[стр. 106 - 124 бумажной версии номера] 

 

Виктор Сергеевич Мартьянов (р. 1977) – заместитель директора по науке Института философии и права Уральского отделения РАН.

 

Возвращение рентно-сословного политического порядка

Российский транзит без трансформации (Майкл Буравой) состоял в том, что рыночные преобразования общества так и не были завершены, ознаменовавшись рентно-сословным откатом:

 

«“Великой трансформации” в России не случилась. Неолибералы-реформаторы из года в год ждали оживления рынка, рыночной революции. Реформы были радикальны, но поверхностны, изначально страдали от непредвиденных последствий. Они сняли оболочку с советского строя, обнажив стойкие субстраты, сопротивлявшиеся реорганизации экономики и ее институтов»^[1].

 

В результате меняются и основания стратификации современного российского общества, и условия доступа граждан к ресурсам, и общая социальная структура. Экономические классы, так и не окрепнув, переформатируются в сословные социальные группы, «к которым так или иначе причислены все граждане страны, [сословия] специализированы либо на сдаче ресурсов (на производстве), либо на их раздаче (на управлении), либо на контроле за социальной справедливостью при сдаче и раздаче (силовые структуры)»^[2].

Новые элиты образовали служилое сословие (Симон Кордонский), действующее в патрон-клиентской парадигме рентного государства, в которой функции государства становятся объектом частного присвоения. Борьба за доступ к ресурсам осуществляется за пределами публичного поля, путем взаимодействия в патронажно-клиентарных иерархиях, образующих истинную вертикаль власти.

 

«[При этом] позитивное знание о реальных процессах распределения ресурсов почти всегда оказывается непубличным, скрытым, априори “вредным”, а с позиции внешнего наблюдателя – свидетельствующим о противозаконности действий как тех, кто распределяет ресурсы, так и тех, кто их осваивает или списывает»[3].

 

В ходе этой трансформации происходит закономерное усиление дистрибутивных функций государства и его агентов в сравнении с субъектами становящегося рынка:

 

«Бюрократическое упорядочивание и усиление фискальных функций государства мгновенно приводит постсоветскую неопатримониальную бюрократию к конфликту с большей частью бизнес-элит, которая не входит в круг ближайшего окружения главы государства, а потому наиболее страдает от сужения своих экономических возможностей»^[4].

 

В то же время значительная часть общества неожиданно оказывается в условиях не компенсированного социальным государством рынка со всеми его издержками. В результате возникает закономерный запрос больших социальных групп на компенсацию снизившейся ренты и падение жизненного уровня посредством апелляции к государству. Возникает каталитический эффект, когда практики рентоориентированного поведения подкрепляются тем, что все большая часть населения зависима от ресурсов, распределяемых государством. Советские и постсоветские сословия аграриев, бюджетников, пенсионеров, чиновников и силовиков, составляющие костяк сложившегося антимодерного консенсуса, требуют гарантированной (и увеличивающейся) доли ренты в обмен на политическую лояльность. Субъективно они видят себя обделенными получателями благ, но не хотят тратить сил на самостоятельное участие в политике (политические права), определять свою судьбу на собственный страх и риск (стремление к переменам и самостоятельности), трактуя свои социально-экономические и политические права прежде всего как допуск к ренте. Причем доля рентозависимых сословий в силу расширения структурной безработицы – лишних людей – будет со временем только увеличиваться. Соответственно, все разговоры о справедливости внутри данного дискурса – это требования большей ренты при априорном тезисе: неправильно поделили. Здесь и ложные воспоминания о «золотом» советском веке, и критика олигархии, присвоившей народное добро, и теории различных заговоров против России, и так далее.

Таким образом, современная Россия институционально представляет гибридное общество, где ценностно-институциональный центр организован по рентно-сословной модели, в то время как рыночные ценности и институты образуют своего рода защитную периферию. В условиях доминирования обменов дистрибутивного типа группы и слои общества отличаются прежде всего доступом к механизмам рентного распределения. Это относительно статичное общество, в котором доминирует естественное государство как основной механизм иерархизации доступа, распределения и контроля ресурсных потоков. Соответственно, возрастает релевантность описаний текущего состояния общества в метафорах и категориях характерных для обществ с господством редистрибуции, то есть феодальных обществ, что находит отражение в росте популярности концепций неопатримониализма, сословности, традиционализма, патриотизма, обращениях к поиску духовных скреп и так далее^[5].

