Capital in the Twenty-First Century

Thomas Piketty

Cambridge, МА: Harvard University Press, 2014. − 696 р.

 

Прав ли был Карл Маркс, когда утверждал, что с течением времени капитал будет концентрироваться и аккумулироваться в руках узкой группы экономических элит? В своем почти 700-страничном трактате с громким названием «Капитал в XXI веке» французский экономист Тома Пикетти утверждает, что это действительно так. Но владельцам капитала совсем не обязательно «рыть себе могилу»: процесс накопления богатства не является внутренне противоречивым, и саморазрушительность капитализма была сильно преувеличена марксистской школой. Напротив, капитал имеет тенденцию к самосохранению и приумножению, в чем профессор Парижской школы экономики убеждает нас на страницах своей книги.

Согласно исследованию Пикетти, капиталистический мир в новом тысячелетии будет столь же пронизан неравенством, как это было и столетия назад − во времена публикации классических трудов по политической экономии Адама Смита, Давида Рикардо и Карла Маркса. Заключения, к которым приходит автор, похожи на опасения Томаса Мальтуса, чья теория в свое время позволила заговорить об экономике как о «мрачной науке»[1]. (По-видимому, этот термин впервые был использован шотландским философом и писателем Томасом Карлайлом при описании апокалиптической экономической теории, предрекавшей неминуемую «мальтузианскую ловушку»: мировой голод, вызванный диспропорцией между ростом населения и объемами экономических ресурсов.) В то же время важной эпистемологической точкой этой работы, помимо Рикардо и Маркса, стали исследования на тему экономического неравенства в США, которые в 1950-е годы провел Саймон Кузнец. Методология этого экономиста легла в основу труда Пикетти и привела его к зеркально противоположным результатам[2].

Одной из ключевых идей автора является тезис о том, что сглаживание неравенства экономических циклов в XX веке происходило из-за экзогенных шоков в виде мировых войн и политики макроэкономической стабилизации, дававших импульс экономическому росту капиталистических стран. Однако после окончания «холодной войны» мир вернулся в свое прежнее, неравное состояние, при котором владельцы капитала приумножают свое богатство быстрее, чем растут доходы других классов. Теория Пикетти дает объяснение этому и другим социально-экономическим процессам, опираяясь как на экономический, так и на исторический анализ, что делает книгу доступной для широкого круга читателей.

В общей сложности Пикетти потратил на написание работы чуть больше десятилетия, прошедшего с момента публикации в 2001 году его книги о неравенстве во Франции[3]. На протяжении следующих лет он работал в тесном сотрудничестве с Иммануилом Саезом и Энтони Аткинсоном, которые спроецировали проведенный Пикетти анализ неравенства во Франции на США и Великобританию[4]. Пользуясь доступными источниками и собранными лично архивными сведениями о налогообложении, Пикетти создал обширную базу данных о неравенстве в различных частях света, позволяющую изучать влияние накопления капитала на уровень социально-экономического расслоения.

Критикуя профессиональных экономистов за их «ребяческую увлеченность математикой», Пикетти постарался использовать как можно меньше формул и букв греческого алфавита, чтобы сделать свою работу более элегантной и простой для восприятия. В основе его теории лежит формула фундаментального неравенства, выраженная в двух переменных: r − доход на капитал и g − экономический рост. Эти факторы отражают силы дивергенции и конвергенции в обществе. Конвергенция представляет собой движение к снижению неравенства: она выражается в распространении знаний и расширении инвестиций в человеческий капитал. Дивергенция, напротив, приводит к концентрации капитала в руках самых зажиточных слоев населения и углублению социально-экономического неравенства.

Так, при условии, что доход на капитал превышает темп роста экономики (уже ставшая знаменитой формула r > g), в обществе происходит поэтапное увеличение неравенства, радикально подрывающее меритократические ценности. Именно это и готовит для нас будущее капитализма, полагает Пикетти. В экономике, характеризуемой большим масштабом накопления капитала и медленным экономическим ростом, капитал со временем достигает диспропорциональных размеров и меняет не только распределение богатства в обществе, но и его структуру. Богатеют только владельцы капитала, но не обычные работники.

 

«Когда уровень дохода на капитал значительно превышает уровень экономического роста (как это было большую часть истории до XIX века и как это скорее всего будет в XXI веке), логически получается так, что унаследованное богатство растет быстрее, чем объем производства и заработок. Владельцам наследства нужно сохранить лишь часть их дохода на капитал, чтобы увидеть, что капитал растет быстрее, чем экономика. […] Концентрация капитала достигнет экстремальных уровней, которые потенциально несовместимы с меритократическими ценностями и принципами социальной справедливости, выступающими фундаментом современных демократических обществ» (р. 26.).

 

Маркс прав в том, что капитализм был губителен для рабочего класса в его время, ведь в XIX веке эффект экономического роста не был всеобъемлющим. Но он просто не застал дальнейшую трансформацию капитализма: в XX веке ситуация радикально изменилась, и большинство рабочих на Западе ощутили плоды экономического роста. За три столетия доход на душу населения в западном мире вырос со 100 до 2500 евро, а среднемировой подушевой доход увеличился в десять раз. Сегодня он составляет примерно 760 евро, в то время как три века назад равнялся сегодняшнему уровню беднейших стран Африки (р. 86.) Экономический прогресс позволил людям лучше питаться, одеваться, получать медицинскую помощь и путешествовать. Но он принес и новые вызовы, в первую очередь для западной цивилизации.

Большую часть XX века западные страны производили около 80% мировой продукции. К 2010 году этот показатель снизился до 50% и вернулся к уровням середины XIX века, а в течение следующих десятилетий он составит примерно четверть мирового валового продукта. Рост западных экономик сможет сохраниться на уровне чуть выше 1% только при условии нахождения альтернативы углеводородному сырью, полагает Пикетти. Срединный сценарий мирового экономического развития предполагает следующее:

 

«Богатейшие страны (Западная Европа, Северная Америка и Япония) будут расти на 1,2% в 2012−2100 (заметно быстрее, чем предсказывают многие экономисты), в то время как в бедных и развивающихся странах продолжится процесс конвергенции, выливающийся в экономический рост на уровне 5% в год в 2012−2030 и 4% в 2030−2050. Если это предсказание сбудется, подушевое производство в Китае, Восточной Европе, Южной Америке, Северной Африке и на Ближнем Востоке достигнет уровня богатейших стран к 2050 году» (р. 100.).

 

В отличие от экономического роста, ставка дохода на капитал в развитых странах не снизится: она составит в среднем 5%. На практике это означает, что в большинстве капиталистических экономик неравенство будет углубляться. В XX веке рост равенства сопровождался снижением концентрации капитала в руках 10% самых зажиточных слоев населения в результате войн и экономического восстановления. Но ближе к концу века рост неравенства возобновился: в 2000 году в США верхний дециль стал зарабатывать половину от общего дохода страны. Два с половиной миллиона человек стали получать в два раза больше, чем остальные 260 миллионов. Во Франции пятьсот тысяч человек стали богатеть быстрее, чем прочие 65 миллионов.

