Драган Куюнжич (р. 1959) – профессор Университета штата Флорида.

 

[1]

 

Босния – какой яркий пример! Босния – пример чего? В этих двух фразах просматриваются две возможности того, как можно определить это пространство. Одна предполагает память о прошлом, о тех руинах, которые называют «историей», бесспорных в своей предсказуемости, помятование самой многозначности территории, называемой «Европа». Действительно, Босния – яркий пример, пример невероятной жестокости истории, ибо вся колониальная и имперская судьба европейского континента запечатлелась здесь в полной мере. Неявные знаки такого прочтения на протяжении веков можно было видеть в символическом, физическом и даже телесном облике Боснии и Сараево, а также их обитателей. Как правило, и это подтверждается всеми приводимыми ниже примерами, последствия этой жестокости, вросшие в тело страны и народа, напоминали об экспансии нескольких империй: турецкой, австро-венгерской, французской и русской, а также – сербско-югославской, поскольку Югославия сама была империей в миниатюре. Импульсы, раздирающие Боснию на части, всегда исходят извне; они представляют собой проекцию имперских влияний, накрывающих страну. Сам же край вместе с его столицей Сараево оказывается той геополитической площадкой, на которой имперская политика Европы обретала и обретает свою неоднозначную завершенность.

Босния показательна и в другом отношении, также связанном с имперским прошлым: ее специфичность раскрывается через ее неповторимую единичность и неоформившуюся самобытность, через целый спектр вариантов и возможностей, в которых реализуется ее судьба, и все это выливается в безмолвный вопрос: а действительно, примером чего можно считать Боснию? Отметив это, я готов выдвинуть свой главный тезис: все упомянутые возможности, варианты, перспективы должны оставаться в игре, откладываться в уме – ради того, чтобы на свет когда-нибудь появилась другая Босния и другая Европа. Вопрос должен оставаться вопросом, а пример примером, причем и то и другое предъявляется и резервируется во имя будущего. Приблизительно тот же подход использует и Жак Деррида в работе «Другое начало: размышления о сегодняшней Европе»:

 

«А что если Европа есть сущность, всегда открытая истории, для которой всегда возможна любая смена курса, причем именно сама Европа и будет ответственна за любую из альтернатив?»[2]

 

Давайте разберем несколько примеров. На эти иллюстрации я буду постоянно ссылаться, а кое-что даже цитировать: в основу этой статьи вообще положен диалог между историей и теорией. Я собираюсь работать, обращаясь к уникальным случаям, символическим конструкциям, литературным произведениям, документальным фильмам, мемуарам, в которых имперские силы, представлявшие Европу в боснийском пространстве, являют себя в концентрированном виде. За этими символическими узлами нам откроется имперская политика в Боснии, отраженная в них, как в призме. Обращение же к литературе, кино, философии и этике поможет нам в поисках иного типа политики, основанного на книгах или фильмах таких творческих людей, как Владимир Дедиер, Эммануэль Левинас и Жак Деррида, Иво Андрич, Хьюго Влайсавлевич и Тео Ангелопулос.

 

Олимпийская деревня Яхорина, Сараево, 1992 – Торез, Украина, 2014

В YouTube можно найти видеозапись, на которой российский писатель Эдуард Лимонов, находящийся на позициях сербских формирований, ведет прицельный огонь по боснийскому городу. Сегодня запись является одной из улик, представленных Международному трибуналу по бывшей Югославии. Комментарий, сопровождающий ролик, гласит: «Русский писатель Лимонов под руководством Караджича обстреливает Сараево из пулемета Браунинга»[3]. Лимонов, современный российский писатель и политик, внимательно слушает Караджича, указывающего куда-то в направлении Сараево и говорящего при этом, что мусульмане («турки») вот-вот захватят весь город. В какой-то момент Караджич звонит по полевому телефону, сидя на обломках подвесной кабинки фуникулера, оставшегося с зимней Олимпиады 1984 года. В конце записи Лимонов жмет на гашетку тяжелого крупнокалиберного пулемета. Огонь из оружия подобного типа по многонаселенному городу отнюдь не показной жест: десятки тысяч его жителей погибли под пулями подобных машин, установленных в высокогорной олимпийской деревне Яхорина.

