Гайатри Чакраворти Спивак (р. 1942) – философ, теоретик литературы, политический теоретик. Профессор Колумбийского университета (Нью-Йорк).

 

[1]

 

I

Любопытно, что словосочетания «Конституционное собрание», «конституционная монархия» и «Конституция США» вошли в список «Что должен знать каждый образованный американец» из провокационной книги профессора Эрика Хирша «Культурная грамотность»[2] – однако сама Конституция не значилась в ее предметном указателе. После слова «консерватизм» в нем шла «конструктивная гипотеза»[3]. По моему мнению, строить гипотезы в отношении такого сложного объекта, как «американец», можно, лишь всерьез переосмыслив его/ее связь с Конституцией. В этой части своей статьи я рассмотрю одну блестящую интерпретацию профессора Брюса Акермана – из его книги «Открывая Конституцию»[4].

Его толкование Конституции опирается на идеи дуализма и исключительности (эксепционализма). Дуализм разворачивается между нормальной повседневной политикой, в которой «Мы, народ Соединенных Штатов...» не принимает особенного участия, и великими исключительными моментами политической практики – конституционной политики, – когда «Мы» мобилизованы и вовлечены в процесс реформ посредством издания высших законов.

Включение «Мы» в законотворчество также представляет собой вариант кризисного менеджмента. Хотя «Мы» были мобилизованы во время реконструкции Юга, именно ситуация возможного импичмента президента привела к конституционным поправкам. Аналогичным образом, несмотря на электоральную мобилизацию, именно кризис, вызванный «утрамбовкой суда»[5], привел к активной реализации социально-ориентированного государства в рамках «Нового курса». А реформы, от федералистского разделения полномочий и националистского разделения властей до усиления президентской власти, постоянно встраивались в дальнейший ход нормальной политической практики, в которой «Мы» не задействованы. По крайней мере в современном контексте электоральная мобилизация дает оправдание кризисному менеджменту властей, позволяя партии требовать «народного мандата», в то время как повседневная политическая жизнь протекает без необходимого вовлечения граждан.

Таким образом, беспроблемная повседневная политика требует постепенной конституции (с маленькой буквы «к»), нормирования и упорядочивания «Народа» (с большой буквы «Н») как коллективного субъекта («Мы»), который мобилизуется в тяжелые времена в интересах кризисного управления. Конституция предполагает гражданство и включает в себя процесс популярного обучения свободных граждан искусству быть народом. И с этой целью работает, если простите мне несколько предвзятое выражение, «идеологический государственный аппарат».

Вот, к примеру, как происходит формирование коллективного «Мы» у старших школьников:

 

«На курсах мистера Боуэра по американской государственности проходили Конституцию США. Он разработал проект разноплановой групповой работы, чтобы доступно показать ученикам взаимосвязи между тремя ветвями федеральной власти. С этой целью он хочет развить их метафорическое мышление и нащупать интуиции, которые помогут им применить на практике собственные навыки критического мышления… Эта задача требует множества разных способностей. Некоторым школьникам придется поработать с концептуальной стороной дела, другим – проявить художественный талант, по крайней мере один человек должен будет научиться быстро находить нужные отрывки в тексте Конституции, а кому-то понадобится мастерство изложения… [Этот] пример… демонстрирует преимущества групповой работы при надлежащей подготовке и организации»[6].

 

Намеренно или нет, мистер Боуэр тренирует единую волю: слово «Народ», внешне ее референт, наполняется все более отдаленными смыслами – по мере того, как актуальная деятельность сдвигается от народного избрания Палаты общин к сегодняшней электоральной защите существительного, скрытого в прилагательном «народный», которое содержится в выражении «народный мандат». Если все это – ради того, чтобы на гуманитарных занятиях в школе вернуть людям Америку по-американски, и если «американский образ жизни» делится на нормальный и конституционный, а курс по гуманитарным наукам для старшеклассников подстраивается под такие книги, как «Культурная грамотность», то университетским преподавателям-гуманитариям, вероятно, следует задуматься о культурной политике производства «американского образа жизни»[7]. Я имею смелость это говорить, поскольку неотрефлексированное представление о том, что у преподавателей есть социальная задача по тренировке единой воли (по сути – пассивной и некритичной в быту), губит на корню всю образовательную сферу – собственно область производства того, что мы называем «Народ».

Это станет еще яснее, если мы перейдем от техник производства знания к техникам электоральной поддержки народного мандата. В редакционных статьях всех главных новостных изданий много обсуждался тот факт, что под влиянием медиа кандидаты на всех уровнях теряют связь со своими избирателями в локальном и национальном масштабе. Жан Бодрийяр назвал это электронным производством «гиперреального», посредством которого инстанции власти симулируют реальное положение дел. Здесь «симуляция» означает объявление существующим того, что не существует. При внимательном рассмотрении деталей смыслообразования постепенная перестройка отношений «Народа» и Конституции предстает как эффектное и непрерывное упражнение в симуляции[8].

