Ольга Валериановна Эдельман – историк, сотрудник Государственного архива РФ. Автор книг и документальных публикаций по истории движения декабристов, антисоветским выступлениям в послесталинский период.

 

Источниковедение корпуса мемуаров о Сталине представляет собой головоломную задачу. Число воспоминаний огромно; в основном они созданы в период культа личности, следовательно, являются не только (а зачастую не столько) свидетельствами о жизни Сталина, сколько продуктом и свидетельством эпохи.

Лишь небольшая доля этих текстов появлялась в печати. Авторами воспоминаний становились не только люди, сколько-нибудь знавшие вождя, но и те, кто видел его мимолетно. Стараниями Историко-партийных комиссий (Истпартов) были собраны рассказы тифлисских и бакинских рабочих, встречавшихся со Сталиным в дореволюционные годы в партийных организациях, в кружках и на митингах; записаны воспоминания квартирных хозяек и соседей в Сольвычегодске, Вологде и Ачинске, где он отбывал ссылки; опрошены практически все жители Курейки. Наряду с этим воспоминания о встрече со Сталиным мог написать, к примеру, рабочий, видевший его на трибуне съезда или на сцене Большого театра во время торжественного праздничного собрания. Этот разномастный конгломерат текстов настоятельно требует внимания исследователей, а задача эта несколько упрощается тем, что весьма значительное число их хранится компактно, в именном фонде И.В. Сталина[1]. До сих пор написанное об официозной сталинской мемуаристике сводится к очевидному: воспоминания фальсифицированы, комплиментарны и преувеличивают заслуги вождя.

Рассказы эмигрантов, прежде всего грузинских меньшевиков, вызывали значительно большее исследовательское доверие. Но на поверку они оказываются по-своему не менее тенденциозными и лживыми, чем россказни старых большевиков, спешивших угодить режиму на всех витках «генеральной линии партии». Преимущество обеих этих групп мемуаристов заключается в том, что мотивы отклонения от истины лежат в плоскости политической и сравнительно легко вычислимы. Мотивы множества других, простых, не очень грамотных или вовсе малограмотных, людей, создавших воспоминания о Сталине, не столь прозрачны, к тому же зачастую иррациональны, а рассказы их с трудом укладываются в привычные жанровые рамки и уж никак не подпадают под общепринятое понятие мемуаров. Предельный случай – лжевоспоминания, когда события не просто приукрашены или фальсифицированы, но целиком вымышлены. Автор биографии Сталина без колебаний отбросит эти тексты как недостоверные; но автору источниковедческого исследования нужно принять их во внимание как один из крайних полюсов сложного и многопланового явления, имеющего самое непосредственное отношение к проблеме понимания механизмов складывания и поддержания культа личности Сталина[2].

В порядке постановки проблемы покажу ее на нескольких примерах, демонстрирующих, какое это богатое и разнообразное поле. Мы столкнемся с размытостью границ между воспоминанием, фантазированием и фольклором, с одной стороны, и между воспоминанием и его обработкой профессиональным журналистом для нужд пропаганды, с превращением в художественный текст, – с другой; попробуем оценить многослойность и разнородность наблюдаемого явления и его трансформации при переходе из одной социальной среды в другую.

Начну с такой любопытной, хотя и несложной разновидности, как явно корыстные фальшивые воспоминания.

Например, некто Нейман Копелович в 1951 году прислал в Институт Маркса-Энгельса-Ленина (ИМЭЛ) рассказ о том, что он был литовским социал-демократом, был призван в армию, таким образом оказался в 1908 году в Тифлисе караульным в тюрьме в Метехском замке, где сидел Джугашвили, и передавал его письма на волю. В ИМЭЛ на письме Неймана сделали лаконичную помету, что товарищ Сталин тогда сидел не в Метехском замке, а в тюрьме в Баку[3]. Понятно, что товарищ Нейман, как и многие другие такого рода мемуаристы, искал мелких выгод, проистекающих из репутации соратника вождя по революционному подполью. Причем эти люди совсем не имели в виду, что их претензии будут доведены до самого Сталина, – напротив, они скорее всего рассчитывали произвести впечатление на более близком, низовом уровне и могли надеяться, что Сталин об их фантазиях никогда и не узнает.