Обратим особое внимание на участие в этом акте насилия российского писателя, политика с весьма запутанными идейными взглядами, сочетающими красную и черную символику («национал-большевизм»), издающего газету, которой присвоено имя ручной гранаты («Лимонка»), одновременно созвучное его псевдониму. Лимонов начинал как писатель стихийно-анархистских убеждений, отразившихся, в частности, в его романе «Это я, Эдичка» (1979), позже став вождем российской Национал-большевистской партии. Несмотря на то, что в этом произведении Лимонов воздает должное либертарианству и анархизму, классические мотивы русского национализма явно вплетены в его структуру; задним числом уже здесь можно обнаружить националистическую и фашизоидную национал-большевистскую программу автора. Это, в частности, проявляется в эпилоге, где Эдичка не без рессентимента смотрит из окна на западную жизнь – на нью-йоркскую Мэдисон-авеню: «Я е### вас всех, е###### в рот суки, идите вы все на х##»[4]. Рессентимент, раскрывшийся в этом романе, уже тогда следовало бы воспринять с большей серьезностью (как, впрочем, и участие писателя в сараевском насилии), но и сейчас сделать это не поздно. Особенно – на фоне текущей российской политики, в которой писатель активно участвует и в которой рессентимент утвердился и неофициально, и официально, войдя в политическую практику не только Лимонова, но и Путина[5]. Эта неоднозначность воспроизводит классическую русскую двойственность в отношении Запада, проявляющуюся, в частности, в характерном восприятии Петербурга, этого «окна в Европу», которое предстает в виде места отталкивающего и заманчивого одновременно[6]. В преддверии финальной сцены, где Эдичка созерцает Запад из окна, главный герой имел сексуальный контакт с афроамериканцем, «Джонни с 8-й улицы»; тем самым автор придает гомоэротичную анально-оральную эластичность тому «окну», через которое Запад вторгается в Эдичку (Россию). Более того, на последних страницах романа Эдичка рассуждает о том, не суждено ли ему в будущем погибнуть как террористу, взрывая самолет. Этот момент важен с точки зрения нынешней вовлеченности Лимонова в ту политику, одним из результатов которой как раз и стал сбитый рядом с украинским городом Торез гражданский лайнер, вновь заставивший многих задуматься о водоразделе между Россией и Западом.

Разумеется, Эдуард Лимонов, предстающий перед нами в сараевской видеохронике, не является российским чиновником или официальным выразителем российского политического курса. Однако его активность очень хорошо вписывается в этот курс. В своих заявлениях 2014 года, доступных, в частности, на сайте радиостанции «Эхо Москвы», он не раз требовал ввода российских войск на Украину для «спасения наших русских братьев». В этом свете политические опыты Лимонова и в Сараево, и в Москве выглядят вполне зловеще; мало того – в них есть пугающая повторяемость[7]. 26 сентября 2014 года «Эхо Москвы» опубликовало комментарий одного из своих журналистов, посвященный хулиганской выходке национал-большевиков на концерте Андрея Макаревича. По мнению его автора, Лимонов, являющийся лидером оппозиционной партии, напрямую транслирует националистическую пропаганду Путина: «Сломался он на “крымнаш”, и ему тут же разрешили его митинги по 31-м числам. И теперь Лимонов в тренде, ему дают телевизор, и он сейчас чуть ли не глашатай Кремля»[8].

Российская официальная политика – зачастую деконструктивная и противоречивая, когда дело касалось Боснии, – характеризовалась масштабным вмешательством в войну в бывшей Югославии и активной поддержкой Слободана Милошевича в деле расчленения страны. Это расчленение сопровождалось такими преступлениями, каких Европа не видела со Второй мировой войны, например, осадой Сараево или истреблением мусульманского населения в Сребренице, за которое Милошевич и Караджич предстали перед Гаагским трибуналом. Прицельная стрельба по «туркам», которую Лимонов вел со склонов олимпийской деревни, может служить своеобразным маркером, символическим узлом, связывающим воедино современную российскую политику на Балканах с многовековым русско-турецким конфликтом. Последняя война в Боснии во многих отношениях представляет собой отложенное следствие долгих столетий межимперских столкновений и противоречий, включая уход из этого региона Османской и Австро-Венгерской империй, а также использование Сербии для обеспечения российского влияния – Nachträglichkeit отсроченных эффектов и постколониальных травм. Все упомянутые стороны исключительно важны для истолкования конфликта, который охватил бывшую Югославию. Впрочем, подобная констатация требует важных уточнений, которые я позаимствую у специалиста по имперской истории. В работе «Российская империя и ее враги с XVI века и до наших дней» Доминик Ливен пишет:

