[стр. 101 - 105 бумажной версии номера] 

Человеческая история знает множество примеров воздействия одних культур на другие. Формы этого воздействия очень разные: мирные и немирные, что-то принимается добровольно, что-то навязывается силой, о чем-то потомки вспоминают с благодарностью, о чем-то – с ненавистью. То, что культуролог или социолог нейтрально обозначают как «взаимодействие культур», другие могут опознавать как войну, завоевание, агрессию или присоединение, объединение. То, что демограф с социологом определят как миграцию, люди назовут нашествием, засильем либо бегством, изгнанием.

Взаимодействие культур сопровождало драматические колониальные процессы, а также их последствия, в том числе демографический взрыв в бывших колониях и устремление части их жителей в метрополии. Отношение бывших колонизаторов к бывшим подданным постепенно менялось: за последними признавались неотъемлемые человеческие права, был выработан космополитический универсалистский подход, уравнивавший все человеческие расы, конфессии, культуры; более того, иногда вводились те или иные социальные льготы, давались «дополнительные права».

В Советском Союзе царскую Россию полагалось считать «тюрьмой народов»; правда, школьникам объясняли: народам, колонизованным Россией, исторически повезло – после октябрьской революции все они стали свободны. Вопрос о том, была ли Россия колониальной державой, особенно в советский период, обсуждать не любят; большая и очень интересная книга Александра Эткинда о том, что Россия – особенная колониальная держава, колонизовавшая прежде всего саму себя, скорее исключение. Если считать бывшие республики Союза колониями, то сходство процессов с отмеченными выше окажется немалым. Отношение к народам, которых «сплотила навеки великая Русь», строилось на так называемом «пролетарском интернационализме», чьи основания достаточно близки к основаниям идеи (имперского) космополитизма. И поначалу все было почти так же: молодые люди приезжали учиться с «национальных окраин» и имели льготы при поступлении. (Заметим, это характерно для интернационализма как имперской космополитической практики: национальными были меньшинства (нацмены), к русским эпитет «национальное» не применялся.)

Когда на Западе собственный колониализм сочли исчерпанной исторической формой, а укрепившийся после Второй мировой так называемый «коммунизм», напротив, посчитали опасной, досадной, но несомненно существующей реальностью, родилась концепция трех «миров». Страны «третьего мира» – удобная формула для того, чтобы упаковать разом весь постколониальный материал, заштриховать его на воображаемой карте мира одним цветом. Именно в таком виде он обладал некоторой субъектностью. Например, объявлял себя «неприсоединившимся». К кому? К мирам «первому» и «второму». «Вторым миром» – хотя такое словосочетание не использовалось – был СССР и страны, находящиеся под его гегемонией. Их тоже можно было воспринимать как целое: везде одна и та же коммунистическая диктатура. Мир «первый» (по умолчанию, первый – ибо это он начинал с себя отсчет) также обладал единством – он (и только он) был свободным. Под неформальным руководством самой сильной державы, Америки, он демонстрировал норму: как надо жить – и в сфере духовной, и в сфере материальной.

Это была сильная в своей простоте геополитическая концепция – мир, поделенный, как арбуз, на три куска (нечто в этом роде провидел Оруэлл в «1984»), – в общем, принимаемая всеми его частями таким образом структурированного мира. В советской терминологии это называлось «мир социализма», «империалистический мир» (условно «Запад») и «развивающиеся страны» (условно «Восток» и «Юг»). Причем внутри соцлагеря сформировался свой внутренний «Запад», в лице Польши, Венгрии, Румынии, Болгарии, ставший источником идей, технологий для СССР и восточных стран соцблока. Знания и технологии шли далее в «третий мир» через экспорт вооружений, обучение и индоктринацию элит, в том числе армейских, в советских вузах и тренировочных центрах.

И вдруг соцлагерь развалился, а следом – и Советский Союз, в одночасье сделав аккуратное деление мира на три «дольки» бессмысленным. Фукуяма был прав, назвав это концом истории, но ошибся в том, что не увидел начинающейся следом другой истории.

Путин назвал распад СССР «величайшей геополитической катастрофой ХХ века». В этой формуле я согласен со всем, кроме слова «катастрофа». В том-то и дело, что гигантское по своему всемирно-историческому значению событие – освобождение сотен миллионов людей от диктатуры – произошло не катастрофически, а мирно. Горбачев, которому, пока он жив, восточные европейцы должны были бы поставить памятник до неба, наощупь и наугад мирно провел – точнее, дал мирно пройти – революции мироустройства «второго» мира.

Горбачеву внутри СССР такого памятника ставить не захотят. Большинство из тех, кто его поминает, поминают не добром – как и Ельцина. Зато памятник Путину здесь хотели бы поставить многие. Путин, несомненно, займет место в ряду выдающихся правителей России уже тем, что стал фокусом символической интеграции для большинства россиян на протяжении целого исторического периода, последовавшего за распадом СССР и неудачными попытками создания новой мировой конструкции – однополярного мира. Под этим я понимаю не пафос «вставания с колен», а реальность не состоявшейся интеграции России в Европу.

Путин в какой-то мере принял участие в этих попытках, но основное время его пребывания в качестве руководителя страны ушло на постепенный и все более решительный отказ от этой версии развития мировой истории. Поиск же альтернативной модели идет неуверенно и не особо успешно. Наибольшие надежды были возложены на идею нефтегазовой гегемонии – как теперь видно, ошибочные. Идея возродить величие России всегда присутствовала, но способ не находился. Воистину гениальным (гении бывают всякие) надо считать ход с Крымом. Вспомним, что перед этим российская политика потерпела одно из самых значительных своих поражений: Янукович, метавшийся между проевропейским и пророссийским выбором (гротескная реплика метаний самой России) поднял против себя Майдан (гротескная же, амплифицированная Болотная) и сбежал. Опрос «Левада-центра» показал, что события в Украине были поняты россиянами как народный протест против коррумпированного режима. Если повтора «оранжевой революции» у нас российские власти боялись совершенно зря, то в этом случае звезды стояли уже совершенно иначе и чужой гротеск всерьез грозил обернуться нашей реальностью.