Напротив, бывшая квартирная хозяйка Сталина в Сольвычегодске Мария Кузакова была уверена, что вождь лично следит за ее благополучием:

 

«Старых знакомых Иосиф Виссарионович помнит. Сольвычегодским городским советом был наш дом муниципализирован. Мой муж писал Иосифу Виссарионовичу, и в кратчайший срок дом возвратили с извинениями. Дочь моя не могла два года поступить в мед. институт, обращалась к тов. Сталину и сейчас же была зачислена в число студентов. Сейчас я воспитываю 3-х внуков, сирот без отца и матери, мне помогает государство, и я твердо уверена в том, что, если мне где встретится затруднение, всегда мне поможет тов. Сталин»[4].

 

По правде сказать, сомнительно, чтобы Сталин действительно хлопотал о зачислении младшей Кузаковой в институт; скорее, срабатывал рефлекс у местных властей. Но отмечу, что для Кузаковой Сталин играл роль домашнего божка-охранителя, и это первое, но не последнее наше обращение к фольклору и глубинным, древним психологическим реакциям.

Корысть мемуариста могла быть, так сказать, и бескорыстной, когда платой служили не конкретные житейские блага, а уважение и восхищение простодушной публики. Обычное дело – простой, провинциальный человек хвастается прикосновенностью к знаменитости.

 

«У мне был 16–17 лет когда я видел тав. Сталина 1906 году и 1907 году. Т. Сталин бил дилинным, черными полто, цилиндир на голове, дростик на рука, курчави голови волосами» (Маркаров Амбакум, старый рабочий, Баку)[5].

 

Временами в роли такого рода рассказчиков выступали и всамделишные знакомые Сталина. Таковы два товарища детских игр и соученики Сосо Джугашвили по горийскому духовному училищу Петр Капанадзе и Георгий Елисабедашвили. Каждый из них написал по нескольку вариантов воспоминаний, часть этих текстов была опубликована. Причем в печать попали, надо заметить, наиболее сдержанные из них[6]. Капанадзе написал целую книгу о детстве вождя[7], вводящую временами в заблуждение легковерных сталинских биографов[8]. Между тем, это никакие не воспоминания, а типичная советская пропагандистская детская агиография, рисующая образ маленького Иосифа Джугашвили как идеального ребенка, который лучше всех учится, первенствует в детских играх, быстрее всех бегает, глубже всех ныряет, вступается за обиженных и с ранних лет задумывается о социальной несправедливости. Любопытно как то, что книга Капанадзе была обработана профессиональным редактором (к этой теме мы вернемся ниже), так и то, что она осталась неизданной. По-видимому, развитие такого рода назидательной литературы тормозил сам Сталин, имевший другие представления о собственном публичном образе. Мы не знаем, как он реагировал на рукопись Капанадзе, но знаем его отзыв на очередную статью Елисабедашвили, который писал нечто весьма сходное. В апреле 1939 года опус Елисабедашвили «Я помню молодость вождя» намеревалась напечатать «Комсомольская правда», материал был «проверен и завизирован» тбилисским филиалом ИМЭЛ. Редактор газеты, как полагалось, отправил статью на согласование секретарю Сталина Александру Поскребышеву. Сталин написал резолюцию: «Против опубликования. Кроме всего прочего, автор безбожно наврал. И. Сталин»[9].

Несложно, кажется, угадать, что обоими – Капанадзе и Елисабедашвили – двигало стремление выслужиться, восславить Сталина, а главное, погреться в отраженных лучах его славы, рассказать миру о себе как друзьях его детства. Нельзя исключить и надежды на какое-то приятное материальное вознаграждение авторских усилий.