 

«Ни в коем случае не хочу предположить, что распад Югославии и последующее кровопролитие и этнические чистки были прямым и тем более неизбежным следствием изгнания Османской империи с Балкан. Однако албанские мусульмане, боснийцы и косовары, безусловно, представляют собой то, что осталось от османского правления в регионе»[9].

 

Военные преступления, содеянные в Боснии, совершались настоящими преступниками, и постколониальный характер места действия никак не может служить для них оправданием[10].

Вместе с тем постколониальное состояние Боснии нельзя связывать только лишь с неким прежним «воображаемым сообществом»; латентные маркеры и раны имперского и колониального правления проявляются в реальных политических последствиях, включая, в частности, недавнюю войну, где былые колониальные силы заново отстраивали себя. В частности, в боснийской войне многие усматривали признаки активного вмешательства со стороны Ирана и Саудовской Аравии, осуществляемого при попустительстве США: говорилось, например, о том, что моджахеды и оружие, используемые против сербов, перебрасываются в Боснию на транспортных самолетах американских ВВС. Впрочем, после 11 сентября 2001 года, то есть всего через несколько лет, американцы сами вылавливали этих «террористов» в Сараево и отправляли их в тюрьму Гуантанамо. Вот что говорится об этом в официальном отчете о публичныхслушаниях в американском Сенате, посвященных «подрывным операциям» в Боснии:

 

«Горькая ирония заключается в том, что на фоне доминирования в медийном пространстве контролируемого Ираном и находящегося в Ливане террористического минигосударства из поля зрения общественности ускользает появление аналогичного марионеточного образования непосредственно в Европе. И хотя администрация США избегает открытого признания этого факта, из сообщений прессы можно сделать вывод о том, что благодаря проводимой президентом Клинтоном политике Иран отправил в Боснию от трех до четырех тысяч моджахедов»[11].

 

«Борцы за свободу», импортируемые в Боснию при американском содействии, находились под контролем Альмана аль-Завахири и Усамы бен Ладена, участвуя в войне на стороне боснийских мусульман[12]. Иначе говоря, на просторах Боснии вновь воспроизводились имперские констелляции минувших битв, причем наличие среди них некоторых новых участников весьма и весьма беспокоило США.

Стреляющий по Сараево Эдуард Лимонов находится в тисках стародавнего имперского сценария, уготованного для Боснии, сценария, выступавшего одновременно и пределом, и ловушкой для реализующих его имперских субъектов. Но теперь этот имперский сценарий, разыгрываемый в Сараево, стал глобальным. Соединенным Штатам, мягко говоря, он тоже не чужд. Разновидность имперской политики, проводимой сегодня американцами, Жак Деррида назвал «аутоиммунным самоубийством». Не забудем также и о том, что американское правительство на первых порах само вскармливало «Аль-Каиду», используя ее против советских войск в Афганистане. Имперские императивы не всегда оказываются прагматичными.

Босния – европейская окраина, где меряются силами империи, – представляет собой довольно показательное, но зачастую не слишком внятное пространство. И здесь полезно обратиться к литературе и другим видам искусства, ибо именно в них, артикулированно или подспудно, проявляются важнейшие мотивы колониальной истории Европы вообще и Балканского полуострова в частности. В русской литературе можно найти два параллельных примера, в которых русская политика позиционирует себя относительно своего Другого. Это «Хаджи-Мурат», в котором Лев Толстой самым радикальным образом описывает встречу с Другим, в роли которого выступает мусульманин[13]. И это одна из заключительных сцен «Анны Карениной», в которой находящийся в депрессии и жаждущий смерти граф Вронский отправляется на вторую сербско-турецкую войну (1877–1878)[14].

