Егор Сергеевич Соколов (р. 1986) − философ, сотрудник философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова.

 

Ангажированное исследование?

Для многих участников Независимой исследовательской инициативы («НИИ митингов») выход на улицу в декабре 2011 года первоначально был мотивирован вовсе не исследовательским интересом − скорее последний стал своеобразным профессиональным рефлексом. Но и саму попытку понять «кто все эти люди?» также нельзя назвать нейтральной с политической точки зрения. Всерьез поставленный, этот вопрос неизбежно вынуждает добросовестного исследователя заняться критикой идеологии в марксистском смысле, демонстрацией того, что за используемыми номинациями, за легитимными способами описания и членения социальных групп скрываются конкретные партикулярные интересы.

Говоря о митингующих, называя, классифицируя их тем или иным образом, исследователь оказывается вовлечен в политическую борьбу, «борьбу за навязывание легитимного принципа видения и деления, за легитимное осуществление эффекта теории»[2]. Причем, следуя Бурдьё, в тем большей степени, чем менее он узнает или признает ее в качестве таковой. Хорошим примером здесь может служить опрос «Левада-центра»[3], подчеркнуто нейтральный, предоставляющий возможность каждому самостоятельно сделать выводы из «объективной» картины. Но при этом не только ровно ничего не говорящий ни о профессии (46% «специалистов»?)[4], ни о политических взглядах (38% «демократов» и 31% «либералов»?) респондентов, но и представляющий митинг как главным образом эмоциональную реакцию[5]сторонников оппозиционных партий или общественных деятелей[6]. Тем самым одновременно, во-первых, удостоверяется статус самоназванных «лидеров». Во-вторых, подтверждается та модель политического представления, которая используется социологическими агентствами в исследованиях «электоральных предпочтений россиян». И в-третьих, протест маргинализируется − через замыкание на «лидеров», через имплицитное (формальное) соотнесение с результатами всероссийских исследований «общественного мнения» и, наконец, через сведение повестки к вопросам «доверия», «одобрения» или «поддержки», исключающим не только политическое звучание социальной или экономической проблематики, но и − что, судя по нашим опросам, еще более значимо − многообразные формы личного участия и самоорганизации.

Как же относиться к собственной ангажированности? Думаю, при первом шаге можно руководствоваться веберовским требованием «свободы от оценки»[7], которое отнюдь не означает, как это иногда понимается, необходимости устранения всех практических оценок. Напротив, Вебер оспаривает эту точку зрения:

 

«Мне представляется нереальным нередко совершаемое в нашей науке деление практических оценок на “партийно-политические” и оценки иного характера, деление, направленное лишь на то, чтобы скрыть от слушателей практическое значение внушаемых им взглядов. […Необходимо] в каждом отдельном случае со всей отчетливостью пояснять своим слушателям, и в первую очередь уяснить самому себе... что является... чисто логическим выводом или чисто эмпирическим установлением фактов и что носит характер практической оценки»[8].

 

Понятно, что такое различение проблематично, в особенности, если исследователь включается в активистскую деятельность. Проблема заключается, в частности, во временнóм рассогласовании: исследовательская работа предполагает значительно более длительный производственный цикл (сбор интервью, расшифровка, аналитика, подготовка текстов и так далее), а следовательно, мы приступаем к ней с уже сформировавшейся системой оценок и рискуем предварить исследование заранее сделанными выводами. Ситуация осложняется эмоциональной вовлеченностью, нетривиальностью полученного опыта, затратами сил и времени, побуждающими переоценивать некоторые аспекты исследуемого.

Вместе с тем ценность включенного наблюдения очевидна: переживания митингующих, эмоциональные тона, в которые окрашено поведение различных групп участников коллективного действия (активистов «Солидарности», «Левого фронта», ДПНИ, гражданских участников, случайных прохожих или омоновцев), схватываются непосредственно, но объективируются с большим трудом. По-видимому, единственным способом избежать субъективизма является совместная исследовательская работа, позволяющая корректировать частную перспективу и с помощью коллег восполнять ограниченность собственных профессиональных компетенций.

