Журнальный клуб Интелрос » Неприкосновенный запас » №6, 2013
Леонид Владимирович Карасев (р. 1956) – философ и литературовед, автор книг «Онтологический взгляд на русскую литературу» (1995), «Философия смеха» (1996), «Вещество литературы» (2001), «Движение по склону. О сочинениях Андрея Платонова» (2002), «Три заметки о Шекспире» (2005), «Флейта Гамлета» (2009).
Моя Швейцария. Книга для чтения
Фридрих Дюрренматт
М.: Текст, 2013. – 192 с. – 3000 экз.
Удовольствие от Швейцарии получает всякий, кто в ней оказывается. Удовольствие от прекрасных видов, которых здесь настолько много, что кажется, будто вся страна состоит из них одних. Горы, водопады, озера – здесь их больше, чем в Германии, Франции и Италии вместе взятых. Удовольствие от швейцарских железных дорог, которые работают, как часы. Удовольствие от швейцарских часов, работающих с четкостью здешних железных дорог. Наконец, удовольствие от соборов, замков, крестьянских шале.
Однако удовольствие, о котором пишет Фридрих Дюрренматт, иного рода. Само собой, красота, в которой рождается швейцарец, радует его всю жизнь. Но красотой может быть отмечена не только природа, но и государство, система правил, которые регулируют отношения между людьми. Дюрренматт, конечно, гордится Швейцарией как государством; но вместе с тем мало кто из швейцарских писателей и мыслителей настроен к Швейцарии как к государству столь же критично. Он даже называет швейцарское государство «неизбежным злом», указывая, правда, при этом, что есть государства и похуже швейцарского, а жителям Швейцарии «все-таки повезло больше многих других» (с. 8). Дюрренматт пишет:
«Всякое правление, если оно намерено быть правлением, должно удовлетворять двум требованиям. Ему надлежит сохранять существующее и обновлять сохраненное. Без сохранения и обновления государство не функционирует. Одного руководства недостаточно. Руководить можно лишь сохраненным, а вот для обновления необходимо умение править» (с. 9).
Иначе говоря, рассуждая о государстве как о необходимом зле, писатель говорит о постоянном усилии, которое оно само вкупе с гражданами должно предпринимать, чтобы постоянно переделывать себя и в идеале от себя же самого и отказаться: «Удовольствие от государства – вот первый шаг к необходимому преодолению государства» (с. 10).
Дюрренматт постоянно размышляет над тем, что можно было бы назвать «идеей государства», насколько оно само в себе обосновано и на что оно может рассчитывать в будущем: стать более органичным и гуманным или выродиться и исчезнуть. Ведь Швейцария, как неоднократно отмечается в книге, есть предприятие искусственное, и ничто в перспективе не мешает этой стране исчезнуть с карты Европы, несколько увеличив за свой счет территории соседей.
На что вроде бы жаловаться?
«Значительные группы населения живут почти беззаботно, обеспеченно и застрахованно. Церковь, образование, больницы доступны по умеренным ценам, кремация в случае чего производится бесплатно» (с. 17).
Это написано Дюрренматтом в 1950-е годы, однако и сегодня в указанных отношениях мало что изменилось. Разница в том, что процессы, которые полвека назад только начинались (скупка земли иностранцами и приток мигрантов), в последующие десятилетия заметно усилились. Как предполагал Дюрренматт:
«[Когда-нибудь иностранцы] могут потребовать соблюдения своих прав, так как поймут, что предприятие, именующее себя нашим государством, уже наполовину скупленное чужим капиталом, целиком зависит от них. Наша маленькая страна, догадываемся мы и ошеломленно протираем глаза, на самом деле ушла из истории, войдя в большой бизнес» (с. 18).
Почему Швейцарская Конфедерация может исчезнуть? Потому что она, как полагает автор, теряет свое место в истории. Исчезли те причины, по которым в XIII веке три германоязычных кантона объединились в союз, чтобы держать под контролем торговые пути в центре Европы, а потом к ним присоединились другие немецкие кантоны. Итальянцы вообще оказались в Швейцарском союзе случайно: Тичино и другие районы были переданы швейцарцам Людовиком XII в благодарность за военную помощь. А франкоговорящие кантоны вошли в состав Швейцарии потому, что во Франции католики и протестанты не могли ужиться вместе. Но сегодня, однако, ни у итальянских, ни у франкоговорящих швейцарцев больше нет причин состоять в Конфедерации.
