Леонид Михайлович Баткин (р. 1932) – историк, литературовед, специалист по истории и теории культуры.

 

Посвящаю свои заметки тем, кто, возможно, высказывал подобные соображения до меня; тем, кто сочтет их достаточно серьезными; тем, кто пожелает над ними поразмыслить, но не согласится.

 

1

Не выглядит ли нелепым само название?

Ведь так трудно понять прошлое, даже если о нем очень многое известно, что ж рассуждать о том, что мы, по определению, не можем знать?

Вправе ли гуманитарии подражать физикам, которые были уверены в необходимости единой теории поля до создания такой теории? Или астрофизикам, которые мало что знают о «черных дырах», однако принимают их не только как наблюдаемый факт, но и как решающий фактор устроения космоса? А еще раньше они же подарили поэтам вполне научное понятие «антимиров». Ныне космологи размышляют о «темной материи» и «темной энергии», о которых ровно ничего не известно, кроме того, что они невидимы и заполняют 95% нашей Вселенной. И что, по-видимому, только совершенно неведомыми антигравитационными свойствами «темной энергии» можно объяснить сравнительно недавнее потрясающее открытие. Расширение Вселенной не замедляется, а ускоряется!

То есть, хотя идея первоначального «большого взрыва», породившего мир вместе с временем и пространством, по-прежнему доказательна, гипотеза о неизбежном в будущем сжатии и гибели нашей Вселенной – зависает.

Более того: мы слышим от астрофизиков окончательно сводящие нас с ума, но вполне нешуточные предположения о том, что вселенных, кроме нашей, много… С какими-то другими временами и другими пространствами… Это вновь подтверждает физику Эйнштейна. И заодно поразительные фантазии на эту же тему Джордано Бруно.

Я, ничего не смысля в естественных науках, тем не менее, именно в качестве гуманитария, по правде говоря, нахожусь под величайшим впечатлением от научных успехов последних двадцати–тридцати лет, особенно в физике и генетике. Это самые важные – и не просто научные, но и всемирно-исторические события на рубеже XX–XXI веков. И они прямо или косвенно должны отразиться на самосознании человечества и на понимании нами своего загадочного места в мире.

Мы, гуманитарии, не имеем в своем распоряжении ни высшей математики, ни изощренного спектрального анализа или излучений разного характера и диапазона. У нас нет космических телескопов и вообще экспериментальных инструментов.

Тем не менее, как я убежден, мы не способны ответственно судить о прошлой истории людей, если не соотносим ее с той или иной, пусть остающейся, разумеется, за рамками каждого конкретного исследовательского текста, концепцией всемирности. Иначе говоря, если мы не соотносим ее с тем, как связано прошлое – в качестве уже состоявшейся части истории – с ее будущим продолжением.

То есть с Историей как целым.

Известно, что у гуманитариев принципиально иная наука. Но, безусловно, странным образом тоже вполне наука. Об этом написаны тысячи работ.

Так почему бы и нам не отважиться, простите, воспарить. То есть, оторвавшись от своих конкретных тем и задач, а точней – параллельно с ними, решиться на разумные научные гипотезы о характере движения истории в будущее. Или, выражаясь по-другому, исходить из понимания предметных изменений самой исторической всемирности.

Мы, ныне живущие, случайно застали ее в некой точке временнóй оси. На этой оси прошлое уже отложено, но всегда обрывается отточием…

 

2

Неандертальцы – это уже несовершенные люди, охотники... Неизвестно с полной достоверностью, умели ли они говорить. Росписей в их пещерах не оказалось. Ни одного текста, естественно, тоже. Хотя, если не ошибаюсь, совсем недавно найдены какие-то значки, не поддающиеся расшифровке. Они жили только маленькими группами по 15–25 человек, и всего их было в мире тысяч тридцать. Но они были разбросаны по всей Евразии. Им, несмотря на ледниковые периоды, было подарено 200–300 тысяч лет существования, за которые они ничуть не изменились. Они полностью исчезли примерно 30 тысяч лет тому назад, предварительно смешавшись с более предприимчивым, уже современным видом человека. И стали, таким образом, в некоторой мере нашими прямыми предками.

Их вытеснил иной биологический вид человека, homo sapiens, появившийся 40–50 тысяч лет тому назад. Появились мы…

Следовательно, уже первая предысторическая (первобытная) стадия оказалась короче предыдущей. Эта закономерность – ускорение смены стадий развития – интересна для нас, потому что она продолжилась и в истории как таковой, отмеченной динамичными и качественными изменениями. Динамизм этот сперва был весьма относительным, но начал бешено усиливаться, особенно в наши дни.

Письменная история родилась только что, в космическом масштабе – нынче утром. Даже в Индии максимум 9–10 тысяч лет тому назад. Но продлится после нас (если исключить возможность погибельных космических или тектонических катаклизмов) – сотни и сотни тысячелетий. Не так ли?

Если так, то что из этого следует? Какое отношение это имеет к всегда конкретной работе историков над сугубо эмпирическими источниками?

Мой покойный друг Арон Яковлевич Гуревич любил повторять, возражая против отвлеченных предположений: «Я зануда-историк». И впрямь, каждый гуманитарий обязан быть занудой. Но почему же только гуманитарий? Им должен быть каждый работник науки – точной, либо неточной, либо нашей (как выразился Сергей Аверинцев) инонауки.

Вместе с тем мы понимаем, что находимся посреди (но отнюдь не в хронологической середине) истории. В дальнейшем по мере остывания Солнца предстоит полное уничтожение жизни на нашей планете – этом космически-провинциальном Урюпинске неподалеку от Солнца, в свою очередь удачно оказавшегося достаточно далеко от губительно-раскаленного центра Млечного Пути, одной из двухсот миллиардов обнаруженных за последние годы галактик.

Зануды мы или не зануды, помимо исторической науки есть еще та или иная философия истории. Научно ли ею заниматься? В той мере, в какой она метафизическая философия, – нет, ибо философия не наука. В той мере, в какой она предметная философия истории, – бесспорно, да. Наиболее насущна она сегодня для нас, взыскующих ответа на вопрос «Что дальше?». (Жаль, что некоторые мои превосходные и успешные коллеги поглядывают на нее пренебрежительно, считая, что научно только то, к чему можно уверенно прикоснуться.)

Почему же философия истории необходима? Потому что, повторяю, нельзя судить исторично о любом, сколь угодно частном, то есть сильно ограниченном во времени и пространстве, феномене вне понятия истории человечества как целого. То есть некоторым образом в космическом масштабе и значении.

Что до вопроса о ее «смысле», а не «значении», то вопрос этот, само собой, нелеп. А каков смысл звезд и галактик или элементарных частиц, зачем они существуют? Наука никогда не ставит подобного невменяемого вопроса. Ибо ответа на него быть не может.

Это трюизмы. Но, обозначив необозримую цель своих кратких заметок, я буду вынужден то и дело припоминать только те сведения, которые всем хорошо известны.

Трюизмы бывают разными. Чаще твердят сомнительные или скользкие общие места, чем истинно глубокие суждения.

 

3

Толкуя на предложенную тему, беря Историю извне как объект, мы тем самым обнаруживаем себя на последней границе специфически гуманитарного мышления. Здесь гуманитарии-«лирики», полностью отдающие себе отчет в том, что перед ними история существ, обладающих сознанием, мышлением и свободой выбора (гуманитарии, непосредственно занятые только смысловыми, то есть культурными мирами и их интерпретациями), встречаются с гуманитариями-«физиками», изучающими, так сказать, соматику истории. Это изучение тела исторической деятельности (в духе, скажем, Фернана Броделя) или же формальной синтагматики ее текстов.

Здесь располагается общий сегмент двух гуманитарных подходов, лучше всего осмысленных Михаилом Бахтиным. Двух мыслительных окружностей исторической науки, субъектной и объектной, не возможных друг без друга. По слову Бахтина, «без драки на меже». Здесь сфера их взаимопроникновения и взаимовлияния. Здесь они дополняют друг друга[1].