Даже интервьюирование не является нейтральной технической процедурой. Большинство наших респондентов не ассоциировали себя ни с какой конкретной политической силой, многие скептически относились к «сцене». Опросы, среди других форм горизонтальной коммуникации[9], дополняли и замещали одностороннюю речь «випов», «экспертов», давали возможность артикулировать и уточнить собственную позицию. Рост политической осведомленности респондентов, который мы фиксировали от декабря 2011-го к марту 2012-го, объясняется наряду с высоким интересом к блогам и СМИ − воспринимающимся в качестве оппозиционных (аудитория телеканала «Дождь» и «Новой газеты» выросла в это время в разы) − также и участием в локальных инициативах и практиках обсуждения[10].

Мы постоянно слышали такое объяснение: «разговариваем с друзьями, коллегами», причем некоторые респонденты придавали обсуждению очень большое значение, отвечая на вопрос «Что вы можете сделать лично, чтобы изменить ситуацию в стране?» следующим образом:

 

«Общаться с людьми, с друзьями, могу вести какую-то сетевую деятельность» (мужчина, экскурсовод в музее, музыкант, 31 год, Пушкинская площадь, 5 марта 2012 года).

«Я могу нести мысль, могу разговаривать с коллегами и передавать вот этот наш пульс (женщина, переводчица, актриса, около 40 лет, Париж, 24 декабря 2011 года).

 

Интерес к слову, осмысленному, спокойному и честному, − один из наиболее устойчивых мотивов, одна из несущих опор протеста; потребность говорить, стремление быть услышанным выражаются в ряде случаев почти как политическая программа:

 

«Нужно повторить, и не раз повторить, чтобы быть услышанным! Нужно свои права методично отстаивать, законно, современными методами, языком современным! Права на свободную, честную страну, на то, чтобы нам перестали врать…» (мужчина, сотрудник РАН, 25 лет, проспект Академика Сахарова, 24 декабря 2011 года).

«Я думаю, надо просто честно говорить об этом [о ситуации], не стесняясь, приходить на эти митинги и поддерживать движения, которые проходят в легальных и разрешенных формах (женщина, переводчик, около 50 лет, проспект Академика Сахарова, 24 декабря 2011 года).

 

Следовательно, вступая в это делиберативное пространство, вмешиваясь в эти коммуникации (даже только лишь в форме вопросов), мы в некоторой мере воздействуем на объект исследования. Допустимо ли это? Стоит ли стремиться как-то этого избежать? Как ни парадоксально, именно активистская составляющая работы «НИИ митингов» позволяет сделать следующий шаг. Мы подготовили и распространяли на шествии 4 февраля 2012-го брошюру «Как защитить себя от политических манипуляций»[11], целью которой было «оставить слово за участниками митинга». Двигаясь в направлении, впервые обозначенном Мишелем Фуко и Группой информации по тюрьмам (1971−1972)[12], мы стремились предоставить людям возможность обратиться друг к другу, воодушевить или поделиться опытом самоорганизации. И столкнулись с характерной реакцией: многие участники митинга отказывались брать брошюру, считая ее очередной агиткой или политическим манифестом, но меняли свое решение, когда узнавали, что предлагаемый текст в некотором роде − социологический.

Высокий уровень образования и одновременно − перегруженность лозунгами и популистской риторикой объясняют потребность в объективной информации и даже − потребность в теории. Последняя, однако, должна пониматься не как всеобъемлющее описание социального порядка, данное как бы «извне» и/или предписывающее некий «правильный» образ действий, а, следуя фукольдианской логике, как инструмент, обеспечивающий возможность перехода между частными (и даже конкурирующими) перспективами. Теория как «переход от одной практики к другой», как инструмент (очки или молот), как «борьба за то, чтобы выявлять и подрывать ее [власть] там, где она более всего невидима и коварна»[13], − такая теория не может позволить себе быть эвфемизированной, приодевшейся в наукообразные термины пропагандой (сколь бы благородные мотивы за этой пропагандой ни стояли), равно как и не может позволить себе быть наивной. То есть сама ангажированность, само требование разрыва с господствующими способами описания вынуждают исследователя сохранять предельную осторожность и интеллектуальную честность. Иначе говоря, чтобы быть оружием, теория должна быть настоящей.

