The Russian Origins of the First World War
Sean McMeekin
Cambridge, MА: The Belknap Press of the Harvard University Press, 2011. – 324 p.

Главная предпосылка, из которой исходит автор этой книги, едва ли спорна: роль Российской империи в Первой мировой войне действительно исследована далеко не до конца. С одной стороны, зарубежные историки в последние десятилетия почти не уделяли внимания тем собственным целям, которые ставила перед собой Россия, вступая в общемировой конфликт. С другой стороны, в самой России, в отличие от многих европейских государств, Вторая мировая война по-прежнему считается гораздо важнее и величественнее Первой мировой. Разумеется, на это есть веские причины, хотя такая фокусировка отчасти парадоксальна: ведь по своему влиянию на последующее экономическое, политическое, социальное развитие нашего общества «империалистическая» явно затмевает «Великую Отечественную». Сдвиги в траектории России, вызванные потрясениями 1914–1918 годов, оказались поистине фундаментальными: в стране изменилось все. И напротив, колоссальное напряжение 1941–1945 годов, несмотря на всю его беспримерность и жертвенность, так и не смогло радикально переустроить Советский Союз, в послевоенной жизни которого не изменилось почти ничего. Если Первая мировая с царской государственностью покончила радикально и навсегда, то Вторая мировая продлила жизнь советской государственности еще на несколько десятилетий.

В канун юбилейного 2014 года выходило довольно много исследований, посвященных Первой мировой войне, но рецензируемая книга отнюдь не затерялась в этом массиве: ее автора – американского ученого, преподающего международные отношения в одном из турецких университетов, – горячо и многократно критиковали. Предложенный им взгляд на проблему выглядел новаторским вследствие того, что Шон МакМикин совершил дерзкое покушение на устоявшийся консенсус, согласно которому ответственность за развязывание Первой мировой войны следует возлагать по большей части на немцев и их союзников австрийцев. С его точки зрения, ключевым инициатором развязывания общемировой бойни выступила Россия, целенаправленно готовившая этот конфликт. И в этом плане произведенный им резонанс можно уподобить перевороту, спровоцированному в начале 1960-х годов немецким историком Фрицем Фишером, доказавшим, что Германия, стремясь к мировому господству, еще до начала противостояния методично выстраивала планы обширных колониальных захватов в Европе и Африке. Впрочем, если немецкому автору, несмотря на гневные протесты немецкой общественности, удалось тогда положить начало новой научной парадигме, с которой постепенно согласились и в самой Германии, то в случае с американским ученым этого ждать не стоит: возмущения и здесь было много, но вот новый научный консенсус едва ли сложится.

С точки зрения автора, Россия, которая всегда была стратегически заинтересована в сокрушении Османской империи, препятствовавшей ее экспансии на юг, изначально готовилась воевать в первую очередь в бассейне Черного моря. Сербия и Балканы, напротив, к началу ХХ столетия уже не являлись русским приоритетом: ультиматум, предъявленный венским двором сербскому правительству в июле 1914 года, был лишь удобным предлогом для того, чтобы развернуть всеобщую мобилизацию, имея в уме десантную операцию по захвату Константинополя с последующим расчленением соседней империи. Выступление в защиту сербов стало сугубо пропагандистским событием:

«Великие державы не мобилизуют миллионные армии, чтобы защитить территориальную целостность мелкого государства-клиента» (р. 27).

Предвидя возражения тех, кто полагает, будто в первом десятилетии нового века, в отличие от эпохи Достоевского и последней русско-турецкой войны, черноморские проливы утратили свою значимость и перестали интересовать Петербург, автор ссылается на аргументы военного и экономического характера. Американский историк пытается доказать, что отношение русской элиты к «проблеме проливов» и в XX веке характеризовалось «одержимостью, граничащей с паникой» (р. 28). Согласно его данным, Россия была очень встревожена программой перевооружения, запущенной «младотурками» после революции 1908 года: пять мощнейших дредноутов, заказанных Стамбулом на западных верфях и ожидаемых к осени 1914 года, могли радикально изменить баланс сил на Черном море и поставить русский флот в крайне тяжелое положение. В самой России три корабля аналогичного класса должны были сойти со стапелей лишь в 1915 году. Кроме того, предвоенная российская экономика, развивавшаяся темпами нынешнего Китая и прибавлявшая по 10% ежегодно, отчаянно нуждалась в свободном доступе на рынки сбыта, но Османская империя, как держатель черноморских проливов, была очень ненадежным партнером. Сегодня только специалисты помнят, что Первой мировой войне предшествовали две балканские войны 1912–1913 годов, в ходе которых турки, опасаясь захвата своей столицы вражескими войсками, пытались перекрывать проливы. Эта акция нанесла сильнейший удар по экономике Российской империи, зерновой экспорт которой в 1912 году в результате упал вдвое (р. 29). Подобная зависимость от турок была сочтена недопустимой, а уничтожение Османской империи превратилось в принципиальную задачу России в ходе подготовки к назревающему глобальному столкновению. МакМикин пишет:

«Рассказывать о крахе Османской империи, не упоминая роли России, ее злейшего врага, как это делают некоторые авторы, – это примерно то же самое, что писать историю крушения Советского Союза, не упоминая о внешней политике США и стратегии “холодной войны”» (р. 3).

Как ни странно, в некоторых отношениях искажение перспективы, практикуемое автором, пошло книге на пользу. Одна из интереснейших глав работы называется «Русские в Персии» и повествует о персидском рейде кавалерийского корпуса Николая Баратова, по-прежнему остающегося, как справедливо отмечает автор, «одной из малоизведанных страниц истории Первой мировой войны» (р. 189). Командование предписывало Баратову сдерживать инициативы немцев, пытавшихся развернуться в регионе, а также помочь англичанам, которые во второй половине 1915 года с трудом отбивали натиск турецких армий в Месопотамии. Накануне 1916 года крупная группировка британских и индийских войск под командованием генерала Чарльза Таунсенда была окружена в городе Эль-Кут, осада которого продолжалась пять месяцев. Пытаясь выручить англичан, русские кавалеристы едва не дошли до Багдада; несмотря на то, что английские войска, в конечном счете, сдались до прибытия помощи, экспедиционный корпус Баратова, занимаясь их спасением, сумел оккупировать стратегически важные города Ирана, отрезав эту страну от турецкой Месопотамии и фактически установив там контроль Антанты. МакМикин в деталях излагает эту историю.

Несомненные плюсы работы были тем не менее смазаны очень предвзятым преподнесением «армянского вопроса». Пытаясь доказать, что никакого геноцида армян в Османской империи не было, автор открыл себя для упреков в том, что вместе с профессорской должностью в турецком университете он принял и турецкий взгляд на трагические события 1915 года. Русские, с его точки зрения, с самого начала целенаправленно подстрекали армян к радикализации и провоцированию турецких властей, поскольку до вступления Османской империи в войну им нужен был повод для вторжения в регион:

«Корни армянской катастрофы надо искать не в измене и коллаборационизме, которыми отличались и другие национальные группы по обе стороны границы, а в несогласованности колоссальных имперских амбиций России с ограниченностью средств, направленных на их достижение» (р. 159).

Турки же, по его мнению, всего лишь адекватно реагировали на ситуацию мятежа, вспыхнувшего в их границах в военное время. Естественно, подобная логика не могла не привести американского историка к отрицанию геноцида как такового. Отбрасывая общепризнанные оценки, свидетельствующие о 1,5–2 миллионах людей, погибших в ходе подготовленной турецким правительством кампании по целенаправленному уничтожению армянского населения, он заявляет о 500–600 тысяч, пострадавших не от геноцида, а от «русской безответственности» и спровоцированной ею турецкой защитной реакции (р. 172).

В профессиональном сообществе зарубежных историков книгу МакМикина в основном раскритиковали. «Он пишет не как историк, а как прокурор, выступающий в уголовном процессе», – заявил в рецензии на эту работу знаменитый Ричард Эванс, прославившийся опубликованной недавно по-русски трилогией об истории «третьего рейха»[1]. Не удивительно, что и в нашей стране, пребывавшей до недавнего времени в зените «ресурсного империализма», исследование американского историка тоже встретили с возмущением. По его словам, «и Россия, и Германия несут ответственность за масштабную мировую войну. Все говорят, что на Германии лежит 90% вины, но я думаю, что это пятьдесят на пятьдесят»[2]. Провозглашая подобное, МакМикин автоматически попадает в число «фальсификаторов российской истории», а это значит, что никакого серьезного обсуждения его книги в России не предвидится.

Андрей Захаров

 

Первая мировая война
Анатолий Уткин
М.: Культурная революция, 2013. – 560 с. – 1500 экз.

Поверженный победитель

Историк Анатолий Уткин, с 1997 года и до самой своей кончины в 2010-м возглавлявший Центр международных исследований в Институте США и Канады, написал, пожалуй, одну из самых обстоятельных в отечественной историографии работ о Первой мировой войне. Начинает он, как и принято в исследованиях такого рода, с анализа экономических и геополитических отношений, сложившихся в Европе накануне 1914 года. Если в первой половине XIX века доля импорта России из Германии составляла 15,7%, то к 1914 году эта цифра выросла до 49,6%. Иными словами, Германия, которая к тому времени производила больше стали, чем три страны Антанты в совокупности, контролировала половину русской торговли:

«То был уникальный случай, когда огромная страна, обладавшая неисчерпаемыми ресурсами, зависела от концентрированной мощи гораздо более развитого партнера. Возвышение Германии привело к союзу против нее Франции, России и Британии» (с. 29).

Причем наиболее дальновидные отечественные политики, выступавшие за модернизацию страны, возражали против участия России в каких-либо коалициях. Разногласия в царской элите достигли апогея весной 1914 года, когда Николай II уволил министра финансов Коковцева, предупреждавшего правительство, что империя еще менее, нежели в начале 1904 года, готова к войне. По словам автора, «царь не мог себе представить такого оборота событий, из-за которого Россия в ХХ веке потеряет семьдесят миллионов человек… и… распадется на части». Натиск немцев, впрочем, также не способствовал торжеству политического реализма: военно-морская программа Германии, впервые за сто лет бросившая вызов британскому морскому доминированию, толкала встревоженную русскую элиту во франко-британские объятия (с. 50).

