Ярослав Владимирович Шимов (р. 1973) – белорусский историк и журналист. Специалист по новой и новейшей истории стран Центральной и Восточной Европы. Автор книги «Австро-Венгерская империя» (2003), сборника статей и эссе «Перекресток. Центральная Европа на рубеже тысячелетий» (2002), многочисленных публикаций в научных изданиях и СМИ России, Белоруссии и Чехии. С 1999 года живет и работает в Праге.

 

Нелояльные народы

1 августа 1914 года в связи с начавшейся войной между Россией и Германией (понятия «Великая война» и тем более «Первая мировая» появятся много позже) верховный главнокомандующий вооруженными силами Российской империи, великий князь Николай Николаевич, подписал следующее воззвание:

«Поляки! Пробил час, когда заветная мечта ваших отцов и дедов может осуществиться. Полтора века тому назад живое тело Польши было растерзано на куски, но не умерла душа ее. Она жила надеждой, что наступит час Воскресения польского народа, братского примирения его с Великой Россией. […] Пусть сотрутся границы, разрезавшие на части русский народ. Да воссоединится он воедино под скипетром Русского Царя. Под скипетром этим возродится Польша, свободная в своей вере, в языке, в самоуправлении»[1].

Воззвание это чрезвычайно показательно, поскольку в нем одновременно отрицалась и подтверждалась политика российской монархии в отношении Польши и поляков, проводившаяся в предыдущие 140 лет, со времен разделов Речи Посполитой. С одной стороны, Николай Николаевич признавал несправедливость того, что было совершено по отношению к Польше тремя ее соседями на исходе XVIII века («живое тело Польши было растерзано на куски»). С другой, – он упрямо настаивал на правоте России в ее споре с Польшей за земли нынешних Украины и Белоруссии, которые в понимании русских имперцев являлись «западнорусскими губерниями» (в духе лозунга «Отторженная возвратихъ», выбитого Екатериной II на медали в честь двух первых разделов Речи Посполитой[2]). Отсюда «Пусть сотрутся границы, разрезавшие на части русский народ»; на сей раз это касалось Галиции, находившейся под властью Австро-Венгрии, но до разделов принадлежавшей польской короне.

Полякам обещалось воссоздание государственности, но за счет населенных ими земель, находившихся в составе противников России – Германской империи и Австро-Венгрии. На восстановление исторических границ на востоке будущая Польша рассчитывать не могла. Министерство иностранных дел России в тот момент уже разрабатывало план, согласно которому:

«Западная Галиция, Силезия и Познанщина должны были соединиться с Царством Польским под скипетром Романовых. Восточная Галиция со Львовом должна была войти в Российскую империю как русская земля»[3].

Таким образом, военные планы русского правительства и командования предполагали разрешение «польского вопроса» – но на условиях, вряд ли приемлемых для большинства поляков, у которых, в частности, не вызывала сомнений историческая и культурная принадлежность Польше Галиции и Виленского края. Лишь в 1916 году, когда русские войска были давно вытеснены противником с территории Царства Польского, последовали новые обещания, содержавшиеся на сей раз в императорском манифесте. Николай II сулил «предоставить Польше всю полноту устроения внутреннего быта, какая совместна с сохранением одной для обоих народов [русского и польского. – Я.Ш.] государственности»[4]. Впрочем, и на сей раз проблема восточных границ Польши, ключевая в русско-польском споре на протяжении многих веков, не затрагивалась.

«Подвешенность» вопроса о Польше и поляках в военных планах Российской империи в годы Первой мировой войны хорошо отражает общую сложность положения, в котором оказался ряд народов Центральной и Восточной Европы, прежде всего славянских, в 1914 году. С поляками, подданными трех империй, две из которых вступили в войну с третьей, ситуация была наиболее запутанной. Традиция многовековой государственности, уничтоженной разделами 1772–1795 годов, не могла быть забыта. В 1861 году в Познани, находившейся в составе Прусского королевства (с 1871 года – Германской империи), на польском и немецком языках Станиславом Скужевским был издан сборник «Важнейшие законы, касающиеся Великого княжества Познанского», в котором, в частности, отмечалось:

«Родиной каждого поляка может быть только польская земля в границах, в которых она находилась в 1772 году; для жителя Галиции или Варшавы родиной является и великое княжество Познанское, и Западная Пруссия, и Галиция, и Царство Польское, но никогда – Австрия или Россия»[5].

Традиция государственности Речи Посполитой подпитывала новый польский национализм, хотя она, безусловно, не была польским национальным государством в современном смысле слова. В рамках польского националистического дискурса, с одной стороны, земли уничтоженной Речи Посполитой воспринимались как «польские», что автоматически вело польских националистов к конфликту с возникшими национальными движениями литовцев, украинцев и белорусов, – этот конфликт во всей остроте проявится уже в ХХ веке. С другой стороны, такая концепция подрывала лояльность поляков тем государствам – России, Австрии (с 1867 года – Австро-Венгрии), Германии, – чьими подданными они являлись, и делала поляков априори подозрительными в глазах соответствующих имперских властей.

