Доверие: деньги, рынок и общество

Джеффри Хоскинг

М.: Московская школа политических исследований, 2012. – 80 с. – 1000 экз.

О проблеме доверия сегодня пишут специалисты совершенно разного профиля: социологи, экономисты, психологи, чуть меньше – политологи. И это совсем не удивительно, поскольку многозначность термина неоспорима. Историки, однако, высказываются по этому поводу не слишком часто. Для российского читателя книга Джеффри Хоскинга тем более интересна, поскольку перед нами работа не просто историка, но еще и специалиста по истории России. Не стоит, впрочем, думать, будто книга профессора Хоскинга посвящена российским проблемам: в основном британский историк рассматривает факты, имеющие отношение к Великобритании и США, то есть к тем странам, в которых и становление экономики доверия, и ее нынешний кризис протекали наиболее ярко.

Феномен доверия, несомненно, есть явление глобальное, а поэтому авторские размышления и выкладки во многом применимы и к России. Экономика в данном контексте важна потому, что дефицит доверительности, фиксируемый в последнее время повсеместно, в первую очередь проявляет себя через экономические проблемы и неурядицы. Хоскинг, кстати, не скрывает, что к размышлениям на темы доверия его, писавшего раньше книги об эволюции российского государства и русской нации, подтолкнул мировой финансовый кризис, обусловленный отрывом рыночной системы от тех моральных ценностей, которые должны лежать в основе любого денежно-кредитного процесса.

Известно, что в области экономики главным символом доверия являются деньги. Именно благодаря нашей убежденности в том, что в денежных операциях нас не обманут, рыночная система может работать эффективно. Но сегодня, когда деньги все чаще используются в качестве инструмента власти, доверие к ним падает. Об этом писал британский историк Найл Фергюсон в своем труде «Восхождение денег»[1], объясняя такое «эгоистическое» использование денег стремлением людей наиболее гибко приспосабливаться к делающейся все более сложной действительности. Подобное манипулирование деньгами не может не сказываться на общем уровне доверия в обществе. Доверяя, мы действуем как бы автоматически и тем самым экономим немалые усилия. Но, имея дело с коммерсантами или компаниями с неопределенной или отсутствующей репутацией, люди вынуждены перепроверять каждый свой шаг, опасаясь злоупотребления собственным доверием – обмана. В итоге, пишет Хоскинг, и без того запутанный мир усложняется еще более, а люди утрачивают веру друг в друга. Тех ситуаций, когда мы, оценивая возможные риски, готовы сразу же поверить в добросовестность своего партнера и тем самым значительно облегчить себе жизнь, становится все меньше и меньше.

Эпидемия недоверия охватила сегодня не только экономику: капитал доверия в политической сфере, причем даже в самых передовых демократических странах, тоже стремительно иссякает. О снижении доверия граждан политикам и политическим институтам говорят опросы, проводимые повсеместно. Недоверие делается базовым принципом политического бытия, открывая перед скептически настроенными гражданами две линии поведения. Первая возможность выразить свое недоверие – вовсе отгородиться от политики, игнорируя всяческое участие в ней, вплоть до бойкота выборов. Но в своем логическом развитии этот сценарий оказывается непродуктивным: уклонение от политической активности из-за фундаментальной недоверчивости ведет к дальнейшему нарастанию уровня недоверия в обществе и государстве и лишь облегчает недобросовестным политикам приход к власти и последующее злоупотребление ею. Поэтому уместной оказывается вторая, активная, возможность высказать недоверие существующей политической системе. Выходя на улицы и демонстрируя различные формы протеста, граждане заявляют государству, что не доверяют ему. Более того, некоторые считают, что системное недоверие должно стать хроническим – оно ни в коем случае не может ослабевать, иначе политики забудут о своем долге и своих обязательствах перед народом. Именно такое активное недоверие пропагандирует в своих работах французский политолог и социолог Пьер Розанваллон, подчеркивая его принципиальную роль в поддержании демократического порядка[2]. Но автор этой книги, однако, такой позиции не разделяет.

Главное возражение, выдвигаемое британским историком против двух упомянутых вариантов, состоит в том, что каждый из них будет способствовать дальнейшему наращиванию недоверия в обществе, которое, напротив, отчаянно нуждается в генерировании доверия. Если граждане начнут тотально не доверять власти, говорит Хоскинг, то власть ответит им тем же: расширяя и углубляя свою подозрительность в отношении граждан, она будет оттачивать всевозможные технологии контроля, неизбежно вторгаясь в те области жизни, в которых государству вообще нечего делать. Следовательно, обоюдная и чрезмерная подозрительность не приведет ни к чему хорошему; социальная ткань, пронизанная недоверием, продолжит деградировать. Именно поэтому пафос книги – в призыве к действенному восстановлению доверия. В одной из последних глав автор предлагает рецептуру такой реабилитации. Интересно, что начинать он советует с оздоровления не крупных и коллективных социальных форм, а межличностных связей. Анонимность, которой столь много в нашей нынешней жизни, есть главный генератор недоверия. Чем лучше мы знаем кого-либо «в лицо», тем проще нам доверять: таков простой, но действенный механизм, постепенно способный излечить общество.