В мировом разрезе состояние десятой доли населения земного шара в шесть раз превышает доходы всех остальных групп. 1% от этой доли составляют самые богатые: в отличие от прочих 9%, владеющих в основном недвижимым имуществом, золотой процент хранит свой капитал в финансовом секторе:

 

«Внутри “9%” мы можем обнаружить докторов, юристов, торговцев, рестораторов и прочих не работающих по найму предпринимателей. […] Чтобы войти в “9%” или даже подняться до нижних уровней “1%”, что означает получение дохода в 4−5 раз выше среднего значения, […] карьера доктора, юриста или успешного владельца ресторана может быть хорошей стратегией. […] Но, чтобы достигнуть стратосферы “1%” и получать доход, в несколько десятков раз превышающий заработную плату среднего работника, этой стратегии недостаточно. Достижение вершины доходной иерархии более вероятно в случае, если человек владеет значительными финансовыми активами» (с. 280.).

 

Какое же решение предлагает Пикетти для выхода из назревшего кризиса капитализма? Эффективным методом, по его мнению, является прогрессивная шкала налогообложения, которая может выровнять распределение богатства в обществе. В свое время Карл Поппер назвал подобную стратегию «политическим интервенционизмом», государственным вмешательством в экономику, не подрывающим свободу как таковую[5]. Но является ли подобная политика эффективной мерой борьбы с неравенством состояний сегодня и способны ли демократические правительства, все более подрываемые влиянием экономических элит[6], двигаться по пути создания общества равных? Если следовать изложенной в книге логике, в прошлом элиты были вынуждены идти на подобные шаги из-за внешних явлений (таких, как мировые войны), уничтожавших физический капитал либо менявших социально-экономический облик обществ. Иначе говоря, при отсутствии экзогенных влияний трудно представить ситуацию, при которой владельцы капитала захотят расстаться со своим богатством, а значит, и с политическим могуществом.

Подходящим примером может служить столь знакомая Пикетти Французская республика, где президент-социалист Франсуа Олланд ввел прогрессивное налогообложение для самых богатых. К чему эти шаги привели, мы прекрасно знаем: владельцы капитала начали искать новые «островки стабильности», чтобы не стать жертвами эгалитарного перераспределения. Незаметно для себя современное западное общество оказалось в ловушке неравенства, следствием которого является невозможность логически связать эгалитарные ценности с глубоким экономическим расслоением, все больше расшатывающим политический порядок демократических государств.

Тома Пикетти написал поистине блестящий труд. Глубина экономического анализа, представленного в книге, вкупе с историческим масштабом исследования ставят «Капитал в XXI веке» на одну полку с трудами классиков экономической мысли. Несомненно, постулаты Пикетти еще не раз будут подвергнуты критике, но один из них опровергнуть скорее всего не удастся: капиталистический мир движется к углублению неравенства, и этот процесс сложно обратить вспять. Одного введения прогрессивной шкалы налогообложения будет недостаточно для купирования проблемы неравенства, и это заключение непосредственно следует из самой теории. Правительства должны создавать стимулы для инвестирования в человеческий капитал − интегральный элемент сил конвергенции, лежащий в основе социально-политического развития человечества.

Несмотря на пронизывающий «Капитал в XXI веке» пессимизм, сторонники социальной инженерии должны воспринять выводы Пикетти скорее как сигнал к действию, нежели как бесповоротный вердикт. Возможно, катастрофическую траекторию развития капитализма еще можно изменить, задействовав социальные институты и человеческий разум. Для тех, кто верит в исторический детерминизм, найдется еще один повод усомниться в качестве социального прогресса. Так или иначе, в своей книге Пикетти задал исторически важные вопросы, поиск ответов на которые предстоит проделать не одному поколению читателей.

 

Денис Бураков

 

 

 

Мы. Жизнь в эпоху безвременья

Лилия Шевцова

М.: Московский центр Карнеги; РОССПЭН, 2014. − 315 с. − 2000 экз.

 

Книги, которые пишут идейные противники нынешней российской власти, любопытно читать хотя бы потому, что подобных работ в нашей стране выходит все меньше. А если, как в данном случае, автором к тому же оказывается видный ученый-политолог, много лет проработавший в Московском центре Карнеги и последовательно критиковавший режимы Ельцина и Путина, интерес еще более усиливается. Рецензируемый сборник сформирован на основе статей автора в «Новой газете», «Газете.ру», «Ежедневном журнале» и других российских СМИ, а также экспертных дискуссий в фонде «Либеральная миссия»; в центре авторского внимания − основные проблемы внутренней и внешней политики России.

Название книги недвусмысленно отсылает читателя к известной антиутопии, и, хотя Шевцова прямо заявляет, что взяла «у романа Замятина только название», буквально с первых строк читатель начинает понимать, до какой степени ее беспокоит близкая перспектива всеобщей любви россиян к «Благодетелю». Общим рефреном рассуждений Шевцовой выступает тезис о том, что самодержавную реальность, в которой Россия живет сегодня, необходимо менять, причем менять системно: не посредством замены одной президентской фигуры на другую, но обратившись к конституционным поправкам, призванным сократить слишком обширную власть первого лица. Не исключено, отмечает автор, что наилучшим вариантом решения этой задачи явилось бы принятие новой Конституции. Оспаривая популярное мнение о том, что проще обеспечить качественную работу действующего Основного закона, нежели ломать всю устоявшуюся систему, Шевцова, как и ее либеральные единомышленники, убеждена: никакие демократические выборы, никакой диалог общества и государства, никакая качественная работа парламента невозможны при самодержавной по сути организации власти.

Автор, однако, констатирует: парламентская система вестминстерского типа или президентская система американского типа для российских реалий не годятся. Здесь возникает закономерный вопрос: в какую же сторону меняться? Шевцова отвечает: Государственной Думе нужно предоставить возможность формировать правительство, а главным направлением деятельности президента следует сделать гарантирование конституционного строя. Тот факт, что сегодня основные направления политики определяются исключительно президентом, объясняет низкую эффективность парламента и общественных организаций: эти органы по сути являются фиктивными, поскольку их роль второстепенна. Есть и еще один значимый фактор, который отмечает автор:

 

«Все успешные системные трансформации последних десятилетий состоялись потому, что при их осуществлении признание действующей власти нелегитимной, требование честных и свободных выборов и установка на изменение конституционных правил игры сочетались в одном пакете» (с. 191).

 

Тезис о радикальной смене системы, причем революционными методами, звучит, естественно, пугающе. Еще Алексис де Токвиль в «Старом порядке и революции» довольно убедительно обосновал вероятность того, что в ходе революций к власти нередко приходят режимы, которые намного хуже предыдущих. Но, утверждает Шевцова, революция отнюдь не всегда сопровождается кровопролитием и массовыми убийствами: бывают мирные и ненасильственные революции. Самое главное − понять необходимость трансформации и суметь сформулировать ее первоочередные и перспективные задачи. Именно отсутствие внятной протестной повестки и желания переходить от слов к делу, по мнению автора, объясняет угасание протестного движения в 2011 году. Важнейшим фактором здесь оказалось следующее:

 

«Неготовность подавляющей части протестантов продолжать протест, что требовало перехода от гражданского недовольства и хождения по бульварам к политическому протесту и политической борьбе со всеми ее рисками в условиях авторитарного общества» (с. 218).