Акерман верно замечает, что происхождение Америки не просто «побег от старого феодализма» (де Токвиль), но новая точка отсчета. Будет ли банальностью напомнить себе, что эта новая точка отсчета стала возможной благодаря тому, что колонисты встретили здесь едва населенную, докапиталистическую социальную формацию, которой можно было управлять дополитическими способами? В своей последней брошюре «Низвержение колониального рабства» Робин Блэкберн утверждал, что манипуляция рабским трудом как часть политической экономии способствовала эффективному закреплению неписаных скрижалей среди местного населения в местах, по сути очищенных от политической значимости[9].

Поскольку я гражданка Индии, позвольте мне предложить вам контрнарратив – о том, что профессор Акерман назвал бы «провальным моментом зарождения». «После серьезных колебаний… Елизавета [I]… подписала хартию об учреждении 31 декабря 1600 года» Ост-Индской компании. Как известно, между британским правительством и Компанией постепенно нарастал конфликт, пока в 1784 году не был принят Акт Питта об Индии, согласно которому «контроль над Компанией был передан Палате общин»[10]. Конечно, нелепо выдавать небылицу за факт или пытаться переписать историю «от обратного». Но позвольте напомнить вам, что в XVIII веке такие великие умы политической экономии, как Адам Смит и британская массовая пресса, весьма поднаторели в рассуждениях о неудачной параллели между американской и индийской ситуациями[11]. Вообразите себе, что Индия вовсе не была едва населенной, докапиталистической социальной формацией, которой легко управлять дополитическими средствами и манипуляциями с рабовладельческой системой, – другими словами, здесь невозможно было основать колонию и потому невозможно выявить точки отсчета: у Соединенных Штатов Индии не могло быть отцов-основателей, а «Индийская революция» против Британии, организованная иностранными поселенцами, попросту невозможна.

Я восхищаюсь Соединенными Штатами настолько, что сделала их своим вторым домом, работаю в этой стране и прожила здесь больше половины жизни. Поэтому я докажу вам на правах не-совсем-не-гражданина, что основные аксиомы американской и европейской культуры также закрепляются за счет культур, где эти «корни» насаждаются. Думаю, в условиях нынешней конъюнктуры, когда американскую национальную идентичность в значительной мере обеспечивают глобальные экономические и политические манипуляции, а перспектива широкомасштабного укрепления позиций все время маячит впереди, но всякий раз отдаляется, не будет слишком неуважительным к мощи этого «Мы» настаивать на том, что домашнее представление Америки как гиганта, который всего добился сам, незаконно отобрал у старушки Европы источник свободы и оттеснил основателей западной культуры, преследует свои политические цели.

В этой части статьи я предлагаю три тезиса. (1) История высшего законотворчества, повседневный ход нормальной политики и реформы электорального механизма демонстрируют нам, что связка между «Мы» и единой волей – предмет постоянных переговоров. (2) Формирование американцев, верных своим корням, зависит не только от отношений с Европой. (3) Обучая граждан своей страны, мы, преподаватели гуманитарных наук, должны это учитывать.

 

II

Как и Эрик Хирш, я преподаю английскую литературу. Я должна учитывать, что этот курс читается во всем мире, а не только в Британии и США. К тому же английская литература – это и средство коммуникации, и сообщение, которое в процессе обучения формирует американцев на глубинном уровне.

Я поступила на отделение английского языка в 1958 году в совершенно другом мире – в Президентском колледже при Университете Калькутты. Однако власть времени так сильна, что я начала медленно рассуждать о других мирах, управляющих триумфальным шествием английского языка, лишь пятнадцать лет назад, преподавая в США уже порядка десяти лет. Таким образом, и здесь я занимаю позицию не-совсем-не-гражданина. Здесь моя точка зрения также не расходилась с точкой зрения граждан Соединенных Штатов.

Вообще говоря, мое высказывание не должно выходить за рамки дискуссии о преподавании канона.

Никакой общей теории канонов быть не может. Канон – условие существования институции, а также его следствие. Каноны поддерживают институции, а институции закрепляют каноны. Наглядный тому пример – библейский канон, принятый Церковью как боговдохновенный. При этом некоторые представители нашей профессии пытаются расширить канон, все еще находясь в его рамках.

Поскольку в нашем случае, без сомнения, невозможно расширить рамки, ничего не убрав, мы должны исключить курсы, посвященные одному автору, из основной программы по специальности «Английская литература и язык». Мы должны освободить место для сбалансированного преподавания новых фигур. В ответ на это предложение я постоянно слышу истории о том, как студенты говорили своим учителям, что целый семестр Шекспира, Мильтона или Чосера изменил их жизнь. Я нисколько не сомневаюсь в этом; однако, если мы намереваемся канонизировать новые фигуры, сейчас нам необходимо совершить переход от качества к количеству. В первой части своей статьи я привела некое общее обоснование для такого расширения. Следуя этому решению, мы должны будем отказаться также от семестровых курсов феминистских исследований Шекспира, марксистского анализа Мильтона и антиимпериалистических подходов к Чосеру (если таковые имеются), поскольку они сидят на плечах у гигантов Канона. Жизнь студентов изменится, когда они увидят многообразие нового канона и то негласное давление, которое направлено на сохранение старого. Мир слишком сильно изменился. Самое малое, что мы можем сделать, чтобы принять это, – перенести учебные курсы, посвященные одному автору, в высшую магистерскую программу[12].