В этот момент политическое наитие – взять Крым – означало превратить поражение в победу. Теперь мы знаем, каких масштабов эта победа. И знаем ее цену – политическая изоляция страны, полное расставание с любыми планами сближения с Западом, не говоря о сложностях, вызванных санкциями и так далее. Но главное, что эта победа выразилась в кардинальной перемене мироощущения россиян: вся страна вновь почувствовала себя великой державой. Очень важно: не впервые – а вновь. Все символически-игровые формы возвращения в советскую эпоху, вроде михалковского гимна, ничто по сравнению с этим событием. Что касается памятника Путину, то именно этим он себе его и воздвиг. В смешных (только на первый взгляд) формах, на майках и кружках, появился Путин-защитник, Путин – воин-освободитель. Путин – глобальный лидер. Это и есть народный памятник новому Путину, правда, памятник временный. Он лидер новой (в очередной раз новой) России – недаром слово «Новороссия» вернулось в политический лексикон. Для мира новая Россия – это та, которая считает себя сильной и готовой на любой политический риск. Вот теперь она стала суверенной в собственном понимании этого слова. Она навязывает свои порядки и требует уважать свои ценности. В мире, наверное, поровну тех, кто считает, что главное – это уважение к закону и праву, и тех, кто считает, что сами закон и право строятся на силе, и уважают именно ее. Этой второй половине Путин либо понятен и страшен, либо понятен и симпатичен.

Половина первая объединена сейчас неприятием действий России в отношении Крыма. Но этот союз не оформлен и, будем надеяться, не станет новой Антантой. Не имеет формы и вторая половина, хотя есть немало теоретиков, которые готовы вообразить такой «Священный союз», конечно, с Россией во главе.

Словом, это деление – окказиональное. В остальном, как кажется, мир находит себя в состоянии некоторого естественного беспорядка. В этом не было бы ничего беспокоящего, если бы не ряд процессов и обстоятельств, упомянутых вначале.

Сегодняшний мир – мир постпостколониальный. Подавляющая часть населения проживает в странах, которые давно уже не колонии, не «развивающиеся страны» и не «третий мир». Но лишь немногие из живущих в этом мире пользуются теми же материальными, социальными и культурными благами, которые доступны представителям «золотого миллиарда». И возникает парадоксальная ситуация: потомки колониальных рабов ищут укрытия от своих соплеменников в странах, которые прежде их угнетали. Они всерьез воспринимают слова о правах человека и его свободах, они бегут от тех, кто эти права и свободы соблюдать не намерен. Ситуация в нашей стране, куда стремятся не беженцы, а люди, ищущие заработка, в этом смысле отличается. К нам едут гастарбайтеры, даже зная, что их права здесь могут быть нарушены первым же полицейским. Но жизнь в России в целом богаче, чем в их собственных странах, и потому поток устремляется сюда. Тоже результат определенного культурного влияния.

Россияне любят указывать на сходство ситуации «у нас» и на Западе – и тут и там «их» столько, что «нас» скоро уже и видать не будет. Культурный шок от вторжения инокультурных субъектов действительно схож, но еще более схожа реакция на него части общества (едва ли не той же самой, которая верит в право силы). Эта реакция закрытия, исключения, дискриминации, вытеснения. Российские фундаменталисты с удовольствие братаются с ультраправыми/левыми Запада. Нашим нравится Трамп, поскольку ему нравится Путин, поскольку он именно за силу, ту, которая основа права.

Коммунистический интернационал выступал за интернационализм. Интернационал правых выступает за национализм и против глобализма. В «золотом миллиарде» едва ли не треть выступает за меры, которые противоречат выношенным в лоне европейской цивилизации общечеловеческим нормам. Эти люди не прочь иметь соответствующие права и свободы, но, оказывается, они не хотят, чтобы общечеловеческие нормы распространялись на всех и каждого, особенно если эти «каждые» – чужие и их становится слишком много.

Общечеловеческие, европейско-христианские ценности и нормы объявлены враждебными во многих странах: бывших колониях европейских христианских стран или в странах, считавших себя зависимыми от Запада. Им объявляют священную войну фундаменталисты Востока и Юга. Они по большей части считают себя мусульманами, но их можно найти и среди католиков Латинской Америки, и среди православных Сербии, и среди безбожников Северной Кореи.

Наши фундаменталисты почуяли силу. Перед Россией, как им кажется, замаячил шанс избавиться от Европы, от Запада. Одним кажется, что, если крепко зажмуриться, запереть двери и забить щели, Запада как бы не станет. Другие надеются, что Запад не сегодня-завтра сам исчезнет, утонет в собственных грехах. Третьи ждут, что Запад уничтожат орды с Востока, а мы при случае им поможем чем можем. А то и сами двинем полки.

Так Россия ищет себя на меняющейся карте мира, но найденное сейчас место оказывается негодным. Тянуться нужно к иному, исторически обусловленному. Россию, отшатнувшуюся сейчас от Европы, ее историческая стезя скоро опять приведет к ней. Европейский «культурный код» вновь приведет ее к существующим представлениям об общечеловеческих ценностях – безусловно обновленным и отвечающим новому времени. Эта функция культурного воздействия не временная, а основная. Тому, кто приведет страну на это место, и памятник будет не временный.