Обратим также внимание на греческую символику Олимпиады, ибо Лимонов упражнялся в стрельбе со склона олимпийской деревни – мы вернемся к греческому мотиву в конце этого эссе, когда речь зайдет о фильме Тео Ангелопулоса «Взгляд Улисса». Мы можем также отметить, что Босния и Балканы, используя язык Фрейда, выполняют функцию «европейского бессознательного». В недавней статье «Балканская география и деориентализация Фрейда» Душан Белич анализирует три статьи, в которых Фрейд описывает свое знакомство с Балканами[15]. В ходе одного из путешествий он оказывается в словенской пещере (позже в ней появится Славой Жижек с оператором и телекамерой, который заявит, что именно здесь Фрейд открыл «бессознательное»), где случайно встречает доктора Люгера – мэра Вены и «отца» современного антисемитизма, весьма превозносимого в «Mein Kampf». В другой статье Фрейд, описывая свою поездку в Боснию, формулирует теорию отцовства и понятие «экранной памяти» и при этом являет фантазмы самоориентализации. Белич заключает:

 

«Восприятие Балкан, присущее Фрейду, воспроизводило все противоречия еврейской идентичности, с которыми он постоянно боролся в антисемитском мире. Именно это обстоятельство положило начало тому пути, который позже привел его к артикуляции индивидуального бессознательного, детской сексуальности и Эдипова комплекса. Как указывает Жиль Аниджар, идентификация себя с боснийским турком позволила Фрейду с особой остротой почувствовать себя европейцем, то есть турецким Другим. В пограничном пространстве интерсубъективности Фрейд начал набрасывать контуры бессознательного и пересматривать основы психоанализа»[16].

 

Сараево, 28 июня 1914 года – Косово, 28 июня 1389 года

Сараево, где Лимонов опустошал магазин своего пулемета, не просто город. Это само средоточие имперского и геополитического бессознательного Европы. Это город, где началась первая глобальная война, великое столкновение империй, в ходе которого одни государства погибли, а другие возникли. Перекресток, на котором Гаврило Принцип застрелил 28 июня 1914 года эрцгерцога Фердинанда, сделался точкой, где сошлись самые разнообразные исторические траектории. В этом географическом пункте перед нами предстает вся европейская история; ведь упомянутая дата одновременно была и датой сражения на Косовом поле в 1389 году. В классическом исследовании «Сараево, 1914» Владимир Дедиер посвящает целую главу феномену, обозначенному им как «косовский тираницид».

 

«Отличающий южных славян подход к тираноубийству берет свое начало 28 июня 1389 года, когда османская армия под предводительством султана Мурата разгромила силы сербских феодалов под командованием графа Лазаря, причем в бою погибли оба военачальника. Это поражение означало крах средневекового сербского государства и начало жестокого османского ига, мучившего сербов и других южных славян на протяжении четырехсот лет»[17].

 

Султана Мурата сразил Милош Обилич, которому удалось, переодевшись, проникнуть в палатку турецкого властителя. Исторические источники высказываются по этому поводу весьма скупо, но тем не менее убийство все же состоялось, стало легендарным, а позже вошло в свод народной поэзии («косовский цикл»), на основе которого создавалась современная сербская литература (Вук Караджич), а также сербская национальная и политическая идентичность.

Целясь в эрцгерцога, Гаврило Принцип вновь активировал взращиваемую столетиями тягу к убийству тиранов, вошедшую в воображение сербского народа, а также в его историю, еще на Косовом поле. Причем в 1914 году политическое убийство было совершено именно в годовщину знаменитой битвы. Сражение на Косовом поле стало фундаментальным нарративом, издавна формирующим национальное воображаемое сербов. Особую важность он приобрел в тот период, когда Сербия превратилась из одной из самых образованных стран Европы в территорию, где последними очагами грамотности оставались немногочисленные монастыри, а главными каналами передачи традиции сделались народные песни. В XIX веке это наследие возродили, заложив его в основание современной сербской литературы (и литературы южных славян вообще) – этим занимался, в частности, Петар Петрович Негош. Ярким выразителем того же направления стал Иво Андрич, сам состоявший в «Молодой Боснии». Кроме того, косовская битва стала переломным моментом и для всей Европы: она нанесла тяжелейший удар по христианству и характерному восприятию европейского континента как христианского целого – обернулась раной, оставленной на теле Европы Османской империей. И нигде более на протяжении последующих четырехсот лет эта язва не ныла столь мучительно, как в Боснии. В своей докторской диссертации «Развитие духовной жизни в Боснии под влиянием турецкого владычества», защищенной в Вене в 1924 году, Андрич утверждает: «Можно сказать, что падение Константинополя (Царьграда) явилось величайшей раной, нанесенной европейцам»[18]. Эта травма открыла Европу нехристианскому, мусульманскому, османскому, имперскому Другому. Что касается наследия самого Андрича, то идеи исторического исследования, выполненного им в 1920-е, легли в основу сюжета его наиболее прославленных литературных работ – романов «Мост на Дрине» и «Травницкая хроника», написанных в годы Второй мировой войны.