 

После того, как протесты пошли на убыль, многие «рассерженные горожане» внимательно следили за тем, как в 2012−2013 годах разворачивалась деятельность Координационного совета оппозиции. Несмотря на отрадное намерение объединить все оппозиционные силы, Совет вскоре был распущен: его членам так и не удалось договориться о стратегии достижения своих целей. Сторонников жесткой борьбы с режимом не удалось примирить со сторонниками реформ. Основные усилия оппозиционной верхушки ушли на разработку демократического механизма избрания в Совет и обсуждение его регламента. Комментируя эту неудачу, Шевцова говорит, что начинать нужно было с поиска консенсуса между оппозиционными силами и разработки совместной программы действий. Именно консолидация могла бы породить альтернативу Путину. В принципе, это верно, но автор, как представляется, сама грешит непримиримостью: она отвергает любые иные мнения, с равным неистовством обрушиваясь и на оппонентов во власти, и на собратьев-оппозиционеров. «Адаптанты, а не сама власть, стали основным гробовщиком системной альтернативы в России», − безапелляционно заявляет Шевцова (с. 134). Этим инновационным термином в книге обозначаются те представители оппозиции, которым эволюционный путь смены власти представляется наиболее верным. Допуская возможность реформирования прогнившей российской системы, они, как предполагается, легитимизируют ее. Такое преподнесение проблемы свидетельствует о нежелании Шевцовой принимать любые альтернативные варианты, не вписывающиеся в ее собственное видение ситуации. Собственно, ради популяризации этой крайней позиции и были собраны вместе эти статьи.

Интерес Лилии Шевцовой к внешней политике общеизвестен, и эти сюжеты в сборнике также затрагиваются. Внешнеполитическая проблематика важна для автора прежде всего потому, что международные факторы оказывают сильнейшее влияние на события внутри страны. Как показала крымская история, случившаяся уже после выхода книги в свет, такая установка исключительно уместна. Не имея возможности заранее комментировать будущее присоединение полуострова, автор останавливается на других аспектах внешнеполитической деятельности Кремля. Вот как, например, трактуется российская линия относительно сирийского кризиса:

 

«Кремлевская политика в отношении Сирии выражает стремление Кремля заставить признать принципы абсолютного суверенитета и невмешательства в качестве ключевых регуляторов международных отношений. И именно эти принципы являются защитным поясом самодержавия, которое заблаговременно создает международные гарантии против любого внешнего влияния в случае возникновения кризиса своей власти» (с. 269).

 

Впрочем, спустя всего несколько месяцев после выхода этой публикации положение России в мире изменилось самым решительным образом. Увы, как часто бывает не только в нашей стране, но и за рубежом, живая мысль политологов не успевает за движением политической реальности.

Это, однако, не девальвирует ценность книги. В новой работе Лилия Шевцова, как и всегда, логична, напориста, пылка. Ее неизменно интересно читать, поскольку она мастерски умеет аргументировать свою точку зрения. Кроме того, во многих отношениях она права: да, сегодня необходимо выработать новую модель развития российского общества, рассматривающую государство как институт, который работает на граждан, а не наоборот; действительно, по многим вопросам оппозиции лучше действовать сообща; конечно, системная оппозиция − не оппозиция вовсе. Наконец, и то, с чем согласиться сложно, в изложении столь искушенного автора тоже заслуживает размышления.

 

Мария Яшкова

 

 

 

Территориальные структуры − урбанизация − расселение. Теоретические подходы и методы изучения

Павел Полян

М.: Новый хронограф, 2014. − 788 с. − 550 экз.

 

Когда слышу утверждения, что век энциклопедистов в науке давным-давно прошел, а залогом профессиональных успехов в нынешнем социуме является узкая специализация, − я не спорю. Прекрасные специалисты занимаются серьезными исследованиями в столь близкой мне географии − и палеогеографы, и гляциологи, и экономико-географы. Но лишь немногим из них дано выйти за пределы своей предметной области и стать профессионалами в иных, порой отнюдь не сопредельных, областях. Это не плохо, и не хорошо − это данность. Тем интереснее читать работы тех немногих, кто осуществил этот прорыв, не изменив, однако, своей первой любви − географии.

Я не знаю, как точно определить основную профессию автора рецензируемой книги, ибо Павел Полян и есть один из тех немногих, о коих речь. Из-под его пера вышли многочисленные географические и исторические работы, не говоря уже о «мандельштамиане» (мандельштамовед Павел Нерлер лишь ненамного «моложе» экономико-географа Павла Поляна). Но здесь, понятно, я буду говорить только о географической ипостаси автора, ярко проявившейся в солидном труде, подводящем итог первого сорокалетия его многогранной научной деятельности.

В новой России география, на мой взгляд, оказалась одной из наиболее пострадавших наук. Результаты географических исследований не имеют сиюминутного практического выхода, способного подпитать режим так называемого «ручного управления» (оперативное производство к новому учебному году глобусов и карт, отразивших новые геополитические реалии, − не в счет). Поэтому и оказалась география задвинутой на «задворки империи». На различных экспертных посиделках, где обсуждались сугубо территориальные проблемы развития страны, географы отнюдь не доминировали, теряясь на фоне региональных экономистов, финансистов, социологов. Однако география не была окончательно похоронена: до власть предержащих, да и до общества в целом удалось донести мысль, что географические открытия отнюдь не исчерпывают ее содержания. Мысль дошла, власти, взглянув на карту России и поразившись, по-видимому, размерами ее территории, озаботились приданием нового дыхания Русскому географическому обществу, которое теперь находится под крылом высших должностных лиц государства. Вокруг всего этого образовалось много мусорной шелухи (воспитание патриотизма не есть задача географии, да и возможно ли оно вообще, это воспитание?), но, как бы там ни было, институциональное выживание географии теперь не вызывает сомнений.

Но, помимо патриотизма, как мне кажется, на уровне подсознания тех, кто принимает решения, работает еще один аргумент в пользу развития географических исследований. Человек привязан к территории − физически и экономически, а комплексный взгляд на территорию способна направить только география. Другие науки, на мой взгляд, отличаются от географии тем, что для них интересна не территория сама по себе, а территориальные проекции, размещение соответствующих объектов исследования.

Павел Полян избрал свою стратегию защиты географических рубежей, которую использует всю свою сознательную научную жизнь − не административными, а сугубо научными методами, сохраняя приверженность исходным положениям теории территориальных структур (ТС) народного хозяйства, которые стали формироваться в первой половине 1970-х годов на кафедре экономической географии зарубежных социалистических стран географического факультета МГУ. У истоков учения стоял успевший наметить лишь самые общие его контуры профессор кафедры Исаак Маергойз (1908−1975) − первый учитель нашего автора. Многие географы давно воспринимают вышедшую вскоре после его смерти статью «Территориальная структура народного хозяйства и некоторые подходы к ее исследованию в социалистических странах в свете социалистической экономической интеграции» как классическую. И пусть читателей не смущает ее название: именно в этой статье Маергойз определил понятие территориальной структуры и триединство составляющих ее структур: интегрально-пространственной, множественной территориально-отраслевой и питательно-распределительной.

Прилежного ученика идеи учителя зацепили, и зацепили на всю жизнь. Трио мушкетеров территориальных структур, к коим, помимо Павла Поляна, относятся Андрей Трейвиш и их старший коллега Леонид Василевский (1904−1984), в течение ряда лет занимались, если так можно выразиться, операционализацией данной теории − разработкой понятийного аппарата и методов исследования.

Мне, ушедшему в свое время из экономической географии в экономику, особенно близки результаты, достигнутые в этой области, поскольку именно общая неконкретность дисциплины стала на старших курсах несколько, если так можно выразиться, раздражать. Механическое запоминание, например, названий месторождений полезных ископаемых, размещенных на территории страны или региона расположения промышленных предприятий, безусловно, тренировало память, но чем-то напоминало зубрежку таблицы умножения. К сожалению, не все преподаватели геофака, блестяще владевшие фактологией, умели дать ее в систематизированном виде, предложить какие-либо количественные показатели для характеристики тех или иных географических явлений. А вот Павел Полян совместно с Леонидом Василевским смогли предложить для экономической географии системно-структурную парадигму и приложить ее не только к учению о территориальной структуре, но и к теории геосистем и территориальных систем.