 

Смысл представления

Протестное движение описывается и интерпретируется, включается в одни контексты и исключается из других, присваивается, (дис)квалифицируется и проблематизируется. В борьбу за политическое представление включаются различные силы, оно конструируется в столкновениях дискурсов, образов и практик. Я предлагаю рассмотреть три его формы.

 

Представление как видение

Представление как видение (представление), манифестация, демонстрация, делание зримым, а тем самым и существующим. Вопрос о существовании принципиален: можно было бы сказать, что, вопреки Канту, в политике бытие является реальным предикатом.

Государство, производящее и поддерживающее официальные классификации, может противопоставить суждению типа: «Я не знаю никого, кто голосовал бы за “Единую Россию”» − работу колоссальных машин формирования мнений (СМИ, социологических агентств и так далее), а в конечном счете здравый смысл, формируемый профессиональными рутинами и социальным опытом.

 

«Просто это может потом сказаться в дальнейшем. С работой будут проблемы, если вдруг потом станет известно, кто, когда присутствовал. Я не понимаю этого. Мы ничего не можем изменить. Мы − обычная серая масса. Серых людей. Та, которая живет по дурацким российским законам (женщина, продавец, 25−30 лет, Москва, 6 марта 2012 года; в митингах не участвовала).

 

«Мы существуем!» − один из первых протестных лозунгов, прозвучавший уже 5 декабря на Чистых прудах и выражающий конституирующую функцию коллективного действия. Это учреждающий группу перформатив, обращенный сразу и вовне и внутрь. С одной стороны, протестующие заявляли о себе как о реальной величине[14], не укладывающейся в пределы «статистической погрешности» (как традиционно характеризовали крупные социологические агентства «сторонников внесистемной оппозиции»), о величине, которую нельзя просто игнорировать, с которой необходимо считаться, на требования которой необходимо каким-то образом реагировать.

 

«Одним из ведущих ожиданий от своего участия, о котором на всех протестных митингах сообщали разные респонденты, было: “...чтобы власть, наконец, прислушалась”»[15].

 

С другой стороны, у самих участников митинги создавали ощущение единства небезразличных, своего рода пробуждения, преодоление равнодушия, многими воспринимавшегося как главная проблема. Вот примеры ответов на вопрос «Что вас больше всего не устраивает, раздражает в российском обществе?»:

 

«Пассивность большинства. То, что люди, которых заставляли или просили участвовать в митингах, пассивно сносили» (мужчина, временно не работающий, 29 лет, Новый Арбат, 10 марта 2012 года).

«Пережитки совка. Как в центре решат, так и делают. Без самоуправления. Когда смотришь, как заводы живут… митинги с уральского завода... все ждут заказ из центра. Придут деньги − будем работать, не придут − не будем (мужчина, инженер, около 30 лет, Большая Якиманка, 4 февраля 2012 года).

«Меня раньше все время раздражало безразличие и лицемерие, когда люди проходят мимо и отворачиваются, в упор ничего не видят. Но в последнее время я это меньше замечаю» (мужчина, специалист по программному обеспечению, Пушкинская площадь, 5 марта 2012 года).

«Трудно сказать. Раньше я бы сказал, что раздражает какая-то инертность и пассивность. Потому что до декабря месяца складывалось ощущение, что людям все равно. А сейчас так уже сказать нельзя. Сейчас это раздражение ушло. Когда ходишь на такие митинги, наоборот, радуешься» (мужчина, аспирант РАН (социальная антропология), 22 года, Большая Якиманка, 4 февраля 2012 года).