Разумеется, Европа всегда была населена «другими», а миф о чисто христианской Европе неизменно оставался лишь мифом, навязываемым более или менее жестко. Тем не менее падение Константинополя и поражение на Косовом поле, из-за которых османские войска появились под стенами Вены и на века оккупировали Боснию, стали вызовом не только для европейского христианства; Европе теперь угрожала воинственная и сильная держава, способная покорить весь континент. Это один из редко подмечаемых подтекстов романа Брэма Стокера «Дракула», столетие публикации которого в 2012 году было отмечено торжественными событиями и многочисленными лекциями. Граф Дракула, «Влад, сажающий на кол», провозглашает себя «косовским мстителем». Судьба вампира, таким образом, связана с имперской историей Европы; он воевал на стороне христианских войск, но потом ополчился против собственного народа, предавая мучительной смерти своих подданных (сажание на кол было изощренной пыткой, придуманной и совершенствуемой османскими солдатами; к ее применению в ходе покорения Боснии мы еще вернемся). Иначе говоря, вампир и империя как бы сплавились в единую сущность – в «вампирию» (vEmpire), а граф Дракула превратился в темную тень имперского противостояния. Само имя «Дракула» (Draculea), обозначающее принадлежность к рыцарскому Ордену Дракона, было присвоено историческому графу Священной Римской империей за его службу христианской Европе[19]. В одноименном фильме, который снял Фрэнсис Форд Коппола, генеалогия вампира напрямую связывается с падением Константинополя и последующими битвами с османскими армиями на Балканах. Кстати, Милошевич и Караджич начали карьеры с того же фокуса, в свою очередь представив себя «косовскими мстителями», современными последователями графа Дракулы. Речь Милошевича, которую он произнес, вступая в президентскую должность, на Косовом поле 28 июня 1989 года, в 600-летие знаменитой битвы, привлекла более миллиона слушателей.

Стреляя в эрцгерцога в тот самый день, когда на Косовом поле произошла историческая битва, Принцип разыгрывает сценарий, присущий политическому воображению Сербии и предполагающий устранение тирана во имя избавления от имперского ига – сначала османского, а потом и австро-венгерского. По заключению Дедиера, подобные политические устремления были легитимными и для своего времени прогрессивными[20]. Вместе с тем выстрелы Принципа отмечают столкновение тех имперских страстей, которые еще напомнят о себе в том же самом месте и тем же самым образом – от недавней войны в Боснии и продолжающихся боев на Украине до нынешнего «сражения» Запада с «халифатом» «Исламского государства»[21].

Объясняя русскому писателю, на каких районах Сараево нужно сосредоточить огонь и добавляя, что «турки» (именно так сербские националисты уничижительно называли мусульман) вот-вот овладеют городом, Караджич, подобно своему собеседнику, тоже остается в плену имперского сценария. Кстати, в организации убийства Фердинанда заметную роль, вероятно, сыграла царская тайная полиция. Карен Барки пишет:

 

«С самого начала XIX столетия, когда на Балканах зазвучали первые призывы к переменам, положение дел в [Османской] империи начало стремительно ухудшаться. Сначала сербские, а потом и греческие лидеры заговорили об автономии и независимости. В этом их поддерживали иностранные державы, стремящиеся к вмешательству в османские дела. Наиболее активно проникновением на Балканы занималась Российская империя. Русские все теснее взаимодействовали с местным православным населением, подталкивая его к восстанию против Турции»[22].