В свою очередь сами немцы были обеспокоены ничуть не меньше и вдобавок чувствовали, что находятся в цейтноте. Согласно идеологам германского натиска, проблему сокращающегося рынка на европейском Востоке нужно было «решать германским мечом», причем еще до того, как слабые союзники в лице Австро-Венгрии и Италии покинут Тройственный союз (с. 65). К тому же немцев не устраивала растущая мощь России, в начале XX века постоянно делавшей заявки на расширение зон своего влияния – сначала на Дальнем Востоке, а потом и в турецких владениях. Но внешнеполитическая линия, проводимая Российской империей, не соответствовала ее возможностям. Трудно не согласиться с автором в том, что тогда, в начале минувшего столетия, «великая страна нуждалась в безопасности, в гарантии от эксцессов германского динамизма, но она никак не нуждалась в территориальной экспансии, которая создавала для России лишь новые проблемы» (с. 68). Эта мысль по-прежнему актуальна.

«Ввиду того, что Россия выступила на стороне преступной нации [имеются в виду сербы. – А.К.], война, которая на десятилетия уничтожит цивилизацию всей Европы, неминуема», – заявил начальник германского генерального штаба фон Мольтке за два дня до начала боевых действий (с. 73). По-видимому, начиная войну, немецкая элита уже осознавала масштабы предстоящей катастрофы. Тем не менее реальность превзошла все ожидания. Занимавшийся римской историей итальянский ученый Гульельмо Ферреро (1871–1942), которого с сочувствием цитирует автор рецензируемой книги, отмечал:

«Государства западной цивилизации осмелились сделать то, что в предшествующие века посчиталось бы безумием, если не преступлением: они вооружили массы людей» (с. 88).

В итоге была разбужена социальная энергия невиданной силы, а старый мир был разбит вдребезги.

Первые же месяцы боевых действий разрушили иллюзорные надежды обеих сторон на Blitzkrieg. Шоком для Антанты явился разгром двух русских армий в Восточной Пруссии в августе 1914 года, который привел к потере 310 тысяч человек и всей артиллерии. На фоне бездарного командования, отсутствия координации и острой нехватки технических средств обозначились многочисленные прорехи в боеспособности русской армии. Тактикой в войсках пренебрегали, связь и транспорт были ненадежны, разведка практически отсутствовала. Командующий немецким Восточным фронтом Пауль фон Гинденбург был, например, поражен тем, что в ходе вторжения в Восточную Пруссию русские корпуса обменивались между собой незашифрованными телеграммами: «Благодаря радиосообщениям противника мы знали все не только о диспозиции, но и о его намерениях» (с. 133). По словам английского историка Нормана Стоуна, «армии царя не уступали ни в артиллерии, ни в людском материале; их беда была в неспособности использовать свое превосходство» (с. 109). В первые месяцы боевых действий 35 русским дивизиям противостояли всего 14 германских, которые тем не менее «уничтожили цвет русской армии в самом начале войны» (с. 118). Но бесславное вторжение в Восточную Пруссию совпало с решающим сражением за Францию и решительно повлияло тем самым на конечный исход войны. Кроме того, почти одновременно с прусской катастрофой русским армиям летом 1914 года удалось разгромить австрийцев в Галиции, убив, ранив и взяв в плен 400 тысяч солдат противника.

Уже в 1914 году людские потери воюющих сторон были грандиозны, а к завершению боевых действий они превзошли все мыслимые прогнозы. К 1918 году в России число убитых составило 1 миллион 650 тысяч человек, в Германии 1 миллион 808,5 тысячи, в Австро-Венгрии 1 миллион 200 тысяч, во Франции 1 миллион 385 тысяч, в Англии 947 тысяч[3]. Количество раненых превышало эти показатели многократно. Человеческая жизнь в цивилизованной Европе подверглась чудовищной девальвации. Уткин пишет:

«Страшна судьба русской аристократии, погибшей в годы войны, гражданского геноцида и эмиграции. Но не в исторической ли ее безответственности лежат корни трагедии тех, кто не сумел с умом воспользоваться двенадцатимиллионной русской армией?» (с. 130).

От себя добавим, что судьба бесчисленных русских крестьян, рабочих, интеллигентов, полегших на полях Первой мировой, столь же ужасна, тем более, что в последующие десятилетия родина старалась вовсе не вспоминать об их жертве. Вслед за поражением и отступлением немцев на Марне осенью 1914 года армии Западного фронта на протяжении 800 километров застыли в позиционном ступоре. Но это отнюдь не означало, что люди не гибли. Согласно статистике, в среднем в течение одного дня боев на Западном фронте с обеих сторон погибали 2,5 тысячи солдат и офицеров, ранения получали более 9 тысяч, более 1 тысячи пропадали без вести (с. 135). Символом усугублявшегося безумия стало применение Германией химического оружия.

Мировая война почти полностью прервала сложившиеся культурно-экономические связи России с западным миром, поскольку единственный скандинавский путь стал опасен из-за немецкой военно-морской блокады, а черноморские проливы были перекрыты враждебной Турцией. Эта изоляция явилась «одним из наиболее болезненных и опасных аспектов текущей войны» (с. 147). Она побудила к постановке важных стратегических задач: созданию порта в Мурманске и соединению его, а также Архангельска, железнодорожной магистралью с Петроградом. Но эти планы не избавили царизм от фундаментальной проблемы: «императорская власть начала вступать в конфронтацию с народными массами, на которые пали невообразимые тяготы войны» (с. 163). Ситуация на фронте способствовала глубочайшему недоверию между народом и режимом: правительство не анализировало причины множащихся провалов и тем самым усугубляло шаткость своего положения. В феврале 1915 года началось «великое отступление» русских армий, продолжавшееся до осени. Общественное мнение не смогло поддержать даже то обстоятельство, что в марте того же года министр иностранных дел Сергей Сазонов добился согласия Британии на послевоенную аннексию Константинополя и проливов, а также половины турецких территорий в Европе. Практически безрезультатным оказалось и взятие в марте 1915 года австрийской крепости Перемышль; стратегические достижения этой операции были перечеркнуты успешным наступлением немцев в русской Польше.

«После страшных поражений 1915 года, когда русская армия подключилась к тому, что уже давно стало рутиной на Западе, к окопной позиционной войне, в России стало вызревать чувство, что западные союзники […] пользуются людской массой русских как щитом в своей обороне, что Россия одна несет на себе бремя настоящей войны» (с. 198).

У империи была реальная возможность дополнительно поставить под ружье 800 тысяч человек при условии, что Запад обеспечит их оружием. В этой связи британский министр вооружений Ллойд Джордж в своих мемуарах признавал:

«Если бы мы послали в Россию половину снарядов, впоследствии потерянных на Западе, и одну пятую пушек, стрелявших ими, не только было бы предотвращено поражение России, но немцам был бы нанесен жестокий удар» (с. 129).

Между тем, президент Франции Анри Пуанкаре согласился кредитовать новые закупки лишь под угрозой выхода России из войны.

К 1915 году Россия утратила 15% территории, 10% железнодорожных путей, 30% промышленной базы; около 20% населения империи либо бежали, либо оказались в оккупации (с. 194). Число беженцев достигло десяти миллионов человек, и это испытание явилось, по словам царского министра Александра Кривошеина, «наиболее неожиданным, серьезным и трудноизлечимым… Болезни, печаль и нищета движутся вместе с беженцами на Россию. Я утверждаю, что следующая миграция населения приведет Россию во мрак революции» (с. 195). Как показала история, он был прав.

Уже через год после начала войны в России заговорили о возможной революции; самые разные слои населения все чаще высказывали сомнения в способности существующего политического строя противостоять опасным вызовам времени. Именно тогда финансист и промышленник Алексей Путилов весьма прямолинейно указал представителям Антанты на неизбежность революционного взрыва.

«Величайшим преступлением царизма, утверждала устами Путилова русская буржуазия, является то, что он не создал иного очага политической жизни, кроме бюрократии. Режим настолько зависит от бюрократии, что в тот день, когда ослабнет власть чиновников, распадется русское государство» (с. 205).

И это был лишь один голос из многих. Например, земский деятель, князь Георгий Львов, в июне 1915 года заявлял:

«Задача, стоящая перед Россией, во много раз превосходит способности нашей бюрократии. После десяти месяцев войны мы еще не мобилизованы» (там же).

Впрочем, в начале 1916 года на Кавказском фронте русские войска под началом генерала Николая Юденича взяли крепость Эрзерум, а потом и стратегически важный порт Трапезунд.

3 августа 1915 года царь в третий раз отверг предложения центральных держав о сепаратном мире, оставаясь верным долгу союзника. К тому же на Восточном фронте наступила стабилизация. Поскольку перед немцами встала задача выживания, германское правительство стало уделять повышенное внимание подрывным операциям внутри самой России и ее дестабилизации: на эти цели в конце 1915 года было дополнительно выделено 40 миллионов марок (с. 224). Особые надежды немецкое командование возлагало на сецессию Украины, где устремления Германии совпадали с интересами революционеров и националистов. Так Берлин «пришел к идее сокрушить Россию посредством комбинации социальной и национальной революций» (с. 226).

Одну из основных причин неудач, не оставлявших Россию в первые полтора года войны, Уткин видит в отсутствии у государств Антанты согласованных национальных стратегий. Военные действия на востоке и западе координировались лишь спорадически. И хотя «блокада становилась для центральных держав все жестче, а время работало скорее на тех, кто был открыт к безграничным внешним ресурсам», «мир трепетал перед гигантской силой германской военной машины» (с. 231). Несмотря на неблагоприятные обстоятельства, Россия добилась определенных мобилизационных успехов: так, к началу 1916 года производство снарядов приблизилось к западной норме боеприпасов на орудие. Одновременно по выпуску пушек Россия превзошла Францию и Великобританию, а авиационная промышленность ежемесячно производила более двухсот военных самолетов. За счет военного производства экономика в 1916 году выросла на 21,5% к уровню 1913 года. «В 1916 году начала возникать новая Россия», – такую оценку модернизационных усилий империи дает Стоун.

Но социально-политическое обновление отставало от модернизации технологической. Французский посол Морис Палеолог в феврале 1916 года записал в дневнике:

«Русский исполин опасно болен. Социальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и распада. Один из самых тревожных симптомов – это тот глубокий ров, та пропасть, которая отделяет высшие классы общества от масс. Не существует никакой связи между этими двумя группами; их как бы разделяют столетия» (с. 234–235).

Такая оценка состояния империи, как видно, вполне совпадала с мнением крупной русской буржуазии. Комментируя бытовавшее у западных дипломатов мнение о неуверенности царя в своих силах, автор пишет:

«В эпоху колоссального кризиса своей страны император оказался не на высоте самодержавного правления. Впрочем, его задача как правителя была столь грандиозна, что приходится сомневаться в том, смог бы кто-либо вообще управлять столь огромной страной» (с. 237).