Вопрос о литературном каноне по сути является политическим – речь идет об укреплении авторитета. Чтобы сохранить авторитет, мы иногда вынуждены участвовать в разного рода осторожных вариантах «доктринерских жестов»[13]. Но дальнейшие размышления, которые влечет за собой ежедневное курирование этого авторитета, наводят на следующую мысль:

 

«В политической практике не может быть никакого “знания”… Политическая практика включает в себя расчеты последствий, возможностей и результатов политического действия; они опираются на политические связи [в данном случае в рамках институциональной сети высшего образования США. – Г.Ч.С.], обусловливающие степень точности расчетов и подвластную им область»[14].

 

Хорошо известный параграф из третьего тома «Капитала» весьма выразительно иллюстрирует эти размышления. Вначале следуют впечатляющие пассажи о царстве свободы и царстве необходимости, принадлежности человека природе и общественной деятельности; а в конце – краткое заключение об области возможных расчетов: «Сокращение рабочего дня – основное условие [Grundbedingung]»[15]. Настоящая модель для подражания – политика жеста, рассуждения о других мирах. Но основное условие – освобождение места и времени, которые мы пока тратим на поддержание старого канона.

Что заполнит освободившееся место и время? Даже беглого взгляда на издательские каталоги на наших столах и все увеличивающееся число журналов, в которых поднимаются вопросы контрканона, достаточно, чтобы увериться в том, что в претендентах недостатка нет. То, что я скажу, как может показаться, оставляет без внимания многие методологические тонкости. Однако я прошу вас сохранять терпение, поскольку этому риску подвержен любой общий обзор. Итак, позвольте представить вам список «других» – держа в уме, что эти позиции могут пересекаться или включаться друг в друга: женщины; «цветные» женщины; геи, лесбиянки; литература рабочего класса; рабочие женщины; незападная литература и, вдобавок, так называемая «теория»[16].

Я не единственная феминистка, которая считает, что женская литература находится в достаточно специфическом положении. Некоторые женщины стали частью общего канона. Джон Маркан, благовоспитанный американский романист (и совершенный ст), писал в 1958 году в своем особенно стском романе «Женщины и Томас Хэрроу»:

 

«В Джадже [небольшом городке XIX века в Новой Англии. – Г.Ч.С.] очень хорошо понимали, что в библиотеку джентльмена входят британские поэты, работы Бульвер-Литтона, “Уэверли”, романы Диккенса и Теккерея, Остин, сестер Бронте и Троллоп»[17].

 

Данный список можно дополнить как минимум Вирджинией Вульф и, возможно, Эдит Уортон.

Что касается этих авторов, то здесь даже в большей степени, чем для старых мастеров, речь идет о восстановлении их творчества в феминистском дискурсе. Однако за пределами этого списка существуют много «не менее талантливых, чем мужчины», писательниц, которые не вошли в канон. Более крупная сетка общественного производства их не пропускала – это показали в числе прочих Джейн Томпкинс и Элейн Шоуолтер, вдохновив других исследователей и критиков на подобные изыскания[18]. (Без сомнения, здесь можно назвать сотни имен – я же называю только современных критиков; этот выбор продиктован узостью темы, небольшим количеством времени, ограниченностью моих познаний и кругом моих друзей.)

Как может институция в обязательном порядке строить расчеты относительно гомосексуальной литературы обоих полов и ее канонизации в столь широком диапазоне? Только исходя из посылки, что сексуальность – одна из главных тем и движущих сил литературного процесса, а потому гомосексуальная литература в ее исторической определенности постоянно усложняет и дополняет эту сеть, не только представляя нам иные оценки «использования удовольствий», но и показывая, как мы продолжаем закреплять даже расширенный канон, пользуясь разделяющей логикой нормализации производства репродуктивной гетеросексуальности[19].

Два крайне непохожих исследователя и критика – Глория Уоткинс (белл хукс)[20] и Хэзел Керби – показали, что как только в эти расчеты включаются темнокожие, структуры исключения, с которыми приходится сталкиваться, оказываются менее доступными и гораздо более прочными[21]. В качестве подхода нам необходимо нечто большее, чем простая осведомленность о современной культуре господства белой расы, о фетишизации темной кожи и, наконец, об истории героизма «черных» в XIX веке. Нарративы рабов, изученные такими исследовательницами, как Мэри Хелен Вашингтон, представляют «оборотную сторону» самого «перехода от образов… к структуре» – перехода, который был основой саморепрезентации американского литературного канона с момента его возникновения[22]. В сравнении с этим реконструкция и внедрение феминистского канона белого большинства лишь исправляет и измененяет установившуюся образно-структурную линию репрезентации, как будто сглаживая углы политического истеблишмента. В искусной редакции Генри Луиса Гейтса-младшего и других стало общедоступным такое количество материалов для исследования, что это напоминает взрыв. Сами же работы Гейтса, в которых рассматриваются африканские образные структуры, уводят нас от вопросов английского канона в более широкую область культурных исследований[23].