Подобное общество консервативно, так как большинство боится потери ренты больше, чем потенциальных выгод от перспективы социальных трансформаций. Сословным элитам выгодно формирование рентного общества с низкими зарплатами/пенсиями/пособиями в контексте стратегии выживания, требующей от граждан включения всех доступных ресурсов. В данной перспективе рыночно ориентированные социальные группы как носители перемен представляются «не только функционально избыточным, но и опасными»^[6]. Социологически рентизация общественной структуры подтверждается перманентным ростом количества чиновников, бюджетников, льготников, пенсионеров, а также обслуживающих госзаказы компаний, образующих антимодерный консенсус:

 

«Доля явно или косвенно обслуживающих государство работников составляет не меньше 35–40% от числа всех занятых в экономике… Госкомпании, монополии, обслуживающие их фирмы и бюджетный сектор образуют сложный и разветвленный конгломерат организаций, работникам которых категорически невыгодна смена политического режима»^[7].

 

Экономические факторы рентно-сословной стратификации

Любое государство, как бы это ни отрицалось, существует в дистрибутивной модели, опираясь на кнут насилия и пряник ренты, в то время как сфера свободного рынка, при всей к ней терпимости и лояльности, является для него внешней средой. Представляется, что в настоящее время усиление рентно-сословных тенденций происходит во всех современных обществах, с разной скоростью эволюционирующих в общества без массового труда и экономического роста. Общества экономического роста с выравнивающими моделями социального государства под сильным влиянием левых политических сил задавали эгалитарные тенденции в славное тридцатилетие (1945–1975). Они давали больше возможностей для все большего количества людей улучшить свое положение собственными усилиями на открытых рынках. В настоящее время развивающий и освобождающий потенциал глобальных рынков представляется все более исчерпанным, а режим свободной торговли постепенно сменяется усилением национализма и протекционистской политики в условиях прогнозируемой долгосрочной глобальной рецессии и расширения структурной безработицы в связи с автоматизацией и роботизацией производства[8]. Более того, в глобальных масштабах сфера свободного рынка скорее свертывается, чем расширяется, в силу уплотнения конкуренции. Поэтому внеэкономические факторы поддержки, обеспечиваемые государством, становятся все более значимыми.

Исчерпание резервов глобального спроса и рынков обусловливают расширение регулятивной экономической роли государства. По официальным оценкам, в 2014 году 38,3% российского ВВП составили расходы государства[9]. Причем это только расходы консолидированного бюджета и внебюджетные фонды. По альтернативным оценкам МВФ, доля госсектора в ВВП России достигает 71%, так как официальная статистика не учитывает расходов госкомпаний, секретной части бюджета, связанной с госрасходами на военные цели, расходов «Автодора», «Роснано» и так далее[10]. Такой расклад принципиально меняет общую картину стратификации российского общества и представления о структуре его экономики, в которой доминирующим работодателем и источником ресурсов выступает не рынок, а государство. Почти весь крупный бизнес зависит от государства, а конкуренция идет в основном за госзаказ с последующим распределением цепочки подрядчиков и откатов. Соответственно, несмотря на все произошедшие реформы, в стране вновь воспроизводится традиционный исторический тип раздаточной экономики (Ольга Бессонова) с ключевой ролью ресурсно-мобилизационного государства, в котором рыночные обмены и агенты занимают зависимое положение в отношении государственного ядра. В результате индивидуальная рыночная активность граждан в условиях модели периферийного капитализма, как правило, не получает удовлетворительного вознаграждения и приводит к усилению разочарований в переменах, поскольку источниками богатства становится прежде всего «доступ к рентным доходам, монопольным доходам и административному ресурсу»^[11].

Таким образом, граждане и социальные группы на разных уровнях иерархии рентно-сословного политического порядка все более озабочены поиском рентных ресурсов. Это могут быть, например, попытки перераспределения ресурсных потоков или лоббирования повышенной доли ренты из консолидированного федерального бюджета. Гордон Таллок справедливо отмечает, что в качестве подобных лоббистов население американских штатов ошибочно воспринимает собственных сенаторов, якобы способных принести штатам крупные инвестиционные проекты с участием государства[12]. Структурно аналогична и легитимация российских губернаторов, мэров и депутатов разных уровней, делающих вид, что они способны повысить уровень ренты своих избирателей или привлечь извне на свою территорию для освоения дополнительные бюджетные средства. Главной задачей элит становится изъятие и концентрация общественных ресурсов с их последующим распределением в зависимости от статуса и лояльности сословий посредством властного аппарата государства. Это способствует все новым виткам разрастания контролирующей все и вся бюрократии, для которой зачастую бессмысленные контрольные полномочия являются способом обоснования социального статуса и проистекающего из него доступа к ренте.

Модель сословно-рентного государства последовательно вытесняет рыночные обмены в разрастающуюся теневую часть российской экономики, невидимую или параллельную государству. Прежде всего это неформальный сектор, работающий как экономика отходничества^[13], разные формы самозанятости и индивидуального выживания, бартера и натурального хозяйства, гаражной экономики и распределенных мануфактур, в силу разных причин не попадающие под контроль государства и его агентов. В подобной неподконтрольной государству области экономики проистекает трудовая активность до 40% экономически активного населения России, и эта доля продолжает увеличиваться^[14].