 

Для многих это был первый опыт участия в массовой акции, резко контрастирующий с повседневной практикой анонимного сосуществования, объединивший людей в непривычном, будоражащем[16] взаимодействии, вызвавший новые эмоции. Другие соотносили его с участием в перестроечном движении конца 1980-х − начала 1990-х[17]. Эмоциональные связи служат созданию коллективной субъектности − конечно, весьма неустойчивой, эфемерной, однако отчетливо переживаемой участниками.

 

«Это было похоже на единый поток эмоций. Сложно сказать, как называется эта эмоция, что-то вроде: человек поработал хорошо, произвел какой-то полезный и важный продукт, устал, и от этого у него приятные ощущения. Примерно таким общим эмоциональным потоком были заряжены люди»[18].

 

Единство разных − чрезвычайно устойчивый мотив в наших интервью, что проявляется, в частности, при ответе на вопрос «Что вам нравится и не нравится на митинге?»[19]:

 

«Хорошо, когда люди выходят, чувствуют какое-то единство» (мужчина, журналист, 35 лет, Новый Арбат, 10 марта 2012 года).

«Пока все нравится. Пока все так идем, хорошо. Музыка, вот буддисты идут или кто там. Очень приятно, что разные люди идут» (мужчина, научный работник (физик), 65 лет, Большая Якиманка, 4 февраля 2012 года).

«Нравится, что пришли очень много людей совершенно разных возрастов, разных поколений, разных, судя по всему, социальных сфер, много молодежи и пожилые люди» (женщина, переводчик, 56 лет, Большая Якиманка, 4 февраля 2012 года).

 

В пространстве митингов групповые границы определены телесно-эмоционально. У сцены сосредотачиваются активисты, более сплоченные, организованные, более «заряженные», иногда − более агрессивные. Сцена концентрирует внимание, однако далеко не все участники оказываются захвачены организаторами. Скажем, на проспекте Академика Сахарова очень многие не скандировали лозунги, явно выражали скептическое отношение к «звездам», надрывающимся в крике или преувеличивающим численность собравшихся. На периферии митинга более значимыми оказывались горизонтальные коммуникации: люди общались друг с другом, с журналистами, исследователями, комментировали плакаты и костюмы, раздавали и читали листовки, шутили и просто вежливо уступали дорогу протискивающимся к палаткам с бесплатным горячим чаем.

Еще более характерен пример акции «Белое кольцо» (26 февраля 2012 года), децентрализованной, предоставлявшей участникам значительно большую свободу перемещения (пространство не было размечено ни сценой, ни полицейскими заграждениями) и действия (не предписывалась модель слушателя, реагирующего в определенных местах чужих выступлений). Одни держались за руки, приветствовали проезжающие мимо украшенные белыми лентами и надписями машины[20], другие шли по Садовому кольцу, третьи ехали на общественном транспорте. На Зубовском бульваре, около здания редакции РИА «Новости», веселый, почти карнавальный[21] протест контрастно сталкивался с какой-то почти ожесточенной серьезностью сплоченной и многочисленной (100−200 человек) группы членов прокремлевских молодежных движений, организованно кричащих лозунги и державших в руках одинаковые пластиковые сердечки с надписью «Путин любит всех»[22].

К 10 мая протест прошел несколько эмоциональных фаз: от возмущения Чистых прудов к радости Садового кольца, от тревоги Пушкинской площади к ярости Болотной. Эти различия отчетливо чувствуются, но с трудом поддаются описанию, всякий раз не вполне верному, не вполне точному. Хотя лишь для немногих участников митинги стали местом новых знакомств[23], обретение нового коллективного опыта имело большое значение. Переживание единства поверх границ политических и социодемографических групп свидетельствует если не о формировании коллективной субъектности, то во всяком случае о невозможности редуцировать протест, свести его к частным определениям или медийным конструктам.