Такая литература – литература рабства, борьбы, свободы, общественного производства – отличается от нарративов этничности, вписанной в тело того, что мы называем «Америкой». Никакого общего концепта Другого для производства и закрепления обеих этих традиций быть не может. В интересах солидарности и политики жеста мы должны забыть об этих различиях. Однако для выполнения кропотливой задачи по обучению студентов и преподавателей, учитывая обязательное закрепление канона в институциональных рамках, мы должны помнить о них.

То, что литература рабочего класса должна стать частью дисциплинарной подготовки, кажется верным. Однако понятие классовой литературы гораздо более абстрактно, чем череда других теоретических фигур в очереди на канонизацию: литература женщин, геев, лесбиянок, «черных», этническая литература. И на этом уровне теоретизации может возникнуть противоречие между воинственным классовым сознанием и «американской мечтой». Возможно, в Британии ситуация иная, поскольку там раньше возникло организованное левое движение, а нечто, напоминающее «американскую мечту», возникло позже, благодаря блестящим маневрам Тэтчер[24]. Исследование литературы тех, кто борется со своей эксплуатацией, не может не вызывать одобрения. И все же, нет ли редукционистского момента в превращении литературы «рабочего класса» из оппозиционной и преобразующей в описательную и каноническую? Основной тезис книги «Пролетарские философы» Джонатана Ри, похоже, именно таков[25].

По сути это проблема любого неканонического гуманитарного образования – неявное колебание между дескриптивными каноническими практиками внутри институций и практиками, преобразующими, работающими с некоторым «реальным» миром. Эту область неразличимости можно сделать более продуктивной и оградить от полемики посредством деконструктивных стратегий преподавания. Ниже я коснусь вопроса о необходимости в нашей специальности подготовки по теоретическим направениям, связанным с деконструкцией, постструктурализмом в целом и проблематикой власти/знания. Моя осторожность в отношении преподавания постструктурализма студентам связана с умножением реабилитирующих его аналогий или автоматической враждебностью к нему в рамках институциональных расчетов.

Оставим на время этот вопрос и вернемся к нашей главной теме, которая тесно связана с волнующим обучением чтению нового канона во всем его многообразии: литературы старых мастеров в новом ракурсе, литературы женщин, чернокожих женщин, писателей-афроамериканцев, гомосексуалистов обоих полов, мигрантской этничности и борющегося эксплуатируемого класса.

Мы принимаем как должное, что преподавание ведется на достойном уровне, то есть до студентов доводится информация о том, что такое на самом деле канон, что такое на самом деле объект исследования современных специалистов по английскому языку. Преподавание – другая проблема, которую сейчас мы не рассматриваем[26]. Не поучишься, как говорится, не узнаешь. Еще раз повторюсь, речь педагога – вовсе не выступление на конференции. А теперь вернемся к нашим хорошо обученным студентам и поговорим о последних пунктах из нашего списка: литературе всего остального мира и теории.

В программе университетов США по специальности «английский язык» теория часто является условным обозначением общей критики гуманизма, которая сформировалась во Франции по окончании Второй мировой войны и затем в более зрелом виде была радикализирована в середине 1960-х годов так называемыми постструктуралистами. Я считаю, что этот материал не может претендовать на отдельное место в программе общих курсов для студентов[27].

(Эта ремарка кажется мрачной лишь на первый взгляд. Я остерегаюсь поспешно использовать критику гуманизма как нечто большее, чем метод преподавания, или представлять ее как глубокую и актуальную базовую тему для обсуждения именно потому, что я уверена в ее практических возможностях. Я ни в коем случае не отговариваю ни от преподавания теории, ни даже от ее интеграции в общие курсы для студентов.)

Критика гуманизма во Франции была связана с глубоким кризисом европейского этического субъекта после войны. Ее вторая волна в середине 1960-х годов, возникшая по окончании Алжирской революции, обострила кризис в свете дисциплинарной практики гуманитарных и социальных наук, поскольку теоретики – историки, философы, социологи и психологи – почувствовали, что их практика не сводится к незаинтересованному стремлению к знанию, но означает участие в формировании человеческих судеб. Именно поэтому уже невозможно было принимать в качестве источника смыслов неотрефлексированный человеческий опыт, а процесс конструирования этих смыслов считать непроблематичным. Каждый предлагал свой метод, который смог бы расширить рамки гуманитарных дисциплин: археологию, генеалогию, проблематику знания/власти, шизоанализ, номадологию, бессубъектный психоанализ, аффирмативную деконструкцию, легитимацию через паралогию.