В советское время подготовленная Поляном и Василевским брошюра не вышла в свет (объективности ради замечу, что идеология тут абсолютно ни при чем), и тогда в разных малотиражных научных изданиях были опубликованы только отдельные ее фрагменты. Очень хорошо, что сейчас автор включил материалы той брошюры в свою книгу. Читая ее, словно погружаешься в мир безвозвратно утерянной научной романтики, и в этом отношении я завидую автору. Ему и его коллегам удалось перевести то, что при определенных условиях могло стать обычным околонаучным трепом (ну, мало ли идей признаются после их обсуждения мертворожденными), на строгий научный язык и, более того, − предложить целую систему количественных показателей для оценок четырех территориальных параметров территориальной структуры: концентрации, дифференциации, интеграции и композиции.

Одним из важных результатов этой работы стали формулы «географизированной статистики», разработанные Василевским. Показатели и формулы для их расчета разрабатывались в советский период, когда оснащенность исследователей исходной статистической информацией, мягко говоря, была не на высоте. Сейчас же достаточно зайти на размещенную на сайте Росстата открытую для общего доступа Единую межведомственную информационно-статистическую систему (ЕМИСС), задать в числе фильтров «территории» − и рассчитывать все что угодно, например, те же картометрические коэффициенты территориальной концентрации, рисовать разнообразные карты.

Ученым доступна информация для проведения исследований и на микроуровне: тот же Росстат ведет базу данных муниципальных образований страны, в которой содержатся динамические ряды данных об их населении, видах экономической деятельности, состоянии социальной сферы. И пусть, особенно на уровне муниципальных образований, существующая статистика неполна, но тем не менее сдвиг по сравнению с советской статистикой колоссален. Нереализуемая мечта для выпускников вузов 1970-х! Но именно тогда, в 1970-е, Павел Полян «со товарищи» сделали все для того, чтобы ко времени раскрытия статистической информации методический аппарат ее использования находился уже в высокой степени готовности.

Я недаром пишу об энциклопедичности автора. С течением времени сменились приоритетные направления его научных занятий, и разработка собственно учения о территориальных структурах отошла на второй план. Но в декабре 2012 года на ученом совете в Институте географии (тогда еще РАН) Павел Полян вернулся к этой теме, выступив с докладом о теории территориальных структур, в котором утверждал, что эта теория − отнюдь «не руины, а стройплощадка», подтверждая данный тезис ссылками на новейшие публикации известных экономико-географов. Доклад вызвал бурное обсуждение, в аудитории оказались как согласные, так и не согласные с этим утверждением.

В течение многих лет автор занимался практическим приложением разрабатываемой им теории. Полигоном стали объекты, формирующие территориальные структуры народного хозяйства, а именно: опорный каркас расселения, городские агломерации и полимагистрали. Естественно, Павел Полян, будучи экономико-географом, разрабатывая методы их изучения, основное внимание уделил делимитации этих объектов и статистическим показателям, при помощи которых они могут быть охарактеризованы. Эти показатели «географизированы». И в этом отношении, как мне кажется, экономическая география дает сто очков вперед экономике. Экономисты для описания конкретных экономических феноменов в регионах используют, как правило, вполне ограниченный набор первичных и расчетных показателей, которые различаются лишь содержательно в зависимости от предметной области изучения (например, демография, уровень жизни населения, объем производства и тому подобное). Напротив, использование простых показателей для экономико-географов − скорее исключение, а не правило. Чтобы не быть голословным, приведу конкретный пример. Решение автором задачи параметризации опорного каркаса расселения привело к появлению таких показателей, как «средняя мощность линейных элементов», рассчитываемая в двух срезах − инфраструктурном и потоковом, «общий линейный коэффициент полимагистрализованности» и других, не менее интересных в расчетном отношении параметров.

В советские времена Институт географии, в котором Павел Полян стал работать после окончания геофака, предоставлял замечательную возможность своим сотрудникам, в том числе и экономико-географам, поверять «алгебру гармонией» − свои теоретические построения практикой. Автор многие экспедиционные сезоны был руководителем Центрально-Южного отряда, маршруты которого в большинстве случаев пролегали по территории Кавказского региона, Республики Дагестан. Основные научные результаты экспедиций представлены в книге двумя тематическими главами (восьмой и девятой).

В первую из них включен цикл работ, посвященных опорным каркасам расселения, прежде всего Кавказского региона, и отдельным элементам этих каркасов − узловым и линейным. Вторая из упомянутых глав включает статьи о проблемах горного расселения и хозяйства Кавказа. От всех других глав книги ее отличает то, что абсолютное большинство включенных в издание статей − 11 из 15 − написаны Поляном в соавторстве с другими исследователями, в первую очередь местными: дань многолетним дружеским и коллегиальным связям, особенно с дагестанскими и грузинскими учеными. Тут Полян демонстрирует прекрасное владение методами микрогеографических исследований и компаративистики, сравнивая между собой, например, три аула Дагестана − Кубачи, Гамсугль и Гуниб.

Но Павел Полян не был бы Павлом Поляном, если бы он построил свои микрогеографические изыскания «на песке», без серьезной научной базы. И тут сами реалии подсказали ему, в каком направлении действовать. Известна метаоболочка проблемы: горные районы в прежнем СССР всегда относились к числу экономически слаборазвитых, зачастую с достаточно архаичными формами хозяйствования и социальной жизни. А потому имелись сложности с привлечением жителей этих районов к построению светлого будущего. Советская власть пыталась решить указанную проблему различными способами. В сталинскую эпоху − насильственной депортацией «горцев» в другие районы страны. Напомню, кстати, что Павел Полян вместе с покойным Николаем Поболем (1939−2013) сделали огромное дело, издав в 2005 году фундаментальный сборник документов «Сталинские депортации. 1928−1953», содержащий материалы высших партийных и советских органов по организации, проведению, идеологическому и социально-экономическому обеспечению массовых депортаций. В более мягкие времена разрабатывались концепции переселения «горцев» на равнинные части соответствующих республик путем создания в них новых рабочих мест, например, в легкой промышленности. И силовые, и экономические методы решения спасовали перед следующей проблемой: и в новой России горные районы и республики, где эти районы занимают значительную долю территории, относятся к числу наименее экономически развитых. Так вот, в книге имеются несколько статей, в которых рассматриваются общие проблемы горного расселения и хозяйства в Советском Союзе и анализируется опыт хозяйственного освоения гор.

Надеюсь, что автор не будет спорить со мной, если я скажу, что материалы заключительной главы его книги в настоящее время не слишком актуальны для принятия каких-либо управленческих решений − слишком много воды утекло с той поры. Нет той страны, в которой писались эти статьи, другими стали отношения собственности, изменилось наше представление о способах решения социально-экономических проблем. Туризм никогда не будет развиваться так, как это предложено в совместной статье Павла Поляна, Ольги Глезер и Андрея Трейвиша «Кемпинг у моря: автотуризм на Черноморском побережье Кавказа». Но ни эта, ни другие статьи никогда не утратят своей актуальности в историко-географическом контексте. То же, конечно, относится и к статистическим ее приложениям.