Убеждая читателя в том, что тема доверия встала перед человечеством отнюдь не вчера, Хоскинг снабжает свою книгу историческим экскурсом, посвященным метаморфозам этого концепта в европейской философии начиная с Нового времени. Если теоретические конструкции Джона Локка увязывают воедино доверие и народовластие, ибо доверие, согласно этому мыслителю, заложено в самой человеческой природе, то Адам Смит лучше многих своих последователей продемонстрировал значение доверия как фундамента рыночной экономики. Родившаяся в Англии идея о том, что именно взаимное доверие между гражданами и властью позволяет государству ограничиваться ролью «ночного сторожа», неоднократно пересматривалась и обогащалась современными авторами. В их ряду Хоскинг особенно ценит Никласа Лумана, убежденного, что в обществе, которое становится все более непредсказуемым и непрозрачным, люди теряют всякую уверенность в завтрашнем дне и принципиально нуждаются в доверии друг другу. Доверие фактически становится необходимым условием дальнейшего общественного развития, ибо оно «упрощает» сверхсложный мир, направляя человеческие ресурсы не на тотальную проверку подготовительных условий, предваряющих принятие решений, а на их реализацию. Разумеется, не остается в стороне и Фрэнсис Фукуяма, специально занимавшийся проблематикой доверия и так же подчеркивавший его роль в условиях либеральной демократии. Наконец, на страницах этой небольшой работы во множестве упоминаются и многие другие имена, в основном незнакомые российскому читателю, поскольку новейшая зарубежная литература по доверию на русский язык просто не переводится – вероятно, в силу недостаточной актуальности этой тематики для страны «ресурсного империализма».

«Понимание того, как доверие и недоверие функционировали в прошлом, поможет нам находить лучшие способы минимизации неуместного недоверия и усиления доверия. Без этого нам просто не выжить» (с. 79).

В этих словах, которыми автор завершает свою книгу, содержится главный аргумент в пользу того, чтобы ее прочитать.

Мария Яшкова

 

 

Berufswunsch Henker. Warum Männer im Nationalsozialismus Scharfrichter werden wollten

Klaus Hillenbrand

Frankfurt a. M.; New York: Campus Verlag, 2013. – 292 s.

 

Смерть – это мастер из Германии.

Пауль Целан. «Фуга смерти»

 

После нацистского государственного переворота число смертных казней по приговорам немецких гражданских судов резко выросло. Только так называемый «народный суд», специально учрежденный Гитлером для расправы над политическими противниками, вынес 5200 смертных приговоров. В берлинской тюрьме «Плётцензее» был гильотинирован или повешен 2891 человек, в том числе участники «Красной капеллы» и заговора 20 июля 1944 года. В мюнхенской тюрьме «Штадельхайм» – 1035 человек, в том числе Ганс Шолль, Александр Шморелль и их соратники из «Белой розы[3]. (Для сравнения: за 14 лет Веймарской республики было казнено 184 человека.)

Разумеется, приведенные цифры жертв нацистского судебного террора составляют явно незначительную часть мартиролога «третьего рейха». Его основная часть – немецкие и европейские евреи, убитые без какого бы то ни было суда и следствия узники концлагерей, жертвы эвтаназии, советские военнопленные, мирные жители оккупированных территорий; солдаты и офицеры вермахта, обвиненные в дезертирстве и пораженчестве; остарбайтеры, «ликвидированные» в массовом порядке в последние месяцы войны.

Если в 1933 году в Германии насчитывались три профессиональных палача, то во время войны их число возросло до одиннадцати, а вместе с помощниками – до пятидесяти. Гильотины были дополнительно установлены в десяти германских городах, а также на «присоединенных к рейху» территориях: в Гданьске, Праге, Вене, Познани, Катовице (s. 38, 63). Орудий смерти могло стать и больше, если бы в 1943 году в Лейпциге не был разбомблен завод «Карл Краузе», изготовлявший – наряду с продукцией для полиграфической промышленности – гильотины[4].

Палач получал 60 рейхсмарок за каждую отрубленную голову плюс командировочные, суточные и премиальные. В 1942 году это выливалось в годовой доход в размере до 7 тысяч рейхсмарок (в нынешних ценах около 60 тысяч евро).