 

Впрочем, за сараевским убийством могли стоять различные имперские силы. Их спектр Дедиер рассматривает в упомянутой книге[23]. Прежде всего эрцгерцога могли убить немцы, поскольку он настаивал на более независимой внешнеполитической линии Австро-Венгрии. Это могли сделать англичане или французы. В этом были заинтересованы русские большевики со связями в Швейцарии и России, влиявшие на «Молодую Боснию». Наконец, среди вероятных инициаторов покушения могла оказаться и сербская тайная полиция, работавшая в контакте с царской охранкой. Причастность сербов доказывалась тем фактом, что оружие для убийства было доставлено из Сербии. Это было сделано, однако, не властями страны, а одной из противоборствующих фракций внутри сербского правительства, которая враждебно относилась к официальной линии. Группу под названием «Черная рука» возглавлял руководитель сербских спецслужб Драгутин Дмитриевич (Апис); эта организация, яростно оппонировавшая кабинету Николы Пашича, вполне могла счесть устранение наследника австрийского престола эффективным способом укрепления собственных позиций и ужесточения внешнеполитической линии государства. Ради того, чтобы приостановить действие Конституции и расширить полномочия армии и полиции, они готовы были даже пойти на риск начала войны. Апис состоял в теснейших отношениях с российской тайной полицией, и Дедиер убедительно доказывает это. Более того, как рассказывает в своих мемуарах Радолюб Чолакович, некоторые члены «Молодой Боснии», например, Мустафа Голубич, сотрудничали не только с охранкой, но и, спустя годы, с НКВД, поддерживая интенсивные связи с российскими коммунистами. Интересно, что Голубич, прежде чем стать агентом Коминтерна, был приверженцем «Черной руки». Он погиб в застенках гестапо; скорее всего его сдали сами югославские партизаны по приказу Тито, желавшего ослабить советское влияние в Белграде[24]. Иногда трудно понять, где заканчивается «черная рука» русского и сербского национализма и начинается «красная рука» коммунистического террора.

Таким образом, человеком, целившимся в эрцгерцога, могли управлять абсолютно противоположные силы, которым скоро предстояло схлестнуться в конфликте, завершившимся первой успешной коммунистической революцией. Но как бы то ни было, вопреки «аутентичному» и «искреннему» стремлению покончить с Османской империей, а потом и с австро-венгерским колониальным игом, движение «Молодая Босния», подобно самой Боснии, оставалось в заложниках у тех самых имперских сил, от которых оно хотело избавиться. Четыре десятилетия спустя последователи Гаврило Принципа, возглавляемые Тито, заявят об «историческом “нет” Сталину», отвергая очередной приступ имперских притязаний на земли южных славян.

Сараевский перекресток, на котором Принцип сразил эрцгерцога, оказался средоточием всей имперской геополитики Европы, включая ее коммунистические версии, которые реализовали Советский Союз и Югославия. Как писал в своей диссертации Андрич (член «Молодой Боснии» защищает работу на немецком языке в Вене!), рана, нанесенная Боснии османской колониальной оккупацией, повлекла за собой целую вереницу долгосрочных исторических последствий. Сейчас мы обратимся к описанию боснийского мира, предложенному в прославленных романах Андрича, а также к не менее знаменитому фильму Тео Ангелопулоса. Это позволит нам раскрыть некоторые эффекты этой болезненной травмы, а также поразмышлять о том, сможет ли из всей этой боли родиться иная Босния – место, не только пережившее различные волны империализма, но и способное сформировать иной тип геополитики, преодолевающий наследие имперского надругательства над этой землей.

 

Босния: хроника имперской окраины

Как уже говорилось, Иво Андрич, югославский лауреат Нобелевской премии по литературе 1962 года, писал свои романы «Мост на Дрине» и «Травницкая хроника» в период Второй мировой войны. В 2012 году одновременно отмечались 50-летие присуждения писателю Нобелевской премии, 100-летие со дня публикации его первого текста и 120-летие со дня его рождения. Первый роман повествует о возведении моста, которым в XVI столетии в боснийском приграничном городе Вишеград занимался Мехмед-паша Соколович. Этот мост с самого начала выступает звеном связи, коммуникации, контакта между Европой и ее османским Другим; кроме того, это памятный знак жестокого отлучения от собственных корней самогó главного героя, в детстве насильственно обращенного в ислам янычарами, которые собирали с местного населения «дань кровью» – adjami oglam. Мост, следовательно, оказывается так же и символом разрушения, образцовой руиной; это линия фронта, место боевых действий, образцовая разделительная полоса, пролегающая посреди Европы. «Пусть Европа не забывает, что я всегда могу в назидание ей отгородиться от нее стеной», – сказал как-то реальный Мехмед-паша.