Второй подход, нуждающийся часто в числовых измерениях, есть своего рода анатомия и физиология наличной человеческой реальности. Такой подход, как, впрочем, и первый, существует по необходимости. И даже в массе своей преобладает во всех областях конкретно-исторической науки. Он состоит в установлении по источникам точных внешних фактов и группировке их в эмпирически наблюдаемые системы. В последнем случае естествоиспытатели могут наиболее непосредственно обнаружить общенаучную связь с их гуманитарными собратьями.

 

4

Два постулата позволяют раздумывать о неведомом будущем.

Во-первых, помянутое отчетливое понимание того, что мы находимся лишь на старте человеческой истории.

Во-вторых, обозрение прошлого, обязательно взятого в хронологически протяженных отрезках. И установление при этом основного системного вектора перемен в достаточных, эпохальных пределах. Отличая этот вектор от локальных и пусть даже всемирно-значимых пережиточных частностей и вибраций (вроде путинского режима, иранской угрозы или всемирного финансового кризиса, грозящего новыми дефолтами).

Ибо покрывающий все события и несовместимые ментальности всемирно-исторический системный купол сочетается с неизбежными феноменологическими колебаниями, с рывками и откатами, победами и обескураживающими современников провалами и затруднениями.

Понятно, что историю делают люди, хотя людей определенной эпохи и культуры делает история. В поворотных точках (особенно в точках решающей неопределенности, называемых естественниками «точками бифуркации») история людей альтернативна.

Поэтому современники могут пытаться очерчивать разные «сценарии» предстоящего (не люблю этого модного слова) и быть при этом «пессимистами» или «оптимистами». Оперировать противоположными сценариями. Меня такое политологическое обыкновение разочаровывает и забавляет. Оно равносильно прогнозу: «больной либо выздоровеет, либо умрет».

Чтобы споры политологов шли на относительно твердой основе, следует сперва договориться о современном всемирном векторе. К тому и веду речь.

Например. Обсуждают, не обрушится ли евро. С 95% уверенностью думаю: не обрушится! Ибо слишком могуч наметившийся в 1950-х годах вектор образования единой Европы, без границ и без отныне более невозможных и немыслимых для нее войн. Последняя из них была обусловлена распадом Югославии и агрессивностью тогдашнего сербского режима. Больше внутри Европы войн не будет.

Именно историку (наполеоновских войн, скажем, или только что закончившейся Второй мировой) трудней всего вместить в голову, что из Франции теперь можно проехать в Англию на поезде и пройти в Германию пешком. Боже мой, Европа… и без государственных границ!

А если расставание с евро могло бы вопреки вероятию произойти (ведь по конкретным извилинам истории нет абсолютных гарантий), то кто же имеет основания сомневаться, что вскоре евро всплывет вновь. Тут можно бы решиться и на гарантии. Такова сила исторического течения, возникшего со времен плана Маршалла и «общего рынка» Аденауэра и Экхардта. Тогда еще трудно было вообразить, во что эта общность вскоре развернется.

 

5

Настоящий политолог обязан быть историком. Осмысленная политология – всего лишь прикладное ответвление историологии и социологии. Увы, как правило, ее приправляют идеологическими специями, личными настроениями, «интуицией», то есть, в общем, дилетантской болтовней. Поэтому у нас сейчас объявить себя политологом так незатруднительно и прибыльно.

Ложен столь ходкий трюизм, что «история не терпит сослагательного наклонения». Напротив! Пока результат не сложился бесповоротно – то есть накануне бесповоротного результата, в столкновении разных сил, тенденций, интересов и случайностей, – история просто купается в сослагательном наклонении.

Потому-то мы обычно и не знаем, что произойдет завтра. Но мы за него боремся, трезво учитывая всю наличную информацию – и полагаясь на общеисторический вектор. Такая борьба (и вообще большая политика) была бы странной глупостью, будь будущее подчинено жесткому детерминизму, а не апостериорно оправданной и преобладающей вероятности.

Народы заслуживают своих правителей, но порой не очень заслуживают, если в эпохальном горизонте условия для свержения нынешних правителей уже созрели. Тогда дело лишь в сроках и цене. В гибких и дальновидных способах политического действия. Для тактических и политических (по характеру мышления) усилий тут крайне важно не ошибиться. Я высказывал по этому поводу конкретные мнения в своем Интернет-блоге.

Исходя из долговременного вектора, мы можем с очень высокой вероятностью рассмотреть, что именно стратегически окажется неизбежно преходящим. И как в наводящем уныние мареве настоящего высвечивается более отдаленное (но, конечно, не фантастически отдаленное) будущее.

 

6

Однако всегда нужна оглядка, некоторая оговорка, чего почему-то не учел Фукуяма. Он был, на мой взгляд, прав в определении мирового вектора, но поторопился, сразу подбивая сальдо. Он, оригинальничая, не учел некоторых простых вещей.

История никогда не «прекращается» и не прекратится, пока существует человечество. Доводы Фукуямы, сводящиеся к исчезновению антагонизмов, наивны. На веку человечества достанет неантагонистических, но трудноразрешимых противоречий и глобальных проблем.

В наше время сохраняется громадная традиционалистская, тормозящая и откатная инерция. «Золотым» стал пока миллиард, а не семь миллиардов. Перетягивание каната отнюдь не закончилось. Самые обоснованные прогнозы все-таки принципиально вероятностны.

Все помнят, что «история – это не Невский проспект». Она протекает зигзагами, петляет, как река, пробивает основное русло, но также и боковые протоки дельты. Но, думаю, при изучении значительного временного интервала всегда можно установить выводящий в следующую эпоху вектор. Он нарастает внутри себя и радикально (содержательно) меняется от одной большой эпохи к последующей.

В каждую мировую эпоху он характерен не для всех фрагментов человечества, но для его части, оказывающейся лишь в конце концов наиболее перспективной и постепенно охватывающей всех землян. Люди живут в одно время, но в разных эпохах. К финишу эпохи никогда не приходят все одновременно.

Рядоположенность векторов разных эпох позволяет, прослеживая их, заметить также резюмирующий и сквозной вектор всех эпох всемирной истории. Это самое отвлеченное и самое важное.

В наши дни, как мы наблюдаем, это реально возможно не задним числом, но впрямую, через настоящее, свергающееся, как Ниагара, – но только не вниз, а вверх, в будущее. И сегодня мы, попав в третье осевое время, свидетели трудных родов Четвертой истории. Они совершаются с нарастающей скоростью (подобно, соблазнительно сравнить, расширяющейся Вселенной). Со скоростью, допустим, внушительного обновления через каждые несколько лет компьютерных программ.

И не только в научно-технической сфере, хотя, безусловно, прежде всего именно в ней. Наука стала, как выразился бы новый Маркс, «базисом», производительной силой. Она сейчас меняет все слои истории, в известной степени становящиеся «надстройкой».

Но резюмирование совсем недавнего прошлого порождает очередные и непривычные, подчеркнем, всегда небывалые коллизии. Посему любые аналогии с прошлым более или менее сомнительны. В частности, мягко говоря, спорны расхожие мнения о русской истории, как малоподвижной и вечно идущей по кругу, клонирующей свое же прошлое. На мой взгляд, это ерунда.

Хотя нельзя отрицать, что в этом есть и немалая доля правды. Но эта доля, относительная и притом несравненно более глубокая, затяжная и вязкая, чем в России, присутствует также в истории многих других стран. Однако и там традиционализм – часто в течение всего лишь последних ста лет – все-таки стал напряженно преодолеваться. В Западной Европе этот процесс начинается уже полтысячелетия тому назад. Или даже веком раньше. Или веком позже. В России он впервые обозначается в XVIII столетии. Мрачный акцент на неполном до сих пор преодолении у нас некоторых традиционалистских пережитков гораздо хуже явной неправды именно потому, что это выглядит при поверхностном подходе правдоподобно. Избирательное, одностороннее уловление рутинности – плод унылой подавленности от трудностей нашего сплава по историческим порогам. Оно опасно нас обезоруживает. Оно лишает возможности свободных действий смысла. Лишает политической воли.