Впрочем, в конце Второй мировой войны США репрезентировали себя как спасителя не только в военном, но и в экономическом и социокультурном отношении («План Маршалла»). Ввиду характера американского общества фраза «интеллектуалы-гуманисты ощутили кризис этического субъекта» не имеет почти никакого смысла. А поскольку в области истории, философии, социологии, психологии и даже литературной критики в США до сих пор царит ориентированный на ego прагматизм, большинство гуманитарных преподавателей знали и знают французских интеллектуалов исключительно как антигуманистов, которые убеждены, что человеческого субъекта и истины не существует. Пьер Бурдьё в своей работе «Homo Academicus» отмечает, что эти интеллектуалы и в самой Франции не оказали влияния на режимы университетского преподавания[28]. Поэтому, думаю, бессмысленно ожидать, что в наших программах корпус текстов под титулом «теория» будет включен в канон. Для студентов часто читается обязательный предмет «история критики». Полагаю, в рамках этого курса и можно рассказывать о влиянии «теории» на литературную критику[29]. Если студенты поймут, в чем Платон обвинял поэтов, что Кольридж писал о воображении, а Фрейд – о Хоффмане, они поймут и то, что пишет Барбара Джонсон об Эдгаре По. Из нового материала, не включенного в канон, они могут почерпнуть следующую критику субъекта: в старом каноне принято, зачастую неосознанно, считать этической универсалией гетеросексуального белого христианина, обремененного имуществом.

Поскольку то, что мы назывем «теорией», полезно для «образования преподавателей», именно студента-аспиранта – будущего преподавателя – можно с осторожностью вводить в нее. И, хоть я и не вижу никакого вреда во вводных курсах по теории на этом уровне подготовки, я чувствую, что наилучшее для них место – курсы по выбору, в рамках которых заинтересованные студенты научатся соотноситься с чем-то, очень далеко отстоящим от их собственной прагматической национальной традиции. Под «обучением» я подразумеваю не только законспектированные тонны работ Маркса, Ницше, Фрейда и Хайдеггера, но и практику анализа критической прозы. У меня нет опыта долговременного преподавания в элитных институтах. Однако тот опыт, который есть, подсказывает мне, что в целом докторантов по специальности «английский язык и литература» поощряют выносить суждения без соответствующей подготовки. Для критики канона это смертельно опасно, а для исследований «теории» – вдвойне опаснее, поскольку на практике они пишут историческую, социологическую, философскую или психологическую прозу, опираясь на риторику. Эти студенты также должны серьезно отнестись к владению иностранными языками, поскольку зачастую оно на постыдно низком уровне. Интеллектуально-исторический контекст, а также судьба либерального гуманизма в послевоенные годы и годы «холодной войны» в Западной Европе и англоязычном мире столь различны, что даже наиболее добросовестные переводчики часто полностью разрушали и сводили к трюизмам тонкую и сильную критику, не зная, что именно нужно сохранить при переводе.

Эти студенты должны осознать, что признание «ошибки» и определенного уровня ограниченности может стать стимулом для дальнейшей работы. Я знаю, есть наклейки на бамперах «Детям нужна ежедневная похвала», однако докторантам, которые собираются воспроизводить авторитет познания, необходимо помочь осознать, что признание ошибки в толковании текстов другой традиции не должно заставлять опускать руки. Я подчеркиваю это, потому что в настоящее время мы стремимся не столько расширить канон посредством контрканона, сколько развенчать сам канонический метод как в литературной критике, так и в общественном производстве: аксиому, что так называемый конкретный опыт является истиной в последней инстанции. В конце концов, канон – это не только библейские книги, но, как сказано в Большом Оксфордском словаре, «фундаментальный принцип... или аксиома, которая является основой систематического или научного исследования какого-либо предмета». Почему необходимо разрушить канон именно таким способом? Я собираюсь осветить этот вопрос в последнем параграфе. И я также надеюсь, что докторанты, которые выберут этот контринтуитивный путь, приобретут некоторое представление о его пользе.

Весь остальной мир я приберегла бы «на сладкое». Я утверждаю, что беглое знакомство с мировой литературой за пределами Европы и Америки должно стать общим требованием для студентов. На уровне английской литературы как специализации, в особенности, если мы сохраним курсы по одному автору, обзорный курс – это настоящее оскорбление мировой литературе. Я предложила бы организовать семестровый совместный семинар для студентов последнего курса и выпускников магистратуры (terminal M.A.), использовав ресурсы исследований Азии, Латинской Америки, Тихоокеанского региона и Африки, а также программы по творческому письму, чтобы дать возможность учащимся самим столкнуться с трудностями и победами перевода. Что может быть лучше для будущих специалистов по английской литературе, чем ощущение границ этого изысканного и гибкого языка!