«Швейцарец-франкофон стал швейцарцем в первую очередь по религиозным причинам, теперь же, когда религиозный вопрос утратил важность, отпала и причина, сделавшая его швейцарцем, он не знает, почему он собственно швейцарец, и порой даже слегка тушуется из-за этого перед французом» (с. 104).
Собственно, и протестантизм в Швейцарии перестал иметь то значение, какое он имел прежде. В кантоне Женева сегодня – за счет иммиграции из католических стран – католиков не меньше, чем протестантов. И это Женева – родина кальвинизма!
Иначе говоря, силы, создавшие Конфедерацию и увеличивавшие ее территорию, больше не действуют. Швейцария как бы продолжает существовать по инерции, не имея потребности в себе как отдельном государстве. Не существует и Швейцарского союза как единого политического механизма. Как пишет Дюрренматт, швейцарцы из французской части страны мало интересуются тем, что происходит в ее немецкой части, и наоборот. Итальянская же Швейцария вообще живет сама по себе, в равной степени не замечая ни немецкой, ни французской Швейцарии. У этих трех частей нет между собой особо тесных отношений, которые делали бы их союз чем-то действительно единым.
«Есть соседство, жизнь рядом – но не сообща, не вместе. Отсутствует диалог, разговор между швейцарцем-немцем и швейцарцем-франкофоном, отсутствует даже любопытство друг к другу. […] Мы без устали твердим, что решили проблему совместной жизни разных культур, и выставляем себя как европейский образец. […] Это утверждение не соответствует истине»(с. 104).
Трудно не согласиться с Дюрренматтом: в самом деле, когда переезжаешь из одной части Швейцарии в другую, то оказываешься как будто в совершенно разных странах, где люди говорят на своих языках и не желают понимать другие. Разве что швейцарский крест, который присутствует повсюду – на флагах, плакатах, сувенирах, – да узнаваемые вывески банка «Credit Suisse» и сетевых магазинов «Migros» указывают на то, что ты находишься именно в Швейцарии, а не в Германии или Франции. (Попутно замечу, что магазины эти достаточно дороги, а это побуждает, например, жителей Женевы, находящейся на границе Швейцарии и Франции, запасаться провизией в супермаркете французского городка Ферне – того самого, куда удалился когда-то от женевских властей Вольтер.)
Конфедерация, которая осталась таковой по форме, но не по сути, – вот что беспокоит Дюрренматта и заставляет его искать оправдания тому положению дел, которое сложилось в Швейцарии во второй половине ХХ века. Позиция, не очень понятная стороннему взгляду туриста, для которого Швейцария – это ряд «раскрученных» брендов, от вида на пик Маттерхорн в Церматте и сыра Грюйер до часов «Patek Philippe» и отмеченных белыми крестиками офицерских ножичков. (Их, кстати, изготовили уже намного больше, чем было офицеров в швейцарской армии за все время ее существования.)
История с армией также стала одной из проблем, которая занимает Дюрренматта и в которой он усматривает опасность потери Швейцарией собственной исторической памяти и перспективы. «Мы пересочиняем свое прошлое, как и русские пересочиняют свою историю», – говорит Дюрренматт в беседе с Адольфом Хеслером («Швейцария как дерзание»). Но Швейцария не всегда была образцовой демократией:
«Кому служили швейцарцы? Князьям, потому что те платили. Европа создана не в последнюю очередь нашими наемниками, и мы по сей день гордимся бессмысленной гибелью швейцарских гвардейцев в Париже. Это был ложный героизм, швейцарская гвардия олицетворяла тиранию» (с. 81).
В другой беседе, с Альфредом Дефаго («Чествовать Швейцарию?»), Дюрренматт, рассуждая о национальной гордости швейцарцев, выражается еще резче:
«Франция – данность, Германия – данность, у них великое прошлое, и они невероятно горды. Мы не можем так гордиться своим прошлым. […] Если вдуматься, на протяжении всего Средневековья мы были в Европе подобием войск СС. Что мы делали во Франции? Именно мы, швейцарцы, в первую очередь и преследовали гугенотов. Мы были наемниками, война являла собой статью нашего экспорта» (с. 149).