Бегá истории не похожи на конские бега. История не такая штука, чтобы, не сомневаясь, делать исключительно выигрышные ставки. Каждый игрок, впрочем, стремится опереться на некие оценки лошадей и жокеев. Прежде, чем решиться.

Я, кажется, исхожу из достоверных данных. И, пусть посмеиваясь над собой, нынче решился бы поставить на определенный характер будущего.

Но об этом позже.

 

7

История – не простые напластования, нанизываемые на один несгибаемый стержень. История задним числом логична, однако в любом срезе она и антиномична.

Ее антиномии разрешаются через ряд метаморфоз. Такого рода метаморфозы часто непредсказуемы и не обусловлены напрямую предшествующими состояниями, не выводятся из них. Особенно феноменологически, то есть в модусе «как именно». Поэтому их можно бы назвать, по аналогии с генетикой, мутациями.

Без них нет истории.

Это одна из наиболее фундаментальных констатаций, на которых я пытаюсь основываться. А именно: само понятие «всемирности» применительно к разным стадиям развития замечательно меняет свое значение. Поэтому у Сивилл трудное и неблагодарное ремесло.

Уж я-то никак не претендовал и не претендую на то, чтобы «сивиллить».

Но я пришел к простому наблюдению. Всемирность истории тоже исторична[2].

 

8

Карл Ясперс, как все знают, очень удачно обозначил переход от первобытности к первым государствам, письменностям и мировым религиям как «осевое время».

Существовала ли всемирность, иначе говоря, общность развития в масштабах человечества, до этого (лишь первого, как я думаю) осевого времени? Да.

Археология и этнография ясно различают множество локальных родоплеменных «культур» по форме и материалу раскопанных (или в качестве редчайших реликтов наблюдаемых) орудий труда, по орнаментам утвари, по облику жилищ, по характеру половых и семейных отношений, по особенностям производительных занятий, способов инициации и захоронения, обрядов, идолов и так далее.

Но все это в пределах общей монотонной парадигмы.

На островах Меланезии живут два племени, ничего не знающие друг о друге. У одного из них праздничный магический обряд инициации, к которому готовятся год, состоит в следующем. Подростки в возрасте от 12-ти до 16–17 лет должны без помощи взрослых, но следуя указаниям старейшин, свалить топорами толстые деревья, обтесать стволы и выдолбить пироги. После чего каждый из, так сказать, первобытных тинейджеров, добивающийся признания его мужчиной, должен выйти на своей лодке в океан. И, пользуясь тремя примитивнейшими снастями, выловить акулу.

У другого племени инициация совершается совершенно иначе. Такие же мальчишки, срубив сообща шесть крепких деревьев достаточного диаметра, высотой более 30 метров, закрепляют одинаковой высоты столбы торчком, настилают над ними помост и, привязав страховку из лиан к своим лодыжкам, прыгают вниз на разрыхленную землю. При неудаче попытка повторяется через год. Так поступали их древние предки, которых научил этому божество-океан.

Внешне обряды не похожи. Но нетрудно заметить их структурное родство. Я решился бы предложить эти две колоритные истории в качестве прекрасного примера первобытных различий и одновременно их общности.

Вот почему исследователи первобытности устанавливают возможность и неизбежность сопоставлений между «культурами». Выделяют ранний палеолит или мезолит и так далее, и тому подобное. Иначе нельзя было бы распознавать пестрые локальные различия и общие для них всех параметры и стадии.

Известны исходные языки и их дальнейшие разветвления и развитие. Известен африканский очаг зарождения человека как вида, пути его миграций и умножения человечества. Известны вехи развития, через которые разновременно, но непременно проходят бесчисленные, разбросанные в благоприятных областях Земли, постепенно укрупняющиеся и уплотняющиеся общности людей.

Это всемирность исключительно по сходству.

 

9

Чтобы продолжить, самое время сделать отступление.

Но почему, собственно, в сторону?

Марксистская теория «формаций» – это наиболее стройная и, пожалуй, даже единственная в своем роде попытка рассмотреть историю, по крайней мере, Запада, во всемирном диапазоне времени и, более того, вывести из прошлого будущее.

Что до последнего, то Карл Маркс был глубоко проницателен, утверждая, что капитализм обладает качеством, которое коренным образом отличает его от предыдущих формаций. Капитализм, чем более зрелым он становится, тем более способен к имманентному самоотрицанию. Это ядро теории Маркса.

Оно полностью и замечательно подтвердилось.

Но он судил по той степени развития капитализма, которую застал и которую так ярко и достоверно изобразил Золя в «Жерминале». Маркс был уверен, что это стадия уже вполне зрелая. И ошибся.

Маркс ошибся «только» насчет формы самоотрицания капитализма. Эта ошибка обесценила его учение в глазах разочарованных потомков. Он оказался не в состоянии увидеть возможность перехода к будущему иначе, чем в виде пролетарской революции, «экспроприации экспроприаторов». Ведь Маркс знал, что переход от феодализма произошел (и продолжал отчасти происходить при его жизни) в форме вооруженных революций. Он, естественно, экстраполировал это как форму выхода и из капитализма. Ибо «революции – локомотив истории».

Подобно любому другому на его месте, Маркс был не способен помыслить, что революции – это крайне специфический способ, характерный только при выходе из феодализма. Что это исключительно классические вооруженные буржуазно-демократические революции. До, а также после их победы и закрепления, думается, революций не было и не будет.

Вынужден опустить подробную аргументацию, которая сводилась бы к тому, что внутри рабовладельческих обществ не было зрелых анклавов феодализма, а внутри капиталистических обществ не было могучего «третьего (пролетарского) сословия», экономических, политических и культурных анклавов социализма. Поэтому пролетарии были не в состоянии «новый мир построить». «Кто был ничем», не может вдруг «стать всем». Чтобы при разрушении феодализма стать «всем», то есть сильной и самодостаточной буржуазией, необходимо было заблаговременно созреть уже в феодальном и монархическом «коконе». Только после этого из него вылетела бабочка. Поскольку созревшая буржуазность и сословная феодальность, все еще характерная для «кокона», – вещи несовместимые, то бабочка вырывается через вооруженную и тотальную революцию. Пусть, как во Франции 1789–1848 годов и даже 1968 года, – через ряд довершающих дело этапов.

А что при прочих (то есть предыдущих) коренных переменах? «Локомотивом истории» всегда были завоевания и нашествия. Ведь все мы знаем, как возникли эллинистические общества, арабские общества, южноамериканские общества с появлением конквистадоров.

Что же происходило в менее судьбоносных ситуациях? Только локальные бунты, подавляемые восстания, верхушечные перевороты и, наконец, ползучее видоизменение и перерождение социально-экономической структуры (вроде пресловутой «революции рабов и колонов»).

 

10

Неслучайно «пролетарские революции» начала ХХ века, задуманные и осуществлявшиеся по модели буржуазных, были подавлены или обратились в нечто совсем не «пролетарское» и не «социалистическое» – в полицейщину и тоталитаризм.

Клио бывает склонна к жгучей иронии.

«Социалистические» революции, приход которых страстно торопили марксисты, оказались возможны, вопреки Марксу, не в самых развитых, а напротив, в самых отсталых обществах… И оказались жуткими оборотнями.

По сей день революции возможны лишь в странах, где совершенно не решены буржуазно-демократические задачи, странах, преобладающе отсталых (вроде Ливии). Правда, и тут иначе, чем в XVII–XIX веках, через некие новые, модифицированные социальные механизмы – и с зарубежной помощью.