В заключение хочу сказать вот о чем. Книга Павла Поляна должна была выйти еще в 2012 году. Однако в силу различных объективных и субъективных факторов этого не случилось. И стоит порадоваться, что, несмотря на все препоны, она все-таки вышла. Правда, в урезанном однотомном, а не трехтомном виде − отдельные фрагменты первоначального плана издания сохранились во вступительной статье Андрея Трейвиша[7]. Но и первый вышедший том подтверждает незаурядный вклад автора в российскую экономическую географию.

 

Сергей Смирнов

 

 

 

Operation Typhoon. Hitler’s March on Moscow, October 1941

David Stahel

New York: Cambridge University Press, 2013. − 412 p.

 

Не такой уж непобедимый вермахт

В 2009 году издательство Кембриджского университета выпустило работу новозеландского историка, выпускника берлинского Университета Гумбольдта Дэвида Стэйхела, посвященную разбору операции «Барбаросса»[8]. Книга, которая развенчивала складывавшиеся годами и шлифовавшиеся десятилетиями мифы о нападении нацистской Германии на СССР и боях лета 1941 года, получила очень хорошие отзывы на Западе. Здесь уместно сделать небольшое отступление, отчасти объясняющее причины такой реакции. Как известно, в современной Германии Вторая мировая война изучается весьма основательно: немецкие ученые многое сделали для исторического осмысления мировой катастрофы. Однако в ФРГ национал-социализм и его институты принято изучать в основном с точки зрения совершенных ими злодеяний. Даже в тех случаях, когда в фокусе исследования оказываются не концлагеря СС, а, скажем, военные операции вермахта, тема участия и соучастия в военных преступлениях все равно оказывается главенствующей. По словам автора, когда он говорил берлинским коллегам о том, что изучает войну на германо-советском фронте, они, с пониманием кивая, заботливо уточняли: «Вероятно, вас интересуют борьба с партизанами и война на уничтожение в тылу?». Узнав о том, что новозеландский историк занимается исключительно оперативным применением соединений вермахта на фронте, собеседники удивлялись: «Зачем кому-то это изучать?».

Так вот, выясняется, что подобный интерес − далеко не праздный. Анализируя разработку плана «Барбаросса» и первые три месяца боев на германо-советском фронте, Стэйхел пришел к выводу, что фактически война была проиграна немцами уже в августе 1941 года. Немцы рассчитывали на быструю победу, как это не раз было в Европе. Их целями были разгром Красной армии в приграничных боях, выход на линию Архангельск−Астрахань, захват советского экономического потенциала, попутное уничтожение носителей враждебной идеологии и «неполноценных» людей. Однако уже на стадии разработки плана будущей войны с СССР в нем оказались заложены огромные изъяны, среди которых были идеологически мотивированная недооценка будущего противника и необоснованные «суждения на глаз».

После начала вторжения удачными для немцев оказались лишь первые две недели, причем с самых первых дней вермахт нес большие − по немецким меркам − потери. Русские тоже теряли много людей и техники, но немцы, в отличие от них, были неспособны свои потери восполнять. Экономика Германии была готова лишь на блицкриги в «европейской песочнице»: короткое, на несколько месяцев, но максимальное напряжение сил − и очередная страна повержена, а ее правительство капитулировало. В советском же случае перед немцами оказалась огромная страна, гигантские расстояния которой растягивали линию коммуникаций на тысячу километров, не позволяя наладить снабжение. Кроме того, солдаты противника сражались фанатично и умело, и в то время, как одни толпами сдавались в плен, другие продолжали стрелять из горящих зданий, не щадя себя.

Вермахт вторгся в СССР, задействовав 121 дивизию: 77 из них были пехотными, 29 танковыми и моторизованными, остальные кавалерийскими, охранными и прочими. Это была армия двух разных эпох: если моторизованные формирования, согласно тактике маневренной войны 1940-х годов, рвались вперед, сокрушая советские оборонительные рубежи, то остававшаяся позади пехота шагала пешком или изредка ехала на лошадиной тяге − как во времена Наполеона. Пехотинцы, даже преодолевая по 50−80 километров в сутки, не могли выдержать темпа танковых колонн. Танкисты же не могли тормозить и ждать отстающих: их гнали вперед приказы и оперативная необходимость. В итоге разрыв между соединениями увеличивался; поскольку у немцев не было возможности оставлять на захваченных территориях полноценные гарнизоны, их тыл очень скоро начал страдать от партизанских атак. Кроме того, жестокая оккупационная политика достаточно скоро отвратила от немцев ту часть советского населения, которая встречала их иконами, цветами и хлебом-солью как «освободителей от большевизма».

Немецкое командование, по мнению историка, увлекаясь ближайшими целями, зачастую не видело отдаленной перспективы. По мере продвижения на восток нагрузка на немецкую экономику росла в таких масштабах, которых, казалось, до начала войны не ожидал никто; затраты на кампанию очень быстро стали невосполнимыми. Если русские, потеряв в ужасной мясорубке первых военных месяцев миллионы людей, могли эти потери эффективно возмещать, то вермахт себе такого позволить не мог. К августу 1941 года группа армий «Север» потеряла 42 тысячи человек, получив взамен лишь 14 тысяч; «Центр» − 74,5 тысячи и только 23 тысячи взамен; «Юг» − 63 тысячи и всего 10 тысяч в возмещение урона (p. 332).

По мнению Стэйхела, в стратегическом смысле вермахт проиграл войну уже к концу лета 1941 года, к началу сражения за Киев. Конечно, успехи первых месяцев «восточного похода» давали немцам определенные преимущества, но в целом эффективно контролировать столь огромные территории они не могли. Небольшой шанс выиграть, предоставленный немцам во второй половине июля и связанный с колебаниями Японии по поводу вступления в войну, был ими упущен: руководство «рейха» не смогло оказать должного давления на Токио. Все остальное, как считает новозеландский историк, было лишь вопросом времени.

Через три года, в 2012-м, плодовитый автор развил свою аргументацию, написав книгу о битве за Киев[9], а еще через год вышла его работа об операции «Тайфун». Новая публикация продолжает ту же линию, которая была намечена в труде, посвященном плану «Барбаросса». Осень 1941 года обернулась для вермахта усугублением тех проблем и трудностей, с которыми немецкие армии уже сталкивались летом. В жидкой грязи, сменившей густую пыль летних месяцев, вязли машины и люди. Осенняя кампания тоже характеризовалось причудливым сочетанием множества мелких удач с неумением заглядывать в более отдаленное будущее. Один из самых впечатляющих оперативных успехов вермахта за всю войну − разгром советских войск под Вязьмой и Брянском − состоялся именно осенью 1941 года. Получившая у немцев названиеDoppelschlacht, эта «двойная битва» обернулась для Красной армии чудовищными потерями. Русским, однако, без особого труда удалось пополнить оскудевшие, казалось бы, резервы. В немецких мемуарах и отчетах, которые цитирует Стэйхел, не раз говорится о том, что красноармейцы осенью 1941 года иногда атаковали «людской волной», в некоторых случаях идя на немецкие позиции даже без оружия (p. 112, 160).