Под пером Андрича мост предстает состоявшимся инструментом разрушения, погребающим под собой мусульманских и сербских крестьян: это пример варварства самой истории. В ходе строительства каменный блок упал на одного из рабочих, который был подмастерьем инженера Антоние. Молодого человека рассекло пополам, а его ноги оказались навсегда замурованными в основание моста. Поскольку плита при падении идеально легла на предназначенное для нее место, никто и не подумал поднимать ее, чтобы достать тело несчастного, который, впрочем, и без того вскоре умер:

 

«Вся мужская половина мусульманского населения вышла проводить его в последний путь и хотя бы несколько шагов пронести его табут [гроб], в котором покоилась верхняя часть его молодого тела, ибо нижняя так и осталась лежать под плитой»[25].

 

Иначе говоря, мост предстает перед нами не только границей и пределом, но и саркофагом, поедающей плоть убийственной машиной, мрачным мемориалом. Еще одной загубленной им жизнью оказывается жизнь крестьянина Радислава, уличенного во вредительстве во время строительства. Его живым насадили на кол прямо на мосту, на строительных лесах – в назидание другим и в укор всей Европе. Христианство, ислам и имперская политика османов оставили свои отметины на теле крестьянина, подобно тому, как они сделали это на геополитическом пространстве всей Боснии. Вот одна из самых жестоких сцен югославской литературы. Когда Радована сажали на кол: «Вдруг стук кувалды оборвался. Мерджан [палач] заметил, что над правой лопаткой кожа натянулась, образовав бугор. Он быстро подскочил и надсек вздувшееся место крест-накрест» – тем самым вырезав главный символ христианской веры на человеческой плоти[26]. Ужасная казнь отвратила всех прочих от попыток помешать строительству, и мост был успешно возведен.

В «Травницкой хронике» Андрич описывает жизнь западных дипломатов в Травнике, столице османской провинции Босния в эпоху наполеоновских войн. Как-то раз на встрече с консулами, когда были поданы кофе и чубуки, визирь Ибрагим-паша решил объявить гостям о добрых вестях. Вот как это происходило:

 

«Визирь умолк. Это послужило как бы сигналом, и в зал чуть не бегом ввалились многочисленные ичогланы [солдаты]. Посредине разостлали циновку. Притащили корзины, мешки из грубой кожи и черные сальные кабаньи бурдюки. Все это быстро развязали, открыли и стали вытряхивать содержимое. […] На циновку посыпались отрезанные человеческие уши и носы – неописуемая куча человеческого мяса, посоленного и почерневшего от запекшейся крови. По комнате распространился тяжелый, отвратительный запах мокрой соли и затхлой крови. […] [Французский консул] Давиль, который и во сне не мог увидеть подобное зрелище, почувствовал, как его мутит, а выпитый лимонад подступает к горлу»[27].

 

Куски людской плоти были представлены собравшимся как «трофеи победы» над сербской повстанческой армией, «созданной и предводительствуемой русскими», – как свидетельство мощи Османской империи. Но на самом деле, добавляет Андрич, все, продемонстрированное визирем, оказалось всего лишь «результатом обычной резни, учиненной раздосадованной и праздной армией над боснийской райей во время церковного праздника где-то около Зворника»[28].

Эта сцена показательна по многим причинам; так, не в последнюю очередь обращает на себя внимание то отвращение, с каким рафинированный европеец («во сне не мог увидеть подобное») взирает на иную, немыслимую Европу. Кстати, в тот самый момент, когда «немыслимое» являет себя, ужасая французского посла, назначивший его император Наполеон ожесточенно кромсает Европу на куски – подобно тому, как это делал Гитлер в 1942 году, когда Андрич писал свой роман. Нет нужды говорить о том, что присутствовавший на той же встрече австрийский консул фон Миттерер также испытал определенную неловкость, соприкоснувшись с пределом и границами собственной империи. Но теперь приведем альтернативный пример. Расширяя панораму бедствий, Андрич описывает в романе «Мост на Дрине» еще одну катастрофу. Во время ужасающего наводнения, обрушившегося на Вишеград, религиозные лидеры мусульман, христиан и иудеев сообща скрываются от беды.

