантов с ОМОНом 6 мая на Болотной площади Кремль и его пропагандисты использовали эту слабость для модификации направленной против радикалов кампании по запугиванию населения ужасами «революции». Вопрос о возможном, а то и неизбежном, причем масштабном, силовом противостоянии власти и протестующих в случае продолжения массовых акций («радикализации протеста») стал одним из центральных в обсуждении происходящего. Сможет ли это затормозить вторую волну «белоленточного» движения, станет ясно, скорее всего, в ходе летних и сентябрьских массовых акций. Во многом дело будет определяться тем, насколько убедительно лидеры радикальной оппозиции смогут дистанцироваться от сторонников насильственных действий[16], ведя борьбу на два фронта: против режима и против проникновения насилия в протест. Нельзя исключать, что спонтанные или организованные насильственные действия, несмотря на усилия организаторов акций, в реальной ситуации протеста станут параллельной формой борьбы крайних радикалов с режимом. Очевидно, что общество совершенно не готово к такому повороту событий, но ожидать, что в подобном случае мирный протест в обязательном порядке будет свернут, тоже не следует: все будет зависеть от того, какие новые стратегии предложат в этих условиях все участники политического процесса[17].

Нельзя не упомянуть еще о двух проблемах, с которыми сталкиваются радикалы. В обществе преобладает точка зрения, согласно которой мирный протест может быть либо законным и, значит, «правильным», либо незаконным и, следовательно, «неправильным». При таком понимании происходит сближение мирного, но незаконного протеста с насильственным сопротивлением. Однако, как показывают мировой опыт, а также восточноевропейские трансформации 1989–1991 годов, успешный массовый протест предполагает моральную допустимость действий, нарушающих несправедливые законы и направленных на восстановление справедливости. Это один из пунктов, в котором умеренные, преимущественно выступающие за законность, и радикалы, готовые сознательно нарушать несправедливые законы, расходятся. Другим пунктом расхождения, тесно связанным с предыдущим, является отношение к отказу от сотрудничества с властями. Часть радикалов считает неприемлемыми любые формы такой «коллаборации». Но лидеры радикальной оппозиции, стремящиеся встать во главе массового протеста, признают необходимость и желательность контактов с представителями власти при условии, что они осуществляются не по навязываемой повестке, а в интересах движения и в той форме, которая позволяет эти интересы продвигать. Умеренные, как правило, в контактах с властью куда менее разборчивы, что в глазах радикалов лишает их статуса оппозиции. Но еще важнее то, что воздержание от сотрудничества рассматривается обществом в моральной плоскости, в то время как для лидеров радикальной оппозиции оно является одним из главных политических инструментов. Широкое распространение отказа от сотрудничества, саботаж несправедливых требований власти и законов, бойкот ее инициатив и, в конечном счете, неподчинение являются не просто предпосылкой критического ослабления режима – все это и есть его критическое ослабление.

Дальше – неизвестность?

Итак, если предложенный анализ в основном верен, то следует констатировать, что продолжение трансформации режима достаточно проблематично, но возможно. Оно требует постоянных и целенаправленных усилий оппозиции по наращиванию массовости протеста при выдвижении на первый план тех протестных действий, которые ставят перед режимом серьезные проблемы. (Не стоит забывать, что в профсоюзе «Солидарность» на момент его запрета в 1981 году состояли 10 миллионов поляков, а за участие в Соляном походе были арестованы 60 тысяч индусов.) Режим в свою очередь будет прилагать усилия к тому, чтобы крайне затруднить осуществление стратегии оппозиционеров и не допустить критического роста массовой поддержки оппозиции и размывания собственной, не переходя к прямому подавлению.