Со стороны это могло показаться хаосом, но при этом советский фронт не рушился, поскольку «хаос» был направляемым и организованным. Оборона была крепкой практически везде, но в одних местах это обеспечивалось упорством и умением воевать, а в других − щедрым расходованием живой силы. Немцы уничтожали советских солдат, но уже очень скоро их атаковало новое пополнение. Немцы жгли советскую технику, но почти сразу на фронт прибывали новые танки и бронемашины. Немецкое командование не раз полагало, что Красной армии нанесен непоправимый урон, но через какое-то время части вермахта сами попадали в окружение, из которого им приходилось с трудом выбираться

В то же время в самой Германии нацистская пропаганда уже предвкушала победу: в начале октября берлинские газеты писали, что битва на Востоке почти завершена. Отчеты СД фиксировали резкий подъем оптимизма среди населения «рейха»: граждане верили, что их страна вновь одержала победу, а сыновья, мужья, братья очень скоро вернутся домой. По словам автора, когда такая газета попадала на фронт, то замерзающий в окопе, поедаемый вшами, голодный немецкий солдат, ежедневно терявший боевых товарищей, в лучшем случае раздраженно тряс головой, а в худшем − нецензурно высказывался о «грамотеях» из Берлина (p. 103−104). В свою очередь Геббельс, достоверно знавший о том, как обстоят дела на фронте, в октябре писал в своем дневнике, что, судя по внутренним сводкам, все не так благостно, как сообщают победные реляции, и что хорошо было бы «отыграть назад». Но население уже «подогрели», а потерять авторитет в его глазах было нельзя; и министерство пропаганды продолжало вести прежнюю линию.

Нельзя сказать, что в войсках, столкнувшихся с неожиданными трудностями, восторжествовало сплошное пораженчество. Многие немецкие солдаты, подобно своим согражданам в тылу, верили в победу или, точнее, в возможность добиться ее в обозримой перспективе. Об этом они сообщали своим родственникам в письмах. Вместе с тем эта вера все же начала подтачиваться, столкнувшись с реальностью войны. Автор ссылается на мемуарные источники, раскрывающие умонастроения солдат и офицеров. Русские пространства подавляли их и ввергали в депрессию. Солдаты не мылись, не меняли белье, недоедали. Некачественные условия жизни провоцировали эпидемии. Но госпитали и без того были забиты ранеными, а врачи не справлялись с нагрузкой. По сравнению с Красной армией потери вермахта были не такими уж и большими, но для немцев, привыкших побеждать, они оказались неординарными. Так, 137-я пехотная дивизия с 18 августа по 5 сентября 1941 года потеряла 2000 человек в оборонительных боях под Ельней, а 263-я пехотная дивизия потеряла 1200 человек личного состава за одну только неделю боев (p. 26).

Чем ниже падал столбик термометра, тем острее проявляли себя все перечисленные проблемы, ожесточавшие солдат вермахта. Колонны русских пленных, шагавшие в немецкий тыл, в реальности шли навстречу смерти: зимой 1941/42 года большая часть пленных красноармейцев умерла из-за бесчеловечного обращения − их почти не кормили, а зачастую просто уничтожали. Особую ожесточенность приобрели бои за населенные пункты: перспектива ночевать на холоде никого не оставляла равнодушным, и потому обе стороны сражались с отчаянным упорством. Участь беззащитного гражданского населения была незавидна. Если очередная деревня доставалась немцам, то население нередко выгоняли из теплых домов на мороз. Были, впрочем, и упоминаемые автором проявления человечности, позволявшие оккупантам и оккупируемым хоть как-то сосуществовать бок о бок. Кстати, касаясь судьбы мирных граждан в советском тылу, автор говорит о том, что бомбардировки Москвы оказались для немцев неудачными, поскольку не принесли тех результатов, на которые делался расчет. Город был очень хорошо прикрыт от воздушных атак зенитками и спаренными пулеметами; летчики без энтузиазма готовились к боевым вылетам, поскольку возвращение с боевого задания, несмотря на преобладание немцев в воздухе, было непредсказуемым.

Стэйхел пишет, что после стабилизации фронта в конце октября в некоторых местах надолго воцарилось относительное спокойствие в духе позиционного противостояния времен Первой мировой войны. На таких участках окопы немцев и русских могли находиться в 300 метрах друг от друга, но никто не стрелял. В одном месте на нейтральной полосе была расположена лесопилка, к которой по неписаным правилам немцы ходили по утрам, а русские по вечерам. Немецкие солдаты слушали балалайку, звуки которой отчетливо доносились с противоположной стороны. В этом спорадическом прекращении огня начинал проявлять себя синдромом усталости от войны.

В целом, по мнению автора, немецкое командование не выучило уроков летней кампании 1941 года. Вопрос «Куда наступать?» по-прежнему оставался для него более важным, нежели вопрос «Как наступать?». Прорвать очередной оборонительный эшелон, сломить локальное сопротивление, захватить новый населенный пункт − все это удавалось вермахту. Но перспектива достижения окончательной победы отступала все дальше и дальше. Тактические победы праздновались и преподносились как главные, подкрепляя убежденность в грядущем триумфе немецкого оружия, но в стратегическом отношении ничего не менялось. Конечно, такая близорукость была свойственна не всем: так, командир 6-го танкового полка 3-й танковой дивизии, подполковник Оскар Мюнцель, еще в конце октября заключил, что операция «Тайфун» исчерпала свой потенциал, а кульминационный момент всей кампании уже пройден (p. 297). Генералам же, которые так и не осознали специфику войны с СССР, оставалось потом лишь пенять на русские морозы и русскую грязь, а также на медлительность Гитлера, в конце августа упустившего момент наступления на Москву.

Не исключено, что погода сыграла в немецком провале какую-то роль, но определяющим фактором она явно не была. Главное, как доказывает в своих работах Дэвид Стэйхел, заключалось в том, что вермахт в принципе был не способен выигрывать войны, по масштабам сравнимые с той, которая развернулась на германо-советском фронте. Даже если бы немецкие части продвигались в глубь вражеской территории еще быстрее, исход был бы тот же: германская армия и поддерживающие ее тыловые структуры не могли «переварить» такого массива территорий, людей, ресурсов.

Возможно, как писал историк Иоахим Хоффманн, у Гитлера и был какой-то шанс, но для этого ему надо было, как советовали советские офицеры всех рангов, находившиеся в плену, перевести противостояние на фронте в плоскость гражданской войны. Эта часть пленного комсостава рекомендовала сформировать «русское национальное правительство» и «русскую освободительную армию с полностью русским командованием», а также требовала реального признания этого «правительства» и этой «национальной армии»[10]. Как известно, фюрер отказался от этого проекта по идеологическим причинам, поскольку это обесценило бы весь замысел «восточного похода». Но война на истощение, отличавшаяся предельно растянутой фронтовой линией, а в последующие годы − одновременным противостоянием с западными странами, оказалась ему не по силам.

К началу ноября 1941 года немецкое наступление под Москвой заглохло, но немецкое командование не посчитало это катастрофой. Правда, и здесь были исключения. Подполковник Хеннинг фон Тресков, позже ставший одним из организаторов покушения на Гитлера, говорил о том, что солдаты вермахта на подступах к Москве были в худшем положении, чем бойцы Западного фронта в сентябре 1918-го. По его мнению, нужно было срочно прекращать оперативные передвижения и, возводя оборонительные позиции, становиться на зимовку (p. 296). Но генеральная цель вновь осталась нереализованной. Пять месяцев войны нацистской Германии против Советского Союза показали, что можно выигрывать сражение за сражением, но при этом проигрывать войну. Обратное тоже верно. Тяжелейшие поражения Красной армии под Вязьмой и Брянском стали грандиозной платой за возможность сохранить Москву и подтянуть резервы. Советский Союз, понеся потери, которых почти никто не мог себе позволить, восстановился в кратчайшие сроки. Общая ситуация осени 1941 года вновь повторила историю с планом «Барбаросса»: безусловный успех тактических ударов вначале, но столь же безусловная стагнация, истощение и стратегический провал в конце.