Непростым было и положение других западных славян: чехов и словаков, с XVI века живших под скипетром Габсбургов. Характер и цели их национальных движений, получивших развитие на рубеже XIX–XX веков, далеко не во всем совпадали с геополитическими устремлениями Австро-Венгрии, подданными которой являлись чехи и словаки. Концепция «австрославизма», доминировавшая в чешском национальном движении в XIX веке (ее наиболее известным выразителем был историк и политик Франтишек Палацкий, писавший о монархии Габсбургов как об «империи, чье сохранение, целостность и укрепление есть и должны быть великой и важной задачей не только моего народа, но и всей Европы»[6]), к концу столетия сменилась более радикальным национализмом младочехов и национальных социалистов. Отказ императора Франца Иосифа в 1871 году – сделанный под давлением австро-немецких и венгерских политиков, – от коронации в качестве короля Чешского стал для чехов символом национального унижения и резко усилил отчуждение между габсбургской династией и ее чешскими подданными.

Одновременно в чешских националистических кругах росли панславистские настроения и симпатии к России. Летом 1908 года в Праге прошла встреча ряда чешских, словацких, польских, югославянских и русских политиков и общественных деятелей, получившая название «неославянского съезда»[7]. Его организатор Карел Крамарж, будущий первый премьер-министр Чехословакии и лидер русофильского крыла в чешском национальном движении, подчеркивал важность русско-польского примирения, которое открыло бы путь к «превращению славянства в реальную силу, которая имела бы большое значение для политического развития России и Австрии и в любом случае, особенно в критические минуты, служила бы защитой от угрозы пангерманского экспансионизма»[8]. В то же время абсолютное большинство чешских политиков, несмотря на выдвигавшиеся ими требования расширенной административной и национально-культурной автономии, не мыслили себя вне габсбургской монархии.

Начавшаяся в 1914 году война привела к росту в чешской и словацкой среде опасений по поводу того, что в случае победы блока Центральных держав во главе с Германией в сложной государственно-политической структуре Австро-Венгрии произойдут изменения в пользу еще большего, чем до войны, доминирования австрийских и судетских немцев[9] (в западной части империи, так называемой Цислейтании) и венгров (в Венгерском королевстве, или Транслейтании). В то же время следует помнить, что в словацком случае речь шла о весьма узком круге «национально сознательных» активистов. Они мечтали противопоставить политике мадьяризации, проводившейся властями Венгерского королевства, в состав которого входили словацкие земли, культурный, а затем, возможно, и политический союз со славянскими соседями – чехами и поляками. В среде же «обычных» людей, крестьянского большинства словацкого общества начала ХХ века, представления о национальной принадлежности хоть и существовали, но получали весьма своеобразное преломление. Вот пример – записанный фольклористами анекдот о жителях словацкой деревни Брезов (область Нитра):

«Поехали как-то два брезовских в Будапешт. А там какой-то мадьяр, кожевник, кожу продавал. Спрашивает их:

– Вы откуда?

– Словаки мы.

– Нет, вам кожу не продам, не знаю я никаких словаков.

Брезовские думают: «Хотим кожу купить? – Хотим. Ну, ладно, будем мадьярами».

– Почем продаешь-то?

– За десять золотых.

– Нет, давай за восемь – и мы мадьяры!

Договорились. Кто-то скажет, мол, брезовские свой народ предали и Бог знает что еще. А мы скажем: мадьяра обманули!»[10]

Этому патриархальному обществу Первая мировая война и ее последствия принесли огромные и быстрые перемены.

 

Чужая война, своя победа

Конфликт между лояльностью государству и верностью нации (точнее, представлением о том, как следует поступать «истинному поляку/чеху/словаку»), определил в 1914–1918 годах судьбы многих тысяч представителей западнославянских народов, оказавшихся на фронтах Великой войны.

Раскол в польском национальном движении в эти годы был продолжением давних споров и соперничества между двумя группировками активистов: сторонниками вооруженной борьбы против оккупационных держав, некогда разделивших Речь Посполитую, и апологетами теории «малых дел», которые считали, что поляки смогут добиться от трех империй постепенных уступок и – в перспективе – независимости путем упорной, но мирной борьбы за политические реформы, экономическое процветание и культурную автономию. Первое, более радикальное, течение исповедовало левые взгляды, не чуралось террористических методов и олицетворялось Юзефом Пилсудским, ставшим уже перед войной одной из самых видных фигур в лагере польских социалистов[11]. Более консервативные приверженцы «мирного» направления группировались вокруг Романа Дмовского, лидера Национал-демократической партии (Endecja, отсюда «эндеки», как называли польских правых). Соперничество между двумя лагерями было острым и позднее во многом стало причиной политической нестабильности в возрожденной Польше в 1920–1930-е годы.

Внешнеполитическая ориентация социалистов и эндеков также была не одинаковой, что проявилось в годы Великой войны. Пилсудский и его сторонники ориентировались на Центральные державы, прежде всего Австро-Венгрию. Во-первых, габсбургский режим в Галиции, где проживала большая часть польского населения Австро-Венгрии, был более либеральным по сравнению с немецким и особенно русским: польский язык был официальным административным языком «Королевства Галиции и Лодомерии», а многие представители галицийской аристократии занимали видные государственные посты в Вене. Во-вторых, Пилсудский и его соратники считали Россию главным противником «польского дела» и препятствием на пути восстановления польской государственности. Как утверждает биограф Пилсудского Вацлав Енджеевич, выступая в Географическом обществе в Париже 21 февраля 1914 года, Пилсудский обрисовал положение поляков и возможный ход грядущей войны – и оказался удивительно точным в прогнозах:

«Россия будет разбита Германией и Австрией, но эти страны в свою очередь потерпят поражение от западных держав... Это подсказывает полякам, как надо действовать: на первом этапе – с немцами против России; на втором – с Англией и Францией (и, возможно, Америкой) против Германии»[12].