Как показывает новейший опыт, в странах, промышленных и достаточно современных, свершаются только «бархатные» революции, Но это уже нечто необычное. Их природа и механизмы еще фундаментально не изучены.

Возвращаясь к спорной теме вмешательства Запада, стремящегося подтолкнуть модернизацию и демократизацию Ирака, либо Сербии, либо Афганистана, я считаю, исходя из длительного вектора всемирного развития, такие драматические и затруднительные вмешательства исторически и, следовательно, нравственно в конечном счете оправданными. При всей их сложности и рискованности. Несмотря на неизбежные гуманитарные издержки, как это ни печально. Примеров много, несмотря на частные провалы или неустойчивость начальных результатов.

Между прочим, поэтому в России могут вновь вспыхнуть разрозненные беспорядки, голодовки, перекрытия дорог, манифестации, волнения, во время которых, не дай бог, даже прольется кровь.

Ни одна социальная группа этого категорически не желает.

Но, с другой стороны, в России задачи буржуазно-демократической революции с 1905 года и по сей день до конца не решены (вопреки скоропалительному мнению Гайдара). Нет, как прекрасно известно, незыблемости частной собственности, нет отделения бизнеса от государства, нет свободной и законной конкуренции, нет прозрачных и честных выборов, нет защиты прав человека. Поэтому будем предполагать и надеяться, что, наконец, и у нас свершится (в современном виде, то есть с расширенным социальным содержанием и в других публичных проявлениях) мирная, «бархатная» революция. Она у нас стопроцентно необходима, как была необходима и произошла во всей Восточной Европе. Со временем и в России произойдет органический и насущный, скорее всего поэтапный сдвиг. Но никак не национальная революция в прежнем понимании слова и не гражданская война.

Когда и каким путем? Это, конечно, очень спорно и гадательно. Это совершенно отдельная и больная для нас тема.

 

11

Маркс, при всей его бесспорной гениальности, никак не мог предвидеть, что современный ему капитализм остается еще на одном из ранних уровней развития, что трансмонопольный империализм тоже еще не был «высшей стадией капитализма». Тут уже – тоже невольная – ошибка Ленина, который в обостренной ситуации отступил от марксизма, сочтя возможной социалистическую революцию в отдельно взятой, дремуче-крестьянской, неграмотной стране.

Ленин быстро осознал нереальность этого выверта, происшедшего по чрезвычайным обстоятельствам мировой бойни и слабого Временного правительства. Он попытался найти опору в идее, что русская революция станет только запалом мировой революции, после которой Россия отступит на второй план, отдав главную роль более развитым странам. Некоторые основания для подобных иллюзий у него и у Троцкого были (Германия и Венгрия). Кроме того, он, как известно, успел до трагического инсульта провозгласить, плывя против большевистского течения и против своих же прежних недавних представлений и действий, «культурную революцию», электрификацию и НЭП. То есть понял необходимость «всерьез и надолго» притормозить…

И, как известно, иной раз правоверные и отчаянные коммунисты пускали себе по этому поводу пулю в лоб.

Но вернемся на стрежень нашей темы.

 

12

Капитализм начал преодолевать себя лишь в ХХ столетии и по мере его завершения, постепенно превращался в своеобразный «социализм» (скажем, шведского, да и вообще скандинавского типа). Но оставаясь вместе с тем внутри себя. Что крайне существенно.

Отчасти на этом, видимо, основывался Андрей Дмитриевич Сахаров, отстаивая идею «конвергенции» и («условно», то есть критически и независимо) поддержав Горбачева. Замечательно, что еще в 1974 году Андрей Дмитриевич во всемирных международных организациях «хотел бы видеть зачаток мирового правительства, чуждого каких-либо целей, кроме общечеловеческих» («Мир через полвека»).

Полвека прошло. И сейчас у нас гораздо больше оснований перенять сахаровскую эстафетную палочку и устремиться мысленно, скажем, через следующие полвека.

Перестройка была неизбежным, но совершенно нежданным абортивным переворотом. Она почти мгновенно скукожилась и во многом повернула вспять. Но оставила в облике российского общества неизгладимые, необратимые черты. Это единственная препона для усугубления попятного движения и немыслимого, по-моему, повторения советского прошлого. Это единственное основание для обоснованных надежд на сравнительно близкое крушение путинской «вертикали».

Все-таки, может быть, в мировом масштабе, наконец, после Второй мировой войны, наступила высшая стадия капитализма? И крушение СССР и Берлинской стены – наиболее показательное промежуточное событие в этом плане.

Или вскоре историю человечества опять поджидают фантастические перемены?

Произошло и продолжает происходить самоотрицание капитализма.

Вполне по Марксу, но совершенно не по Марксу.

Самоотрицание, благодаря перманентной научно-технической революции и баснословному накоплению материальных возможностей, позволило капиталу начать сдерживать монополизм и выделять рабочим из сверхприбыли долю, достаточную для благополучной и достойной жизни. Фундаментом отношений между имеющими разные интересы группами стал тотальный компромисс. Отныне именно он – «двигатель истории».

Бывшие пролетарии в своем квалифицированном большинстве превращаются – наряду с работниками сфер обслуживания, науки, информации, индустрии развлечений, врачей или адвокатов – в так называемый «средний класс», хотя бы в его нижний слой. Ленин угадал, но ошибочно оценил эту тенденцию, заговорив о «рабочей аристократии».

Средний класс не может устраивать революционные восстания и гражданские войны. Индустриальное общество становится постиндустриальным, а капитализм превращается в неокапитализм.

Я не буду пускаться в дальнейшие детали, они хорошо известны.

Так что марксизм в своей философски-исторической сердцевине не вполне утопия, хотя и при полностью неожиданном для классических марксистов повороте событий. Менее радикальные Каутский, Плеханов и меньшевики невзначай оказались дальновидней. Прежде всего, историческое учение Маркса не универсально. Оно истинно только в той мере, в какой верно.

Оно оставило своим сторонникам открытый вопрос о «восточном способе производства», и тем самым всемирность теории формаций уже была поставлена под вопрос. Это давало в СССР единственную возможность для догматических дискуссий.

Далее, что гораздо серьезней, марксизм берет историю преимущественно только в одном, хотя и крайне важном, моменте, с чрезмерным упрощением и схематизмом выстраивая вертикальную иерархию аспектов. Это, как превосходно памятно, по крайней мере, российским читателям старших поколений, суть производительные силы, производственные отношения, политические, правовые и, наконец, культурные надстройки.

Несмотря на поздние встревоженные и настоятельные оговорки Энгельса, этот тезис давно уже превзойден. Как превзойдены и позитивизм, и гегельянство (но не Гегель!), и неокантианство (но не Кант и неокантианцы!), и, надеюсь, постмодернистская трактовка истории.

Но я не считаю разумным начисто вычеркивать любую из них и отношусь к ним с уважением и вниманием. В каждой присутствует своя существенная доля истинности, воспринимавшаяся ее творцами и сторонниками как окончательная истина.

Скорее, решусь заметить по аналогии с физикой, здесь наблюдается закон соответствия.

Теория формаций и примата производительных сил тоже вовсе не пустая и ложная теория. Она такова, только если придерживаться оной как универсальной методологической отмычки. Она имеет огромное частное значение, входящее в более широкую картину, подобно тому, как ньютоновская механика макромира перекрывается квантовой.

Марксизм (в отличие от бесчисленных псевдомарксистских симулякров) не должен быть полностью и без грана задумчивости отброшен, как это на всех перекрестках выкрикивают современные отечественные попугаи. К нему давно пора отнестись без истерики, критически и исторично.

Ох, уж эти наши насквозь по духу советские, невежественные, конъюнктурные моды…

 

13

Итак, изначально – с первобытных времен – уже существует всемирность исторических феноменов и процессов. Но исключительно в качестве глубоко разрозненных и не ведающих друг о друге подобий.