Расширение экономики выживания происходит не столько в силу очередного кризиса, сокращения рыночной стоимости природных ресурсов или внешних политических санкций, сколько вследствие того, что сословное государство в принципе не заинтересовано в создании автономного экономического (и следующего из него политического) рынка и рыночной инфраструктуры, совершенно рационально трактуя их как угрозу своим интересам. Поэтому рентно-сословный политический порядок не может создать условий для появления массовых достойных рабочих мест вне государства, которые для значительной части населения были бы выгодней бегства от государства в экономику выживания^[15]. Рыночные обмены и отношения приходят в упадок в условиях фонового огосударствления производительных сил и рынка труда. В данном контексте стоит особо отметить следующее обстоятельство:

 

«[Наблюдавшееся] улучшение положения в середине 2000-х гг. значительной части россиян, главным видом рентоприносящей собственности у которых должен являться в экономике современного типа именно квалификационный ресурс, обусловливалось внерыночными причинами, а не ростом стоимости их рабочей силы, связанной с повышением ее качества»[16].

 

Малый бизнес, который сословно-рентные элиты рассматривают как политически безопасный и на который они возлагают бесконечные, но неоправданные надежды, превратился в теневую гаражную экономику, которая по большому счету может существовать лишь вне репрессивной государственной регуляции, элиминирующей рыночную рентабельность большинства инициатив. Это экономика выживания, к которой эволюционировал бизнес, не встроенный в государство и имеющий возможность существовать лишь до тех пор, пока его не заставляют соблюдать непосильные для него легальные правила. Поэтому, в отличие от серой (полулегальной) или черной (криминальной) экономики, получающей путем уклонения от требований законодательства дополнительные прибыли, либо прямо основанной на противозаконной деятельности, гаражная экономика является честной, но не приспособленной к тем формальным и неформальным расходам/затратам, которые влечет ее выход на свет.

Иными словами, эта часть экономики и ее акторы не имеют ресурсов и возможностей для легализации, чтобы в полном объеме платить налоги и поборы, оставаясь на плаву. Закономерно, что дисциплинарные усилия власти по выводу гаражной экономики на свет, попытки заставить платить все налоги и соблюдать требуемые условия в отношении стандартов производства и реализации продукции оборачиваются для государства лишь тотальным поражением в виде роста безработицы и недовольства людей, лишающихся основных источников своего существования, которые государство толком не может ни заменить, ни компенсировать. Поэтому в условиях экономической и социальной стагнации стратегическим решением было бы оставить экономику выживания в покое. Федеральная власть ошибочно рассматривает ее как потенциальный источник налоговых ресурсов, но, отнимая последнее, она лишь возбуждает социальный протест. Это протест, направленный против попыток фактически по беспределу отнять последнее, ничего не давая взамен, кроме популистской риторики[17].

Стимулирует тенденцию к рентному политическому порядку и общая ситуация, в которой «страна до сих пор находится в институциональной ловушке “системы низких зарплат”, унаследованной от советского периода»[18]. В советский период значительная часть зарплат была оформлена в виде всеохватывающей и всеобщей ренты: низких коммунальных платежах, бесплатном образовании и здравоохранении, дотациях базового набора продуктов питания, лекарств, предметов первой необходимости, в распределении бесплатного служебного и социального жилья и так далее. В постсоветский период низкие нерыночные зарплаты по сути остались, но невидимая часть политической ренты зарплатного айсберга просто растворилась вместе с моделью государства всеобщего благосостояния.

Не получая достаточных зарплат для покрытия тех же потребностей в рыночных условиях, отдавая при этом государству почти половину, если точнее 43%, своих зарплатных доходов в виде обязательных подоходного налога, а также страховых и пенсионных взносов, граждане ожидаемо надеются получить от государства внерыночные рентные компенсации. Тем более, что российский периферийный рынок с этой задачей так и не справился в массовых масштабах. Поэтому не удивительно, что Россия является стабильным аутсайдером в Европе по производительности труда[19]. По этой же причине труд и мотивация к нему все реже обеспечивают выход из ловушки бедности, поддерживая массовый феномен работающих бедных. Все чаще в российских экономических реалиях на доходы влияет не столько оплата труда, сколько возможность получать сословно-статусную ренту в виде надбавки к своему труду, которая практически никак не зависит от его производительности, но диктуется сословной принадлежностью, территориальным расположением и отраслевой принадлежностью организации-работодателя.