Совсем другого рода пример происходит из Ачинска, где Сталин отбывал последние месяцы ссылки в конце 1916-го – начале 1917 года. Рассказ жительницы этого города Ванессы Несмачной записан сотрудником музея Сталина в Ачинске в 1947-м:

 

«У Шатырских я видела Сталина. Он сидел на стуле. Кума Устинья, когда вышел Сталин, мне говорит: “Кума, знаешь, кто это?” – “Нет”, – говорю. – “Это, – говорит, – Сталин, помощник Ленина”. – “Что же ты, – говорю, – раньше не сказала. Я хотя бы рассмотрела его”. С тех пор мне не довелось его видеть»[10].

 

Стоит ли пояснять, что в описанное время ачинские обыватели ни о Ленине, ни о Сталине слыхом не слыхивали.

Сочиненные в той же логике и очень сходные тексты были зафиксированы в Нарымском крае. Со слов Арсения Панова, 54 лет, колхозника-пенсионера, жителя города Колпашево, записано в мае 1942 года:

 

«Ссыльных у нас было много. Они приезжали в Колпашево из разных мест; останавливались у Волковой Н.П. Однажды к ней приехал (она сама рассказывала) самый главный руководитель. Я думаю, что это был тов. Сталин»[11].

 

Лукерья Китовна Тихомирова, 60 лет, старожилка Колпашево, в декабре 1942 года описала приезд Сталина в Колпашево из Нарыма. Он остановился у ссыльного грузина, которого звали князем. Тогда же с Кети приехал Свердлов – «худенький, худенький».

 

«[Однажды] князь решил устроить вечеринку. Пригласил меня: “Приходи, Китовна, в гости, у нас будет великий человек”. Я поняла, что будет большой, высокий человек. Пришла. Пришли другие девушки, знакомые (теперь все они умерли). Я пришла, поздоровалась: “Здравствуйте” – “Здравствуйте”. Все встали здороваться. Один из гостей, грузин в черной тужурке, среднего роста, подошел ко мне, подал мне руку, назвал свою фамилию: “Джугашвили”. Я спрашиваю князя: “А где же великий человек?” Он показал мне рукой на Джугашвили: “Вот”, – говорит»[12].

 

Здесь мы, скорее всего, наблюдаем простодушное хвастовство знакомством со знаменитостью, в смеси с гиперболизацией, которая иногда достигала удивительных размеров, хотя и была вполне бессмысленной:

 

«70-летний колхозник д. Комаровой (Моховский с.с. Верх-Катского района) Ларионов Д.К. рассказывает, что тов. Сталин бежал из Нарыма на моторной лодке, что он видел, когда эта моторная лодка мчалась по Оби»[13].

 

На близость этих фантазий к фольклорным жанрам указал неизвестный нам автор обширной и интересной статьи, анализирующей нарымские рассказы о Сталине, выдержки из которой приведены выше. Эта статья, лишенная заглавия, хранится в сталинском фонде РГАСПИ[14] и, судя по внешнему виду машинописной рукописи, относится к концу 1940-х – началу 1950-х годов. Автор (или авторы) собрал в Нарыме рассказы о Сталине, Свердлове, Куйбышеве:

 

«Вопрос об этих рассказах как фольклорном жанре дискутируется. Однако наши крупнейшие фольклористы (М.К. Азадовский, Н.П. Андреев, Ю.М. Сакалов) сходятся на том, что перед нами новое явление устного народного творчества, достойное внимания и изучения»[15].

 

Некоторые из собранных рассказов напоминают такие подвергшиеся литературной обработке тексты, как сказка Павла Бажова «Богатырева рукавица», в финале которой появляется «настоящий», «понимающий» человек, по имени не названный, но видом сходный с Лениным, и ему-то открываются издревле оберегавшиеся каменным богатырем Денежкиным тайны уральских месторождений. Так что нелишне задать вопрос: что первично, имеем ли мы во всех случаях дело с народной фантазией или же наряду с этим также с рецепцией ушедших в народ произведений профессиональных авторов?