Затем, после первого осевого времени, следует гораздо менее продолжительная, чем первобытность, но по сравнению с будущим тоже медленная история традиционных обществ, с той или иной примесью архаики.

Можно бы назвать ее (после первобытной) Второй историей.

Общепонятно и уже говорилось выше, но стоит это повторить в качестве установленного факта, что каждый переход к новому качеству всемирности происходит заметно быстрей, чем предыдущий.

Постоянное ускорение истории поражает, поскольку, как нам кажется, исключает возможность сказать что-либо конкретное о сколько-нибудь отдаленном будущем. Как и о том, что случится на следующий день. Зато о среднесрочных и даже долгосрочных (но не космических, естественно) тенденциях позволительно раздумывать с относительной уверенностью, не входя (что тоже естественно) в детали.

 

14

В отношении традиционализма, при всей емкости и вариативности этого понятия, среди историков достигнуто более или менее достаточное согласие.

Такие общества принято называть «холодными». Но это не однозначное определение. И при подмораживании есть разброс температур и, если можно так выразиться, степеней инерции.

В Европе традиционализм существовал в виде греческой и римской Античностей, а впоследствии в виде Средневековья. Причем парадоксально средневековая эпоха выглядит более традиционалистской, чем античная. А все же и та и другая, древняя и средневековая европейские цивилизации, несмотря на первоначальное крутое понижение культурного качества при переходе к V–IX «темным векам», находятся, позволительно полагать, в принципе, на одном традиционалистском уровне всемирности.

Нет оснований считать одни из этих великих западных или восточных цивилизаций более высокими и ценными, а другие менее продуктивными. Эмпирически такое отчасти бывало, но теоретически нет. Ибо все они – традиционалистские и сопоставимые. Поэтому равноценные.

Иное (и существеннейшее) обстоятельство состоит в том, что именно Греция и Рим станут по ряду причин более востребованными образцами при зарождении того, что теперь называют «Западом». Средневековьем и позже Новым временем будут глубоко освоены латинский язык, римское право, раннее христианство и, таким образом, античное наследие.

Но синхронно, наряду со средиземноморскими, столь же богаты были цивилизации, обошедшиеся в Китае, Индии, Японии без катастрофической гибели древности и без спонтанной модернизации, – следовательно, без средневековья в европейском смысле слова. Хотя и пережившие свои потрясения.

В тот же всемирный ряд следует поставить и Византию, Киевскую Русь и русское средневековье. Кстати, погудка о «тысячелетней истории России» мне кажется весьма сомнительной. История России, а не предшествующая ей история Киевской Руси, и этнически, и политически зарождается начиная с Московской Руси и оформляется то ли при Иване Грозном, то ли в период смуты, то ли, наконец, с воцарением династии Романовых. Но предоставим обсуждать это специалистам, которые вроде бы эту предельно и неприятно политизированную тему не рассматривают.

Отдадим, конечно, должное в становлении после первого осевого времени также и более древним, рано павшим Шумеру, крито-микенской цивилизации, Вавилону, Хеттам, Персии, и особенно великому Египту… Не забудем в этом контексте и погибшие южноамериканские империи инков, майя и ацтеков, а затем возникшие на их месте, так сказать, метисные колониальные общества.

Отдадим должное павшим, вроде Магриба, либо возникшим на том же месте и дождавшимся встречи с европейцами Нового времени, арабским цивилизациям. И они внесли некогда свой яркий вклад во всемирность. Но затем, в ХХ веке, оставаясь на прежнем месте, стали ее тормозом. Обидного тут ничего нет. Но так сложилось и у них, и у Османской империи. Последней удалось раньше арабов пересечь исторический Рубикон, хотя не вполне. Была не закончившаяся до сих пор турецкая весна; нынче пришла и находится лишь в самом начале пути весна арабская.

При всех заемных, частично модернизированных, а потому противоречивых и болезненных свойствах, мусульманские страны, опоясывающие по широтам центральную Азию, Ближний Восток и северную Африку, в своей глубинной сути все еще, хотя и в разной степени, пропитаны традиционализмом или даже племенной архаикой (подобно Афганистану или Ливии).

 

15

Почему же все эти цивилизации, такие разные в конкретно-культурном, феноменологическом плане, обретаются (пусть с разной интенсивностью и динамикой) на одном уровне всемирности? И что это за онтологический уровень Второй истории?

Человеческие общности невероятно укрупняются и сгущаются, вплоть до появления городов и империй, столиц и метрополий.

Вместе с тем именно поэтому поразительно углубляются различия. И приобретают – внимание! – черты разнообразных уникальных своеобразий, а не просто однообразных серийных различий.

Вообще-то двумя (онтологическими и культурными) логическими полюсами человеческой истории, заслуживающими особого внимания науки, можно считать Всемирность и Уникальность.

Всемирность после первого осевого времени становится по своему характеру более прямой, всемирностью почти в непосредственном значении этого понятия. И одновременно расколотой на уже большие миры. Потому, в итоге, и крайне противоречивой.

Всемирность и крупно дробится, и становится более связной.

Это – культуры уже в современном понимании слова, со своими политическими устройствами и экономическими основами, своими языками межэтнического общения, культурной стилистикой мышления и художества. Они движутся каждая со своей исторической скоростью. Их динамики совершенно не совпадают. Уже готовятся (но только готовятся) некоторые предпосылки существования в будущем, в Новом времени, объективно передовых и отставших регионов. По Гегелю, это различие «исторических» и «не исторических» народов, то есть народов с различными «температурами» и скоростью движения.

«Варвары», от гуннов до готов или скифов, еще не достигают традиционалистского состояния. Но, в общем, великие цивилизации будущих «Востока» и «Запада» издревле и до XIV–XVII веков культурно вполне стоят друг друга. И могут измеряться по одной всемирной линейке. Само различение мировых Востока и Запада в оценочном смысле возникает лишь на западноевропейской почве.

 

16

Забегу вперед. Вот тогда-то (в только что обозначенные времена) «политкорректность» была бы объективно, а не условно, верной и значимой.

Теперь же она появилась в качестве социально-психологического компромисса. Провозглашение культурно-психологической равноценности есть соединение фактической неправды и должной меры культурной деликатности, уважения ко всем исторически обусловленным своеобразиям. Теперь это корректива к недавней практике. Необходимый инструмент выравнивания человеческих прав, сопровождающийся неизбежными перехлестами, вызывающими оправданное раздражение.

Но иначе нельзя. После крушения колониализма и апартеида потребовались именно перехлесты. Неслучайно политкорректность взошла сперва на американской почве. После хижины дяди Тома и отлучения вплоть до начала ХХ века от выборов женщин, после – подумать только, еще при моей жизни! – жесткого апартеида, могущественного Ку-клукс-клана и линчеваний.

И вот – и тоже еще на моем веку – президентом США стал негр! То бишь, простите, афроамериканец. До конца ли мы сознаем величие этого события? До конца ли осознаем мощный «драйв» Штатов? Или потрясающе мгновенный, ненасытный прорыв все еще формально маоистского, все еще преимущественно сельского Китая – к современности?

Таким образом, глубочайшие исторические перемены происходят в сроки жизни одного поколения. Кто бы недавно мог такое подумать!

Нет, не самая огромная экономика, не сильнейшая в мире армия, даже не полеты людей на Луну и космических аппаратов к Марсу и все такое прочее делают Штаты бесспорным и единственным лидером современного человечества. Отнюдь не их сила, к сведению наших доморощенных «патриотов» и правителей. А наибольшая быстрота и глубина продвижения к всеобщему всемирному будущему. Пусть и не без серьезных сбоев.

Это один из первых симптомов будущего Человечества. Это нелегкая спайка новой справедливости и ее тени, то есть новой несправедливости. Как бывает всегда, когда «последние становятся первыми».