 

Олег Бэйда

 

 

 

Повседневная жизнь в Северной Корее

Барбара Демик

М.: Альпина нон-фикшн, 2014. − 428 с. − 3000 экз.

 

Изобретая Северную Корею

Американская журналистка, написавшая эту книгу, имеет репутацию очень профессионального человека. Она не раз получала высокие цеховые награды, а серия публикаций о войне в Боснии, где она побывала в качестве корреспондента «Philadelphia Inquirer», вывела ее в финал Пулитцеровской премии. В 2006 году в США Барбаре Демик было присвоено звание журналиста года. Книга о Северной Корее была написана ею в Сеуле, где она представляла «Los Angeles Times», и также удостоилась наград и премий, причем не только журналистских, но и правозащитных. Рецензенты отмечали, что наряду с нашумевшей книгой американского журналиста Блейна Хардена «Побег из лагеря смерти», рассказывающей о заключенном, чудом спасшемся из северокорейского ГУЛАГа[11], это сочинение стало для западной публики чем-то вроде откровения о самой закрытой стране мира.

Собирать информацию о государстве, где нет Интернета, а мобильная связь почти отсутствует, довольно затруднительно, но Демик провела огромную работу, восстанавливая картины быта и нравов КНДР по рассказам бывших жителей «страны утренней свежести», которым удалось покинуть родину. Что касается статистических данных, то в их получении ей активно помогали южнокорейские коллеги и государственные органы. Основу повествования составили судьбы шестерых перебежчиков из КНДР. С каждым из них журналистка проводила многочасовые интервью, в ходе которых ее собеседники отвечали на самые разнообразные вопросы. Беседы продолжались на протяжении семи(!) лет, иногда с глазу на глаз, а иногда в группе. Имена своих собеседников автор умышленно изменила, чтобы не подвергать опасности их родственников, все еще живущих в КНДР. Для получения максимально объективной картины Демик сопоставила свидетельства беженцев друг с другом, а также использовала официальные северокорейские сообщения о событиях, которые те упоминали в своих разговорах. Результатом масштабной работы стала серия материалов, посвященных жизни в Чхонджине − городе, расположенном на севере КНДР. Этот третий по величине город страны находится вдали от немногих тщательно «залакированных» объектов, по которым северокорейские власти водят иностранцев. Его жители особенно сильно пострадали от голода середины 1990-х годов. «Устные свидетельства, фотографии и видеоматериалы позволили мне написать о городе, в котором я не смогла побывать лично», − сообщает автор (с. 8). Описание нравов отдельно взятого места переплетается в книге с повествованием о северокорейской повседневности в целом.

На снимках Дальнего Востока, которые сделаны из космоса, Корейская Народно-Демократическая Республика предстает огромным черным пятном. Причина в том, что страна с населением в 23 миллиона человек живет в условиях жесточайшего энергетического дефицита. Она погрузилась во тьму в начале 1990-х, когда распался Советский Союз, обеспечивавший своего союзника по коммунистическому лагерю дешевой нефтью. Вслед за этим развалилась северокорейская экономика, которая и в прежние времена была не в лучшей форме. Нынешнее запустение, царящее в КНДР, напоминает о самых глухих уголках планеты, где еще не знают электричества. Беженцы рассказывали автору, как условия жизни заставляли их сначала привыкнуть к темноте, а потом и ценить ее. Сильное впечатление на Демик произвела история двух влюбленных, для которых энергетические проблемы страны обернулись благом. Поскольку в северокорейской иерархии семья девушки стояла на самой нижней ступеньке, молодым людям нельзя было появляться вместе: это могло бы навредить будущей карьере юноши. Долгие прогулки во тьме − это было все, что пара могла себе позволить. Их брак был невозможен в силу социальных предрассудков, типичных для северокорейского общества. Так как отец девушки в молодости служил в южнокорейской армии, ему запрещалось жить в столице, а также в южной части страны, где почва была плодороднее, а климат теплее. Кроме того, он не мог надеяться на вступление в Трудовую партию Кореи, на которое рассчитывал тайный друг его дочери. Система социального отсева тех, кто имеет «темное прошлое», в КНДР функционирует безукоризненно. Каждый гражданин, устраиваясь на работу, проходит проверку анкетных данных, состоящую из восьми этапов и принимающую во внимание прошлое не только родителей, бабушек и дедушек, но и троюродных братьев и сестер. Причем каждое усовершенствование этой государственной селекции получает какое-то цветистое название: например, нынешняя система, внедренная в 1972−1974 годах, именуется «Вниманием к человеку» (с. 40).

В старой Корее существовала жесткая кастовая система, опиравшаяся на учение Конфуция с присущим ему иерархическим видением социального порядка. После коммунистической революции императора, раньше пребывавшего на вершине пирамиды, сменил великий вождь. Сегодня, согласно свидетельствам перебежчиков, к самым низам общества, наряду, скажем, с гадалками и шаманами, относятся представители бывших имущих классов и их потомки, бывшие чиновники; лица, сотрудничавшие с южнокорейской и американской армией в годы Корейской войны; католики и буддисты. Все они подвергаются особо жесткому социальному контролю, который, впрочем, распространяется и на прочих граждан. Население Северной Кореи разделено на так называемые «народные группы», объединяющие около двадцати соседствующих семей и досконально контролирующие частную жизнь своих членов. Каждую группу возглавляет избранный руководитель − обычно это женщина средних лет, − который сообщает властям обо всем подозрительном. Именно такую должность занимала одна из героинь книги, которая вместе с соотечественниками верила в непогрешимость вождя, но после бегства в Южную Корею называла его не иначе, как «гнилым ублюдком». Обычно в коммунистической Корее так именуют американских солдат (с. 337).

Перебежчиков, пожалуй, можно отнести к числу наиболее удачливых северокорейцев, но их всего лишь сотни. Зато, по оценкам международных правозащитных организаций, в КНДР свыше 200 тысяч человек, около 1% населения, содержатся в трудовых лагерях (с. 42). Эти данные не слишком достоверны, но о самой лагерной системе в северокорейском ее исполнении сейчас известно довольно многое. Комплекс лагерей, протянувшихся на многие километры в горах на крайнем севере страны, по-корейски называется «местом контроля и управления». Едва придя к власти, Ким Ир Сен создал эти лагеря по образцу советского ГУЛАГа. Контингент заключенных с самого начала был крайне разнообразным: в лагерь можно было попасть не только за «буржуазные взгляды», «антипартийную деятельность» и религиозные убеждения, но и за чтение иностранной газеты или сомнительный анекдот. Список «преступлений против государства» всегда оставался обширным, а пребывание в таком лагере, по корейским правилам, было пожизненным (с. 237). Вместе с самим преступником забирали детей, родителей, сестер и братьев, чтобы избавиться от «дурной крови», которая, как принято считать, сохраняется в трех поколениях. Интересно, что, в отличие от сталинского Советского Союза, при отправке мужа или жены за решетку супругу (супруга) обычно не трогают, поскольку они не являются биологическими родственниками; их «просто» принуждают развестись.