Разницу между существенным расширением канона и критикой канонического метода важно держать в уме выпускникам, которые занимаются исследованиями мировой литературы: колониальным и постколониальным дискурсом и исследованиями критики империализма. Поскольку такая работа настроена критически по отношению к канону, она позволяет добросовестно исследовать английскую гетеросексуальную литературу: можно вспомнить работу Лоры Браун, посвященную Свифту, и Гаури Висванатан о Томасе Стернсе Элиоте. Мы можем рассуждать о роли флота в «Доводах рассудка» Джейн Остин, христианства – в «Отелло» и так далее. Но, как только это включается в канон, нам следует остановиться.

За последнее время было написано большое количество работ, открывающих англофонную литературу «третьего мира». Это заслуживает всяческого одобрения. Однако докторские исследования колониального и постколониального дискурса, а также критика империализма не могут принадлежать дисциплине «английская литература и язык». Думаю, такие исследования должны быть сопряжены с другими дисциплинами, в том числе с социальными науками. Следовательно, должны утверждаться степени по специальности «английская литература и история», «английская литература и исследования Азии», «английская литература и антропология», «английская литература и африканистика», где «английская» половинка поможет студенту занять критическую позицию по отношению к производству знания в другой дисциплине, а также к собственным скоропалительным исследовательским выводам. Mutatis mutandisотделения национальной литературы метрополии тоже могут выполнять роль базовых.

Я считаю, что такого рода специализации подразумевают строгий ценз по владению как минимум одним «колониальным» языком. То, что я описываю, является основой транснационального культурного исследования, ревизией старого представления о сравнительном литературоведении. Что может быть в противном случае?

Возможность исследовать в университете колониальный и постколониальный дискурс может в худшем случае привести к тому, что местная элита из соответствующих стран будет провозглашать свою маргинальность без какого-либо развитого до уровня докторантуры понимания проблематики деколонизированного пространства и без надлежащей верификации в рамках дисциплины.

Если работы на эту тему будут писать в рамках специальности «английская литература» (или другие литературы метрополии), не превращая их в полноценные транснациональные культурные исследования, то изучение колониального и постколониального дискурса может привести к созданию канона «литературы “третьего мира” (в переводе)», а это в свою очередь – к «новому ориентализму». Подробнее я писала об этом феномене в других работах[30]. Такие исследования укрепят европоцентристские парадигмы – скажем, назвав «магический реализм» основным жанром литературы «третьего мира». Тогда литература «всего остального мира» будет в них определяться просто проверкой того, достаточно ли она «маргинальна» по отношению к Западу.

Мы не можем бороться с империализмом, создавая «новый ориентализм». Я здесь не пытаюсь никого обвинять или стыдить. Это лишь предостережение. Действительно, институциональные императивы подрыва господства английской литературы даже при условии пересмотра ее канона не могут разрабатываться внутри отделений английской литературы, поскольку из-за изощренного словаря культурных описаний знание этого предмета может иногда допускать своего рода глобальное невежество.

Вот предостережение против того, чем мы могли бы заниматься сегодня, прозвучавшее из уст историка рационализма и эмпиризма около десяти лет назад:

 

«Любая серьезная теоретизация в области истории, выходящая за пределы феодальной Европы, должна будет заменить собой традиционные и обобщенные противоположности и приступить к конкретной и точной типологизации социальных формаций и государственных систем, как они есть, – типологизации, которая уважала бы значительные отличия в их структуре и развитии. Лишь во мраке нашего невежества (узаконенного нами с помощью канонизации в английской литературе) все чужеземные кошки одного цвета»[31].

 

III

Итак, мне кажется, что следующий пункт повестки – создание институций и учебных планов по межнациональным культурным исследованиям. С их помощью можно преодолеть границы между дисциплинами и освободить пространство для конструктивного исследования. Они могут предоставить нам поле для создания нового подхода.

Необходимо найти баланс между национальным, глобальным и историческим, а также современным диаспоральным. Мы должны одновременно заниматься антропологией Запада и исследовать разнообразные культурные системы Африки, Азии, Азиатско-Тихоокеанского региона и обеих Америк, словно бы их населяли исторические агенты. Только тогда мы начнем постепенно собирать воедино глобальную, гендерную и динамическую по своему характеру историю развития космополитизма. В нашем мире телекоммуникаций и микроэлектроники такая работа может стать чисто технической: рассмотрение общих стратегий информационного контроля, дающих удовлетворительные и эффективные культурные объяснения; обсуждение системы репрезентации для созданных объяснений; планирование техники их подтверждения и применения. Так можно выявить неисчерпаемое поле взаимосвязей. Рамки дисциплины должны эту неисчерпаемость сдерживать. Однако осознанию потенциальной неисчерпаемости этого поля противостоит твердая вера в наше культурное превосходство – и это очевидно скудное основание для новых исследований и преподавания.