Внезапный отъезд Николая летом 1915 года в Могилев, в Ставку верховного главнокомандующего, и последовавшая в 1916-м нежданная смена правительства были негативно восприняты обществом и большей частью правящей элиты. Союзники также не скрывали беспокойства по этому поводу, полагая, что эти шаги лишь приближают крах империи.

С приобщением императрицы к управлению огромной страной изменилось и лицо правительства. В январе 1916 года она отрекомендовала своему мужу Бориса Штюрмера, вскоре назначенного главой кабинета. «В результате к власти пришел человек с незначительным опытом, отсутствием видимых талантов и сомнительной честностью», – комментирует автор (с. 244). Усилилось влияние прогерманской партии на императрицу, а через нее и на Николая II. В отставку вместе с премьер-министром Иваном Горемыкиным ушли главы ключевых министерств: военного (Алексей Поливанов), внутренних дел (Николай Маклаков), иностранных дел (Сергей Сазонов).

После неудачи немцев в четырехмесячной бойне под Верденом в середине 1916 года и разгрома австрийских армий войсками генерала Алексея Брусилова немецкое руководство осознало неизбежность поражения в войне. Тем не менее заключение мира пока не представлялось кайзеру возможным, причем вовсе не из-за завышенных требований Антанты. По словам Стоуна, «большая и влиятельная часть германского общества требовала сокрушительной победы и отвергала идеи обмена германских военных достижений на компромиссное соглашение». В распоряжении немцев оставалась только тотальная война (с. 265).

Победы русского оружия, одержанные в 1916 году в Галиции и Закавказье, оказались последним историческим шансом на удержание Россией, по выражению автора, «ранга великой державы». По его мнению, в ретроспективе «видно, что эти победы по существу сделали неизбежным крах Австро-Венгрии и Турции двумя годами позже. Но этих двух лет не оказалось у России. Время определенно начало работать против связки Россия – Запад» (с. 269). Отсутствие убедительного для различных слоев населения ответа на вопрос о целях войны способствовало дестабилизации. Утрата общественного интереса к аннексии проливов порождала у граждан сомнения в моральной обоснованности миллионов человеческих жертв. После того, как в июле 1916 года министерство иностранных дел возглавил премьер-министр Штюрмер, сторонники расставания России с Антантой «ощутили свободу маневра» (с. 274). В ноябре 1916 года лидер кадетов в Государственной Думе публично заклеймил Штюрмера как изменника – кризис власти набирал обороты. Даже устранение Распутина не снизило нараставшей в обществе напряженности; на взгляд посла Британии Джорджа Бьюкенена, оно осложнило кризисную ситуацию, добавив твердости духа императрице и затруднив принятие решений императором. Инициированное кайзером превращение русской Польши в начале ноября 1916 года в Польское королевство под германским протекторатом сделало нереализуемыми договоренности России с немцами, хотя до этого уже велись тайные переговоры в Стокгольме.

Миротворческие настроения крепли и в Германии, воевавшей на пределе своих сил. Рейхсканцлер Теобальд фон Бетман-Гольвег 12 декабря 1916 года предложил Рейхстагу начать официальные переговоры о мире. С предложением посредничества выступила и Америка. Страны Антанты, однако, отвергли все эти идеи. В итоге основные свои надежды немцы возложили на антивоенное движение внутри России. Генерал Гофман записал в дневнике 16 февраля 1917 года: «Из глубины России приходят очень ободряющие новости. Кажется, она не сможет продержаться дольше, чем до осени» (с. 294). На состоявшейся в конце января 1917 года в Петрограде конференции союзные делегации «впервые вполне уяснили себе, насколько […] пренебрежение к затруднениям и лишениям восточного союзника способствовало тому хаосу и разрухе, которые вскоре вызвали окончательный крах России» (с. 301). Но было поздно: дни русской монархии были сочтены. Для Антанты «скорая и практически полная измена армии своему монарху» оказалась неприятным сюрпризом (с. 308).

Пока союзники решали вопрос о признании Временного правительства, в Петроград 16 апреля 1917 года прибыл Владимир Ленин. Опираясь на финансовую поддержку немцев, он «использовал интерес германской имперской элиты для реализации первой стадии мировой революции». Агентом Германии, как полагает автор, лидер большевиков не был, хотя на «недолгое, но очень важное время» интересы большевиков и Германии совпадали (с. 227, 322).

Соединенные Штаты Америки, которые вступили в войну в апреле 1917 года, стремились поддержать Россию, поскольку в послевоенный период рассчитывали получить доступ к освоению ее ресурсов. Это, по мнению Уткина, радикально изменило бы геополитическую ситуацию (с. 325). Стремление к военно-политическому сотрудничеству подтверждалось выделением России в июне 1917 года американских кредитов на 325 миллионов долларов. Парадоксальным образом этот транш лишь ускорил крах кабинета Александра Керенского, поскольку «любое правительство, которое начиная с лета 1917 года призывало к новым военным усилиям, рыло себе политическую могилу» (с. 338). Антанта повсеместно теряла свои позиции в России. О стремительном схлопывании политического горизонта писал посол Бьюкенен:

«Русский солдат сегодняшнего дня не понимает, за что или за кого он воюет. […] Теперь, когда царя нет, Россия для него не означает ничего, помимо его собственной деревни» (с. 341).

Не утешали также события и на Западном фронте, где англичане летом и осенью 1917 года потеряли 324 тысячи солдат в кровавой битве под Пашендейлом, продвинувшись вперед лишь на несколько километров (с. 348). Впечатляли и морские потери союзников: только в апреле немецкие подлодки потопили 373 корабля (с. 344). Впрочем, внедрение системы конвоев резко сократило эти потери и позволило с мая 1917-го по ноябрь 1918 года переправить в Европу более миллиона американских солдат. «Увы, Россия не дождалась этой помощи», – констатирует автор (с. 350). Более того, саморазрушение российской армии к середине 1917 года стало обвальным, причем Временное правительство несло за это не меньшую ответственность, чем большевики. Общее возмущение армейского руководства на совещании у Керенского 16 июля выразил генерал Антон Деникин:

«Я слышал о том, что большевизм разрушил армию. Я отрицаю это. Большевики – это черви, которые паразитируют на ранах армии. Армию разрушили другие, те, кто провел военное законодательство, разрушительное для армии, те, кто не понимает образа жизни и условий, в которых существует армия. […] Это вы опустили наши славные знамена в грязь, и вы должны поднять их, если у вас есть совесть» (с. 360).

В начале сентября 1917 года немцы захватили Ригу и предприняли наступление в Румынии, а в ноябре им удалось остановить атаку более трехсот британских танков под Камбре во Франции. Ситуация стала настолько серьезной, что британский кабинет впервые задумался о заключении сепаратного мира на Западе за счет возврата немцам их африканских колоний в обмен на их уход из Бельгии (с. 364).

Четырех месяцев революции хватило для полнейшего расстройства российских финансов. По словам министра Николая Кишкина, «пассивность и нерешительность стали симптомами умственной болезни нашего правительства. […] Наш премьер-министр виновен в общей разочаровывающей ситуации» (с. 373). В своем выступлении 11 октября 1917 года Керенский отклоняет предложение предотвратить переворот силовым путем, тем самым подписав себе приговор: 8 ноября власть переходит в руки большевиков. Самая крупная в мире двенадцатимиллионная русская армия разделила участь Временного правительства (с. 378). Все попытки Керенского ввести верные ему воинские части в Петроград потерпели неудачу. Последовавший вскоре призыв Советов ко всем воюющим странам начать переговоры о немедленном заключении всеобщего мира вызвал огромный международный резонанс. Он побудил союзные правительства к срочному пересмотру политики по «русскому» вопросу. В повестке дня появилась опция прямой интервенции в Россию. «Возникшее напряжение в отношениях с Антантой обеспечит зависимость России от Германии, – писал тогда немецкий министр иностранных дел Рихард фон Кюльман. – Отринутая своими союзниками, Россия будет вынуждена искать нашей поддержки» (с. 393).

После публикации советским правительством тайных договоров с немцами посольства Антанты в Советской России прекратили свою работу. Одновременно в апреле 1918 года в Москву прибыл полномочный посол Германии. Кстати, президент Вильсон счел отказ союзников признать правительство Ленина большой ошибкой Запада. В конечном счете, именно она привела к советско-германским мирным переговорам и заключению в марте 1918 года сепаратного мира с центральными державами. Пытаясь предотвратить такое развитие событий, Вильсон в знаменитых «14 пунктах» предложил эвакуацию иностранных войск со всей русской территории и такое решение всех вопросов, касающихся России, которое обеспечит ей независимое определение собственного политического развития (с. 427). С точки зрения Ленина «“14 пунктов” были началом прорыва блокады – стены враждебности со стороны Запада» (с. 428). По просьбе Вильсона их полный текст был напечатан в газете «Известия», а также в виде листовок. Американский план отличался от подхода Британии и Франции, которые уже занимались дележом России и выразили неприятие этой «хартии мира». В ответ на это американский президент «заговорил о возможности сепаратных контактов с Берлином и Веной» (с. 432).

Впрочем, американская поддержка новой России в дни ратификации Брестского мира имела по большей части декларативный характер и в конкретную помощь так и не вылилась. «Возможно, – пишет автор, – Америка и Россия упустили свой первый шанс в текущем столетии» (с. 453). Политические приоритеты США и Антанты радикально изменились с появлением на российской арене чехословацкого корпуса; именно тогда американцы решили поддержать солидарный курс Антанты на прямое вмешательство в дела бывшего союзника. Официально американо-японский четырнадцатитысячный контингент был призван сформировать новый Восточный фронт против немцев (с. 481). Одновременно британские войска высадились в Архангельске и Владивостоке. Помимо американцев, японцев и англичан, в интервенции решили принять участие французы и итальянцы.

Если в России большая война только начиналась, то в Европе она заканчивалась. После тяжелых боев лета 1918 года император Вильгельм 2 сентября 1918 года признал поражение Германии, а 30 сентября, уступая оппозиции, оставил трон в пользу республики. Немецкое руководство так и не сумело «найти подход, который был бы привлекательным для России, ее патриотов, ее экономически влиятельного класса, даже для ее монархистов, – пишет автор. – За эту ошибку Германия заплатила в ХХ веке страшную цену дважды» (с. 494). В первые недели республика под давлением военных попыталась продолжать войну, но бесперебойное прибытие в Европу сотен тысяч американцев, развал Австро-Венгрии и массовый отказ солдат, переброшенных с Восточного фронта, идти в бой на Западе, не оставили генералитету никаких шансов. В начале ноября в Германии вспыхнула революция – «средства, потраченные на поддержку активных пацифистов на Востоке, ударили бумерангом по их дарителям» (с. 504). 11 ноября 1918 года в Компьене, в штабном вагоне командующего силами Антанты, маршала Фердинанда Фоша, было подписано соглашение о перемирии с Германией на условиях союзников. Обращаясь к своим войскам, командующий Третьей германской армией генерал Карл фон Айнем заявил тогда: «Непобежденные, вы окончили войну на территории противника» (с. 508). До следующей мировой бойни оставалось чуть более двух десятков лет.