Еще одна история, записанная в Ачинске за уже цитированной Ванессой Несмачной:

 

«В 1917 году моей муж зашел в магазин купца Бронштейна [...] и купил там ботинки. Вышел на улицу и ругается, потому что ботинки оказались малы, а продавцы их не меняют. Здесь за дверями его встретил, как рассказывал муж, политссыльный и повел его обратно в магазин. Ботинки обменяли»[16].

 

Разумеется, политссыльный оказался самим Сталиным.

Более сложный и причудливый случай, объяснение которому я с трудом могу отыскать в глубинах человеческой психики, представляет собой якобы мемуарный текст некого Георгия Гомона. Человек с такой фамилией, действительно, мимолетно фигурирует в анналах революционного движения в Закавказье. Гомон адресовался лично Сталину:

 

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

В этот торжественный день, когда трудящиеся нашей великой социалистической родины отмечают шестидесятилетие со дня Вашего рождения, я шлю своему любимому вождю и учителю, отцу и другу всех трудящихся свой пламенный большевистский привет. [...] При этом я посылаю Вам свое повествование о Вас. Полагаю, что Вы, прочтя его, вспомните те факты, которые я описываю в прилагаемом при сем историческом документе. Ввиду этого я осмелился написать Вам, прося Вашего согласия поместить в печати, а именно: “Батумский Рабочий”, “Сабчота Аджара”, “Заря Востока” и “Правда”.

Дорогой товарищ Сталин, я обращаюсь к Вам с великой просьбой. Она заключается в следующем. Не имея культурного угла, прошу Вас, если это возможно будет, предоставить мне маленькую усадьбу где-либо в Грузинской ССР с тем, дабы, поселившись там, я имел бы возможность применить свои знания и усердие и быть активным стахановцем в организации птицеводческой фермы и колхозной пасеки».

 

Некая корысть здесь налицо. Но посмотрим, что за «исторический документ» следовал за этим посланием.

Сначала Гомон рассказывал, как служил ревизором поездов Закавказской железной дороги и однажды, в 1912 году, в Батуме, в столовой, познакомился с Иосифом Джугашвили, который так и представился: Джугашвили. Гомон предложил ему свои услуги по революционным перевозкам. Сотрудники ИМЭЛ на записке Гомона поставили краткую уничтожающую помету: «Неправильная дата». В самом деле, после 1910 года Сталин на Кавказе до самой революции не появлялся. Но вернемся к тексту «исторического документа».

Дней через десять, снова оказавшись в Батуме, Гомон увидел неподалеку от станции жандармских приставов и городовых, которые тут же ему сообщили, что готовятся провести облаву в местечке Ферие, где революционеры во главе со Сталиным собрались на сходку, «захватив их всех, мы их расстреляем, дабы с ними больше не возиться».

Гомон, конечно же, решил предупредить Сталина об облаве. Дальше следуют забавные подробности, свойственные простодушному и плохому рассказчику: как Гомон зашел к сестре, оставил у нее вещи, потом вернулся на вокзал, разбудил спящего напарника, они наняли фаэтон и отправились в Ферие, опережая, разумеется, жандармов. Там нашли дом, где собрались революционеры.

 