 

Представление как знак («представлять собой»)

Вопрос заключается в том, к чему отсылает протест, что за ним стоит. Если представление-видение касается политической перцепции, то вокруг представления-знака разворачиваются игры политической классификации. Если митингующие есть, то кто они? Здесь тело протеста рассекается сериями оппозиций и упаковывается в стремительно мифологизирующиеся («натурализирующиеся», по Ролану Барту) категории: «креативный класс», «рассерженные горожане»[24], «новые сердитые»[25], «революция сытых», «революция хипстеров», «гламурная революция» и так далее. Эти номинации − результат политического гипостазирования, субстанциализации акциденций; их идеологический смысл совершенно прозрачен: они разделяют и демобилизуют[26].

Накладываясь на относительно устойчивые, структурно гомологичные оппозиции вроде «Москва − провинция», «офисный планктон − реальный производитель», «либералы/демократы − патриоты», они производят своего рода «эффект гетто». Протест приписывается[27] чрезвычайно узкому слою, определяемому через потребительский стиль, специфический социальный кругозор, а также специфические формы занятости и найма. Протест фиктивен, поскольку является модой. Протест фиктивен, поскольку протестующие не знают «настоящей России» или «реальной жизни». Наконец, протест фиктивен, поскольку протестуют богатые бездельники. Показательное свидетельство «Новой газеты»:

 

«Сотрудники полиции говорят, что последние четыре дня их смены составляют по 20 рабочих часов. Говорят, что считают собравшихся “тунеядцами”. “Не работают столько дней, на что живут? Или грабят или воруют”»[28].

 

Демобилизующие эффекты действуют в той степени, в которой практическое чувство социальной дистанции кодируется в терминах, в которых гражданская активность привязывается к узкому социальному профилю (или только к Twitter, iPad и пабу «Джон Донн»). Пример с сайта Liberty.ru:

 

«Не стоит забывать, что “новые сердитые” − это далеко не только редакция “Афиши”, “ОпенСпейса” и художники с фабрики “Октябрь Красный”. Аудитория Болотной площади − это, в том числе, и обычные мальчики и девочки из московских офисов. Да-да. Читательница “Cosmopolitan”, первый раз открывшая “Новую газету”. Рупор правды и свободы рвет девственную плеву глянцевого, пропахшего пробниками попсовых духов, уютного мирка. Ну, и как их после этого не называть хомячками и пингвинами?»[29]

 

Протест дискредитируется простым указанием на профессиональную принадлежность и потребительские предпочтения митингующих (не говоря уже о том, что приписывается он исключительно «мальчикам и девочкам»). Причем само это указание подается как нечто совершенно очевидное и естественное.

Как, однако, мыслят себя сами участники митингов?[30] Респонденты, которым мы задавали вопрос «Относите ли вы себя к какой-то социальной группе, слою, классу?», как правило, оказывались в затруднении. Многие отказывались отвечать, некоторые относили себя к «среднему классу», однако почти всегда с оговорками:

 

«Мы не любим это социальное разделение. Это на самом деле выдумано маркетологами, как и все в нашем мире» (мужчина, менеджер в сфере обслуживания, 40 лет, Большая Якиманка, 4 февраля 2012 года).

«Ну, наверное, чисто теоретически мы скорее всего средний класс, теоретически, я думаю, да» (женщина, переводчик, 57 лет, Большая Якиманка, 4 февраля 2012 года).

«[пауза] Вы мне варианты предложите? Просто я не разбираюсь».

«Я надеюсь себя относить к среднему классу, но у меня, честно говоря, достаточно размытые представления, что это. Я никогда себя не относил» (мужчина, пиар-менеджер, 26 лет, Большая Якиманка, 4 февраля 2012 года).

 

Мужчина: Средний, наверное.

Женщина: Да.

Интервьюер: Средний? А можете как-то расшифровать?..

Женщина: Ну, определенный образовательный уровень, то есть у нас высшее образование есть. Определенный социальный уровень, то есть мы, в принципе, не зависим от работодателей так, как некоторые, которых, допустим, принуждали выходить на выборы под угрозой того, что их уволят. Я слышала сама от знакомых такие истории. И… Нас не могут заставить, даже если бы мы на кого-то… Лично я на кого-то если бы работала, то я бы сказала «нет!», потому что я не боюсь этого. Вот. И меня нельзя принудить таким образом (мужчина, женщина, 25−30 лет, трейдер, фотограф (фриланс), Пушкинская площадь, 5 марта 2012 года).