В результате после начала войны Пилсудский организовал свои вооруженные отряды – польские легионы – в Галиции при австро-венгерской армии, на базе действовавших там ранее национальных военизированных организаций. Напротив, Дмовский, активно участвовавший в политической жизни Российской империи, «с глубоким волнением»[13] приветствовал воззвание великого князя Николая Николаевича. В России в свою очередь был создан Пулавский легион – небольшое добровольческое формирование, действовавшее в 1915–1916 годах; позднее в рядах русской армии появились и более крупные польские подразделения, сведенные в июле 1917 года в 1-й Польский корпус. Части, сформированные из поляков, воевали и на Западном фронте на стороне Антанты. После революции в России Польская армия во Франции под командованием генерала Юзефа Галлера, численность которой к осени 1918 года возросла почти до ста тысяч бойцов (так называемые «галлерчики»), стала самым крупным польским военным формированием. После восстановления независимости эта армия вместе с легионами Пилсудского составила ядро нового Войска Польского[14]. К тому времени Роман Дмовский и другие польские политики прорусского лагеря переориентировались на западных союзников. Дмовский летом 1917 года составил обширный меморандум «Проблемы Центральной и Восточной Европы», в котором содержалось пожелание «воссоздания Польши в таких границах, которые позволили бы ей дать отпор Германии»[15]. Возглавленный Дмовским Польский национальный комитет, базировавшийся в Лозанне, был в 1918 году признан Антантой в качестве законного представителя польского народа.

После того, как в результате «великого отступления» русской армии в 1915 году практически вся территория Царства Польского оказалась под контролем австро-германских войск, перед Центральными державами встал вопрос о политическом решении польской проблемы. Германия и Австро-Венгрия, как и Россия, не могли допустить восстановления исторических границ Речи Посполитой, так как это означало бы для них потерю части собственных территорий. В результате прокламация о восстановлении Королевства Польского, обнародованная 5 ноября 1916 года от имени императоров Вильгельма II и Франца Иосифа, не удовлетворила никого: в документе указывалось, что «более детальное определение границ Королевства Польского откладывается на будущее»[16]. Не были решены вопросы о главе государства (его временно заменял Регентский совет) и о национальной армии. Вскоре между легионерами Пилсудского и оккупационными властями возник острый конфликт, вызванный немецким требованием к легионерам принести присягу императору Вильгельму. В результате легионы были распущены, большая часть их бойцов оказалась в рядах германской и австро-венгерской армий, а сам Пилсудский – в немецкой тюрьме. Это придало будущему маршалу ореол бескомпромиссного борца за польское дело, историк Анджей Гарлицкий отмечает:

«Десять с лишним месяцев, проведенных в немецком плену, означали для Пилсудского несомненный успех: они позволили ему восстановить прежний авторитет... О его былых сложных политических маневрах забыли: факт его заключения затмил их»[17].

К ноябрю 1918 года, когда война закончилась, а сам он триумфально вернулся в Варшаву, Пилсудский пользовался авторитетом несомненного национального лидера.

Для чехов таким лидером стал профессор Томаш Гарриг Масарик – человек с совсем иным жизненным опытом, чем бывший ссыльный и «бомбист» Пилсудский. Масарик пользовался известностью благодаря участию в защите еврейского юноши Леопольда Хильзнера, ложно обвиненного в «ритуальном» убийстве чешской девушки (1899–1900), и югославянских активистов на процессе в Загребе (1909), подозревавшихся в шпионаже в пользу Сербии. Некоторое время он был депутатом парламента Цислейтании (рейхсрата), но, несмотря на свою оппозиционность, не выступал против габсбургской монархии как таковой, считая необходимым лишь ее реформирование на более справедливых началах. Его отъезд в эмиграцию (1915) и начало деятельности, направленной на раскол Австро-Венгрии и обретение чехами и словаками государственной независимости, прошли на родине почти не замеченными. Росту влияния созданного Масариком в Париже Чехословацкого национального совета (ЧНС) способствовали политические связи его близкого сотрудника, словака Милана Растислава Штефаника, в то время французского генерала, и неутомимое трудолюбие другого соратника, будущего преемника Масарика на посту президента Чехословакии – Эдварда Бенеша.

Под эгидой Чехословацкого национального совета из чешских и словацких пленных и перебежчиков, а также добровольцев из России, Франции и Италии были созданы чехословацкие легионы[18]. ЧНС был признан в качестве временного правительства Чехословакии еще до формального провозглашения независимости этого государства 28 октября 1918 года. В то же время в самих чешских землях в годы войны лишь меньшинство политиков (объединенных в нелегальную организацию, так называемую «Мафию», осуществлявшую сбор информации и ее передачу агентам ЧНС) поддерживали связи со сторонниками независимости[19]. Еще 31 января 1917 года Чешский союз, объединявший ведущих чешских политиков, депутатов рейхсрата, в официальном заявлении заверял, что «чешский народ видит свое будущее только под скипетром Габсбургов»[20]. Окончательный перелом ситуации не в пользу монархии произошел только в последний год ее существования – в связи с поражениями Центральных держав на Западном и Балканском фронтах, провалом попыток императора Карла договориться с Антантой о мире (так называемая «афера Сикстуса») и решением западных союзников – окончательно принятым не ранее лета 1918 года – добиваться расчленения Австро-Венгрии[21].