При подписании 28 июня 1919 года Версальского договора Германия не согласилась только с одним пунктом – о «виновности за начало войны». Она так и не смогла стать частью политической системы Запада; это произошло только после Второй мировой войны. О положении ее после Версаля автор говорит так:

«После всех потерь Первой мировой войны Германия странным образом стала еще сильнее, она стала еще более страшным врагом Запада в условиях, когда Россия перестала быть его союзником» (с. 544).

Именно эта отчужденность привела Веймарскую республику к сепаратному договору с Россией в Рапалло. Опыт мировой и гражданской войны предопределил и российское отчуждение от Европы. Главным экономическим и политическим партнером Советского Союза с 1922 года становится другой европейский изгой – Веймарская республика. «В целом Россия, разочарованная в западном пути развития, ушла в изоляцию, – пишет Уткин. – И до сих пор, по существу, не знает, как из нее выйти» (с. 547).

Александр Клинский

 

Первая мировая в 211 эпизодах
Петер Энглунд
М.: Астрель; Corpus, 2013. – 640 с. – 2000 экз.

Об особенностях этой книги, посвященной великому противостоянию 1914–1918 годов, ее автор, постоянный секретарь Шведской академии наук и председатель Нобелевского комитета по литературе, говорит так:

«Эта книга о Первой мировой войне. Но не о том, что это была за война – не о ее причинах и событиях, окончании и последствиях, – а о том, какая это была война. Меня интересовали не столько факты, сколько люди, не столько хроника, сколько впечатления, переживания и настроения. Ибо я пытался реконструировать не ход событий, а мир переживаний» (с. 11).

Петер Энглунд, историк с мировым именем, опубликовал уже семь книг, среди которых и работа «Полтава», получившая широкое признание в России[4]. Его последняя книга, приуроченная к столетию Первой мировой войны, полностью основана на дневниках и воспоминаниях девятнадцати ее участников. Это весьма пестрая компания, в которой можно найти латиноамериканского авантюриста, отвергнутого всеми армиями, кроме османской; датского пацифиста, мобилизованного в немецкие войска; многодетную американку, проводившую лето в имении в Польше и застигнутую там боями; австралийку, прибывшую в Сербию, чтобы служить в армии шофером... Каждый из этих и многих других персонажей вспоминает и переживает войну по-своему. Интересно, что автор нарочито отказывается от систематизации воспоминаний, располагая их, как в калейдоскопе, что помогает обозревать войну одновременно на всех фронтах и месяц за месяцем. К дневникам и воспоминаниям очевидцев прилагаются фотодокументы 1914–1918 годов.

Энглунд описывает реальных людей, отмечая, что в книге нет вымысла, в ней использованы лишь подлинные документы, оставленные свидетелями и очевидцами. Герои повествования не являются героями в военном смысле; эти люди практически неизвестны или незаслуженно забыты, многие из них имели весьма скромное происхождение. В то время, как в глазах общества Первая мировая война в основном ассоциировалась, причем не без оснований, с кровавой бойней Западного фронта, многие персонажи шведского историка проводили ее годы и месяцы совсем в других местах: на Восточном фронте, в Альпах, на Балканах, в Восточной Африке, в Месопотамии. Почти все были молоды, примерно в возрасте двадцати лет. Из девятнадцати героев книги, как свидетельствует автор, один пропадет без вести, двое окажутся в плену, а еще один будет чествоваться как герой. Многие из них встретят начало войны с воодушевлением, но затем быстро разочаруются в ней, начнут ее ненавидеть. Другие будут проклинать войну с самого первого дня, а один персонаж будет признаваться в своей любви к войне от начала и до конца. Еще один из участников этой драмы лишится рассудка и будет определен в «дом скорби», зато другому не придется услышать ни единого выстрела. Несмотря на все различия судеб, героев повествования, по словам автора, объединяет то, что война чего-то их лишила: юности, иллюзий, надежды, человечности. Книга имеет как бы несколько планов: внутри двух сотен эпизодов, представленных девятнадцатью очевидцами, содержится глубокая характеристика Первой мировой войны, развертываемая не только в человеческих свидетельствах, но и в объемных научных ссылках.

«В некотором смысле эта книга – антиистория, так как я стремился найти отражения эпохального события в его мельчайшей частице, каковой является отдельный человек со своими переживаниями» (с. 12).

На первых порах во всех странах-участницах войне сопутствовал немалый общественный энтузиазм: граждане по всей Европе преисполнились чувством собственной патриотической правоты, считая, что им предстоит вступить в роковую битву с силами зла. Эмоциональная волна сметала рациональные аргументы. Разумеется, многие, подобно ставшему персонажем этой книги немецкому матросу Рихарду Штумпфу, считали, что понимают «истинную причину» происходящего, но она уже не имеет значения. Ведь война все-таки началась, а значит, размышлять бессмысленно: «Похоже, сама война и есть цель. Мало кто вспоминал теперь о Сараево» (с. 42).

Сам автор принадлежит к тем специалистам, которые не разделяют мнение о неминуемости мирового конфликта. Бесспорно, полагает Энглунд, определенные противоречия между ведущими державами к началу XX столетия назрели, но ни одно из них не было столь неразрешимым, чтобы спровоцировать войну, и не являлось настолько острым, что без войны нельзя было обойтись. «Неизбежной эта война стала только в тот момент, когда она была признана неизбежной», – пишет он (с. 43).

Своеобразным прологом к началу боевых действий выступают приводимые автором слова одного из героев, под которыми, по-видимому, в августе 1914 года с готовностью подписались бы и многие другие персонажи книги:

«Отправиться на войну не ради наживы или золота, не во имя спасения отечества и чести […] но, чтобы проявить себя, свою силу и волю, обрести опыт и научиться отвечать за свои поступки. Вот почему я хочу отправиться на войну» (с. 23).

Впрочем, во всех странах исходный энтузиазм очень быстро сменился разочарованием, усугубляемым непониманием целей войны и ее множащимися тяготами. Уже через год повсюду наблюдаются стремительная инфляция, дефицит продовольствия, огромные потери; особенно страдали Германия и Австро-Венгрия, а также Россия. С 1915 года немецкие солдаты на фронте начали вместо масла получать синтетический джем, который они называли «кремом Гинденбурга» или «постным маслом кайзера Вильгельма». Но британская блокада немецких портов, однако, привела к парадоксальному результату: она спровоцировала Германию к ужесточению контроля над расходованием ресурсов и переводу всей национальной экономики на военные рельсы, что сделало ее намного эффективнее британской. Именно это, утверждает автор, позволило немцам продержаться против превосходящих сил противника четыре года, несмотря на дезорганизацию снабжения, административную неразбериху и массовый призыв крестьян в армию.

Для стрелка итальянской армии Паоло Монелли разочарование в войне было обусловлено не столько ухудшившимся качеством жизни, сколько тем, что он ощутил себя «марионеткой в руках неизвестного кукловода» (с. 310). А для Рене Арно, пехотинца французской армии, колоссальным потрясением, непоправимо поколебавшим веру в справедливость войны, стала оборона Вердена:

«Я сошел с эшафота страданий. Раньше я думал, что останусь таким же, как прежде, отстояв десять дней лицом к лицу со смертью. Но я ошибался. Моя юность ушла безвозвратно» (с. 324).

В итоге он делает вывод о том, что война представляет собой «красивое зрелище» только с точки зрения генералов, журналистов и ученых. Касаясь битвы под Верденом, сам Энглунд добавляет:

«Трагизм и беспощадность этого сражения результат не только того, что здесь аккумулировался разрушительный потенциал воюющих сторон, но и риторической и семантической путаницы – ради чего и кого сражались» (с. 324).

Человеческие страдания на протяжении всего повествования остаются одной из принципиальных тем, находящихся в центре внимания автора и его героев. Энглунд беспощадно описывает мучения солдат и офицеров, отравившихся ипритом. Он рассказывает о пациентах закрытых госпиталей с безобразными ранениями лица, вынужденных оставаться там до конца жизни. Один из его персонажей, полевой хирург американской армии Харви Кушинг, с величайшей осторожностью извлекает осколки снаряда из мозга пациента при помощи магнита. Ужас войны на этих страницах постоянно соседствует с милосердием, направленным, кстати, не только на людей. Военный инженер русской армии Андрей Лобанов-Ростовский спас несчастную кошку, оказавшуюся на крыше горящего здания, а британский пехотинец Ангус Бьюкенен, несмотря на голод, не нашел в себе сил убить курицу с белым хохолком – и оставил ее у себя в качестве домашнего питомца.

По многочисленным свидетельствам тех, кто воевал, смерть со временем становится делом привычки. Итальянец Монелли писал в своем дневнике:

«Смирившись с мыслью о самопожертвовании, все равно хочешь умереть на глазах у других. Погибнуть при свете солнца, на открытой сцене, перед всем миром – так представляешь себе смерть за свою страну» (с. 378).

Американец Кушинг удивляется тому, что больше не боится взрывов:

«Дикарь в твоей душе заставляет тебя полюбить все это: и нужду, и расточительство, и опасность, и тяжелый труд, и восхитительный хаос» (с. 483).

Этот врач, слишком хорошо познавший «восторг и боль», сопровождающие любое сражение, внезапно и вопреки своей воле «в миг головокружения на краю пропасти будто ощутил все величие и сладость битвы или, во всяком случае, ее темную, разрушительную энергию, на которой зиждется трагедия» (там же).

Очевидцы, на которых ссылается Энглунд, свидетельствуют, что даже если в бою удается избежать смерти, колоссальная психологическая травма, причиняемая войной, оказывается неизбежной. Переживший контузию молодой капитан-американец рассказывает о мучающих его сновидениях: перед ним явственно встает искаженное лицо немца, которого он заколол штыком. Или он видит другого человека, которому снесли голову тесаком, – прежде, чем тот упал, из его шеи фонтаном хлынула кровь. По словам этого пациента, теперь он не переносит одного вида мяса на обеденном столе и всегда обходит стороной мясные лавки. Тем не менее он рвется обратно в бой, чтобы участвовать в заключительном наступлении, несмотря на диагноз, который ставит ему Кушинг: «Психоневроз, возникший на фронте» (с. 571).