«Политкорректность» вызывает иногда улыбки или раздражение, но это мелочи.

Она рациональна и расчетлива. Она заслуживает почтения.

 

17

Но вернемся к традиционалистской полосе всемирной истории.

Тогдашние регионы уже тяготеют к своим центрам. Они автономны и внешним воздействиям поддаются в очень скромной степени. Все иные для Рима или Китая – варвары.

С другой стороны, происходят этнические смешивания, перетасовки. Нынче по абсолютно другим причинам, в виде мировой миграции, они колоссально усилились, они вызывают трудности и конфликты – но в будущем человечество станет, так сказать, тотально миграционным. К этому необходимо всемерно готовиться, примиряя интересы и местных обществ, и пришельцев.

Если вернуться ко Второй истории, примеры перемешивания самые крупные и элементарные: походы Александра Македонского и распад его империи на эллинистические государства; устремления римских легионов во все четыре стороны света; распространение христианства, буддизма и ислама; варварские нашествия с севера на Китай и Рим; великие переселения народов в Азии и Европе; движение американцев на «дикий запад», а русских – сперва на северо-запад, затем на бескрайний восток, затем на Кавказ и Центральную Азию.

Разумеется, особенно выделяются – специфически и стадиально – открытие Америки, эпоха географических открытий, история колониализма.

 

18

Начинается Новое время. Третья история.

То есть Великая модернизация, не имеющая прецедентов (хотя история обновлялась всегда).

Назовем ее появление вторым осевым временем.

Его феноменология сводится к тяжкой секуляризации, к укреплению национальных государств и культур, к созреванию частной собственности и индивидуализма, к переворотам в политическом устройстве и художественной стилистике, к расширению географических горизонтов. Наконец, к машинному производству, открытию электричества, созданию топливных двигателей, а на последнем важном перевале между XIX и XX веками – радио, летательных аппаратов, кино, телевидения, новых форм вооружения и уничтожения.

Заметим, что, при сохранении самых общих характеристик всемирности, количество внутренних стадий Второй истории сравнительно с прежними временами разительно увеличивается. Историкам для удобства пришлось даже небезосновательно выделить Новейшее время.

Понадобилось чередование все более кратких и отчасти хронологически накладывающихся друг на друга Возрождения, Реформации, Просвещения (и в сфере искусства Барокко). Начиная с машинного производства в Англии XVIII века и Великой французской революции Новое время вошло в современное русло и в стадию индустриализации.

Мы можем еще раз убедиться, что ускорение истории является не новостью, а ее постоянным качеством.

Центром излучения всемирности оказывается Западная Европа, а с задержками и Европа Центральная, и Скандинавия. Наконец, слава богу, и Россия Петра Великого и Екатерины Великой.

Европейские страны после поистине «средних» для этой части мира веков и, так сказать, через их голову играют роль, принадлежавшую некогда Риму. Они, эти страны, своеобразно и в очень разной мере осваивают его наследие, оставаясь, однако, христианскими. И, следовательно, до известной степени в чем-то средневековыми, диалогически наследуя две цивилизации. Понятие «пережитков», наличествовавших во все времена, пожалуй, становится, как никогда, уместным, резко очерченным, кстати, не во всем отрицательным – и влияющим на уровень развития и ближайшие исторические следствия.

Повторяю. Я предложил бы называть то, что последовало за вторым осевым временем, Третьей историей.

Она неуклонно втягивает в свою орбиту и «недвижный» Восток.

Настойчиво напомню, что сами категории «Востока» и «Запада» суть обозначения не географические, а содержательно-социальные и культурные и что в ХХ веке (отчасти уже с конца XVIII века) возникают многие разные «европы», от североамериканской до японской, от австралийской до южнокорейской или тайваньской[3]. Не стану на этом задерживаться, чтобы не затягивать свои заметки, не множить общеизвестные факты и банальности, не затягивать перехода к тому, что меня занимает более всего и что послужило толчком к написанию данного историко-философского эссе.

Вот этот повсеместно обсуждаемый у нас вопрос. Что же будет дальше?

 

19

Нам всем выпала удивительная судьба.

После Второй мировой войны мы присутствуем при третьем осевом времени. И, следовательно, на подступах к Четвертой истории.

Мы теперь – ее современники.

А я, пользуясь скайпом, электронной почтой и прочими чудесами Интернета, помню еще извозчиков в харьковском детстве.

Эта случайная привилегия не делает нашу участь счастливей. Но она – даже в России – в принципе предоставляет ранее неслыханные технические, медицинские, потребительские возможности. Она способствует возрождению из пепла понятия прогресса.

Крайне интересно, что такой беспрецедентный взлет человечества свершился немедленно после небывалого и жуткого падения. Какой невероятный прогресс именно после Голокауста и Катыни!

Я, в отличие от многих других, тоже пожилых людей, никогда не привыкну к застигшему нас перелому и не перестану восхищаться им. Было бы интересно разобраться, почему в истории немыслимо радикальные переломы происходят в такой мере контрастно и в одночасье (сравните хотя бы Францию Людовика XVI и Францию Робеспьера и Марата, примеров сколько угодно, в том числе и в России).

 

20

Но речь о другом. Ныне происходящее волнует не только воображение. Меня оно заставило задуматься как историка.

В значительной мере потому, что меня, как и других, беспокоит настоящее и обозримое будущее. К чему происходящее сегодня в конце концов приведет? К какому будущему?

Будущему моей злосчастной России. И всего мира, в полном контексте которого только и позволительно размышлять о судьбе России, как и любой иной страны.

С другой стороны, разве вместе с тем не ясно, что настоящее и будущее отбрасывают отсвет на все прошлое? Позвольте еще один трюизм. Только оборачиваясь из достигнутого местонахождения, можно попробовать что-то разглядеть в пройденном пути. Только ретроспектива противостоит пагубной модернизации. При условии, что мы способны, никоим образом не упуская из вида устойчивости традиций, делать начиная с традиционалистской древности акцент на изменениях. Только проследив, насколько это доступно, ведущие векторы миновавшего и нынешнего движения истории, можно что-то всерьез сказать о будущем.

Да, я всего лишь перебираю давно усвоенные сведения. Однако все дело в том, чтобы поместить их обзор в более глобальный и мегаисторический контекст. Разглядеть за деревьями лес. Я не уверен, что это уже выполненная коллективная задача. Во всяком случае, решения (включая и предлагаемое здесь) дискуссионны.

 

21

Итак, вот основные линии движения, как они выглядят в данный момент.

Во-первых.

Человечество на всех этапах существования расширяло зону пространственного присутствия. В ХХ веке началось освоение не только всего наземного, но и подземного, и подводного, и космического пространства.

Несмотря на потери в войнах, эпидемиях, техногенных и тектонических катастрофах, численность людей всегда увеличивалась, особенно после самой кровавой Второй мировой войны.

Во-вторых.

В экономике та же, сперва медленная, затем все более бурная, смена, совершенствование и модернизация производств, их числа и объемов, источников энергии, материалов, средств передвижения и связи. В третье осевое время процесс обновления начинает принимать обвальный характер. Речь не только об экономике и технике, о мировом рынке и мировых финансах. Но и о способах мыслить.

В-третьих.

В политике – крах практически всех тоталитарных режимов, еще недавно казавшихся вечными. Между тем, они возникли неожиданно, как это ни парадоксально, именно по мере успехов модернизации, в качестве откатной традиционалистской реакции на нее. Если зрелая модернизация – это землетрясение, то тоталитаризм – это вызванное им цунами. Тоталитаризм – невозможный ни ранее, ни впредь, невиданный, но неизбежно исторически краткий, причудливый и страшный сплав, с одной стороны, новейших средств связи, управления, позволяющих прямое сцепление государственных институций с каждым отдельным человеком, а с другой стороны, традиционалистской социальной и ментальной архаики. При всем своеобразном различии и сходстве гитлеризма и сталинизма. Тоталитаризм, разумеется, появляется только в отсталых или потерпевших бедствие странах при условии сочетания этого с пандемией урезанной модернизации.