Другая разновидность лагерей по-корейски называется «центрами просвещения». Эти лагеря предназначены не для политических заключенных, а для тех, например, кто незаконно пересек границу, занимался частным бизнесом или контрабандой. Попавший сюда человек теоретически может освободиться, если, конечно, ему удастся выжить. В книге приводится история Кима Хюка, бывшего заключенного «центра просвещения» № 12, находящегося неподалеку от корейско-китайской границы. Шестнадцатилетний юноша был одним из многочисленных северокорейских беспризорников. Его арестовали за то, что, находясь в Китае, он нарисовал примерную карту местности для торговцев, желавших незаконно проникнуть на территорию КНДР. Это деяние подпадало под статью об измене родине и каралось смертной казнью. Однако после жестокого избиения в полицейском участке страшное обвинение с юноши сняли: уличенный только в нелегальном пересечении государственной границы, он получил три года исправительного лагеря. Из-за голода и тяжелого изнурительного труда лагерники были обречены на медленную смерть. Хотя некоторых заключенных казнили, а иных избивали, главным наказанием в «центре просвещения» было лишение еды. Впрочем, комментируя эту историю, американская журналистка вынуждена признать, что рассказы Хюка в равной степени невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть. Ясно лишь то, что «описанное им во многом совпадает со свидетельствами других беженцев из КНДР − как бывших заключенных, так и бывших надзирателей» (с. 244). В конечном счете, юноше повезло: его амнистировали по случаю предстоящей годовщины основания Трудовой партии Кореи.

Не ко всем, однако, репрессивная система была столь милосердна. Когда ситуация в стране после кончины в 1994 году Ким Ир Сена более или менее стабилизировалась, «Ким Чен Ир решил, что во время кризиса он был слишком мягок и что пора повернуть процесс либерализации вспять» (с. 245). Закручивание гаек в 1990-х годах шло по всем направлениям. Тюрьмы до отказа были забиты частными предпринимателями, торговцами, контрабандистами, а также учеными и инженерами, обучавшимися в Советском Союзе и Восточной Европе, то есть в бывших социалистических государствах, которые «предали идеалы коммунизма». Одновременно была укреплена граница с Китаем: северокорейское правительство призвало власти КНР ловить и депортировать всех перебежчиков. Переодетые китайские полицейские начали патрулировать рынки и прочие общественные места, куда беженцы из Северной Кореи приходили в поисках работы и пропитания. Впрочем, если вина человека, незаконно пересекшего границу, состояла только в том, что он пытался раздобыть какую-нибудь еду, то он мог получить всего пару месяцев тюрьмы. Гораздо строже обходятся с теми, кто целенаправленно занимался контрабандой или был замечен в контактах с «врагами». Согласно Уголовному кодексу КНДР, смертная казнь полагается только за преднамеренное убийство, измену родине, терроризм, а также «преступления против государства и народа». Но последняя категория интерпретируется предельно широко: сюда зачисляют любой поступок, расцененный как оскорбление Трудовой партии. Перебежчики рассказывали журналистке, что в 1990-х годах в КНДР расстреливали за супружеские измены, проституцию, сопротивление при аресте, нарушение общественного порядка. В приграничном городе Онсоне четырех студентов казнили только за то, что они, напившись, бегали нагишом. В стране широко практикуются публичные казни.

Автор задается закономерным вопросом: пытаются ли многочисленные северокорейские граждане, осознающие всю лживость и лицемерие режима, как-то противостоять ему? Открытые акции протеста в стране, где «дурную кровь» изводят в трех поколениях, едва ли возможны. Один из беглецов рассказывал журналистке:

 

«Многие чувствовали, что способны отдать свою жизнь ради свержения этого страшного режима, но ведь одной смерти оказалось бы мало. Семье мятежника тоже пришлось бы побывать в аду» (с. 268).

 

По этой причине преобладающей формой остается тихий и тайный протест, выражающийся, например, в приобщении к южнокорейским радио и телевидению. В КНДР нелегально доставляются книги, газеты, а также фильмы из Южной Кореи. Однако, как свидетельствуют очевидцы, основной информационый обмен обеспечивается устным словом. Так, люди, не имеющие возможность смотреть импортные диски, слышат о них от других. Среди населения ходят слухи о зажиточности и высоком уровне технологического развития соседних государств. В середине 1990-х годов моряк, служивший на корабле в Желтом море, случайно услышал по радио южнокорейскую юмористическую миниатюру. В ней рассказывалось о двух женщинах, которые не поделили место на автостоянке около жилого массива. Моряк, которому было уже под сорок, не понимал, как где-то может быть столько машин, что для них не хватает места. Кроме того, в его сознании не укладывалось, как владельцем автомобиля может оказаться женщина. Мысли о южнокорейской передаче донимали его несколько дней. Позже он бежал из страны.

Побег из страны вообще был и остается самым радикальным средством протеста против системы. Здесь, однако, возникают свои сложности. Людям, зарабатывающим меньше доллара в день, сложно интегрироваться в одну из крупнейших экономик мира. Средний доход на душу населения в Южной Корее составляет примерно 20 тысяч долларов ежегодно и превосходит доход гражданина КНДР в десятки раз. По обе стороны демилитаризованной зоны официальная пропаганда постоянно твердила, что северные и южные корейцы одинаковы, что они представляют собой единую нацию, но после шестидесяти лет разъединения между ними проявились глубокие различия. В то время, как большинство северных корейцев даже и не подозревают о наличии Интернета, на юге доля домов, подключенных к глобальной сети, выше, чем в США, Японии и большинстве европейских государств. Корейский язык тоже перестал быть единым: в южном варианте используются множество слов, которые заимствованы из английского. Северяне и южане сейчас различаются даже физически. Среднестатистический семнадцатилетний южанин, выросший на гамбургерах и молочных коктейлях, на полголовы выше северного корейца того же возраста. «Жители КНДР сейчас разговаривают и питаются так же, как южные корейцы в 1960-е годы» (с. 334).

В 1990-е годы, когда число беженцев стало расти, южнокорейское правительство задумалось о том, как успешно интегрировать их в общество. Но, несмотря на все государственные усилия, часть южнокорейского общества относится к пришельцам настороженно. Жители Юга видят в беженцах «предвестников пугающего будущего, и не без оснований: в результате падения режима… через границу хлынули бы 23 миллиона человек, нуждающихся в пище и крыше над головой» (с. 346). Из соображений политкорректности принято говорить, что южане мечтают объединиться со своими северными братьями. «Воссоединение − наша мечта, мы стремимся к нему даже во сне», − поют южнокорейские школьники (там же). Но находятся и те, кому эта перспектива внушает откровенный ужас. По оценкам южнокорейских исследователей, объединение двух Корей обойдется в сумму от 300 миллиардов до 1,8 триллиона долларов. Молодые люди, родившиеся спустя десятилетия после окончания Корейской войны, не особенно переживают за судьбу соседнего тоталитарного государства, нищего, но при этом владеющего ядерным оружием. При всей поддержке, оказываемой правительством, перебежчики видят, что они вызывают у южных корейцев в основном жалость и страх. «Для всего остального мира живучесть северокорейского режима − любопытный казус, в то время как для самих северных корейцев, даже для тех, кому удалось сбежать, это трагедия», − к такому выводу приходит автор (с. 383).

Что же касается недостатков книги, то все они обусловлены одним и тем же обстоятельством: эта работа написана автором, который никогда не был в Северной Корее лично и опирался исключительно на свидетельства вполне предвзятых людей, сумевших вырваться из коммунистического заповедника. «Остается только надеяться, что однажды двери КНДР распахнутся и мы получим возможность непосредственно судить о том, что же на самом деле происходило в этой стране» (с. 8). А пока скорее всего изобретение Северной Кореи будет продолжаться.

 

Юлия Александрова