Так или иначе, но возможные организационные и мобилизационные успехи оппозиции и успешное решение проблем координации между умеренными и радикалами потребуют изменения стратегии «стабилизаторов». В какой момент это может случиться, никто, разумеется, не знает, но главными ориентирами здесь являются значимые электоральные события: выборы в Московскую городскую думу и мэра Москвы в 2015 году и выборы в Государственную Думу в 2016 году. Разумеется, существует также некоторая вероятность того, что и власти, и оппозиции придется пересматривать стратегии в связи с внешними по отношению к политическому процессу событиями – например, экономическим кризисом.

Имеет ли смысл пытаться понять, что может произойти в случае успеха оппозиции? Поскольку предполагается, что при таком развитии событий придумать такие уступки, которые позволят Кремлю снова отложить кардинальное решение, уже вряд ли удастся, следует считать, что вопрос встанет, что называется, ребром: на кону окажется судьба режима. Эта ситуация в теории достаточно хорошо известна, поэтому имеет смысл изложить ее наиболее принципиальные моменты, относящиеся к нашему случаю[18].

Когда (и если) встанет вопрос о судьбе режима, первостепенное значение будет иметь соотношение сил в правящей группе и близких к ней структурах. Если потенциальные реформаторы не смогут оказать влияния на сторонников твердой линии или предпочтут, оценивая характер протеста, укрыться за их спинами, будет предпринята попытка подавить протест силой. Если же потенциальные реформаторы возобладают над сторонниками твердой линии и при этом будут считать, что у них есть хорошие шансы на сохранение власти при отказе от прежних методов политической и, в первую очередь, электоральной борьбы, то они согласятся на переход. При этом ключевое значение имеет то, как будет идти процесс образования альянсов внутри оппозиции. Тесный союз умеренных и радикалов, делающих ставку на полное крушение режима, должен блокировать готовность потенциальных реформаторов игнорировать предпочтения силовиков. Но и наличия готовности умеренных объединиться с реформаторами самого по себе для начала демократического транзита не достаточно, если умеренные будут не в состоянии контролировать радикалов. В этом случае можно ожидать, что умеренные присоединятся к оставшемуся нерушимым союзу «стабилизаторов», после чего произойдет либо возвращение к «мягкой» диктатуре додекабрьского образца, либо реализация ранее упомянутого варианта (но в изменившихся условиях) в виде создания авторитарной правящей коалиции с присоединившимися к ней умеренными.

Радикалы, по крайней мере частично, могут пойти на уступки режиму, согласившись вслед за умеренными на участие в выборах по правилам, благоприятным для деятелей старого режима, – при их готовности отказаться от недобросовестных методов конкуренции. Тогда реформаторы, получившие гарантии не только от умеренных, но и от радикалов, выберут переход. Но радикалы могут рассчитывать и на неготовность власти применить масштабные репрессии. В российском случае такой расчет может быть справедливым для додекабрьской и нынешней ситуаций, когда точно известно, что власть не проводит масштабных репрессий, считая их чреватыми бóльшими издержками, нежели выбранные прежде и ныне стратегии. Но эти периоды характеризуются отсутствием непосредственной угрозы режиму со стороны оппозиции. В случае же, когда на кону будет стоять его выживание, расчет выгод и издержек может измениться. Очевидно, что решение режима будет зависеть от оценки эффективности репрессий.

Правда, может случиться так, что начавшиеся репрессии окажутся неэффективными, то есть после их развертывания мирный протест не спадет или возникнет угроза массового неповиновения. Тогда режим может пересмотреть оценку их эффективности и остановиться, согласившись на переход. Однако, если оппозиции не удастся достичь организационных и мобилизационных успехов, можно будет считать, что выбранная после декабря стратегия Кремля и ее реализация оказались эффективными. Новая трансформация так и не войдет в стадию появления реальных развилок политического развития. Вместо этого утвердится новый или старый вариант «мягкой» диктатуры, а Кремль, как уже было сказано, сможет рассчитывать на проведение в 2015–2017 годах выборов со стандартными ограничениями конкуренции. И, несмотря на то, что сами выборы, вполне вероятно, реанимируют протест, это будет, как говорится в таких случаях, уже совсем другая история.