После Первой мировой войны национально-освободительное движение вполне закономерно и во многом заслуженно обрело в Польше и Чехословакии размеры героического мифа. (В случае с чехословацкими легионерами миф подкреплялся их неожиданным и весьма заметным участием в гражданской войне в России в 1918–1920 годах.) Однако о масштабах этого движения следует иметь реалистическое представление. Большинство поляков, чехов и словаков, оказавшихся на фронтах Первой мировой, воевало в рядах «чужих» армий, а не собственных национальных вооруженных формирований. Так, если численность чехословацких легионов, по данным, приводимым министерством обороны Чешской республики, составила чуть более ста тысяч человек[22], то в рядах австро-венгерской армии за годы войны служили свыше миллиона чехов и словаков. Примерно таково же соотношение и в случае с поляками, чью численность в рядах армий «оккупационных» держав Юзеф Пилсудский оценивал более, чем в миллион (шестьсот тысяч – в русской, триста тысяч – в австрийской и до двухсот тысяч – в немецкой)[23].

Забастовки и другие акции протеста, происходившие в польских, чешских и словацких землях в военные годы, в подавляющем большинстве случаев были вызваны социально-экономическими трудностями. Массовых выступлений с требованием независимости в годы войны там практически не наблюдалось. Удивляться этому не приходится, учитывая жесткий режим военного времени и отток наиболее активной части мужского населения на фронт. В общем и целом обретение независимости Польшей и Чехословакией на исходе 1918 года можно считать результатом, во-первых, чрезвычайно удачного для трех западнославянских народов стечения политических обстоятельств и, во-вторых, – активности относительно небольших групп борцов за независимость, сумевших по ходу войны не только установить тесные контакты с лидерами великих держав, но и обзавестись собственной реальной вооруженной силой, которую, при всей их относительной немногочисленности, представляли собой польские и чехословацкие формирования на Западном фронте и в России. Важным фактором явилось также единство сторонников независимости в важнейших вопросах. Польские лидеры, несмотря на разделявшие их давние противоречия, в 1918 году действовали солидарно и слаженно, добиваясь восстановления независимости страны. То же можно сказать и о чешских политиках (словацкая политическая репрезентация на тот момент была еще весьма слаба), в последние месяцы войны почти единодушно признавших авторитет и лидерскую роль заграничного трио Масарик – Бенеш – Штефаник (хотя между самими Бенешем и Штефаником часто вспыхивали конфликты).

 

Спор славян между собою

После поражения Центральных держав, распада Австро-Венгрии и начала гражданской войны в России остро встал вопрос о границах новых независимых государств, возникших в Центральной и Восточной Европе. Польша установила свои границы в 1918–1920 годах с помощью военной силы: в результате вооруженных конфликтов с недолговечной Западно-Украинской народной республикой (1918–1919), Чехословакией (1918–1919), большевистской Россией (1919–1921) и Литвой (1920). Граница возрожденного польского государства с Германией определялась с помощью плебисцитов, однако в ряде районов произошли столкновения между польскими войсками и немецкими вооруженными отрядами. В результате польско-германская граница, определенная условиями Версальского мира (1919), оказалась очагом постоянной напряженности, а ее пересмотр стал одной из главных целей внешней политики Германии задолго до прихода к власти нацистов. Рижский мир с советской Россией (1921) установил восточную границу Польши – значительно западнее границы Речи Посполитой 1772 года, но все же достаточно далеко на восток для того, чтобы в состав «Второй Речи Посполитой» вошли территории с преобладанием украинского и белорусского населения. Пилсудского, ставшего временным главой государства, это не смущало: он вынашивал планы федерализации страны (в итоге так и не осуществленные), в рамках которой национальным меньшинствам была бы обеспечена значительная автономия. Напротив, Дмовский, сторонник «этнически чистой» Польши, предупреждал, выступая на заседании Польского национального комитета 2 марта 1919 года:

«Давайте не совершать ошибки, погубившей российское государство... Аппетит оно имело бóльший, чем желудок. Проглотило много, а переварить не могло. У нас аппетит тоже изрядный, но мы все-таки западный народ и должны уметь укрощать свои желания»[24].

Его не услышали.

Столь же непросто определялись и границы Чехословацкой республики (ЧСР). Добиваясь их признания участниками мирной конференции, чехословацкая делегация во главе с Эдвардом Бенешем словно не замечала очевидного противоречия, содержавшегося в ее требованиях. Если на западе новорожденная республика настаивала на сохранении исторических границ Чешского королевства, включавших территории, населенные этническими немцами (их выступления с требованием присоединения к Германии или Австрии были в начале 1919 года жестко подавлены), то на востоке, в Словакии, эти границы определялись исходя из иных соображений – даже не этнических, а политико-стратегических. В 1919 году Чехословакия вела кратковременную войну с Венгрией, в которой получила поддержку держав Антанты. По условиям Трианонского мирного договора (1920), урезавшего территорию Венгерского королевства на две трети, граница между Венгрией и Чехословакией была установлена таким образом, что гражданами ЧСР оказались (по данным переписи населения 1921 года) более 630 тысяч венгров[25]. Включение в состав Чехословакии Подкарпатской Руси (Закарпатской Украины) еще более усложнило этническую структуру населения ЧСР, что служило дополнительным фактором политической нестабильности в 1920–1930-е годы.