Клаус Хилленбранд, политолог, ведущий сотрудник берлинской газеты «Die Tageszeitung» («taz»), работая в четырнадцати архивах ФРГ, Австрии и Чехии, обнаружил и впервые опубликовал в своей книге («Желанная профессия – палач. Почему при национал-социализме немцы стремились стать палачами») заявления немцев, направленные в различные инстанции «третьего рейха» с просьбами о возможном зачислении на должности исполнителей смертных приговоров. В изученных автором архивах найдены 482 таких прошения, из них 72 поданы в 1933 году, 69 – в 1939-м, 26 – в 1943-м и 1 – в 1945-м. На деле, резонно предполагает Хилленбранд, таких заявлений было значительно больше.

Какой же была мотивация «энтузиастов», стремившихся обслуживать конвейер смерти? Один из них, не забывая упомянуть о своем членстве в НСДАП, писал в 1937 году, что «с учетом современных законов» ему «доставит удовольствие» быть экзекутором (s. 183). Другой заявлял, что «добровольно участвовал в исполнении смертных приговоров» в оккупированной Польше». Третий напоминал об опыте, полученном в ходе Первой мировой войны: «неоднократном исполнении приказов о казнях» (s. 237, 251). Четвертый посчитал особенно важным отметить то обстоятельство, что в 1918–1921 годах он находился в рядах «черного рейхсвера», а ранее «воевал против французов, англичан и негров не только с помощью огнестрельного оружия, но и посредством саперной лопатки» (s. 199). Некий мясник, обращаясь в 1940 году непосредственно к Гитлеру, обязывался «беспощадно уничтожать тех субъектов, которые предают любимого фюрера и отечество» (s. 187). Встречаются ссылки и на опыт, полученный в ходе службы в охране лагерей уничтожения для евреев, и на желание «найти применение в восточных районах» (s. 189, 238). Нашлись и те, кто пытался поправить материальное положение, пошатнувшееся во время экономического кризиса. А виновниками разорения лавочников неизменно объявлялись жители рабочих кварталов, бывшие «преимущественно марксистами» (s. 161, 168). Вот она, если использовать формулировку Ханны Арендт, «банальность зла»!

Автор уделяет пристальное внимание социальному происхождению и профессиям палачей-добровольцев. Это были немцы самых различных возрастов (от 15-ти до 62 лет), представители низших и средних слоев общества – как раз тех социальных групп, которые активно поддерживали нацистский режим. Хилленбранд указывает на почти полную идентичность социальной структуры кандидатов в палачи и личного состава низовых организаций СС (s. 44). Среди профессий добровольцев выделяются те, обладатели которых привыкли иметь дело со смертью: мясники, работники боен, могильщики, санитары. Один из них полагал: «Я созрел для профессии палача, потому что в течение долгого времени зарабатывал на жизнь забоем лошадей» (s. 215). Может быть, кандидаты в палачи были просто умалишенными? Нет – отвечает Клаус Хилленбранд:

«Они были нормальными или сумасшедшими в той же мере, в какой нормальной или сумасшедшей была нацистская диктатура… Убийства стали частью обычной общественной жизни. Письма добровольцев рассказывают не только об их авторах, но – и о характере общества, в котором могли возникнуть такие письма» (s. 26, 38).

Тот же отказ от заповеди «не убий», та же паранойя безнаказанных преступлений, то же стремление извлечь из убийств материальную выгоду, что и у десятков, и сотен тысяч «нормальных» немцев, ставших солдатами вермахта, полицейскими, жандармами, гестаповцами, надсмотрщиками в тюрьмах и концлагерях, членами СС, доносчиками. Правда, эти «нормальные» немцы не писали прошений в адрес властей, что позволило им (тем, кто остался в живых) после войны вновь и вновь повторять: «Мы всего лишь исполняли приказ».

Рецензируемая книга полностью соответствует современным тенденциям германской историографии национал-социалистической диктатуры. Немецкий мыслитель Карл Ясперс еще в 1949 году писал о том, что опыт истории «третьего рейха» показывает, что цивилизация является лишь «тонкой оболочкой над кратером вулкана» и может случиться так, что «оболочка будет сброшена», а человечество незаметно для себя вступит в «царство черной злобы, не знающей гуманности»[5]. По мнению профессора Генриха Августа Винклера, современное поколение историков приступило к изучению «скрытого для нас измерения исторической реальности». Это имело принципиальное значение, потому что «только из альтернативных источников мы можем узнать, каким был образ мысли немецкого народа в 1933–1945 годах», равно как и доминанты его политического поведения[6]. Исследователь Детлеф Пойкерт отмечал: обращение к реалиям «обыкновенного фашизма» раскрывает «поражающую картину “нормальной жизни”, оборачивающейся террором»[7].