«Нас обоих впустили в помещение, и я прошел мимо находившихся там меньшевистских лидеров, а именно: Жордания, Чхеидзе Карло, Рамишвили Исидор, Гегечкори, Канделаки и др. и подошел к тов. СТАЛИНУ. В этот решительный момент тов. СТАЛИН уже был в постели и сидя беседовал с меньшевиками. Когда тов. СТАЛИН окончил беседу, то я, поздоровавшись с ним, сказал: “Здравствуйте Иосиф Виссарионович. Позвольте Вам сказать, что я прибыл уведомить Вас, что из уст самой полицейской власти мне стало известно, что она намерена совместно с жандармской властью и сотней казаков сейчас прибыть сюда и захватить врасплох всех находящихся здесь революционеров и расстрелять. Ввиду такого серьезного положения, я убедительно прошу Вас оставить сие убежище и последовать за нами. У ворот стоит фаэтон, который доставит нас в более безопасное место”. Тов. СТАЛИН спокойно выслушал мое сообщение и в то же время попросил меня немного повременить, чтобы окончить беседу, что я исполнил. Тов. СТАЛИН стал вновь беседовать с меньшевистскими лидерами. В своей беседе тов. СТАЛИН спокойно и непоколебимо разоблачал руководителей меньшевиков, вскрывая их оппортунизм и предательство рабочего класса. Меньшевистские лидеры выдвигали свои меньшевистские тезисы и каждый раз по окончании речи товарища СТАЛИНА ругались и бесились. Стоя перед товарищем СТАЛИНЫМ, я достал из кармана часы и стал наблюдать за временем, дабы не попасть в руки царским кровопийцам. Товарищ СТАЛИН сделал короткую паузу, и я воспользовался этим моментом, еще раз напомнил, что осталось мало времени и мы можем все попасть в руки полиции. На это товарищ Сталин мне ответил: “Сейчас докончу, несколько слов, и я к вашим услугам”.

Когда же я беседовал с товарищем СТАЛИНЫМ, в это мгновение подошел ко мне тов. Рамишвили Исидор и, схватив меня за рукав, отдернул в свою сторону и гневно спросил меня: “Кто ты такой, что ты не даешь этому человеку свободно говорить”. Мне желательно было вывести из этого убежища товарища СТАЛИНА, но, чтобы ускорить окончание совещания, я сообщил тов. Рамишвили Исидору, что сейчас должны прибыть сюда жандармы, полиция и казаки, дабы всех присутствующих здесь захватить врасплох и расстрелять. Услышав такое сообщение, тов. Рамишвили Исидор мгновенно бросился к своим товарищам-меньшевикам и рассказал им мое уведомление. Вдруг поднялась невообразимая суматоха. Меньшевистские лидеры стали быстро собирать свои вещи, чтобы скорей скрыться от захвата полиции. Тем временем товарищ СТАЛИН доканчивал свою речь, и я слышал его последние слова: “Если вы не принимаете моих предложений, то я прошу вас с сегодняшнего дня не считать меня своим товарищем”. Меньшевистские лидеры ретировались с быстротой молнии. Тогда товарищ СТАЛИН встал с постели и быстро оделся, а потом уже принялся укладывать свою постель, перевязал ее веревкой»[17].

 

Они взяли постель и «маленький желтоватого цвета чемодан» Сталина и уехали на фаэтоне.

 

«В пути мы нагнали бегущих опрометью меньшевистских лидеров. Увидя нас, они все стали кричать: “Товарищ СОСО! Остановись, остановись!” Быстро они подбежали к фаэтону и стали просить товарища СТАЛИНА: “Товарищ СОСО, возьми нас с собой”, “Спаси нас”. Товарищ СТАЛИН коротко им ответил: “Я сказал вам, что я больше не товарищ вам”. Но они все-таки стали настаивать, чтобы их взяли с собой»[18].

 

Тем не менее, Гомон уехал со Сталиным без них и благополучно посадил его в поезд, причем не забыл рассказать, как взял в кассе билет без очереди, пользуясь служебным положением.

Таковы исторические подробности, которые Гомон предлагал вспомнить самому Сталину.

Нетрудно заметить, как в этом комичном тексте псевдомемуарный жанр перетекает в фольклор. Беснующиеся меньшевистские лидеры похожи на сказочных чертей. Особенно интригующим мне кажется то обстоятельство, что Сталин говорил с ними, сидя в постели. Смысл этой детали интуитивно понятен – таким образом Сталин выделен и показан как господин, властитель, но хотелось бы найти какие-то параллели в эпосе, народных сказках. Пока могу указать только на византийского автора Приска Понтийского, сообщавшего, что во время пира у Аттилы гости помещались на стульях и креслах, а сам повелитель восседал на ложе.