В результате геополитических изменений, которые принесло с собой окончание Первой мировой войны, Польша и ЧСР оказались в центре протянувшейся с севера на юг полосы средних и малых национальных государств Центральной и Восточной Европы. Они располагались между Германией, где нарастала жажда реванша за поражение 1918 года, и большевистской Россией, которая лишь после разгрома Красной армии под Варшавой в августе 1920 года отложила реализацию планов «мировой революции». Безопасность и Польши, и Чехословакии в этих условиях зависела как от прочности их союза с западными державами, так и от умения Праги и Варшавы найти общий язык между собой и с соседями по региону. В этом отношении катастрофический эффект имел польско-чехословацкий конфликт из-за Тешинской области – небольшого, но экономически и стратегически важного региона со смешанным населением. Уже 15 ноября 1918 года премьер-министр ЧСР Карел Крамарж писал в Париж министру иностранных дел Эдварду Бенешу:

«Для нас польский вопрос – один из опаснейших... Мы не можем обойтись без восточной Силезии, без ее угля, а кошицко-богуминская трасса[26] нам нужна из-за Словакии. И, как мне кажется, от Антанты мы заслуживаем большего понимания, чем поляки, которые создавали легионы против русских и так сильно заигрывали с Германией, – а отвернулись от нее лишь тогда, когда она была унижена»[27].

В последнюю неделю января 1919 года в Тешинской области вспыхнул вооруженный конфликт, в ходе которого чехословацкие войска, обладавшие перевесом в численности и вооружениях, вытеснили польские части с большей части спорной территории. Под нажимом западных держав была установлена демаркационная линия, область взята под международный контроль. Было принято решение об организации плебисцита о принадлежности региона, но в конечном счете он проведен не был, причем Польша и ЧСР обвиняли друг друга в срыве голосования. Характерно, однако, что в ходе агитации перед несостоявшимся плебисцитом польская и чешская стороны использовали взаимные стереотипы, которые во многом определили характер польско-чехословацких отношений в межвоенный период. Польская пропаганда изображала чехов как дикарей, насильников и безбожников, чешская поляков – как жителей отсталой страны, управляемой реакционными ксендзами, жестокими военными и надменными аристократами.

В итоге спор из-за Тешина был временно разрешен арбитражем великих держав летом 1920 года – в разгар битвы за Варшаву в ходе советско-польской войны[28]. Последнее обстоятельство позволило польской стороне утверждать, что ей «выкрутили руки», вынудив в критической ситуации заключить соглашение на невыгодных условиях. Однако многие были не довольны и в Праге: по возвращении из Парижа, где было подписано соглашение, министр Бенеш «был принят более чем прохладно и вновь должен был выслушать зачастую неразборчивую критику»:

«[Критика] была по большей части безосновательной, но предупреждение Крамаржа о том, что раздел Тешинской области создал прецедент для будущих осложнений в отношениях с Польшей, оказалось пророческим»[29].

На протяжении всего межвоенного периода в Польше велась активная пропаганда в пользу присоединения «Заолжья» (так называлась отошедшая к ЧСР часть Тешинской области за рекой Олзой), а сам территориальный спор мешал нормализации отношений между двумя странами. В 1921 году при содействии Франции был подготовлен польско-чехословацкий договор о взаимном уважении территориальной целостности, но Польша его не ратифицировала.

Впрочем, тешинский конфликт был не единственным фактором, разделявшим Польшу и ЧСР в межвоенный период. В принципе речь шла о борьбе геополитических честолюбий:

«Неблагоприятное развитие международной ситуации способствовало сближению Чехословакии и Польши. Но, поскольку одновременно речь шла и о ведущей роли в любой проверсальской коалиции государств Центральной Европы, а на эту роль претендовали обе страны, тесного сотрудничества между ними не получилось»[30].

«Малая Антанта», созданная в начале 1920-х годов и объединившая ЧСР, Югославию и Румынию, была блоком, направленным на решение довольно второстепенной военно-политической задачи: изоляции Венгрии, считавшейся реваншистским государством. «Малая Антанта» была совершенно бесполезна как система коллективной безопасности, если речь шла об угрозе со стороны Германии (что и показали события 1938 года). В то же время потенциальный польско-чехословацкий блок мог бы быть весьма заметным препятствием на пути возможной германской экспансии – учитывая, что Польша и ЧСР обладали наиболее значительным военным потенциалом среди новых национальных государств Центральной и Восточной Европы.

Этот факт осознавали представители армейских кругов двух стран, пытавшиеся наладить более тесное военное сотрудничество. Так, в 1925 году тогдашний начальник Главного штаба вооруженных сил ЧСР, генерал Ян Сыровы, докладывал правительству о своих переговорах в Варшаве с военным министром Польши, генералом Владиславом Сикорским:

«Главным предметом переговоров были перспективы сотрудничества в случае конфликта с Германией... О русском фронте речь не шла (я отказался [говорить об этом]). Генерал Сикорский лишь подчеркнул, что решения на этот счет должны принимать политики. Для Польши в случае конфликта важен вопрос транспорта. Мы также говорили о военной промышленности и пришли к согласию относительно того, что Польше следует опираться на нашу промышленность, всячески развивая сотрудничество в этой отрасли»[31].