Важным катализирующим фактором рентно-сословного переформатирования так и не сложившегося рыночного порядка является зависимость национальной экономики от освоения природных ресурсов при крайне низком уровне вклада в экономику социального и человеческого капиталов. Россия обладает значительными природными рентными ресурсами, которые, вместо развития и модернизации, постоянно перераспределяются между разными сословиями. При этом рентные запросы населения непрерывно растут, в то время как доля заработанного трудом дохода неуклонно снижается. Более того, создается самораскручивающаяся рентная спираль, когда политико-административные элиты заинтересованы в разрастании доли ренты на свое обслуживание больше, чем в развитии механизмов генерирования нерентных доходов общества, образующих потенциальную угрозу сложившемуся рентно-сословному политическому порядку.

Сырьевая зависимость ведет к тому, что подобные России экономические порядки уже не нуждаются в массовом рынке труда, когда 1–3% всех занятых в экономике способны обеспечить львиную часть бюджетных доходов страны. Отсюда проистекает радикализация общественного неравенства по отношению к доминирующей нефтегазовой вертикали, отсутствие необходимости развития массового труда, создания новых рабочих мест и вложений в социальный и человеческий капитал за исключением минимального доступа широких слоев населения к базовой ренте, обеспечивающей устойчивость подобного порядка. Это ведет к неизбежному архаичному упрощению социальной структуры и принципов легитимации политического порядка:

 

«Супер-экстрактивное государство собирает свои средства не в виде налогов с населения, а в виде прямой ренты, поступающей от добычи и торговли естественным ресурсом. Это могут быть ясак, процентные отчисления, таможенные пошлины или дивиденды госкорпораций, но важно понять отличие этих поступлений от налогов, которые производятся творческим трудом всего общества и, соответственно, подлежат контролю со стороны этого общества… Так как государство извлекает свое богатство не из налогов, налогоплательщики не могут контролировать правительство»^[20].

 

Представляется, что с подобной инволюцией политического порядка связан и общий тренд к сокращению как рыночных групп предпринимателей, так и переводу политически все менее ценных бюджетников в более низкую по статусу категорию наемных работников, лишающую их части ренты и привилегий, которыми они пользовались ранее.

Одновременно элитами небезуспешно эксплуатируется и модерная риторика легитимации. Это оправдания подобного политического порядка, связанные с потенциально открытым доступом широких масс к рентным возможностям элит путем их превращения в средний класс, подключения к выравнивающим возможности Интернету и социальным сетям (нетократия Александра Барда и Яна Зондерквиста, плоский мир Томаса Фридмана), приобретения акций и прелестей потребительской жизни в кредит, риторики поддержки малого бизнеса. И все эти декларируемые возможности быстро обнаруживают характер ограниченных социальных утопий, не соответствующих окружающим реалиям и лопающихся как пузыри в очередных экономических кризисах, в то время как рентно-сословная социальная структура общества остается неизменной.

 

Противоречия и исторический фатализм рентно-сословной модели

В настоящее время привычные рыночно-экономические классовые стратификации и самоописания обществ становятся все менее удовлетворительными даже в классических рыночных демократиях Запада. Меняются групповая политика идентичности и социальная структура, а также способы ее стратификации. Ослабляется рыночное классообразование, на фоне распада экономических макроклассов по разным внеэкономическим основаниям формируются более мелкие функциональные общности (креативный класс, прекариат, когнитариат, различные меньшинства и группы интересов), в значительной степени пересекающиеся между собой. Современный обобщенный Запад серьезно отличается от его идеал-типической рыночной и классово-национальной исторической модели индустриального Модерна, с которой производят привычные теоретические сопоставления.

Указанные процессы позволяют отказаться от все менее релевантного описания России в модели демократии с различными определениями (суверенной, авторитарной, незавершенной и прочее) или капитализма со столь же различными эпитетами (периферийный, государственный, олигархический, корпоративный и прочее), а просто посмотреть: как, почему и в чью пользу исторически меняется распределение ренты. И тогда окажется, что именно сословная метафора Симона Кордонского, где статусное право на ренту и ее определенный уровень обуславливается принадлежностью человека к определенному сословию, зачастую гораздо точнее описывает реальность нынешних политико-экономических порядков и принципов их стратификации, чем идеологическое конструирование рынка, демократии, а также рабочего, среднего, креативного, предпринимательского, городского и иных социальных классов, которые должны быть среди социальных феноменов, подтверждающих нашу современность.

Усиление антимодерных социальных процессов в современном российском обществе подтверждает идеи Симона Кордонского о том, что сословные описания российского общества становятся более функциональны и релевантны, чем довольно абстрактные классовые схемы, наложенные на то, как функционируют государственные и гражданские структуры общества на самом деле:

 

«Импортные понятийные сетки... выхватывают фрагменты, в чем-то похожие на традиционные и известные социально-экономические институты – на государство и общество, на город и село, на бизнес и экономику, – но эти сетки в принципе не способны ухватить то, что есть “на самом деле”... Необходимость лингвистически существовать одновременно и в нормативной “реальности”, и “на самом деле” для непривычных людей тягостна, и многие люди (например, некоторые бывшие премьеры) не смогли в полной мере овладеть искусством перехода от языка “в реальности” к языку “на самом деле”, и наоборот»[21].