В последнем параграфе я выскажу еще одно предложение. Как перевести такой тип прозы на язык преподавания? Перейдем от высоких технологий к гуманизму. Нужно учиться и обучать других различать «внутреннюю колонизацию» – механизмы эксплуатации и доминирования групп, лишенных права голоса внутри Соединенных Штатов, – и разнообразное наследие и процессы колонизации в других странах мира[32]. Соединенные Штаты – очевидно многорасовая культура, но местечковые, хотя и занятные, споры о мультикультурализме не дают представления о мировой картине. Мы должны установить связь между национальным (моно- или мультикультурным) и глобальным.

Давайте серьезно отнесемся к идее, что системы репрезентации, используемые нами для укрепления нашей собственной культуры, – это наши же культурные объяснения. Рассмотрим нижеследующие тезисы:

1) Формирование американцев должно определяться по меньшей мере желанием быть включенными в «Мы, народ Соединенных Штатов...». Ни один «радикал» или «сторонник этничности» не будет занимать позицию, противоречащую гражданскому праву, Поправке о равных правах (ERA) или таким великим преобразующим позициям, как решение по делу Роу против Уэйда[33]. Так или иначе, мы не можем не желать освоить эту великую рациональную абстракцию.

2) Эта жажда обретения абстрактного американского «Мы» традиционно перекодировалась за счет создания этнических анклавов – искусственных и эмоционально комфортных сообществ, которые под эгидой сохранения этноса или культуры предков все больше отдаляются от происходящего с нацией или родной группой. Если Конституция предоставляет по меньшей мере законную возможность для абстрактной общности, то в этих анклавах, напротив, устанавливается контрколлективность, которая выглядит обнадеживающе «конкретной».

3) В нашем стремлении стереть границу между внутренней колонизацией США и динамикой деколонизированного пространства мы можем найти применение этой уже сложившейся этнокультурной повестке дня. В самом худшем варианте она укрепит «Их» развитие или враждебность по отношению к конституционному «Мы». А в случае удачи она может оказаться институционально удобной и убедить остальной мир. В области исследований центральных и так называемых маргинальных культур теперь может возникнуть определенный двойной стандарт, узаконенное невежество.

В ходе развернувшейся в США дискуссии о Западе и остальном мире с обеих сторон сыплется множество публичных оскорблений. Хотя политика тех, кто поддерживает идею «исключительности Запада», и вызывает вопросы, я думаю, что в действительности стороны спора легитимируют друг друга. Используя терминологию Фуко, можно назвать это оппозицией в рамках одной дискурсивной формации. Новым культурным исследованиям необходимо побороть эту оппозицию, не смешивая национальное и глобальное и установив мораторий на идею культурного превосходства как на не вызывающий сомнений фундамент.

Я ни в коем случае не возражаю против тенденции к объединению этноса происхождения и оставшегося позади исторического пространства с помощью удивительной конструкции мультикультурной и многорасовой идентичности. Я лишь полагаю, что мы, преподаватели гуманитарных наук, ошибаемся, если принимаем это за базовый принцип при исследовании глобальности. В большинстве случаев на практике мы выдаем местечковый спор о деканонизации за исследование мира.

Здесь необходимо оговорить еще один момент. Я не считаю, что неисследованный нативизм может послужить оправданием для культурных исследований. Ограничивать весь остальной мир простой этнической гордостью и, как правило, статичным набором этнических шаблонов – значит путать политический жест с пониманием истории. Такие ограничения весьма хитроумно использовались традиционным дисциплинарным подразделением на историю, антропологию и сравнительное литературоведение. Культурным исследованиям необходимо найти компромисс с этими дисциплинами, чтобы получить то, что предполагает метод. А преподавателям в свою очередь следует осваивать методики эффективного междисциплинарного (постдисциплинарного?) обучения. Следует подумать об отдельном, свободном от нагрузки времени для подготовки преподавателей и учебных материалов по новым программам. Эти усилия должны постоянно сопровождаться вопросами: как можно считать модели рациональности независимыми от культурного фона, могут ли аргументация и объяснение одновременно принадлежать конкретной культуре и являться «объективными»? Если ответы на эти вопросы есть, то как они могут сохранять свою значимость в разных дисциплинах?

 

IV

В заключение я покажу, как деконструкция, феминизм и марксизм могут повлиять на преподавание транснациональных культурных исследований.

Деконструкция. Постколониальность как наследие империализма во всем остальном мире – это проблема деконструкции. Те из нас, кто родился в бывших колониях, могут общаться друг с другом и с метрополией, обмениваться мнениями и устанавливать социальные и межнациональные связи, поскольку имели доступ к культуре империализма. Следует ли нам приписать этой культуре, по выражению этического философа Бернарда Уильямса, некоторую «моральную удачу»?[34] Ответ, без сомнения, отрицательный. Это невозможное «нет» критикуемой структуре, в которой мы при этом непосредственно живем, – философская позиция деконструкции; нынешняя «постколониальная» повседневность представляет собой как раз такой случай. Кроме того, самые насущные в деколонизированном пространстве политические требования негласно считаются закодированными в рамках имперского наследия: государственности, конституционности, гражданства, демократии, социализма и даже культурализма. В исторической рамке открытия новых земель, колонизации и деколонизации активно пересматривается ряд регулятивных политических концептов, властный нарратив производства которых якобы был прописан в другом месте – в социальных формациях Западной Европы. Они пересматриваются, а по факту просто провозглашаются в качестве концептуальных метафор, у которых не может быть никакого исторически адекватного референта в постколониальном пространстве. Это не делает эти требования менее насущными. Концептуальную метафору без адекватного референта можно назвать катахрезой, пользуясь терминологией классической риторики. Эти требования к катахрезам как основаниям тоже превращают постколониальность в предмет для деконструкции. Парадоксальным образом деконструкция оказывается самой полезной позицией для исследования глобальности, если не путать ее с этничностью.