Это были разумные замечания, учитывая более высокий технологический уровень тогдашней чехословацкой экономики по сравнению с польской, в том числе в сфере ВПК. В приведенном отчете, однако, обращают на себя внимание две детали: фраза Сикорского о том, что конечное решение принадлежит политическим лидерам, и отказ Сыровы обсуждать возможность военного сотрудничества двух стран, направленного против СССР. Действительно, внешнеполитический курс Варшавы и Праги с годами отличался все сильнее, и отношения с Советским Союзом и Германией сыграли в этом главную роль.

«Вторая Речь Посполитая» пыталась проводить политику «равноудаленности» от своих главных потенциальных противников – Германии и СССР. В 1932 году Варшава заключила с Москвой пакт о ненападении, действие которого впоследствии было продлено до 1945 года. После прихода Гитлера к власти, по распространенной в польской историографии версии (хотя документальных подтверждений не сохранилось), осенью 1933 года Пилсудский предложил руководству Франции начать против Германии превентивную войну[32]. Когда это предложение было отвергнуто, польский лидер и его министр иностранных дел Юзеф Бек начали налаживать контакты с Берлином, результатом чего явился польско-германский договор о ненападении (1934). Осознавая ослабление внешнеполитических позиций своего главного союзника – Франции, – Польша выстраивала альтернативные дипломатические комбинации. При этом «санационная»[33] польская элита, пришедшая к власти в результате военного переворота 1926 года, испытывала к большевикам большее недоверие, чем к нацистам. Это особенно проявилось в период пребывания полковника Бека в должности главы польской дипломатии. Относительное сближение Польши и Германии (Герман Геринг присутствовал на похоронах маршала Пилсудского в мае 1935 года, дипломатические контакты между польскими и немецкими представителями в середине 1930-х стали регулярными и носили корректный, почти дружественный характер) стало новым фактором в центральноевропейской политике, вызывавшим тревогу у руководства ЧСР. С другой стороны, еще до заключения договора с Германией Польша предложила Чехословакии – хоть и в весьма общих выражениях – заключить соглашение об оборонительном военном союзе, однако это предложение было отвергнуто, причем в пражской прессе можно было прочесть суждения вроде следующего: «Нельзя требовать от чехословацкого гражданина, чтобы он шел воевать за удержание [Польшей] Гданьска или польской Померании»[34]. Среди чехословацких дипломатов преобладало ошибочное убеждение, что в случае агрессии со стороны Германии ее первой жертвой станет именно Польша.

 

«Гитлер дает больше»

Сама Чехословакия, чью внешнюю политику практически единолично определял Эдвард Бенеш[35], оставалась верной союзу с западными державами. Бенеш «считал Европу, созданную в Париже[36], неизменной», по его мнению, ее «следовало сохранить любой ценой, а западные державы должны были оставаться сильными и едиными»[37]. В 1935 году ЧСР дополнила договор об оборонительном союзе с Францией соглашением о взаимопомощи с СССР. Правда, один из пунктов этого договора выставлял в качестве условия предоставления советской помощи в случае, если Чехословакия подвергнется агрессии, готовность Франции также выполнить свои союзнические обязательства по отношению к ЧСР. Как бы то ни было, сближение Праги и Москвы вызвало недовольство в Варшаве, что еще более омрачило польско-чехословацкие отношения. О состоянии этих отношений свидетельствует меморандум, направленный президенту Бенешу послом ЧСР в Варшаве Юраем Славиком 20 апреля 1938 года, когда над Чехословакией уже сгущались тучи кризиса, завершившегося 5 месяцев спустя «мюнхенским сговором»:

«Не верю, что рука, которую мы протянули бы Беку... не повиснет в воздухе... Польская дипломатия не признáет достаточным ни один наш шаг [им навстречу]. Я убежден, что нападки на Чехословакию не прекратятся, даже если мы проявим максимум доброй воли, что нам по-прежнему будут бросать оправданные... и неоправданные упреки по поводу прошлого, а польская пропаганда будет продолжать использовать против нас три аргумента: 1) наш «коммунизм» и распространение коммунистической пропаганды в Польше, 2) ущемление прав польского меньшинства, 3) притеснение словаков чехами»[38].

На этих аргументах стоит остановиться подробнее. Действительно, на тот момент Коммунистическая партия Чехословакии (КПЧ) была второй по численности в Европе за пределами СССР, уступая только германской. Представители КПЧ заседали в парламенте республики, организовывали политические демонстрации и забастовки, издавали газеты и журналы, пользовались заметным влиянием в интеллектуальной среде. Компартия отличалась воинственной риторикой и непоколебимой лояльностью Сталину. Тем не менее конституционных оснований для ее запрета в демократической ЧСР не имелось, и, хотя коммунистические деятели, в том числе лидер КПЧ Клемент Готвальд, время от времени подвергались судебному преследованию за те или иные проступки, присутствию коммунистов на чехословацкой политической сцене ничто не угрожало. Эта ситуация разительно отличалась от положения в Польше, где при режиме «санации» была не только запрещена компартия (совсем немногочисленная), но и преследовалась оппозиция в целом, и правая, и левая, а результаты выборов неоднократно подтасовывались в пользу созданного в 1927 году «Беспартийного блока сотрудничества с правительством» («Bezpartyjny Blok Współpracy z Rządem»)[39]. В стране существовали лагеря для политзаключенных – хотя масштабы и жестокость репрессий были несравнимы с нацистскими или советскими[40]. Разница политических систем не способствовала взаимному доверию между Польшей и ЧСР. Польское руководство считало Чехословакию государством с нестабильной политической системой, раздираемым внутренними противоречиями. Чехословацкие политики в свою очередь полагали, что Польша – авторитарное и реакционное государство, внутренне слабое и обреченное на вечные конфликты с соседями. Обе стороны не видели друг в друге потенциальных надежных союзников.