 

В данном контексте современные общественные теории невольно, а может быть, и вполне сознательно скорее идеологически маскируют, чем выявляют, реальные механизмы и правила жизни общества.

Распадение общества на режимы нормативной реальности и на самом деле иллюстрирует его гибридный характер, ведущий к двойной реальности, двойным ценностным стандартам, двоемыслию, доминированию быстро меняющихся контекстов над стратегическими целями. Низкая эффективность управления при формально одинаковых институтах со странами Запада связана именно с химерическим характером институтов. С тем, что в России за фасадом формальных институтов на самом деле действуют совсем другие, рентно-сословные и неопатримониальные, институты. В том числе потому, что в обществе не сформировалось широкой поддержки рынка, предпринимательства, частной собственности, верховенства права, универсальной гражданской этики и прочих модерно-буржуазных принципов и добродетелей. При этом парадокс в том, что реальность, существующая на самом деле, образует публично не признаваемое элитами и ограниченное в своей легитимности ценностно-институциональное ядро общества. В то время, как в публичном пространстве общество интерпретируется в модерно-рыночных понятиях, образующих его защитную периферию, предназначенную скорее внешним субъектам, которая не имеет реального веса при принятии любых жизненно важных решений.

Однако общий вывод Симона Кордонского по преодолению разрыва между тем, как социальные теории описывают общество в искусственной реальности, и тем, как оно живет на самом деле, представляется сомнительным. По сути он заключается в открытом признании и последующей сознательной архаизации системы общественных отношений к сословно-рентным, чье органическое развитие на протяжении многих веков было частично прервано лишь реформами Петра I. Предлагается просто принять и легитимировать доминирующую социальную реальность, существующую на самом деле, привести в соответствие с ней язык, теории, институты и практики государства, общества и граждан.

По сути речь идет о примирении с повседневной общественной онтологией, производимой столетиями, институционально выраженной сословиями и доминированием распределительных механизмов ресурсного государства. Соответствующий аргумент опирается на утверждение, что только подобный путь позволит приостановить неудачные попытки внедрения импортированных теорий, выросших из опыта другой реальности, и предпринять действительно эффективные меры по пониманию и управлению обществом, существующим на самом деле, с перспективой его действенных дальнейших изменений. Поскольку до сих пор менялась только риторика, схемы и представления об обществе, в то время как последнее, несмотря на неоднократные революционные преобразования, сохраняло относительную неизменность практик своего рентно-сословного воспроизводства.

Однако если следовать социальному фатализму Симона Кордонского, то российское государство/общество является настолько уникальным и исторически неизменным относительно внутренних архетипических правил своего воспроизводства, что его судьба состоит в том, что любые новые социальные группы, институты и правила неизбежно будут поглощены логикой сословного взаимодействия. Проблема в том, что из понимания общества таким, какое оно есть на самом деле, вовсе не следует императива его ценностного и институционального принятия и одобрения, а тем более подчинения государства и граждан легализованному своду неформальных правил, теневых и параконституционных практик. Более того, если внимательно присмотреться, то зазор между модельной реальностью теории и тем, что на самом деле существует в любых обществах, то во многих периферийных обществах он может быть даже больше, чем в России, соединяя в причудливую смесь федерализм и родоплеменные отношения, сакральные жертвы, суд Линча и верховенство права, постиндустриальные мегаполисы и их архаичные периферии.

 

От советских к российским: переструктурируя сословия и перераспределяя ренту

Если в условиях конкурентного рынка ресурсы и генерируются, и распределяются через свободное ценообразование, то в рентно-сословном обществе распределение доступа к ресурсам – и сами ресурсы – осуществляется преимущественно через властные, нерыночные механизмы. Самим содержанием политики в рентоориентированном обществе становится постоянный передел прав сословий на ренту – сырьевую, сословную, административную, силовую, электоральную и прочие. При этом в рыночной перспективе рост рентных запросов правящего сословия осмысляется в категориях плохого правления и увеличения трансакционных издержек, которые ведут к снижению конкурентоспособности бизнеса, вынужденного нести значимые внерыночные издержки.