Феминизм. В статье «Смех медузы» Элен Сиксу можно встретить следующую провокативную фразу: «Как субъект для истории женщина всегда оказывается одновременно в нескольких местах»[35]. Этот гендерный субъект делает видимым то, что было исключено из множества старых образов женщины (матери, сестры, жены, дочери, вдовы, движимого имущества, блудницы – а также, в виде исключения, государственного или общественного деятеля, чья женственность перекодируется), поскольку субъектами исторических нарративов в разных отношениях были мужчины как образцы. В то же время, впрочем, нельзя отрицать, что и лучшее и худшее в истории феминистского движения связано с представлением о женщине как о цельном образцовом субъекте. Если на этой разделенной территории женщина нормализована и включена в «Мы, народ Соединенных Штатов...» посредством двух проверенных инструментов – «преобразующих позиций» и «конституционных поправок», то есть решения по делу Роу против Уэйда и Поправки о равных правах (ERA), то как нам теперь быть с нашим самоопределением в качестве части общей воли, опираясь на элемент «иностранного» – то есть гендерно-отчужденного – производства? Женщины США, при внимательном отношении к значимости рамочных нарративов, оказываются в уникальном привилегированном положении: они могут продолжать настойчивую критику апологетов Конституции, даже используя при этом ее инструменты, чтобы обеспечить себе доступ в ее освобождающую область действия. Настойчиво критиковать структуру, в которую невозможно не (желать) быть включенным, – это и есть деконструктивистская позиция[36].

Эта строгая самокритика, надеюсь, позволит нам еще раз обратить внимание на то, как в этой сфере соотносятся национализм и глобальность. Именно феминистские концепции могут обогатить и усложнить реальным культурным материалом теории общественного выбора в экономике и философские теории этических предпочтений.

Марксизм. По собственному признанию Маркса, самым оригинальным он считал утверждение, что человек создает не объекты, а «простую и тривиальную» вещь, которая получает значение после своего производства[37]. Эта тривиальная, или бессодержательная, вещь, ошибочно называемая для удобства «стоимостью», вовсе не чистая форма, а лишь общее описание человеческого бытия, которое включает в себя «сознание» и «материальность». Кодирование стоимости делает возможными любые операции обмена. В Европе XIX века и для Маркса лично самой важной в исследовательском и практическом плане сферой определения (кодировки) стоимости была экономика. Но если рассмотреть одно из наиболее значимых допущений Маркса, то станет очевидным, что эта идея производства стоимости, кодирования стоимости, кода-обмена как основы человеческого бытия работает во многих областях. Можно назвать некоторые частные случаи: аффективная стоимость, когнитивная стоимость и даже «культурная» стоимость. Это наблюдение дает нам возможность уйти от довольно статичных определений культурной идентичности, уже готовых для исследования и отчетов. Оно позволяет нам использовать и преобразовывать некоторые из лучших идей постструктурализма и феминизма, а также трансформировать самую уязвимую идею Маркса (и действительно рушащуюся сегодня с каждым днем) – его европоцентристское пророчество, которое опирается лишь на эффектные подмостки теории кризиса и теории мирового рынка в далеком будущем.

Полностью разработанный экономический анализ Маркса встраивается в этот более широкий подход. Здесь было бы неуместным – и несвоевременным – представлять развернутый отчет о происходящем в сложной сети стоимостей важном смещении от «экономики как истины в последней инстанции» к «экономике как наиболее абстрактной инстанции». Позвольте мне закончить весьма нагруженной значениями фразой: поскольку механизмы высшего образования в гуманитарных науках постоянно переозначиваются за счет хорошо разработанных техник знания (сети, сотканной как рациональными – динамическими – абстракциями конституционности национальных государств, так и электронными – математическими – абстракциями экономики как таковой), тщательные исследования культуры могут помочь нам набросать схему производства разных версий реальности.

Подобные утверждения, нагруженные значениями, должным образом распаковываются в книгах и практически пересобираются в преподавании. Действительно, для всего, что написано во имя культурных исследований, желанным будущим сегодня должна быть, на мой взгляд, университетская аудитория – и это будущее предстает в виде вмешательства, слишком остро осознающего свои пределы, чтобы мечтать только об интеграции.

 

Перевод с английского Александры Мороз

 

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6476#sthash.obuCYSIn.dpuf