Это гибрид архаической темноты – и радио, пулеметов и прочего.

Архипелаг ГУЛАГ или гитлеризм не могли (уже по техническим причинам) появиться раньше, но давшая им шанс модернизация их же и сокрушила. Колониализм и империи отыграли свою переходную – и цивилизующую, и гнетущую – роль. Тот, кто слишком любит о ней вспоминать и питает какие-то неоимперские надежды, безнадежно перепутал эпохи.

Исчезновение, легко предположить, с некоторой оттяжкой постигнет и авторитарные режимы.

Оставшимся тоталитарным обществам осталось ничтожно мало исторического времени. Авторитарным – больше, но и они обречены.

В-четвертых.

В области гуманитарных наук и художественного творчества. Уклонюсь на сей раз от перечня общеизвестного. Констатируем только, что и здесь смена направлений, методов, стилей, форм и средств, визуальных или музыкальных, столь же или еще больше убыстрена. Наши вкусы и привычки с трудом за ними поспевают.

Никогда в культуре не было такого количества новаторов, никогда не было и стольких поводов их опасаться, равно как и опасаться стать ретроградом. Хороша тахикардия культуры или плоха? Скорее, хороша. Но верней всего будет просто ответить: она такова и таковой пребудет в обозримом будущем, включая и вызывающие новшества, и, между прочим, тягу к стилистической реставрации и играм в прошлое.

 

22

Еще раз оглянемся на ХХ век.

Монархические и самодержавные режимы уступают место республиканским (иногда с характерными чисто формальными и орнаментальными пережитками). Кроме считанных стран.

Колониальные империи исчезают, уступая порой место ни к чему не обязывающим, но неслучайным, обусловленным ранее сложившимися экономическими, языковыми и прочими связями, формальным группам стран вроде Британского содружества наций или инвалидного СНГ. Авторитарные режимы обычно сменяются демократическими (иногда с характерными имитациями демократии).

Новое подчас сберегает ветхие покровы прошлого, старое рядится в имитирующие современность обновки.

Тем не менее, человечество в целом идет вперед. Что это, как не прогресс? – на макроуровне и в повседневной жизни. В отношении качества жизни и ее продолжительности. Хотя большинству земного населения ликовать еще рано. Хотя нравственный прогресс и сейчас сильно отстает. Но в передовых цивилизациях – пора бы это безоговорочно признать – очень заметен и он. В виде терпимости, корректности и упорядоченности поведения, физической и моральной гигиены, повышения общественно признанной ценности человеческой жизни и личного достоинства, успехов в экологической осторожности, феминизма (правда, порой нелепо остервенелого), взлета медицины, заботы о диких и домашних животных, укрепления справедливых и независимых судов, социальной защиты инвалидов, эффективной помощи слабым, пенсий, пособий по безработице и так далее.

Привычки мышления – наиболее инициативная и одновременно наиболее консервативная сфера. Но и они в цивилизованных современных обществах тоже, следует признать, разительно изменились к лучшему. Но не только к лучшему, возникли и новые болезни. Мы часто о них говорим. Они ужасны, не будем их перечислять. Надеюсь, они пройдут, подобно тому, как почти исчезли оспа, холера, проказа. Как сужается страсть к курению. Как будут, конечно, открыты средства борьбы с раком, СПИДом и наркоманией.

Для веселья планета наша, что там говорить, по-прежнему, как выразился Маяковский, «мало оборудована». Но прогресс налицо. Достигнет ли человечество когда-либо беспроблемного социального существования (оставим в стороне болезни, старость, смерть, природные катастрофы и чрезвычайные ситуации)?

Увы, это было бы неисторично...

Вот это и означало бы «прекращение истории».

 

23

Но вернемся к сюрпризам сегодняшнего прогресса. И неизбежно не только прогресса. В XIX веке пираты, если не ошибаюсь, уже оставались только в книжках. А теперь они вдруг стали опасной для всего мира реальностью.

Но вот Китай, при все еще жестком политическом устройстве и идеологии, вдруг (все теперь происходит «вдруг») занял второе место в мировой экономике. И в спорте. А в архитектуре?

Ясно, что на этом дело не остановится, отразившись со временем в политике и массовой культуре (что уже начинает быть заметным), преобразив вслед за огромными богатыми городами также и обширнейшую провинциальную деревенскую глубинку, все еще унизительно обездоленную и зависимую. Замечательны успехи Китая в музыке, в научном образовании, даже в космосе. Ему пророчат мировое лидерство! «Недвижному Китаю»! Только сначала его прогрессу необходимо распространиться на государственный авторитаризм и другие социальные реликты. А Индии дождаться хотя бы уничтожения каст.

Показательны для духа нашего времени прежде всего прогрессивные перемены. Как показательно – причем на той же колеблющейся переходной основе, – скажем, поражение предпринятой с благими целями интервенции США в Сомали. Как и далеко не вполне достигнутые цели в Ираке.

 

24

Но от какой печки танцевать рациональному историку?

Мне нынешняя картина общего вектора кажется все-таки совершенно определенной. Отсюда мой принципиальный исторический оптимизм и конкретно-ситуационный пессимизм относительно ближайших перспектив на некоторых локальных участках всемирности. Будь то путинская Россия или племенной Афганистан, талибы или венесуэльский синдром в небольшой части Южной Америки.

Мейнстрим, как всегда, вырисовывается только на контрастном фоне. Не будем впадать в эйфорию или в панику по всякому действительно обнадеживающему или действительно обескураживающему поводу.

Политологии незачем быть торопливой и страдать поверхностной сиюминутной впечатлительностью.

Неожиданно, но исторически неизбежно сдвинулась, наконец, арабская и мусульманская территориальная полоса – эта ныне самая важная проблема выравнивания всемирности. И точно по тем же причинам в ответ жужжит и больно жалит потревоженный модернизацией улей. Возникают алькаиды, терроризм, фанатичные смертники, ваххабизм, то есть заостряются и «обновляются» ответные реакции.

Зато давно появилось и все более закрепляется замечательно новое международное право, дающее возможность следить за соблюдением прав человека в любой другой суверенной стране. И весьма действенна роль такого всемирного инструмента, как ООН (по сравнению с предыдущим выкидышем – Лигой Наций). И многие иные обоюдные коллективные обязательства (хотя бы экологические) множества стран. Все то, что было непредставимо до Второй мировой. А после нее было изобретено и стало будничной практикой.

Мы справедливо тревожимся в отношении реакционных и кровавых явлений, подчас небывалых, но на всемирном фоне они явно лишены долгого будущего.

 

25

Пора завершать эти заметки, по необходимости и сознательно переполненные повторами и спиральными переиначиваниями одной, собственно, мысли, хотя и с попытками представить ее в более объемном виде.

Все сказанное о третьем осевом времени подводит к самому важному.

К нарастающему реальному объединению человечества.

Начнем с «глобальности», которая многим представляется стиранием локальных самобытностей и насилием над остальными самых могущественных государств. Мы помним всегдашние неистовые манифестации против глобализации.

Но, собственно, что это такое?

Тут все элементарно. Во-первых, это распространение на все страны инфраструктур относительно одинакового уровня. От Австралии до Исландии, от Индии до Чили – банки, Интернет, телефонная связь, автомобильные трассы, аэропорты, освещение, водопровод, джинсы, вооружения, стадионы и прочее примерно одинаковы. Пересекая на лайнере земной шар, человеку в незнакомой стране не очень сильно приходится переучиваться в этом отношении.