В России рыночная оболочка общества все более истончается, а количество сфер и объемов ресурсов, распределяемых посредством рентных взаимодействий, растет. Даже ситуации с заморозкой цен, поддержкой отечественного производителя, ответами на санкции технологически используются рентно-сословным государством для того, чтобы разрушить проторыночное пространство в пользу естественных монополий, оправдать рост тарифов монополистов. Постсоветская рентная пирамида выстраивается в центр-периферийной модели, затрагивающей все социальные измерения: город–село, центр–регионы, служащие – податные сословия, радикализируя сложившееся неравенство:

 

«В советское время доминировала выравнивающая региональная политика... Российские власти декларируют стимулирующую политику, реализуя отдельные “большие проекты”, но в основном по максимуму изымают ресурсы территорий с конкурентными преимуществами, особенно нефтяную ренту»[22].

 

Государство не отрицает напрямую право советских сословий на ренту, но оно разными способами ее девальвирует: поднимая налоги, сокращая бюджетные отчисления на образование и здравоохранение, количество прав и льгот, санкционируя опережающий инфляцию рост тарифов ЖКХ и естественных монополий, девальвируя рубль и так далее. Ключевой тенденцией является все большая концентрация контроля над источниками ренты на федеральном уровне, полномочия местного самоуправления постоянно урезаются, так как последние планомерно лишаются источников доходов, которые могли бы обеспечить выполнение закрепленных за органами местного самоуправления полномочий. Очевидно, что вслед за изъятием доходов уходят и властные полномочия, которые в такой ситуации невозможно обеспечить экономически[23].

 

«Фактически “вертикаль власти” – это неформальный институт, обеспечивающий поддержание и расширение политико-административной ренты. В рамках этого института санкционируется сверху вниз доступ ко всем видам ренты. Одновременно снизу вверх идут потоки отчислений от премий финальных рент. Рентоориентированное поведение всех видов тесным образом переплетено с коррупцией»[24].

 

Вместе с новой центр-периферийной иерархией распределения ренты выстраивается и новая иерархия сословий. Советским сословиям (аграрии, рабочие, интеллигенция) сначала отказывается в символическом, ценностном обосновании права на ренту путем пересмотра советской истории, в которой они обрели эти права, а затем и в экономическом измерении этой ренты. Указанная потеря символически компенсируется прежними советскими сословиями мотивами поруганной чести, попранных идеалов, предательства, теориями заговора, призванными смириться с бедностью и потерей жизненной перспективы в новых условиях. Мораль как оружие слабых, униженных и оскорбленных все чаще начинает говорить на языке достоинства[25]. При этом очевидно, что за революцией достоинства стоит вполне приземленный мотив – достоинство для отнятого статуса рентополучателя.

Однако обостренное чувство рессентимента мало помогает в условиях, когда новые сословия смогли технологически перераспределить ресурсные потоки в свою пользу, в том числе подорвав на идеологическом уровне легитимность рентных прав советских сословий. Правда, позже оказалось, что новым постсоветским сословиям самим почти не на что опереться в качестве истории успеха в настоящем, кроме наивысших достижений, связанных преимущественно с советским периодом. В результате советские достижения перестали быть предметом тотальной критики новых сословий. Однако символическое присвоение советских символов и побед стало сопряжено с очисткой исторического наследия от собственно советского содержания[26]. Это проявляется даже в том, что на уровне символической политики элиты превращают прошлое в ресурс, который возможно приватизировать и получать с него ренту:

 

«Историческое прошлое принадлежит всем, что на уровне риторики утверждает и взявшая на себя менеджерские функции по его управлению элита. Однако конструкции вроде “наше прошлое”, “наша память”, “наше наследие”, пронизывающие официальный дискурс исторической политики, носят не включающий, но исключающий характер»^[27].

 

Новое российское государство, радикализируя общественное неравенство, урезая или лишая старые советские сословия доступа к ренте, мотивирует свои действия модернизационной риторикой. Тем, что гражданам необходимо учиться жить в условиях рынка, быть конкурентоспособными, независимыми от поддержки государства. Однако, когда окрепшие в рынке социальные слои созревают для предъявления аналогичного политического запроса естественному государству, связанного с его превращением из механизма рентного распределения ресурсов в набор сервисных услуг для граждан, возникает закономерное сопротивление политических сил, стоящих за рентным политическим порядком. Таким образом рентно-сословное государство вынуждено поддерживать двойные стандарты, предъявляя обществу правила, которых оно само не выполняет.

Возникает парадокс, состоящий в том, что рентный механизм управления обществом и экономикой предполагает политическую лояльность населения в обмен на долю ренты, в то время как снижение, размывание или лишение граждан привычной доли ренты создает опасные для сложившегося политического порядка социальные группы. Последние либо приспосабливаются жить в тени государства, занимаясь невидимой для государства деятельностью, либо намерены изменить подобный порядок.