Фактор политики по отношению к национальным меньшинствам играл здесь свою роль. В упреках официальной Варшавы в адрес Праги, обвиняемой в притеснении польского меньшинства, было немало лицемерия. Во-первых, несмотря на определенные трудности, которые испытывали поляки в Чехословакии (недостаток школ с польским языком обучения, полицейский надзор за рядом организаций польских активистов и тому подобное), их положение было вполне сносным, особенно в сравнении с тем, как власти Польши обходились с собственными национальными меньшинствами – украинцами, белорусами, евреями, чьи права ущемлялись куда в большей мере. Во-вторых, польские власти раздражал тот факт, что ЧСР предоставила убежище ряду деятелей украинского и белорусского национальных движений, бежавших из Польши. В ответ Варшава пыталась использовать в качестве «троянского коня» словаков исходя из традиционно теплого отношения словацкого народа к северным соседям. Она стремилась выступать в роли неофициального покровителя словаков и их защитника перед «чешским шовинизмом» и чрезмерными централистскими притязаниями Праги.

Трения между чехами и словаками в 1930-е годы действительно усилились. Национальное самосознание словаков в считанные годы заметно развилось. Еще в 1920 году власти ЧСР ставили перед отделением пропаганды Словацкого печатного агентства в Братиславе следующую задачу:

«В Словакии речь идет в первую очередь о том, чтобы привести народ к осознанию того, что они – словаки, пробудить его самосознание и искоренить в нем столетиями вбивавшееся чувство собственной неполноценности»[41].

Решить эту задачу блестяще удалось, но совсем иначе, нежели представляли себе в Праге. Официальная теория «чехословакизма», согласно которой чехи и словаки представляли собой две ветви единого чехословацкого народа – «государствообразующего» (státotvorný) народа ЧСР, вошла в противоречие с реальностью. На поверхность вышли культурные, религиозные, политические различия между двумя народами, обусловленные спецификой исторического развития каждого из них. Политика новой республики также зачастую была недостаточно чуткой к национальным устремлениям словаков:

«С возникновением чехословацкого государства все чешское словно превращалось в чехословацкое, оставаясь при этом по преимуществу чешским. Новое государство преподносилось как возрожденное, что даже формально указывало на чешскую государственность как его исторический фундамент... Словацкий характер [государства] при таком подходе вытеснялся на задний план»[42].

Лидирующее положение среди словацких политических сил в 1920–1930-е годы занимала Народная партия (Ľudová strana) во главе с получившим известность еще до Первой мировой войны священником Андреем Глинкой. Она выступала с позиций крестьянского католического социал-консерватизма и почти все 20 лет существования республики находилась в оппозиции сменявшим друг друга правительствам ЧСР, составленным главным образом из представителей «пятерки» – пяти ведущих чешских партий, наряду с президентом определявших характер политической жизни страны. «Глинковцы», как и другие словацкие политические силы (за исключением небольших радикальных групп), до конца 1930-х годов не выдвигали требования независимости Словакии, но настаивали на пересмотре отношений между Прагой и Братиславой на основе большей административной автономии и национально-культурной самостоятельности словаков, добивались «сохранения веры и национальной самобытности, передачи всех ведущих [административных] постов в Словакии словакам и критиковали все чехословацкие прогрессистские законы, касавшиеся положения церкви»[43]. «Чехословакизм» потерпел поражение задолго до кризиса 1938 года, и трения между чехами и словаками активно использовались и Германией, и Польшей в собственных политических интересах.

В то же время в самой Словакии сохранялась напряженность между словацким большинством и венгерским меньшинством, которое власти ЧСР зачастую рассматривали как венгерскую «пятую колонну». Аналогичную роль по отношению к Германии играло трехмиллионное судетонемецкое меньшинство в чешских землях. При этом не следует забывать, что национальная политика Праги была в целом довольно неудачной и жалобы на притеснения и недостаток внимания к национальным требованиям немцев, венгров и поляков в ЧСР были во многом оправданными. Они не являлись исключительно выдумкой пропаганды Берлина, Будапешта и Варшавы – хотя, безусловно, масштабы этих притеснений сильно раздувались.