Проблема взаимоотношения с фольклором касается не только фальшивых мемуаров о Сталине, но и всей сталинской мемории. Здесь особенно тонка и неопределенна граница между собственно мемуарами и их разного рода имитациями, в текстах воспоминаний обнаруживаются следы иных жанров, проступает подкладка фольклорного мышления.

Еще один усложняющий дело аспект – переход (псевдо)документального мемуарного текста в художественный. Градации при этом могут быть различными: от записи рассказа малограмотного очевидца сотрудником Истпарта или музея до литературной обработки текста рукой опытного редактора или журналиста. Приведу еще один пример.

Это запись рассказа инженера метростроя В. Жукова, сделанная в 1940 году Самуилом Зархием. Стилистика записи выдает руку умелого журналиста, и действительно, Самуил Зархий позднее стал автором документальных повестей о Зиновии Литвине-Седом и Феликсе Дзержинском («Наркомпуть Ф. Дзержинский»), книги «Встречи с Лениным: Воспоминания железнодорожников» и других. По-видимому, он специализировался на железнодорожной тематике, так что рассказ инженера метростроя был записан неслучайно. Он повествует о том, как Сталин посетил строящуюся, хотя и почти оконченную, станцию метро «Площадь Революции».

 

«Зал станции был затемнен, и лишь в том углу, где мы работали, было светло. Однажды, часа в два ночи, когда мы заканчивали установку фигуры матери с ребенком, неожиданно прибыл поезд. Поворачиваюсь и глазам своим не верю.

Из вагона выходит товарищ Сталин в фуражке, шинели, в сапогах. За ним – товарищи Молотов, Ворошилов, Каганович, Андреев, Микоян, Буденный...

Я растерялся от неожиданности и не знаю, что делать. А товарищ Сталин спокойной, уверенной походкой проходит в зал.

Придя в себя, я приказываю монтеру:

– Дайте полный свет!

И вот полумрак сменился ярким электрическим сиянием. Блики света заиграли на полированном желтом и сером мраморе стен. Засверкала, переливаясь золотом, латунная оправа люстр, и их блеск смешался со множеством лучей, преломлявшихся в хрустальном стекле.

Из-под картуша с металлическим изображением пышных колосьев забили яркие снопы света. В центре колосьев зажглись огнями золотые серп и молот на розовом камне орлеца. А фонтаны лучей из незримого источника восходят вверх по своду все выше и дальше, восходят и рассеиваются в бесконечной дали.

Вот заискрились арки из красного мрамора шроша, и ожили бронзовые фигуры на черных монументальных пьедесталах.

И лишь тогда я, как будто впервые, увидел все великолепие центрального зала. Смотрю на товарища Сталина, и кажется мне, что наша станция ему понравилась. [...]

Иосиф Виссарионович направляется к эскалатору и оттуда начинает осмотр скульптур. [...] Иосиф Виссарионович отходит на несколько шагов, вглядывается в образы борцов за советскую власть и говорит:

– Замечательно! Как живые...»[19]

 

Здесь мы, по всей видимости, имеем дело с рассказом о реальном случае. Станция была открыта в марте 1938 года, незнакомый нам сейчас картуш с колосьями, серпом и молотом находился в торце станции, которая первоначально имела один выход, общий с «Площадью Свердлова» (второй выход в Богоявленский переулок сделали в 1947 году). Хочу лишь обратить внимание на два важных для этого текста мотива.

Во-первых, настойчиво акцентируется образ света, сияния и блеска, залившего станцию при появлении Сталина. Даже если представить себе, что электричество отражалось в свежеполированном камне, новой латунной отделке и еще не запылившемся стекле, то все равно описанные световые явления очевидно преувеличены. Ведь речь идет о самой, быть может, не подходящей для такого блистающего образа станции. А рассказчик роняет ключевую фразу про лучи «из незримого источника», которые к тому же «рассеиваются в бесконечной дали» станции «Площадь Революции» (причем вверху, под сводами). Об истинном источнике света гадать не приходится.