Не лучше обстоит дело и в случае со Второй мировой войной, после которой Швейцария испытала на себе презрение стран-победительниц, которые считали ее граждан трусами и «разжиревшими на войне стервятниками, а вовсе не героическим народом» (с. 68). Затем в качестве попытки избавиться от комплекса возникло желание взять реванш в «холодной войне», вплоть до кампании по созданию в Швейцарии атомной бомбы. Дюрренматт пишет, что к началу Второй мировой войны в Швейцарии сложилась совершенно ложная концепция, согласно которой именно в швейцарской армии сосредоточен народный дух, и если потерять армию, то будет потеряна и Швейцария. Тогда и возникла идея «Редюита», абсурдность которой сегодня становится еще более очевидной. Термин «Редюит», обозначающий маленькое укрепление внутри большой крепости, взят из теории фортификации: защитники крепости, сдав основные позиции, укрываются в дополнительном пункте, например, в отдельно стоящей башне. Таким редюитом для Швейцарии-крепости должны были стать Альпы: только на их перевалах, как предполагалось, и могла спасти себя швейцарская армия.
«С чисто военной точки зрения Редюит являл собой абсурд. Он не выполнял главной задачи армии – не защищал народ. Служил спасению армии, отдавая народ произволу врага. […] В итоге Редюит сделался мифом несвершившегося сопротивления» (с. 97).
В обществе возникла иллюзия того, что Гитлер не стал нападать на Швейцарию, поскольку не был уверен, что сумеет справиться со швейцарской армией на альпийских высотах. В итоге, как пишет Дюрренматт, настоящая «обороноспособность Швейцарии никому не известна. Ее никогда еще не опробовали» (с. 97). А вот что касается возможности реального сопротивления, то она у швейцарцев имелась. Ведь работать на Гитлера нейтральной Швейцарии все равно пришлось: германские эшелоны шли по швейцарским туннелям в Италию. «Именно поэтому, – полагает автор, – у нас имелось против него оружие, ведь фабрики и туннели можно было взорвать и сделать страну бездоходной» (с. 97).
Вопрос о том, почему Гитлер не стал нападать на Швейцарию, до сих пор недостаточно прояснен. По словам Дюрренматта, в «брачных союзах» Германии с соседними территориями, имевшими немецкое население, «тот, что с немецкой Швейцарией, пожалуй, самый холодный, до того холодный, что даже Гитлеру в голову не пришло возвращать Швейцарию в рейх, хотя он бурно и стремительно проделал это с Австрией и с Судетской областью, и его любовные домогательства не остались там без отклика» (с. 109). Впрочем, добавляет он, «не следует умалчивать, что Гитлер не вернул Швейцарию в рейх по весьма простой причине: он уже и так держал ее в своих лапах, окруженная его войсками, она была ему полезнее как нейтральное государство, чем как завоеванное» (с. 110).
Отсюда и рассуждения Дюрренматта о «начатках» фашизма в Швейцарии. Это тема, которая его постоянно беспокоит, – не столько как реализовавшаяся возможность, сколько как возможность потенциальная. Причем речь идет о фашизме, соразмерном масштабам страны:
«Для малого государства вообще любая шовинистическая идеология таит постоянную опасность – эта тенденция отчетливо просматривается, к примеру, также в Баварии, только не в сторону какой-нибудь империи или Европы, а в сторону “особого случая Швейцарии” (или “особого случая Баварии”) и т.д.» (с. 110).
Из германоязычных стран, помимо самой Германии, писателя особенно интересует Австрия («Рассказ о двух миниатюрах»), поскольку он ощущает в ней что-то родственное Швейцарии. Не столько во внешнем плане, сколько по значению: обе страны «являют собой миниатюры в эпоху, которая в восторге от гигантских окороков, обеих надо разглядывать в лупу». При этом трудности такого разглядывания различны. Дюрренматт сравнивает Австрию с огромной золотой рамой, исследовав которою, находишь, наконец, саму миниатюру. Со Швейцарией дело обстоит противоположным образом, поскольку «сложности идут не от рамы, а от миниатюры как таковой. Невооруженному взгляду она представляется идиллией… под лупой же распадается на множество противоречивых картин, уже не складывающихся в единство» (с. 112). Едва ли не главнейшая для Дюрренматта тема – вопрос о самой возможности существования Конфедерации – здесь возникает вновь и с прежней силой. Если исчезло немецко-венгерско-славянское смешение народов, то почему должно продолжить свое существование смешение немецко-французско-итальянско-ретророманское? Может быть, потому, что Конфедерация, в отличие от австро-венгерской монархии, не взрывоопасна в силу своих малых размеров, в то время как Австрия – как раз обломок такого взрыва?