О подобном же состоянии свидетельствовал и француз Арно:

«В военное время встречается разновидность крайнего психического расстройства, когда в голове проносятся мысли, предвосхищая то, что человек сам еще не совершил или не пережил, […] когда фантазия берет верх над потенциальной опасностью и приумножает ее в сотни раз» (с. 312).

Хорошо известно, пишет Арно, что страх, порождаемый мыслью об опасности, сильнее действует на нервы, нежели встреча с самой опасностью, точно так же, как желание часто опьяняет гораздо больше, чем его удовлетворение. Однако позднее тот же солдат рассуждал в своих записках о привыкании к опасности и о том, что вид убитых оставляет его безучастным:

«Это безразличие, возможно, является оптимальным состоянием для человека, который находится в самом центре сражения: надо действовать по привычке, инстинктивно, без надежды, без страха» (с. 320).

Постоянный избыток эмоций оборачивается тем, что сами эмоции умирают, – подытоживает автор.

Другой персонаж книги, артиллерист британской армии, новозеландец Эдвард Мосли, обращает внимание на то, что на войне человек приспосабливается не только к опасности, но и к постоянным лишениям. Именно в окопах Первой мировой была выведена страшная градация, определяющая состояние человека, лишенного пищи:

«Может стоять на ногах – будет жить еще тридцать дней. Может сидеть – будет жить двадцать дней. Может мочиться лежа – ему осталось три дня. Не может говорить – осталось два дня. Не может больше моргать – умрет на рассвете» (с. 330).

Кстати, приводя ее, шведский историк замечает, что преодолеть чувство голода в окопах помогал табак. По его сведениям, в предвоенной Европе ограничения на курение становились все жестче, но война нарушила эту положительную тенденцию. В 1914–1918 годах выкуривалось огромное количество табака, который даже входил в солдатский паек. Легкий наркотический эффект от курения плюс тот факт, что курильщику было чем занять себя в стрессовой ситуации, явно снижали степень нервозности у многих военнослужащих, помогая преодолеть упомянутое выше психологическое состояние ожидания опасности. Для командования немаловажным было и то, что курение притупляло чувство голода. Более того, «табачный дым помогал заглушить трупный запах; случалось, что в воинских частях, сидевших в окопах, заваленных гниющими трупами, табак выдавался сверх положенного» (с. 379). Те же обстоятельства объясняли фронтовую популярность спирта и кокаина.

Во время войны, несмотря на усталость от нее, долго запрещалось проповедовать мир и даже говорить о нем. Слово «мир» исчезло из повседневного употребления, от него веяло пораженчеством и соглашательством. Оно, как пишет автор, вызывало недоумение, осуждение и даже подвергалось цензуре. Одобрялись только разговоры о победе, причем полной и окончательной. «Практически во всех воюющих странах страдания и потери не способствовали достижению компромисса, а еще больше укрепили стремление к “победе”» (c. 395) – а иначе к чему были все потери и страдания? Однако слово «мир» вновь пробудилось к жизни с публикацией в начале 1917 года письма кайзера Вильгельма немецкому канцлеру, в котором обсуждались возможные мирные инициативы немцев. На этот документ мгновенно откликнулись все газеты, полемизируя с ним или сомневаясь в его подлинности.

Один из персонажей книги, французский чиновник Мишель Корде, вопрошает: как можно было судить о мире и войне в странах, где единственное доступное массам средство информации в лице прессы подлежало жесточайшей цензуре и находилось в руках пропагандистов, провокаторов и идеологов? Этот человек, кстати, вообще не верил в то, что потомки сумеют разобраться в хаосе навязчивых идей, мифов, полуправды и иллюзий, которые породила война. То, что газеты не смогут послужить надежным источником для грядущих поколений историков, для него было очевидным фактом. Но, продолжает размышлять Корде в своем дневнике, и фронтовые письма оставят столь же превратное представление о войне:

«Тот, кто пишет письмо, знает, что оно будет вскрыто. И, стало быть, его основная задача – произвести впечатление на своих будущих читателей» (с. 398).

Наконец, бессильным в раскрытии правды оказывается и фотографическое искусство. Корде пишет:

«Либо тщеславие, либо стыд мешают нашим иллюстрированным журналам показывать отдельные стороны жизни. Так что потомкам достанутся обрывочные фотоматериалы о войне» (там же).

Впрочем, сомнения французского чиновника в подлинности документов, оставшихся от Первой мировой, опровергает сама эта книга.

В эпилоге автор рассказывает, как сложились судьбы его персонажей к концу войны. Символично, что заключительные строки произведения Энглунда составил отрывок из книги Адольфа Гитлера «Моя борьба», написанной в 1925 году. В нем будущий фюрер выражает отчаяние, вызванное у него вестью о военном крахе Германии в 1918 году.

«Мне стало ясно, что все потеряно. [...] В течение всех этих ночей меня охватывала все большая ненависть к виновникам случившегося. […] Я пришел к окончательному выводу, что должен заняться политикой» (с. 592).

К чему привело это решение, хорошо известно: не прошло и четверти века, как на смену Первой мировой пришла Вторая мировая. Однако если о последней, по мнению автора, вспоминают слишком часто, то о Первой мировой войне знают поразительно мало. Книга Энглунда хотя бы отчасти восполняет этот пробел: она переведена почти на тридцать языков и только в США выдержала шесть изданий. «Грандиозно и разрывает сердце. […] Лучшая книга о Первой мировой войне, книга уровня “Во время войны” Пола Фусселя или на “Западном фронте без перемен” Ремарка, только более всеобъемлющая» (с. 644), – вот так, не без некоторого преувеличения, но в целом справедливо, оценила эту работу американская «The New York Times».

Юлия Александрова

 

Reluctant Accomplice: A Wehrmacht Soldier’s Letters from the Eastern Front
Konrad H. Jarausch (Ed.)
Princeton, Oxford: Princeton University Press, 2011. – 392 p.

Тень отца Ярауша

В каком-то смысле «тяжелые» государственные режимы подобны плохим родителям, которые не только бьют своих детей-граждан при жизни, но и после смерти оставляют им горькое наследие как в плане здоровья, так и в смысле социального багажа. Общество, пережившее авторитаризм, тем более на протяжении как минимум двух поколений, пытается прийти в себя. Последняя большая война в Европе отличалась не только бесчеловечностью боевых действий, но и послевоенным разрывом социальных связей. Нацистская Германия как политическое образование была уничтожена, погибли миллионы людей, но другие миллионы немцев, имевшие опыт повседневной жизни и участия в работе различных институтов «третьего рейха», остались в живых. У них родились дети, а вечный спор отцов и детей для послевоенной Германии (или, если угодно, послевоенных Германий) оказался острее обычного.

Некоторые представители первого постнацистского поколения не принимали родителей, не понимали их патриархальных ценностей, не хотели осознавать или хотя бы в силу родственных связей сочувствовать пережитому ими – но с готовностью осуждали (что в целом понятно после той правды, которая открылась о нацизме после 1945 года). Ответ на вопрос: «Папа, что ты делал на войне?» – предполагался заранее. То же поколение в поиске новой идентичности и желании «отгородиться» от родителей, живших при нацистах, нередко обращалось к левым идеям. Но были и другие дети, у которых кто-то из родителей погиб на войне; и поэтому миллионам немцев, оставшихся наполовину сиротами, пришлось самостоятельно определяться в своем отношении к отцам.

В 1990-е годы немецкое общество во многом под давлением профессиональных историков было вынуждено признать массовое соучастие «простых немецких парней», солдат вермахта, в войне на уничтожение, которая велась в СССР. Миф о «чистоте» вермахта, культивировавшийся в армейских кругах десятилетиями, рухнул в одночасье. Но, когда первый шок прошел, историки смогли обратиться к более частным сюжетам. Среди них оказалась и проблема индивидуальной ответственности «маленького человека», попавшего на войну; сегодня, вероятно, она задает одну из самых популярных тенденций в историографии Второй мировой.

Все сказанное во многом касается и редактора-составителя рецензируемой книги. Конрад Ярауш-младший, выросший с матерью, был не готов принять ни ценности почившего родителя, ни его взгляд на мир. Лишь после ухода с поста директора Центра современных исторических исследований в Потсдаме (Zentrums für Zeithistorische Forschung) в 2006 году он обратился к письмам своего отца, написанным с сентября 1939-го по январь 1942 года. Столкновение с живой историей позволило ученому не только переосмыслить собственное отношение к отцу, но и решиться на публикацию его писем[5].

В 2011 году Принстонский университет издал эту книгу на английском языке. Издание отличается от немецкого в нескольких отношениях. Если в первом случае писем было всего 350, то в английский вариант попала лишь их половина; причем некоторые письма поданы с сокращениями: в каждом выделена лишь одна из поднимаемых тем или какой-то отдельный сюжет. Во-вторых, большее место уделено вступительной статье «В поисках отца», которая раскрывает перипетии биографии Конрада Ярауша-старшего.

Кем же он был? Мальчика, родившегося в многодетной силезской семье, с детства воспитывали в атмосфере протестантской набожности. Ребенок рос начитанным; в школе получал хорошие оценки по многим предметам – за исключением физического воспитания. В конце Первой мировой войны его успели призвать в армию, и он несколько месяцев прослужил в полевой артиллерии, но до фронта из-за ноябрьской революции 1918 года так и не добрался. После войны юноша продолжил образование, специализируясь в теологии, и защитил докторскую диссертацию об исландских сагах. Для того, чтобы немного разнообразить свою экономную и, по-видимому, слишком «книжную» жизнь, Конрад присоединился к Немецкой христианской ассоциации студентов. Такой круг общения позволил ему отточить и дополнить свои протестантские убеждения националистической спецификой, подкрепляемой травмой военного поражения Германии. В конце 1920-х годов Ярауш начал преподавать религию в школе. Он публиковался в журнале Ассоциации учителей-протестантов «Schule und Evangelium» и искал новые политические основания для своей жизни, которые могли бы удовлетворить его как верующего человека и немца.

Примерно в то же время он встретил свою будущую жену Элизабет Шарлотту (Лотту), которая также происходила из «книжной» семьи и была образованной женщиной-учителем, что по тем временам еще оставалось редкостью. В 1931 году Конрад письменно сделал ей предложение, которое стоит процитировать, ибо оно дает некоторое представление о личности этого человека:

«Решила ли ты уже, можем ли мы вместе прошагать по жизни? Тебе со мной не будет легко. Со мной тебе стоит рассчитывать на возможность провести жизнь в качестве жены учителя старших классов в маленьком восточногерманском городе. Положительный ответ меня бы очень, очень обрадовал».