Симуляция модернизации вписывается в общее стремление рентно-сословных элит превратить рационально-бюрократическую, но непредсказуемую легитимацию посредством рутинных, технологических процедур (референдумы, выборы, конкурсы, иные виды ротации) в более архаичную, связанную с обращением к трансцендентному измерению: истории, национализму, противоборству своих-чужих. В результате легитимация сводится к сакральной миссии и предназначению, в которых механизмы консолидации и модернизации общества подменяются его паллиативной мобилизацией вокруг власти, превращая стратегии любых реформ в способ легитимации status quo:

 

«Действительное предназначение квазирыночных отношений состоит не в переходе к рынку, т.е. другому типу экономики, а в том, чтобы создать такую институциональную среду, которая обеспечит необходимую область свободы для экспериментирования и включения механизма институциональных инноваций… Сначала эта будущая институциональная основа заимствуется из рыночной среды в “чистом виде”, а затем адаптируется в раздаточную среду. В это время происходит настолько радикальная смена форм базовых институтов, что каждый следующий этап развития раздаточной экономики воспринимается как абсолютно новое явление, слабо связанное с предыдущими историческими этапам»^[28].

 

Российское рентное государство в условиях обостряющегося кризиса модели гарантированного всеобщего благосостояния и сжатия доступных ресурсов вынуждено постоянно лавировать, выбирая опорные социальные группы. Эта политика связана с формированием общего антимодерного консенсуса, в который входят бюджетозависимые социальные слои. Прежде всего собственно бюджетники, пенсионеры, силовики (армия, МВД), сотрудники естественных монополий и разного рода госкорпораций, а также их многочисленные подрядчики, которых в целом устраивает сложившийся status quo освоения бюджетов, функций, полномочий и связанной с ними ренты. Соответственно, домодерные и антимодерные социальные группы все активнее используют государство как социальный лифт, стремясь через государственную или военную службу к более высокому социальному статусу и доле ренты.

Им противостоят социальные группы, которые эффективно функционируют в рынке. Они хотят большего: изменить сами правила игры, то есть сложившийся рентно-сословный порядок, который существует только потому, что не допускает расширения пространства рыночных обменов и возникновения значимых рыночных субъектов, ресурсно независимых от государства – потому что рано или поздно эти субъекты употребят свой ресурс в целях изменения политического порядка.

 

Заключение: рентно-сословный порядок в перспективе будущего

Рентно-сословный порядок является достаточно стабильным и устойчивым в своем воспроизводстве политическим состоянием общества. В подобной перспективе основными для него являются внутренние вызовы, проистекающие из постоянного роста рентных притязаний и/или нормы отката, а также их бесконечного передела. Этот рост обусловлен все более жесткой дифференциацией иерархической системы доступа к ресурсам, которая в итоге разрушает широкую коалицию элит:

 

«Ресурсное государство всегда находится в более или менее глубоком кризисе, имеющем форму перманентного дефицита ресурсов. Государство стремится выйти из кризисов, ужесточая контроль за распределением имеющихся ресурсов, а также мобилизуя новые… Подобная неэффективность в основном связана не с дефектами планирования, а с тем, что ресурсы используются нецелевым образом или просто расхищаются»^[29].

 

Более того, внутренний парадокс рентно-сословного политического порядка состоит в том, что, с одной стороны, элиты стремятся гарантировать политическую лояльность большинства граждан путем оформления контролируемой рентной зависимости все большего количества социальных групп от государства. Однако необходимость контроля вступает в противоречие с другой базовой тенденцией: стремлением элит к постоянному переделу в свою пользу общего объема ренты путем снижения социальной поддержки населения. В такой перспективе бóльшая часть населения выступает для ресурсного государства как обуза, на которую надо постоянно тратить генерируемый государством ресурс. Поэтому очевидно естественное стремление элит ограничить лишние сословия в их доступе к механизмам поддержки со стороны государства. Таким образом, две фундаментальные цели элит: а) легитимация и политический контроль над населением и б) присвоение ресурсов – приводят к взаимоисключающим стратегиям, формирующим общее конфликтное поле рентно-сословного политического порядка.

Неустранимое противоречие, своего рода дефект в легитимации во многом влияет на то обстоятельство, что российские рентные элиты не вкладываются в создание устойчивого и долгосрочного каркаса государственных институтов, в том числе поддерживающих легитимность ренты государства как стационарного бандита (Мансур Олсон). Все как раз наоборот:

 

«Российская номенклатура – это, по Олсону, “кочевой бандит”, который стремится максимально обобрать население захваченной им страны и уйти в другое место. Поэтому она не строит устойчивых формализованных политических и государственных институтов, а создает лишь постоянно трансформирующуюся институциональную ширму для прикрытия неформальных, основанных на властном принуждении практик извлечения доходов в свою пользу. Правящая российская номенклатура – временщик, “ахиллесова пята” которого – то, что личные финансовые активы и собственность большинства ее представителей находятся под юрисдикцией других государств»[30].