 

Степень неопределенности этого понятия проявляется в парадоксальной на первый взгляд ситуации, когда рабочие с пропутинского митинга относят себя к «среднему классу»[31], а временно испытывающие материальные трудности предприниматели − нет. Эта тотальная категория начинает функционировать как «нормирующий фантазм, который прямо наследует ранним российским теориям о природе этой несуществующей, но желанной социальной группы, призванной обеспечивать “социальную стабильность” и даже выступать “гарантом общественной безопасности”»[32].

Весьма характерно, что с трудностями социального самоопределения сталкиваются даже специалисты:

 

«Вы знаете, в современной России достаточно сложно отнести себя к какому-то классу, но будем считать, что я представитель интеллектуального класса [смеемся]» (мужчина, аспирант РГГУ (социология), 24 года, Большая Якиманка, 4 февраля 2012 года).

«Не знаю, наверное, да [отношу себя]. Все мы относимся к какой-то социальной группе. Но не могу точно определить, зависит от классификации» (мужчина, аспирант РАН (социальная антропология), 22 года, Большая Якиманка, 4 февраля 2012 года).

 

Как эти трудности, так и разброс ответов («интеллигенция», «москвичи», «пенсионеры», «казаки», «просто люди» и так далее) свидетельствуют, вопреки СМИ, что на площади вышел не «средний (креативный/городской/обеспеченный) класс», а очень и очень разные по своим социальным характеристикам люди.

 

Представление как представительство

Речь идет о том, кто представляет протест и протестующих. Самое начало протестной активности оказалось неожиданным в том числе для «организаторов», но уже во время подготовки митинга на Болотной площади (10 декабря 2011 года) попытки приватизации и инструментализации протеста становятся систематическими. Персонажи, претендующие на то, чтобы представлять протест, стремятся конвертировать медийную известность, организационные и финансовые ресурсы в политический капитал. Проблема для них заключается в том, что обменный курс сильно меняется. Способность привести с собой 100 или 200 «олдскульных» активистов практически теряет значение, борьба за место у сцены не интересует массу «гражданских» участников; более того: разворачиваясь перед объективами теле- и фотокамер, она не становится заметным сюжетом и в СМИ. В качестве ресурса может выступать даже близость к критикуемой власти: на проспекте Сахарова (24 декабря 2011 года) экс-министр финансов Алексей Кудрин заявляет, что «готов участвовать и помогать диалогу», телеведущая Ксения Собчак выступает с идеей компромисса («мне есть, что терять»). Оба, впрочем, оказываются освистаны.

Политическая дисперсия, скептическое отношение к сцене, к самоназначенным и самоцитирующим «лидерам», поразительным на первый взгляд образом монтируется в некоторых случаях с запросом на политический профессионализм. Фигура профессионала вписывается респондентами в такую систему координат, в которой политическая работа и компетентность принципиально не отличаются от любой другой (или отличаются только «грязью» политики). Профессионализм (вообще) связывается с позитивными изменениями в стране. Это чрезвычайно устойчивый мотив − перемены мыслятся не как революционный разрыв, «коренное переустройство», а скорее как нормализация или развитие существующих институтов. Политический профессионализм определяется через оппозицию «правильно/неправильно работающее» и помещается в семантический ряд: «делать правильные вещи», «следовать законам», «воспитать нашего классного сына», «не выплевывать окурки на землю»[33] и так далее.

 

«Я считаю, что полезным можно быть в том, что ты делаешь лучше всего. Я могу приносить пользу только своей профессией. Тот, кто умеет хорошо править, − должен править; тот, кто умеет считать голоса, − должен считать голоса, а то у нас чаще всего все наоборот» (женщина, химик-технолог, Пушкинская площадь, 5 марта 2012 года).