Во-вторых. Очевидна взаимозависимость всех ото всех. Одна лишь возможность дефолта в маленькой Греции немедленно отражается на всех биржах и финансах мира. Авария атомной станции, гибельное землетрясение и другие форс-мажорные потрясения в какой-либо из стран немедленно вызывают помощь со всего мира. Всемирные гастроли, обмен выставками, глобальный туризм, международные чемпионаты стали самым обычным делом. Толпы японцев стоят перед «Джокондой». Термин «мировое сообщество» перестал быть риторическим. Что ж дальше ломиться в открытую дверь? Всемирность теперь есть наличная данность.

Это и есть глобализация. Одновременно, как всегда, усиливаются противоположные устремления: к культурной уникальности и экзотике. К политическому сепаратизму, будь то Кипр, курды, Бельгия, Испания (от страны басков до Каталонии), распавшийся Судан – или даже слабые веяния сепаратизма в Великобритании (Шотландия и Уэльс), Италии (Север и, как и раньше, Сицилия), резкий и словно бы бесшумный распад СССР, отделение Абхазии от Грузии, вооруженный распад Югославии и мирное расхождение Чехии со Словакией. Опять смешаны магистральное и тесно с ним сопряженное, но противоположное движения.

Почему глобализацию, с одной стороны, и сепаратизм, повышенное, часто очень острое устремление к самобытности, с другой стороны, я не считаю во всемирной перспективе несовместимыми направлениями движения в будущее? Не впадаю ли в слепую мечтательность?

Дело – не мне одному – представляется на основе нынешних прецедентов следующим образом. Именно всемирная связность порождает и усиливает тягу к самобытному. Самобытность и различия оказываются более ценными и культурно необходимыми на общем фоне. Как в США каждый гражданин ощущает себя одновременно и американцем, но и членом одной из бесчисленных и часто многолюдных этнических, культурных, религиозных общин. Все это спорит и сплавляется, и американский «котел» застывает, как пласты извергнувшейся магмы.

Это – конечно, лишь в радикально далеком будущем – можно также сравнить с естественным разложением белого цвета на радужный спектр.

Есть ведь еще третья – и самая важная, суммирующая – сторона глобальности. Человечество, подчеркнем снова, уже начало реально объединяться! США в этом смысле есть структурный прообраз будущего.

Другой механизм – адаптация (хотя и драматически осложненная) иммигрантов в более благополучных странах. Кто такой сегодня, скажем, француз? Он бывает и этническим арабом, и африканцем. И кем угодно (этнически).

Третий вариант (самый, очевидно, перспективный и показательный) – это, само собой, Европа. Мечтание Ленина о «Соединенных штатах Европы» едва ли не близится к осуществлению (через 50, через 100 и более лет?). Но при даже не снившихся Ленину причинах и условиях. Почему бы не предсказать (пусть только через 100 или 200 лет) Соединенные штаты Южной Америки?

В мире остается все меньше стран, не входящих в какие-либо пока рыхлые и ни к чему особенно не обязывающие, раздираемые противоречиями и даже антагонизмами, но все-таки не случайно возникшие, сообщества. Это арабская лига, африканское сообщество государств, латиноамериканское и так далее.

 

26

Подытожу. Еще не так давно то, о чем здесь говорится, было лишь достоянием фантастов. Но ныне есть серьезные научные основания предвидеть единое человечество со всемирным правительством. С по-новому трудными глобальными и космическими проблемами. Сколько столетий для этого понадобится? Бог весть. Но это действительный исторический вектор, к которому приходится присматриваться реальным политикам, экономистам, культурологам и всем остальным.

Заглянуть бы в несомненное будущее, к которому движется история начиная с древности. Как оно будет выглядеть?

Это, разумеется, был бы пустой разговор. Вот его как раз и оставим фантастам.

Некоторые достойные люди высмеивают понятие «законов истории». Напрасно. Эти законы не просто труднопостижимые, но специфически труднопостижимые, и поэтому ими озабочены не естественники, а гуманитарии. Их понимание дополнительно осложнено тем уже оговоренным обстоятельством, что мы знакомы лишь с самым начальным этапом движения истории. Нам совершенно неизвестен объект изучения в целом.

Но разве появление и жизнь мыслящих существ – не элемент устройства вселенной (или вселенных)? Все остальное в ее устройстве, в ее «порядке» («космосе») законосообразно, а потому и доступно естественнонаучному исследованию. Человечество не выпадает из природы, и, следовательно, законы истории есть особый модус законов природы.

То, что материя в физическом смысле могла на Земле стать мыслящей, следовательно, материей, вышедшей за пределы физики, включив в себя бездну метафизики и потребовав возникновения в науке парадоксальной гуманитарной сферы, пожалуй, никак не менее загадочный феномен космоса, чем черные дыры и темная энергия. Я готов безрассудно приравнять по значимости этот переход материи в другое состояние, так сказать, «второй взрыв» Вселенной к «первому взрыву», то есть к самому возникновению материи.

Во Вселенной, как мы недавно узнали, не одна галактика, а миллиарды, не тысячи, а миллиарды миллиардов звезд и, соответственно, бесконечное число планет. Ничто во Вселенной, ни одна ее данность не остается в единственном числе. По этой чисто физической и доказанной причине то же самое, по-моему, необходимо уверенно сказать об оксюмороне «метафизической материи», то есть о жизни разума. Разумов в космосе много, и у каждого своя природная форма существования и своя история. Успокоимся (или встревожимся?). Мы не «одиноки».

Или наверняка одиноки – только в ином, не физическом смысле – среди других разумов и их историй. Это вовсе уж отвлеченный вопрос. На него с замечательной фантазией попытался ответить Станислав Лем в «Солярисе». Замечательность ответа состояла в том, что Лем предложил художественную версию мыслящего океана, совершенно невозможную с физической точки зрения и тем выразительней гиперболизирующую крайне важное соображение. Всякая ли космическая разумность разумна в земном содержании этого понятия? При ином телесном носителе и при иных физических условиях не вероятней ли абсолютно иная разумность и внеземная логика?

Мы о своих «собратьях по разуму» ровно ничего не знаем. Но почему и в каком значении обязательно собратьях? Разве одна галактика не может столкнуться с другой, меньшей, например, Туманность Андромеды с Млечным Путем… и поглотить ее. Это полагают через миллиарды лет неизбежным астрофизики. Возможно, со временем мы что-то узнаем и об инопланетянах. Как узнали только что о черных дырах и всем прочем.

Но достаточно ли для этого у человеческой истории осталось времени? И что с ней самой произойдет после такой гипотетической встречи? Успокоимся окончательно. Поживем тысячи лет, и ответ сыщется не только у фантастов.

 

P.S.

Позвольте прибавить к этому тексту лирическую коду.

Ночью, прежде чем я успел завершить настоящие заметки, мне приснился сон. Это не значит, что я спал. Я смотрел трансляцию церемонии открытия в Лондоне всемирной летней Олимпиады.

Церемонию явно подготовили фантасты.

Я не хуже других понимаю, что актуально: это профессиональный спорт, притом весьма коммерческий, это очень технически сложное, дорогостоящее и увлекательное шоу, это большой бизнес, это нашпигованная вооруженными конфликтами и демонстративно драпирующая их, обдуманно примирительная политическая акция. Это аллегорический и, вопреки всему скверному, искренний минутный пафос и всплеск единения.

Но в ослепительно-радужном шествии люди всех рас и стран от души ликовали, улыбались, подпрыгивали и танцевали. В это время все словно забыли о пока еще не преодоленных проблемах и конфликтах. На это смотрел миллиард людей. Трибуны с одинаковым подъемом рукоплескали и крошечным делегациям самых маленьких стран, с гордостью и упоением несшим свои знамена. В потрясающем финале небольшие факельные огни 205 стран слились в одном огромном огне.

Мы все прильнули к телевизорам и восхищались.

Если к моим замечаниям о виртуальном будущем была бы возможна и понадобилась выразительная и точная актуальная иллюстрация – то вот она.

 

20 июля – 10 августа 2012 года