 

Соответственно, легитимация рентно-сословного порядка прекращает опираться на согласие народа, перестающего играть определяющую роль в создании ресурсной базы этого порядка. Однако, поскольку государство не является функциональным аналогом фирмы, которая может просто уволить лишних наемных работников, политика отношения к лишним людям начинает выстраиваться в паллиативной логике «сырьевого национализма», где собственные граждане переопределяются из главной цели в средство, в один из видов природного сырья, используемого государством для реализации более важных целей: восстановления империи и укрепления «русского мира», реализации государственных стратегий развития, глобальной борьбы за существование, восстановления традиций и так далее. Соответственно, ценность граждан ставится в зависимость от их важности для государства в реализации указанных целей[31]. Легитимация гибридного политического порядка приобретает довольно двусмысленный, надуманный характер: обоснование радикального неравенства и сверхвысокой концентрации прав на ресурсы в руках избранных уводит в невразумительные дебри рассуждений о патриотизме, менталитете, традициях, русском характере, исторической миссии и общем прошлом, которые конструируются элитами в целях оправдания рентно-сословного поворота. Политическому режиму не остается ничего иного, как развивать своеобразную модель рентно-сословной легитимации, связанную с целями обеспечения неравного доступа разных сословий к определенным уровням и объемам ренты в обмен на поддержку.

Подобный тип легитимности, как и веберовский бюрократический тип господства, связан с рациональностью. Однако последняя является ограниченной, так как не ставит вопроса о критериях и причинах неравного доступа сословий граждан к ренте, но лишь о том, что политическая лояльность может быть выгодно обменена на определенную долю ренты, что является оптимальным (рациональным) решением в рамках подобной системы. В результате можно наблюдать как существующие в реальности идеологические стратегии элит по легитимации рентно-сословного порядка – патриотизм, национализм, изобретение советской традиции, риторика государственных интересов – постоянно вступают в противоречие с сословным циничным эгоизмом этих же элит, определяющим их решения на самом деле, порождая тем самым такой же партикулярный эгоизм широких обделенных сословий. В перспективе это ведет к радикальному распадению социальных реальностей и ожесточению сословий, к снятию всяких моральных ограничений в политической борьбе, где одни сословия могут выиграть или проиграть только за счет других, без шансов на консолидацию во имя общих благ и интересов.

Потенциальная радикализация конфликта между стратегиями политического контроля и рентного присвоения ведет к тому, что все большее количество социальных групп начинает связывать возможности доступа к ренте с иной конфигурацией политического порядка и механизмов распределения ресурсных потоков либо с радикальным исключением из ресурсной зависимости от государства как таковой. Указанные тенденции являются базовым онтологическим условием потенциальной трансформации рентно-сословного политического порядка в общество открытого доступа (Дуглас Норт).

Основная экономическая проблема устойчивости рентно-сословного порядка в аспекте будущего в том, что рентно-сословное государство не рассматривает собственных граждан, их человеческого и социального капитала как главного ресурса, чье значение постоянно растет в глобальной экономике в сравнении с природными ресурсами. Развитие человеческого потенциала граждан создает непредсказуемость и неподконтрольность, что входит в прямое противоречие с логикой сословного ресурсного государства. Между тем глобальное замедление экономического прогресса в качестве дальнейшего фактора развития современных обществ выводит на первый план его внеэкономические измерения, связанные с опорой на человеческий фактор – человеческий и социальный капиталы.

Природная рента в условиях высокотехнологичной экономики все чаще уступает место человеческим и общественным ресурсам развития. Не случайно наиболее развитыми в условиях глобальных рынков часто оказываются страны, изначально обделенные природной рентой, например Япония, Тайвань, Нидерланды, Швейцария, которым не оставалось ничего иного, как совершать опережающие вложения в развитие человеческого капитала. Тем более, что такие ресурсы, как социальный капитал, эффективные институты, универсальные ценности, сервисная инфраструктура, политическая стабильность, гарантии прав, вложения в человеческий капитал граждан, можно наращивать усилиями членов политического сообщества по изменению принципов социально-политического устройства без привлечения существенных экономических ресурсов.

В подобном ракурсе российские граждане все более лишаются условий и факторов развития человеческого и социального капитала, меняя их на синицу ренты в руках. Поэтому, вместо движения к постматериальным и постиндустриальным ценностям, они вновь обречены на выживание, которое в свою очередь все больше зависит от лояльности государству и его агентам в условиях постоянного роста лишних людей с позиций рентно-сословного государства. Это задает устойчиво-негативный долгосрочный тренд на усиление периферийности российского общества в глобальном измерении, а также усиление внутренней конфликтности, неравенств и угроз, когда лишних, исключенных из рентных цепочек людей становится слишком много, а их мотивация к сохранению status quo стремительно ослабевает.