 

Однако другой распространенный ход позволяет, как мне представляется, уточнить смысл этого запроса:

 

Интервьюер: Скажите, из нынешних проблем, какие должны быть решены в первую очередь, если будут преобразования в стране? [...]

Респондент: Вы знаете, я бы, может быть, все это обобщила и… как бы считала, что нужно устранить профанацию во всем, в том числе в политике. И в любой…

И.: Не только в политике?

Р.: Не только в политике, да, а во многом, во многом. Устранить демагогию, устранить профанацию, устранить…

И.: Что вы называете профанацией?

Р.: Профанация − вот, я считаю, что это не политика − то, что ведут наши правители, вот, а профанация, пустое.

И.: Имитация, да?

Р.: Да, пустое, вакханалия имиджей, начиная, там, от голых торсов и касок, и, там, вертолетов-самолетов-байков, и так далее, и так далее.

(Женщина, врач, 70 лет, Большая Якиманка, 4 февраля 2012 года)

 

Вокруг оппозиции «конкретные дела»»/«пустые слова» концентрируются ожидания и возможности. Она соотносится с многообразными формами самоорганизации и самоуполномочения (от тушения пожаров летом 2010 года и помощи пострадавшим от наводнения в Крымске до финансирования антикоррупционных инициатив и участия в движении наблюдателей), но часто также и с отсутствием ожиданий от митингов. Вопрос «что дальше?», скептическая реакция на «сцену» (на «чуровские» преувеличения численности собравшихся, истеричный крик или постоянно воспроизводящиеся неопределенные, «слишком конвенциональные» формулировки) свидетельствуют о том, что и протест начинает балансировать на грани «пустых слов». Отсюда, с одной стороны, − попытки (сначала анархистов, а затем «образовательной колонны») переприсвоить митинг, организовав в его пространстве альтернативные площадки со свободным доступом к микрофону. А с другой, − дистанцирование от уличных акций как «неподходящего средства», характерное, например, для части наблюдателей за выборами[34].

Сбой традиционной логики политического представительства обнаруживается также в относительно высоком уровне доверия непрофессионалам (писателям, журналистам, музыкантам): их «внезапное» участие и «культурный» характер протеста соответствуют опыту значительной части митингующих. Но еще важнее, пожалуй, несовпадения высказываний и эмоционального тона (последнее усиливалось от сцены к периферии митинга). Сразу привлекшие внимание СМИ и исследователей[35] самодельные плакаты и костюмы, часто содержательно соответствуя номинальной протестной повестке (против Путина, «Единой России», Чурова, нечестных выборов и так далее), стилистически порывали с «серьезностью» профессиональной политики, в том числе со звучащими со сцены лозунгами. Можно говорить о целой серии разрывов с политическим профессионализмом, бюрократического или активистского толка: через «малые дела», через самопредставление, через нормализацию опасного опыта (к июню 2012-го о готовности выйти на «несанкционированный» митинг говорили многие респонденты; даже возможность задержаний / полицейского насилия воспринималась спокойно: «конечно, [перспектива получить дубинкой по башке] пугает, но...», «постараюсь не лезть вперед, разве что нужно будет защитить кого-то»).

Политический профессионализм, гегемониальный и герметичный, лишь с большим трудом монтируется с «внезапным» активизмом. Лозунг «Вы нас даже не представляете» очень точно это выражает: речь идет не только о невозможности быть представленным (из-за фальсификаций, законодательных барьеров, использования «административного ресурса»), но и о невозможности представить − здесь слово «представление» употребляется в еще одном его значении: как воображение («представлять себе») − «нас», протестующих. «Им» (власти?) предъявляется (среди прочих) претензия в недостатке политического воображения, в невозможности помыслить пересекающиеся на митингах жизненные траектории, невозможности встроиться в те практики, войти в те пространства репрезентации, которые определяют для разных людей смысл протеста. Но не относятся ли эти слова также и к «нам», исследователям и «экспертам», − одновременно как вызов и предостережение?