Поскольку от прошлых недругов у швейцарца остались лишь австрийцы (все остальные растворились во времени), постольку именно австриец для швейцарца – главный враг.
«[При этом] швейцарец видит в австрийце двойника, которому выпала иная судьба. […] Австриец и швейцарец как альпийские жители суть однояйцовые близнецы, а однояйцовым близнецам даже в разном окружении суждена, в конечном счете, одинаковая участь: оба ныне нейтральны. Один – с давних пор, другой – с недавних» (с. 114).
Продолжая рассуждать о раме и миниатюре, Дюрренматт приходит к неожиданному открытию: оказывается, он рассматривал Австрию неправильно, принимая – под лупой – раму за миниатюру, а миниатюру за раму. Сама же миниатюра – чистое золото.
«У Австрии есть настоящая столица, вот эта самая золотая миниатюра, чего Швейцария не имела никогда, а Германия больше не имеет [написано в 1971 году. – Л.К.]. Австрийцы делятся на венцев и не венцев, тогда как о швейцарцах не скажешь, что они состоят из бернцев и не бернцев, ведь они состоят одновременно из цюрихцев и не цюрихцев, санктгалленцев и не санктгалленцев, женевцев и не женевцев и проч.» (с. 114).
Тема сложная, и изъясняется по этому поводу Дюрренматт тоже сложно, но с присущим ему интеллектуальным шармом и лаконизмом. Он пишет о своем личном отношении к обеим «миниатюрам»:
«Я не бывал ни в Бургтеатре, ни в Швейцарском историческом музее. В Австрии я чувствую себя не на чужбине, но и не дома. Я чувствую себя больше австрийцем, чем восточным швейцарцем, но все-таки больше бернцем, чем тирольцем, хотя и уважаю тирольцев» (с. 115).
Дюрренматт, выросший в Берне, впоследствии стал жить не в немецкой части Швейцарии, а во французской, хотя, как сам он неоднократно признавался, не выучил французский в той мере, в какой следовало бы. Дюрренматт – писатель, и потому вопрос о языке для него имеет особое значение. В общем-то, этот вопрос является самым главным для пишущего человека, и в кратком виде его можно сформулировать так: существуют ли люди, которые говорят на том языке, на котором писатель пишет свои тексты? Вопрос лишь на первый взгляд не вполне серьезный, на самом деле за ним скрыты глубинные проблемы языкового творчества. Дюрренматт говорит на бернском диалекте, но пишет на «правильном» немецком. В Германии он жить не смог бы, так как там люди говорят на том языке, на котором он пишет, а в немецкой части Швейцарии он не живет потому, что там говорят на том же диалекте, что и он. Кому-то подобные тонкости покажутся надуманными, но только не Дюрренматту. Для него оппозиция речи письменной и звучащей, родной и чужой – вещи не пустые, а весьма важные и даже драматичные. Французский язык, который Дюрренматт называет «величайшим достижением французской культуры», по его мнению, во многом уже завершенный, сложившийся и потому подавляющий индивидуальность, тогда как немецкий – это язык, в котором реально действуют диалекты. В этом смысле он открытый и незавершенный; оттого немецкий разговорный и немецкий письменный заметно отличаются друг от друга. Дюрренматт не стесняется своего бернского акцента, полагая, что это совершенно естественный «недостаток»: так венец говорит с венским акцентом, а житель Мюнхена – с баварским. «Я в хорошей компании, – пишет Дюрренматт. – Актеры от смеха уходили из зала, когда Шиллер читал вслух – настолько силен был у него швабский акцент» (с. 120).
Завершая заметку о «личном» в языке, Дюрренматт в едва ли не витгенштейновском духе формулирует несколько важных для него как для писателя положений:
«Снова и снова я должен покидать язык, на котором говорю, чтобы отыскать язык, на котором говорить не умею»; «Кто говорит слишком уж красиво, тот, по-моему, провинциал»; «Язык, на котором говоришь, естествен»; «Язык, на котором пишешь, кажется естественным, и в этом “кажется” сокрыта работа писателя»; «По-французски знаешь, по-немецки пытаешься знать»; «Какой на свете писатель живет там, где говорят на языке, на котором он пишет? Языком, на котором он пишет, говорит лишь его творчество» (с. 120–121).