Таким образом, в момент, когда из-за экспансионистских планов нацистской Германии международная обстановка в Европе резко обострилась, чехословацкое государство было внутренне ослаблено. На внешней арене в силу геополитического «отступления» ее главного союзника – Франции – ЧСР, как выяснилось в критические дни сентября 1938 года, не могла рассчитывать на поддержку союзников. Польша при этом оказалась в лагере тех, кто фактически содействовал распаду последнего демократического государства межвоенной Центральной Европы. Варшава предъявила свои требования Праге в разгар кризиса, который привел к заключению Мюнхенского соглашения, отторгнувшего от ЧСР обширные приграничные районы, населенные судетскими немцами. Польские ультимативные требования касались изменения границ, установленных в 1920 году в Тешинской области. Правительство Чехословакии решило капитулировать не только перед Гитлером, но и перед Беком и согласилось с тем, что с 1-го по 10 октября ее армия без боя очистит «Заолжье» и передаст его Польше. Если о том, следовало ли Праге принимать условия «мюнхенского диктата» и уступать требованиям Гитлера, поддержанным западными державами, споры ведутся до сих пор, то принятие ультиматума Польши, предъявленного 30 сентября, явилось со стороны ЧСР шагом неизбежным и разумным: отдавать куда более обширную Судетскую область, но при этом оказывать сопротивление в Тешине было и нелогично, и безнадежно. В начале октября 1938 года польские войска вступили в «Заолжье», а их главнокомандующий, маршал Эдвард Рыдз-Смиглы, лично посетил Тешин. Надо заметить, что национальная политика «санационного» режима в занятом районе оказалась куда жестче чешской: за неполный год польской власти Тешинскую область были вынуждены покинуть около 30 тысяч чехов и 5 тысяч немцев[44]. Остается добавить, что в ноябре 1938 года решением так называемого Венского арбитража области южной Словакии, населенные преимущественно мадьярским меньшинством, были переданы Венгрии. До окончательного распада ЧСР, последовавшего в результате нацистской оккупации чешских земель и провозглашения формальной независимости Словакии, оставалось менее пяти месяцев.

Тешинская «победа» преподносилась польской пропагандой как торжество исторической справедливости. В то же время еще накануне выдвижения ультиматума в политических кругах Польши существовали сомнения относительно справедливости таких действий – и с политической, и с моральной точки зрения. Польский политик, депутат Сейма Ян Ровиньский, выступавший за польско-чехословацкое сотрудничество, позднее, уже после начала Второй мировой войны, писал президенту ЧСР Бенешу о событиях сентября 1938 года:

«Как генеральный секретарь Европейского таможенного союза я обратился к министру Беку и информировал его, что чехословацкое общественное мнение желает союза с Польшей, на что [Бек] ответил мне в присутствии советника Ветулани и графа Любеньского, что Гитлер дает больше»[45].

Компромиссные предложения Бенеша о мирном изменении границ в районе Тешина, Оравы и Спиша были отвергнуты Польшей, после чего последовал ультиматум от 30 сентября. В Варшаве не предполагали, что плодами своего успеха Польша будет наслаждаться менее года: 1 сентября 1939-го Германия нападет на «Вторую Речь Посполитую», 17 сентября восточную границу страны перейдет Красная армия, и польское государство перестанет существовать. С момента воззвания великого князя Николая Николаевича, сулившего полякам восстановление независимости, до новой утраты этой независимости прошли 25 лет.

Польско-чехословацкие трения межвоенного периода, завершившиеся трагедией 1938–1939 годов, в результате которой обе страны были стерты с карты Европы, обычно рассматриваются историками в контексте кризиса и распада «Версальской системы». В целом такой подход верен, однако иногда он ведет к полному перекладыванию всей вины и ответственности за случившееся на западные державы, прежде всего на Францию, не сумевшую обеспечить безопасность и поддержку своих восточноевропейских союзников. Между тем и Польша, и ЧСР были вполне самостоятельными геополитическими игроками для того, чтобы понять необходимость двустороннего сближения и важность чехословацко-польского союза. Этот союз обладал бы достаточным военным и политическим потенциалом для того, чтобы стать серьезным препятствием на пути нацистской Германии – даже при отсутствии действенной западной поддержки. Однако взаимное недоверие политиков обеих стран, их честолюбивое стремление к лидерству в регионе, а также отголоски конфликта 1919–1920 годов привели к тому, что Польша и Чехословакия оказались разделены и погибли поодиночке. Кроме того, для обоих государств были характерны внутренние конфликты, как политические, так и национальные, что ослабляло их позиции на международной арене.

Бессмысленно возлагать бóльшую вину за случившееся на какую-то одну из сторон. В 1920-е годы Польша более активно стремилась наладить сотрудничество с соседями, чтобы противостоять как немецкой, так и (в польском понимании – прежде всего) советской угрозе. Последнее не совпадало с представлениями чехословацких политиков, большинство из которых, подобно первому президенту ЧСР Масарику, считали, что «для наших чехословацких интересов необходимо, чтобы Россия была сильной... тем слабее будет Германия»[46]. Несмотря на настороженное отношение демократических лидеров ЧСР к большевизму, они были готовы пойти на достаточно серьезное дипломатическое и даже военное сближение с СССР. Польша, напротив, по-прежнему (и не без оснований) видела в своем восточном соседе противника. В то же время договоры о ненападении, заключенные с СССР и Германией, создали у польского руководства ощущение ложной безопасности. Поэтому в 1930-е годы Польша и ЧСР словно поменялись ролями: теперь уже Прага в большей степени стремилась наладить союзнические отношения с Варшавой, однако сталкивалась при этом не только с непониманием, но и с откровенной враждебностью:

«Внешняя политика Польши при Ю. Беке, начиная с середины 1930-х годов, ориентировалась на разрушение Чехословакии, приобретение Тешинской области и установление общей границы с Венгрией»[47].

В результате, оказавшись в стане победителей Первой мировой войны, Польша и Чехословакия за два последующих десятилетия проиграли мир. Восстановление польской и чехословацкой государственности в 1945 году произошло в совсем иных исторических условиях, в границах, отличавшихся от межвоенных, и сопровождалось такими последствиями, которым, наверняка, не обрадовались бы ни маршал Пилсудский, ни президент Масарик.