Лотта, по-видимому, уже испытывая к Конраду душевную привязанность, ответила в похожем стиле:

«Твое письмо меня не удивило, поскольку я также размышляла над тем же вопросом. Поэтому я хочу твердо и со счастливым сердцем ответить “да”» (p. 14).

Приход нацистов к власти стал вызовом и для Конрада-учителя, и для Конрада-публициста. Присоединение к нацистскому движению Немецких христиан казалось для него неприемлемым, и поэтому приходилось как-то уживаться с новой властью, сохраняя старые взгляды. С годами это делалось все более сложной задачей: чистое христианство и наука в понимании Ярауша, ставшего заместителем главного редактора в упомянутом выше журнале, все более пропитывалось и размывалось новыми государственными смыслами.

В сентябре 1939 года резервиста Конрада призвали в армию. Из-за возраста – ему уже исполнилось 38 лет – и слабого здоровья он попал в батальон ополченцев (Landesschützen), но при этом быстро, в октябре 1939-го, получил чин обергефрайтера, а уже в январе следующего года стал унтер-офицером. Эти батальоны не были фронтовыми частями, а служили в тылу, выполняя охранные и караульные задачи. Конрад и его товарищи, находясь в Польше, охраняли польских пленных. Среди них нужно было отбирать лиц немецкого происхождения и евреев. Сам Ярауш из-за его «ботанической» внешности и таких же склонностей занимался бумажной работой. Армейская жизнь принесла в быт Конрада то чувство, которое, быть может, и без того было ему, как любому интеллектуалу, привычно и знакомо – чувство одиночества.

В отличие от собратьев по оружию, Ярауш интересовался поляками, их жизнью, культурой и языком, который он пытался учить, дабы преодолеть непонимание. В своих письмах ненаглядной Лотте он размышлял о том, как же сделать так, чтобы этих людей включили в немецкое государство и как научить немцев жить рядом с ними. Как немецкого протестанта и исследователя интересовало его и польское католичество. Даже в годы войны он читал греческую и латинскую литературу в оригинале – чтение было вечным спутником этого человека. Что же касается сослуживцев, то их в основном интересовали выпивка, еда и женщины; они бесконечно и в разном порядке обсуждали собственные победы и достижения в одной из этих трех сфер. «Нестандартному» солдату мало с кем удавалось поговорить: изредка попадались унтер-офицеры, с которыми можно было прогуляться в парке и поговорить на отвлеченные темы, однако во время одного из этих редких эпизодов Конрад выяснил, что его собеседник-интеллектуал – убежденный нацист. Это открытие огорчило его.

Хотя военный быт не затронул Ярауша в полной мере, поскольку на фронте он не был, ему вполне хватило и тыла. Разруха, смерть и бедственное положение поляков и евреев – все это вновь и вновь ставило перед ним вопросы о совести и христианском сочувствии. Видимо, он испытывал сложные чувства. Как взрослый человек он понимал, что является даже не винтиком в механизме, а просто пылинкой, не способной изменить что бы то ни было. Вместе с тем, у него сложились определенные общественно-политические взгляды: он понимал, что участвует в великой перекройке истории, и это давало ему как немецкому патриоту редкие поводы для гордости. Соглашаясь и принимая «традиционно прусские» аппетиты нового государства, он отторгал расистский дух этих императивов.

В 1940 году Яраушу поручили тренировать новобранцев в запасном пехотном батальоне в центральной Германии. Теперь он командовал маленькой группой солдат, готовя их к будущей службе. В силу слабого здоровья ему приходилось нелегко. В социальном смысле сохранялось прежнее непонимание: молодое поколение немцев разительно отличалось от старшего и постоянно высмеивало прежние социальные и нравственные ценности. Конрада, тем не менее, сначала отобрали кандидатом для производства в офицеры, а затем и повысили, однако осенью он повредил колено и провел несколько месяцев в госпитале. В апреле 1941 года он был исключен из списков кандидатов в офицеры; этот поворот принес ему новые огорчения, с которыми он тоже смирился.

Конрад пытался уйти из армии по состоянию здоровья, однако это ему не удалось. После различных мытарств в августе 1941 года его перевели в 203-й пересыльный лагерь в Белоруссии. В подобных местах прибывавшие военнопленные «сортировались»: часть отправляли дальше, в стационарные лагеря, а «непригодных» отсеивали и уничтожали. Ярауш был поставлен руководить кухней. Нацистская идеология и здесь не мешала Конраду, общавшемуся с пленными, сочувствовать их тяжкому положению – те умирали от голода. Он постоянно старался достучаться до высших инстанций, предлагая выделять узникам больше еды и нередко натыкаясь на циничное или искреннее непонимание. Яраушу удалось собрать на своей кухне около дюжины пленных, для которых это стало спасением. Так же, как и в Польше, он начал изучать язык с помощью одного из заключенных, впоследствии даже читал Ключевского, открывая для себя русскую историю и приходя к пониманию того, что в России «все вообще иначе». При этом к «русской душе» в собственном понимании он испытывал симпатию. Пленные жаловались на жизнь в советском государстве, на религиозные и социальные притеснения, что подводило Ярауша к мысли: «Скорее бы все это закончилось». Поначалу же он, как и в Польше, задавался наивным вопросом: «Как мы будем вписывать этих людей в нашу империю?»

Однако на все эти раздумья отводились вечера, а в остальное время Конрад соприкасался со смертью и жуткими реалиями пересыльного лагеря. Пленные тысячами прибывали, страдали, умирали. Еды всегда не хватало, в очередях красноармейцы давили друг друга, поэтому приходилось их бить. Среди пленных постоянно выявляли евреев и коммунистов, которых немедленно ликвидировали. Закончились уроки русского: учитель оказался наполовину евреем, пришлось искать нового. Все это каждый раз потрясало Конрада, однако из писем видно, что постепенно он свыкся со своим положением. Свою христианскую человечность он практиковал лишь в ближнем круге тех пленных, которые были рядом с ним, а также в письмах к родным и жене, в августе подарившей ему долгожданного сына.

Война Конрада Ярауша была чудовищной, хотя ему не довелось услышать, как рядом разрывается артиллерийский снаряд, или увидеть, как сослуживца наматывает на трак советского танка. Легитимность и оправданность войны с какого-то момента оказались для него под большим вопросом, коль скоро все, по его собственным словам, было «больше убийством, чем войной» (p. 325). А затем в лагере случилась вспышка тифа, и Конрад заболел. Уже больной, в середине января он написал жене последнее письмо, в котором вновь, как и много раз до того, уповал на Бога, на счастливое будущее для нее и их ребенка. 27 января 1942 года Конрад Ярауш скончался в полевом госпитале в Рославле. Маленький человек, один из тысяч таких же, умерших или убитых в тот день. Лотта так и не смогла найти себе нового спутника жизни и всю оставшуюся жизнь прожила в тени своего мужа, поддерживая память о нем в общении с его бывшими учениками, коллегами и друзьями. Трагедия одной семьи на фоне бесконечных трагедий других.

Эти письма никак нельзя назвать развлекательным чтением: почти 400 страниц убористого текста наполнены страданиями, рефлексией, какими-то очень личными сюжетами. Однако книга позволяет лучше понять одного из самых «обычных немцев» (или почти «обычных», учитывая его интеллектуальный багаж), ставших попутчиками нацистского режима. Конрад Ярауш был тем самым соучастником поневоле – название книги точно передает суть его положения.

Олег Бэйда

 

The True German: The Diary of a World War II Military Judge
Werner Otto Müller-Hill
New York: Palgrave Macmillan, 2013. – 204 p.

Записки предумышленного оппозиционера

«Оппозиция полезна и нужна для здорового политического процесса, и к ее мнению нужно прислушиваться» – сегодня этот тезис считается едва ли не хрестоматийным. Но так было не всегда; совсем недавно в оппозиционерах видели не просто конкурентов, а врагов, которых уничтожают или, в лучшем случае, сажают в тюрьму. Более того, власть очень заботилась об искоренении самого источника инакомыслия, который усматривался в избыточной свободе суждения и желании высказываться, когда властных указаний на этот счет не поступало. Самым эффективным средством контроля считалось его проникновение на самые низовые уровни, начиная с семьи и трудового коллектива. При этом желаемым идеалом выступала «самодостаточность» системы, то есть ее способность автоматически воспроизводить себя. Ведь если в человеке за несколько лет воспитать внутреннего цензора, то он начнет эффективно регулировать себя сам. Кстати, таких людей потом с легкостью можно отправить на какую-нибудь войну – ради их собственного блага, разумеется.

Казалось бы, при чем здесь рецензия? Но все объясняется просто: немецкий судья Вернер Отто Мюллер-Хилл в своем дневнике описывает общество именно такого типа, причем в его «предзакатном» состоянии, когда все перечисленные черты обострены из-за тяжелейшего кризиса, вызванного проигранной войной. Обсуждаемая книга первоначально вышла на французском, а потом на немецком языке[6]. Ее отметили и отрецензировали такие почтенные издания, как «Le Figaro», «Le Nouvel Observateur», «Frankfurter Allgemeine Zeitung», «Stuttgarter Zeitung». В сентябре 2013 года последовал и английский перевод, опубликованный известнейшим интеллектуальным издательством.

Автор дневника родился в 1885 году во Фрайбурге, в семье инженера и певицы. Получив обычное для своего времени образование, в 1907–1912 годах изучая право в университете Фрайбурга, на следующий год после выпуска он приступил к адвокатской практике, а еще через год началась война. Мюллер-Хилл сумел совместить гражданскую профессию с военным мундиром, став военным судьей. В военные годы побывал на Кавказе, откуда вернулся в 1919 году. Демобилизовавшись, вновь занялся адвокатской деятельностью. В начале 1940 года Вернера Отто, успевшего стать пожилым человеком, призвали в вермахт, где он пополнил все тот же корпус военных судей. После нападения на СССР некоторое время провел в одной из дивизий (видимо, в военном трибунале), сражавшейся на германо-советском фронте. В феврале 1942 года он вернулся в Германию, в Страсбург, где и прослужил до октября 1944-го в штабе 158-й запасной и учебной дивизии. Позже, по мере ухудшения военной ситуации, эвакуировался в Оберкирх и далее в Тюбинген. После войны продолжил свою юридическую практику, был старшим прокурором в городке Оффенбург. В 1950 году Мюллер-Хилл ушел на пенсию, а в 1977 году скончался.