Книгу Дюрренматта завершает очерк со знаменательным названием «О конце Швейцарии», написанный еще в середине XX века. Здесь, как и во многих других его эссе и заметках, тема будущего швейцарского государства – на первом месте. О «конце» – значит, о будущем страны, о «конце», который еще не наступил, но который вполне возможен. Будет ли нужна Швейцария в «новой Европе»?
«О будущем нам известно слишком мало. Исторической задачи Швейцарии – стеречь альпийские перевалы – уже недостаточно, чтобы сделать ее существование необходимым. Швейцария как курорт для туристов или экспортер часов, сыров и эрликоновских машин не дает нам права считать свое существование необходимым» (с. 181).
И далее Дюрренматт говорит о том будущем, которое представляется ему весьма призрачным: «Если возникнут Соединенные Штаты Европы, Швейцария поневоле растворится в этом новом крупном государстве» (там же). Причиной тому может стать нейтралитет – традиционная форма политики Швейцарии. В новых условиях объединенной Европы, полагает писатель, нейтралитет, обеспечивающий швейцарским гражданам «уютное обывательское существование», должен быть отвергнут. Роль Швейцарии в рамках «Соединенных Штатов Европы» в том, чтобы принимать тех людей, которые приходят к границе страны в поисках помощи.
«Только Швейцария, предоставляющая беженцам всю возможную защиту и помощь, имеет право на существование. […] Швейцария зиждется на справедливости, как ни одно другое государство. Только в справедливости возможна свобода, не являющаяся произволом. Справедливость – высочайшая задача Швейцарии. […] Грядущая Швейцария мыслима только как самое социальное государство на свете, иначе будущие поколения станут лишь изредка вспоминать ее как курьез на школьных уроках истории» (с. 182–183).
Со времени написания этой заметки прошло более шестидесяти лет, и теперь видно, что опасения Дюрренматта по поводу исчезновения Швейцарии не исполнились и вряд ли исполнятся в обозримом будущем. Она не растворилась в «Соединенных Штатах Европы» и не вошла в зону евро: швейцарский франк по-прежнему самостоятельная и самая стабильная европейская валюта. Единственное, что Швейцария позволила себе, так это отменить границы со странами Шенгена, и это обстоятельство сделало поездки в Швейцарию гораздо более удобными, никак не затронув ее «нейтралитет». Что же касается «самого социального государства на свете», которое предоставляет помощь беженцам всех стран, то здесь Швейцария преуспела вполне. Особенно это заметно во французской части страны – той самой, где когда-то жил Дюрренматт и где сегодня нарастает протест коренных швейцарцев против заметного, как говорится, невооруженным глазом, наплыва мигрантов.
Я думаю, окажись Дюрренматт в нынешней Швейцарии, например, в Женеве, он был бы поражен тем, насколько изменился состав городского населения. Возможно, удивился бы он и тому, что старые женевцы не в восторге от произошедших перемен и ностальгически вспоминают те времена, когда в подъездах не было кодовых замков, а машины можно было оставлять открытыми на всю ночь. Но, как бы то ни было, понять желание Дюрренматта увидеть Швейцарию страной для «всех» тоже можно, поскольку желание это высказывалось в те времена, когда Швейцария была страной швейцарцев. Тем более, что соображения такого рода вполне созвучны общему настрою Дюрренматта: высказывать то, что думаешь, независимо от того, приветствуется твое мнение «широкой общественностью» или нет. Названия некоторых очерков, составивших эту книгу, говорят сами за себя: «Моя пощаженная тюрьма Швейцария», «Чествовать Швейцарию?», «Откормленный крест», «Швейцария – тюрьма», «О конце Швейцарии»...
Кредо Дюрренматта, писателя и мыслителя, наилучшим образом сформулировано в заметке «Технические упражнения на тему современности». Оно сразу попадается на глаза читателю, поскольку вынесено на обложку книги:
«Быть писателем в такое время – значит биться головой об стену. Дамы и господа, я это делаю с огромной охотой и полагаю, что стены придуманы именно для этой цели. Я стал писателем в этой стране именно потому, что в писательстве здесь нет нужды. Я стал писателем, чтобы надоедать людям».