Интересной аналогией этой сцены служат парадные византийские обряды, когда не только богослужение, но и появление императора сопровождалось продуманной игрой света, естественного солнечного в сочетании с искусственным от свечей, отражавшегося в блестящем убранстве[20]. Практики светового оформления богослужений были заимствованы русской церковью[21]; не исследован вопрос о том, использовалось ли нечто подобное в принародных явлениях царей. Но уподобление государя солнцу в качестве словесного тропа имело место уже в творчестве Симеона Полоцкого[22]. Это же уподобление является общим местом и в последующей панегирической традиции.

Сравнение Сталина с солнцем было одним из ключевых и частых тропов советского фольклора[23]. Однако всесторонне исследовавший способы визуального оформления культа Сталина Ян Плампер настаивает на том, что, принимая во внимание очевидные в нем мотивы традиционной сакральности, культ советского вождя следует все же вписывать в ряд современных политических культов личности, порожденных эпохой массовой политики XX века и использовавших свой, отличный от архаичного, инструментарий[24]. Представляется, что рассказ инженера Жукова в записи Самуила Зархия поддерживает мысль Плампера. Если применительно к фантазиям Георгия Гомона или сибирских рассказчиков о Сталине можно говорить о глубинном, неосознанном, интуитивном воспроизводстве кодов культурной памяти, то в данном случае мы имеем дело с сознательным конструированием образа при помощи приемов, выработанных литературой XIX–XX веков. Более того, как показала в недавней работе Наталья Злыднева, идущие от Византии через церковную традицию приемы продуманного использования света в сакральном пространстве активно – и осознанно – обыгрывались художниками русского авангарда 1920-х годов[25]. Следовательно, образ засиявшего при появлении вождя зала станции метро мог быть результатом продуманной стратегии визуальной пропаганды, отраженной в письменном тексте и использующей интуитивно считываемую архаичную символику.

Во-вторых. Подчеркнем, что речь идет о метро, то есть о подземном пространстве, также весьма семантически насыщенном месте. И обратим внимание на упомянутые дважды – в речи автора и сталинской реплике – ожившие статуи. Что также влечет за собой длинный ряд ассоциаций, как фольклорно-мифологических, так и сугубо литературных, достаточно очевидных для того, чтобы разбирать их здесь подробно.

Наконец, рассказ Жукова в записи Зархия служит звеном между жанром мемуарным и сугубо литературным. Напомню то место из поэмы Маргариты Алигер «Зоя», где речь идет о радиоволнах. Сначала поэт описывает, как страна слушает льющуюся из радио речь Сталина, затем, через строки: «Что такое радиоволна? // Я не очень это понимаю» – Алигер повествует, как пронизавший эфир голос вождя придает бодрости партизанке, несущей по лесу вязанку хвороста («Что со мною приключилось вдруг? // Мне легко и славно почему-то»), наполняет девушку «внезапной радостью», а затем разжигает костер из отсыревшего топлива:

Как у нас в лесу сегодня сыро!
Как ни бейся, не горит костер.
Ветер пальцы тонкие простер.
Может быть, в нем та же дрожь эфира?
Только вдруг как вспыхнула береста!
Это кто сказал, что не разжечь?
Вот мы и согрелись! Это просто
К нам домчалась сталинская речь.

 

Закольцовывая проблему соотношения советской журналистской документалистики и художественной литературы, сошлюсь на газетный репортаж о папанинцах (статья называлась «Согреты сталинской заботой») и о том, как они слушали по радио чтение приветственной телеграммы Сталина:

 

«Собрались под открытым небом, в пургу, но не чувствовали холода, согретые яркими словами, волнующей заботой великого Сталина, чувствуя горячее дыхание любимой родины»[26].

 

Проблема взаимоотношения мемуаров о Сталине, их редактуры и литературной обработки, перехода журналистики в художественные тексты и обратно напоминает, таким образом, мифического Уробороса, змея, пожирающего собственный хвост. Сложное взаимовлияние текстов и образов разного уровня и происхождения не позволяет раз и навсегда определить, что на что влияло, но требует постоянно иметь в виду их в совокупности.