Военные суды нацистской Германии были местом, в которое лучше не попадать. Если в годы Первой мировой войны они вынесли смертные приговоры «лишь» 48 солдатам, то с 1933-го по 1945 год к смерти были приговорены от 20 до 33 тысяч человек. Составы преступлений были разными, включая как типично военные проступки (дезертирство, неподчинение приказу и так далее), так и антигосударственные деяния (подрыв военной морали, военная измена). Мюллер-Хилл, в отличие от некоторых своих коллег, гордился тем, что за всю жизнь не вынес ни одного «расстрельного» вердикта.

По его словам, он начал вести дневник ради сына, которому, как он надеялся, в будущем будет интересно прочесть написанное отцом. Один из немецких историков, впрочем, высказал предположение, что это было лишь попыткой обеспечить себе будущее алиби («смотрите, я был несогласным») на фоне надвигавшейся победы союзников. Автор дневника вполне отдавал себе отчет в том, что если записки найдут, то в лучшем случае его ждут общественный позор, гестапо и тюрьма, а в худшем – гибель. Поэтому дневник тщательно прятался, и Мюллер-Хилл обращался с ним чрезвычайно аккуратно.

Текст открывается записью от 28 марта 1944 года и заканчивается 7 июня 1945-го. Если попытаться обозначить стержневую линию всего повествования в нескольких словах, то это – критицизм, анализ, сарказм, пессимизм, сочувствие. Сквозь призму своего текста Мюллер-Хилл предстает человеком из того самого слоя «хороших немцев», нередко выходцев из старой Германии, на которых не действовали шумные прокламации, изрекаемые «мордой Геббельса» (так неофициально называли радиоприемник DKE-38). Автор дневника – безусловный интеллектуал, крайне критически настроенный к идеологии и практикам своего государства; но вместе с тем он и германский националист. По всей видимости, идеалом для него была кайзеровская Германия, стабильная, традиционная и консервативная. Он сравнивает кайзера и фюрера: разумеется, не в пользу последнего.

В его представлении государственные интересы и любовь к родине не пустые слова. Если приходится жертвовать, то надо жертвовать:

«Было бы приемлемым требовать любую форму жертвы от приграничных регионов, пусть даже их полное уничтожение, если результат будет таков, что война истечет кровью и закончится» (p. 115).

Однако на деле получалось иначе: жертвы, как он считал, приносились на алтарь проигранного дела. Причем и победа союзников не казалась ему привлекательной альтернативой: так, судья негодовал, представляя себе, как чернокожие солдаты американской армии (разумеется, в тексте они названы просто «неграми») уничтожают культурный город Страсбург. Мюллер-Хилл вполне искренне презирал руководство своей страны, но не желал проигрыша Германии как своей отчизне: он восхищается храбростью немецких солдат, которые на шестом году войны, при минимальных ресурсах, удерживали два фронта. С другой стороны, как кажется, он понимал, что иностранная оккупация является единственным способом свергнуть диктатуру.

Мюллер-Хилл постоянно анализирует те пропагандистские лозунги, с которыми сталкивается ежедневно, и со сдержанной радостью отмечает, что его собственный интеллектуальный аппарат еще хорошо функционирует, а ход мыслей не управляется извне. В остальном же это скорбное издевательство над пустотой пропагандистских речей, политических тезисов и государственных поступков. Вероятно, ведение дневника было своеобразной терапией, с помощью которой судья пытался объяснить себе всю абсурдность того, что печаталось в газетах и транслировалось по радио. Для думающего человека жить в такой удушающей информационной атмосфере, по-видимому, было психологической пыткой. Германия явно проигрывала войну, но в прессе трубили в фанфары будущих, еще не состоявшихся побед, обещали чудо-оружие и свежие дивизии, уверяли в военном гении Гитлера, делали громкие заявления о предстоящих наступлениях – и все это на фоне масштабных отступлений и поражений. Иногда, впрочем, провалы замалчивались, о чем Мюллер-Хилл быстро догадывался.

Более всего старого судью раздражало то, что его коллеги по судейскому корпусу с радостью впитывали всю эту пропаганду. Максима «мы же не можем проиграть, поскольку у фюрера есть план!» довлела над многими. Это делало автора одиноким и ввергало его в разочарование: он отмечал, что с народом руководство Рейха точно не ошиблось: доверие государственному слову, непоколебимое даже в критической ситуации, дорогого стоит. Те очень немногочисленные люди, с которыми он делился своими горькими наблюдениями и которые разделяли такие же консервативно-оппозиционные взгляды, были для него настоящей отдушиной. Впрочем, изредка судья позволял себе открыто высказывать свои ехидные комментарии: конечно, это было опасно, но он хорошо знал, кому и что можно говорить, кто пойдет доносить, а кто нет.

У судьи был явный талант предвидения: по-видимому, сбывающиеся предсказания пугали его самого, подавляя последнюю надежду. В августе 1944 года он, обращаясь в дневнике персонально к Гитлеру, предсказал, что тот застрелится. Когда в декабре того же года началось наступление в Арденнах, он, как всегда ядовито, заметил, что теперь неясно, чем немцы будут заправлять танки и самолеты, – и оказался прав. Позже он напишет, что остается от трех до шести месяцев до полного поражения в войне, и снова попадает в цель. Отмечает он и то, что Германии придется поплатиться за уничтожение евреев в Польше и СССР. Впрочем, учитывая довольно высокую должность, которую занимал автор, такая прозорливость, основанная на беседах с другими ответственными лицами, едва ли удивительна.

Есть в дневнике и семейная линия. Жена Дейзи и сын Бенно оставались во Фрайбурге, который осенью 1944 года разбомбила союзная авиация. Судья-мемуарист получил отпуск по этому случаю (на то имелись специально предусмотренные отпуска) – и в дневнике с 22 ноября по 15 декабря вообще отсутствуют записи, что само по себе говорит о многом. В марте, уже в Тюбингене, судья восклицает:

«Какое неописуемое страдание наше несчастное руководство обрушило на Германию! Мы трое – разбомбленные, лишенные средств, бездомные и без постели, кухни, квартиры – лишь маленькая часть миллионов людей, которым столь же плохо и чья судьба нисколько не трогает нашего гениального фюрера» (p. 163–164).

Завершается тирада предсказанием, что с приходом войны в германские пределы нацизм падет, а у последующих поколений он будет вызывать лишь ужас.

Общая благоприятная оценка этого труда не снимает тех критических замечаний, которые можно предъявить к книге. Несмотря на хороший перевод и достойные комментарии, автобиографическая справка о жизни судьи представляется неполной. Несколько раз по тексту он упоминает о службе в одной из дивизий на германо-советском фронте, однако данный факт даже не отмечается во вступлении. Пишет он и о том, что в 1919 году вернулся с Кавказа и из Турции, где был интернирован. Причем на фотографии в униформе видно, что он носит очень редкий знак грузинского легиона (был такой легион в немецкой армии в годы Первой мировой – первые коллаборационисты), более известный как орден Святой Тамары. В декабре 1918 года военный министр Грузинской демократической республики Захарий Мдивани издал распоряжение, согласно которому всем солдатам и офицерам германской группы войск на Кавказе, находившимся на территории Грузии после 4 ноября 1918 года, присуждалось право ношения этой награды[7]. Однако об этом интереснейшем обстоятельстве в биографии судьи в книге тоже нет ни слова: то ли не заметили ордена, то ли не знали, что это такое, то ли не придали значения словам автора.

В остальном же военным историкам и специалистам по нацистской Германии можно смело рекомендовать к прочтению эту работу, равно как и остальным читателям, интересующимся историей Второй мировой войны.

Олег Бэйда

 

Арабский мир в цифровую эпоху. Социальные медиа как форма политической активности
Леонид Исаев, Алиса Шишкина
М.: УРСС, 2014. – 128 с.

27 декабря 2010 года тунисский торговец овощами Мухаммед Буазизи, протестуя против произвола полицейских властей, совершил акт самосожжения перед зданием мэрии своего городка Сиди-Бузид. Его похороны сопровождались массовыми волнениями, которые через год переросли в революцию. В результате президент Туниса Зин аль-Абидин бен Али лишился власти. Образ сжигающего себя патриота – а акты самосожжения имели место не только в Тунисе, но и в других арабских странах, например, в Алжире и Египте[8] – широко использовался активистами «арабской весны» для привлечения общественного внимания к проблемам своих стран. Это делалось прежде всего с помощью Интернета. На персональных страницах или в специально созданных сетевых сообществах арабские блогеры призывали небезразличных «отомстить» за жертвы режима, а также участвовать в обсуждении дат предстоящих протестов, выборе их лидеров, определении протестной символики. Но простое описание этой социальной активности не дает ответа на принципиальный вопрос о том, чем же были социальные сети: первопричиной народного возмущения или же только катализатором и без того происходивших в социуме процессов? Разобраться в этом пытаются молодые российские арабисты, непосредственно наблюдавшие развитие «арабской весны» в Египте, Йемене и Сирии.

Сегодня доступ к всемирной Сети признан международным сообществом в качестве неотъемлемого права человека: в Интернете люди реализуют свои права на получение информации, свободное выражение мнений, мирные собрания – и таким образом участвуют в политической жизни своих государств. Некоторые исламские государства, однако, диктуют другие правила, ставя нормы религиозной морали выше международных правовых норм. В странах Ближнего Востока и Северной Африки в законодательство внесены соответствующие ограничения. Показателен в данном отношении пример Йемена: в соответствии со статьей 23 республиканской Конституции, каждому гражданину гарантируется свобода мнения, мысли и слова при условии, что фундаментальные верования исламской доктрины нарушаться не будут (с. 69). Иными словами, для арабского мира обычным делом оказывается цензура не только традиционных СМИ – газет, телевидения, радио, – но и социальных сетей, блогов, Интернет-сайтов.

Размышляя о цензуре в арабском сегменте Интернета, авторы представляют любопытные факты из сетевой практики различных арабских стран. В частности, анализируется феномен «Сирийской электронной армии» – действующего в Интернете сообщества, неофициально поддерживающего власть. Выступая в поддержку сирийского президента Башара Асада, недавно присягнувшего на третий семилетний срок, эта организация позиционирует себя как «группу молодых сирийцев, которые стремятся защитить свою страну от лжи СМИ и распространения сфабрикованных новостей о Сирии» (с. 90). Размещая на оппозиционных сайтах спам, «Сирийская электронная армия» осуществляет собственную селекцию виртуального пространства, затрудняя оппозиционную деятельность. Впрочем, для образованной арабской молодежи, силами которой и поддерживалась «арабская весна», обход подобных препон не составлял особого труда, тем более, что авторитарные режимы Ближнего Востока и Северной Африки до недавнего времени были убеждены в минимальном воздействии Интернета на настроения граждан.