 

«Турки, христиане и евреи сидят бок о бок. Грозная сила стихии и тяжесть общей беды сблизила этих людей и хотя бы на один этот вечер перекинула мост через пропасть, отделявшую разные веры одну от другой, и в особенности райю от мусульман. […] Именитые граждане города, закаленные и с детских лет привыкшие терпеть самые разные невзгоды, коротали ночь “большого наводнения” и, находя в себе силы шутить и смеяться перед лицом надвигающейся катастрофы, пытались обмануть судьбу, коль скоро ее было невозможно отвратить»[29].

 

Во мраке вдруг затеплился свет: под гнетом стихии рождается сообщество, в котором вдруг возникает возможность сосуществования – проклевывается такое отношение к Другому, которое не запрограммировано историей, но формируется самой памятью о ее катастрофах[30].

Андрич оставляет будущее европейской окраины открытым чему-то иному, не предопределенному ее прежним опытом, надеясь, что в Боснии восторжествует новая, невиданная прежде геофилософия. Похожей аргументацией вдохновляется и Уго Влайсавлевич, видный боснийский философ, остававшийся в Сараево на всем протяжении блокады:

 

«Геополитика есть не что иное, как политика именования, классификации того или иного явления. Вот почему война в Боснии и Герцеговине, или война против Боснии и Герцеговины, должна подвергаться осмыслению на месте, без привлечения каких-то незаинтересованных наблюдателей извне, которые, пользуясь привилегией своих поверхностных связей с этой землей, а также преимуществами своего понятийного языка, предложили бы нам научное объяснение случившегося. Эта война, или эти войны, должны быть поняты исходя из геополитической уникальности Боснии и Герцеговины для любой из имеющихся на сегодня геофилософских доктрин»[31].

 

В фильме Тео Ангелопулоса «Взгляд Улисса» рассказывается о том, как современный Улисс в исполнении Харви Кейтеля пытается разыскать три непроявленных пленки братьев Манаки, первых балканских кинематографистов. (Их самая первая лента, изображающая женщин, занимающихся обработкой шерсти где-то на Балканах, показана в начале фильма.) В своих поисках герой неоднократно сталкивается с последствиями исторического насилия, отличавшего интересующие его балканские пространства – Грецию, Македонию, Румынию, а также Белград и Сараево. (Одна из сцен фильма, снятого братьями Манаки в маленькой македонской деревушке Янина, сопровождается закадровым комментарием: «Через это местечко промаршировали все европейские армии».) Стремление найти желаемое приводит Улисса в Сараево – в тот самый город, неподалеку от которого находятся развалины Олимпийской деревни, фигурирующие в ролике из Youtube, описанном в начале статьи, – и здесь его поиски завершаются. Владельцем пленок оказывается некий еврей, которого вместе со всей его семьей убивают вскоре после того, как он передает фильмы Кейтелю. В заключительных кадрах картины Сараево накрывает туман – единственное время, когда в городе воцаряется мир. Эта полоса затишья позволяет похоронить мертвых. Как раз в такие моменты имеет возможность выступать и молодежный оркестр («молодые сербы, хорваты, мусульмане играют вместе», – объясняет Кейтелю еврей, как бы отсылая нас в Вишеград времен «великого наводнения», описанного Андричем). Человеческая солидарность проявляется перед лицом катастрофы, в часы тумана, и это заставляет Улисса задуматься о другой Боснии и другой Европе.

В одной из последних сцен фильма взор главного героя застилает белая пелена. Возможно, в этот момент ему открывается весь ужас истории, и он видит всех погибших в боснийских войнах, все страдания Европы. А за всем этим – незавершенный фильм, нераскрывшаяся память о непредсказуемом, обновленном будущем, беспримерном и невиданном прежде. Между тем Сараево по-прежнему в тумане. Мир слеп.

 

Перевод с английского Андрея Захарова

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6481#sthash.NeWpCKFK.dpuf