Среди прочих тем, касающихся протестной активности в «цифровую эпоху», авторы рассматривают проблему устойчивости политических режимов, расшатываемых протестными движениями. К настоящему моменту единой системы, позволяющей оценивать политическую резистентность, просто нет, и это обусловливает сосуществование различных подходов и методик. Например, российский востоковед Константин Труевцев полагает, что реакция политических режимов на «арабскую весну» напрямую связана с формой правления. В то время, как монархии (Марокко, Бахрейн, Кувейт) реагировали на протесты более мягко, ограничиваясь ослаблением роли монархов в формировании исполнительной власти, в республиках (Тунис, Египет, Ливия, Йемен) проявилась предрасположенность к насильственной смене власти[9].

Исаев и Шишкина, однако, предлагают иной взгляд на данную проблему, основанный на масштабном теоретическом исследовании, в котором один из авторов принимал участие[10]. Они пытаются доказать, что политическая устойчивость в большей мере объясняется не государственно-правовыми формами, но сочетанием протестной активности с распространением современных информационных технологий, а также колоссальным расширением той социальной группы, которая готова этими технологиями пользоваться. Именно поэтому объектами социально-политической дестабилизации стали такие непохожие друг на друга страны, как Тунис, Египет, Ливия, Сирия, Йемен и Бахрейн. На страницах книги авторы подробно разбирают каждый отдельный случай формирования протестной активности, делая акцент на том влиянии, которое на нее оказал Интернет и, в частности, социальные сети.

Как показывается в книге, Интернет не принес бы пользы арабским революционерам, если бы не фундаментальные демографические сдвиги, происходящие в их странах. Авторы разделяют структурно-демографическую концепцию, согласно которой протесты в арабском мире были обусловлены резким увеличением доли молодого населения, которое пришлось на годы, предшествующие восстаниям. Именно этот социальный пласт в наибольшей степени склонен к критике власти, демонстрации радикальных взглядов и даже агрессии, одновременно являясь активным пользователем Интернета. График, дополняющий данную теорию, демонстрирует разрастание так называемых «молодежных бугров», пришедшееся на годы «арабской весны» (с. 17).

По-видимому, виртуальные технологии и диктуемые ими формы социального взаимодействия и дальше будут играть заметную роль не только в арабских странах, но и во всем мире. Сетевые сообщества повсеместно претендуют на реальное участие в политической и социальной жизни. К чему проведет такое развитие событий, пока сказать сложно, но авторы тем не менее убеждены, что роль Интернета в образовании и развитии оппозиционных движений не стоит переоценивать:

«Интернет-технологии явились не причиной распространения антирежимных выступлений в арабском мире, а средством канализации протестной активности. […] Если бы в каждой из рассматриваемых стран не сложилось достаточно оснований для всплеска народного недовольства действовавшими режимами, информационные технологии не могли бы его спровоцировать» (с. 101–102).

Иначе говоря, Интернет лишь ускорил вызревание и распространение тех тенденций, к зарождению которых он был не причастен.

Последовательно разбирая кейсы отдельных стран, авторы сопровождают свой анализ многочисленными графиками, схемами и таблицами, заимствованными из ресурсов Всемирного банка, департамента статистики и баз данных Лиги арабских государств, Дубайской школы государственного управления. Кроме того, широко используются нормативно-правовые акты ООН, Лиги арабских государств, Организации Исламского сотрудничества, материалы арабских исследовательских и информационных центров. Воздерживаясь от категоричных оценок, российские специалисты позволяют читателю с разных сторон рассмотреть представленные сюжеты. На мой взгляд, отсутствие четких выводов не должно смущать: небольшой отрезок времени, прошедший после спада революционных процессов, пока не позволяет сформировать однозначную позицию по многим аспектам «арабской весны». Вместе с тем рецензируемая работа расширяет наши представления о предрекаемом специалистами складывании «нового Ближнего Востока», которое несет с собой новые вызовы и проблемы[11].

Есть у этой книги и собственная мораль: в условиях все более широкого распространения новейших медиа власти предстоит научиться по-новому выстраивать отношения с оппозицией, которая наращивает социальный капитал посредством Интернет-технологий. Пренебрежение этим важным аспектом политической коммуникации чревато серьезнейшими политическими последствиями.

Мария Яшкова

 

Захоронения Лефорта и Гордона: могилы, кладбища, церкви. Мифы и реалии
Дмитрий Гузевич
СПб.: Европейский дом, 2013. – 330 с.

Нарочито длинное, многочастное название книги – вещь, в данном случае вполне не случайная. Означает она, однако, вовсе не следы вынужденногомонтажа – когда пытаются искусственно втиснуть под одну обложку тематически мало связанные работы (обычное дело в научных монографиях). В данном случае тематическое и даже концептуальное единство соблюдено без труда – неопределенность же возникла в ином. В том, что может быть с оговорками определено как жанр исследования.

В самом деле речь идет о локализации московских захоронений Франца Лефорта и Патрика Гордона – умерших в 1699 году ближайших сподвижниках молодого Петра I, в известном смысле, его наставников, свидетелей и участников процесса формирования личности царя-реформатора. Само по себе – это классическая задача для краеведения, в данном случае – москвоведения, почтенной дисциплины со своим набором методов, спецификой нарратива и так далее. Все это здесь присутствует в должном количестве и качестве – при том, что автор вовсе не считает себя завзятым москвоведом: для него данное исследование – лишь эпизод в разработке общей темы, о которой чуть позже. Москвоведением, однако, дело не ограничивается, так как работа в равной степени принадлежит и другому (вполне сегодня разработанному) жанру – исследованию околопетровской мифологии, исключительно богатой, многоплановой, выводящей на самые разные проблемы науки, идеологии и общественного сознания. Биографии Гордона и, особенно, Лефорта – значимый субстрат околопетровской мифологии, а Дмитрий Гузевич далеко не в первый раз касается указанной темы; сопоставление с реальностью научных и ненаучных заблуждений является одной из структурообразующих линий выпущенного им несколько лет назад фундаментального исследования о Великом посольстве Петра 1697–1698 годов[12].

Однако есть и третий исследовательский жанр – точнее, большая тема, которой, собственно, и занимается всю свою научную жизнь Дмитрий Гузевич. Эта тема – перенос в Россию европейского научно-технического знания и, шире, культурных практик. Именно сквозь эту оптику исследователь описывает эпоху Петра I – Великое посольство, биографии Якова Брюса и других деятелей петровского времени, проблемы перевода западной литературы в начале XVIII века, адаптации в России искусства гравюры и так далее[13]. Какое же отношение к такому переносу имеют погребения Лефорта и Гордона? Оказывается, довольно большое. Состоящее, например, в том, что похороны Франца Лефорта в марте 1699 года стали первой в российской истории светской церемонией государственных похорон, находящейся в сложной связи как с прежними прецедентами похорон московских иноземцев, так и с новейшим на тот момент опытом торжественных процессий, ознаменовавших триумф Азовских походов. А помимо этого – с суммой знаний, полученных царем в ходе недавнего заграничного вояжа.

Но это – частность. Целое же состоит в том, что Европа в России Петра началась именно с Немецкой слободы. Там царем были получены первые европейские впечатления – а первые впечатления, как часто бывает, оказываются самыми яркими, способными заслонить позднейшие, даже более значительные по сути. Это своего рода подводная часть айсберга: давно вошедшая в пределы Москвы пригородная слобода на берегу Яузы сегодня утратила практически все свое архитектурное наполнение рубежа XVII–XVIII веков, археологические раскопки там практически невозможны – то есть увидеть Немецкую слободу мы можем лишь на считанных, сделанных современниками несовершенных изображениях. Однако не так уж просто о Немецкой слободе что-либо прочитать: жизнь этого сообщества, а особенно ее конфессиональная компонента имели не слишком обширную историографию и до 1917 года – и, тем более, в советское время. Пожалуй, лишь в последние годы наблюдается вспышка интереса к повседневной жизни иностранцев в допетровской и раннепетровской Москве (здесь нельзя не отметить замечательные работы Татьяны Опариной). Перед нами социум, отрезанный как от матери-Европы, так и от окружающей России – и, в то же самое время, связанный с ними очень специфически. Причем интересно все это не только – и, возможно, не столько – уникальный феномен, а именно место разлома, утраты гладкости, контакта двух разных порядков, где вскрываются (как и положено месту контакта) прежде глубоко спрятанные свойства пришедших в соприкосновение сущностей.

В общем, на сегодняшний день данный предмет исследований весьма далек от того, чтобы считаться исчерпанным. Неразгаданных загадок еще немало: так, например, никому пока не довелось выяснить истинную причину того, отчего пресвитерианин Яков Брюс являлся главным опекуном прихода лютеранской церкви (где и погребен) – при наличии в той же Немецкой слободе сначала одного, а затем и двух реформатских храмов. Что это было? Нежелание конкурировать с Лефортом? Семейная традиция, восходящая к тем временам, когда лютеранский приход св. Михаила был единственным протестантским в Москве?

В заключение следует сказать несколько слов о методах, точнее технике, исследователя, поскольку она весьма примечательна. Сперва цитата, выдающая в историке, помимо прочего, еще и инженера по первоначальному образованию:

«Автор исходит из того, что история – наука точная, ибо каждое событие имеет географическую привязку, дату и время; каждый объект – авторство, размеры, химический состав, физические и художественные характеристики, место хранения (если это недвижимый объект – месторасположение); каждый субъект – имя, даты жизни, причину смерти, место упокоения и т.д. Конечно, далеко не все из этого нам известно, но получение недостающих данных как раз и является целью исторического исследования, точнее, того его подраздела, который получил название микроистории – базы для любых макроисторических построений».

Как же реализуется это заявленное сверхпозитивистское отношение к делу? Прежде всего – в максимальном расширении области возможного научного поиска. Вместо естественной операции – ограничения зоны исследования пространством, способным, как считается, дать наибольший урожай находок, – Гузевич делает, по сути, обратное: изо всех сил эту зону расширяет, отрабатывая по максимуму любые обнаруженные связи вещей, людей и явлений, сколь бы слабыми они ни казались[14]. Неизбежным следствием такого подхода становится и обращение историка к смежным дисциплинам, не слишком традиционным для исторического исследования. В работе о Великом посольстве таковым обращением был опыт научного туризма – экспериментальная проверка гипотезы о возможном посещении Петром Венеции летом 1698 года. В нынешней же работе отметим не менее экзотичный анализ смертельной болезни Франца Лефорта, выполненный по сохранившимся документам исходя из данных современной медицины. Результат этого анализа представлен в виде четырех самостоятельных медицинских заключений, сделанных тремя независимыми группами квалифицированных врачей.

Увлекательнейшее и продуктивное чтение.

Лев Усыскин