Режим не только подавлял разум и волю масс, но и не без успеха соблазнял эти массы. Действовали механизмы, превращающие нормального человека сначала в «попутчика», затем в соучастника преступлений и – очень нередко – в палача. В ФРГ ответственность за нацистские злодеяния возлагалась на Гитлера и на отдельных преступников, а в ГДР – на капиталистические монополии. Берлинский историк и публицист Гётц Али дает свой ответ на вопрос о причинах многолетних успехов «фюрера», об источниках поддержки его огромным числом граждан Германии, о высокой степени консолидации немецкого общества в предвоенный и военный период:

«[Гитлер и его приспешники] каждый день покупали их [граждан] открытую поддержку или по меньшей мере равнодушие… Гитлеру удавалось вновь и вновь расширять базу согласия далеко за границы сторонников партии или ее избирателей»[8].

Таков один из важнейших итогов длительной и предельно сложной работы немецких историков, публицистов, писателей демократического направления.

На основе архивных документов Клаус Хилленбранд прослеживает послевоенные судьбы бывших нацистских палачей и их помощников. Многие благополучно оказались в Западной Германии и дожили до пенсионного возраста. Кёльнский палач Мюль даже сумел в 1945–1946 годах поработать «по специальности» в Рейнской области (смертная казнь в ФРГ была отменена позднее). Пражский палач Вайс был объявлен невинным «попутчиком» нацистов (s. 106). Никаких судебных процессов над экзекуторами не проводилось (как, впрочем, что много важнее, и над нацистскими судьями и прокурорами, приговорившими к смерти тысячи и тысячи людей). Разве что мюнхенскому палачу по фамилии Рейхгарт пришлось, по решению комиссии по денацификации, расстаться с частью нажитого в «третьем рейхе» состояния[9].

Александр Борозняк

 

 

Was tun wir hier? Soldatenpost und Heimatbriefe aus zwei Weltkriegen

Frank Schumann (Hg.)

Berlin: Verlag Neues Berlin, 2013. – 272 s.

 

Ничем не примечательная деревня Наундорф, что в земле Саксония-Ангальт в Восточной Германии, – родные места Франка Шумана, известного еще с гэдээровских времен публициста. Здесь при его участии на чердаке бесхозного и предназначенного на снос дома были найдены картонные коробки с письмами полевой почты, фотографиями, платежными квитанциями, неиспользованными талонами продуктовых карточек. Все эти документы принадлежали нескольким поколениям одной крестьянской семьи. Это – Карл Фалькенгайн, его жена Минна, его пасынок Эрих Донат (он носил фамилию своего отца, первого мужа Минны); их дочь, тоже Минна, ставшая хозяйкой дома и в 1928 году вышедшая замуж за жителя соседней деревни Отто Гассе; их дочь Маргот, ставшая последней представительницей рода.

В истории самой обычной немецкой крестьянской семьи особое место занимают периоды двух мировых войн. И Карл, и его приемный сын участвовали в Первой мировой войне. Эрих погиб на Восточном фронте в 1915 году, Карл умер от туберкулеза через девять лет после заключения мира. Отто в 1941-м был призван в вермахт и умер в плену, в госпитале, в сентябре 1945-го. Несколько сот найденных писем относятся к двум военным периодам. Необходимости в семейной переписке в мирные времена не возникало. Шуман не только опубликовал (в полном соответствии с оригиналами) 200 эпистолярных памятников, но и снабдил издание «Почему мы здесь? Письма немецких солдат и их родных в период двух мировых войн» обстоятельным предисловием и репродукциями многочисленных семейных фотографий.

Нынешний, 2014-й, год в историческом отношении особый. Исполняется 100 лет с начала Первой мировой войны и 75 лет с начала Второй мировой. В ФРГ публикуются (и, несомненно, будут еще публиковаться) воспоминания и исследования, посвященные прежде всего дипломатическим и военным аспектам двух мировых катастроф. Немцы вновь спорят (казалось бы, дискуссии такого рода закончились полвека назад) о степени вины кайзеровской Германии в подготовке и развязывании Первой мировой войны, и эта вина оказывается не столь уж значительной[10]. Не затеряется ли в этих условиях скромно изданная (к тому же тираж невелик) эпистолярная хроника крестьянской семьи первой половины ХХ века? Уверен, не затеряется.

Естественно, жизнь Фалькенгайнов и Гассе ничем не отличались от жизни сотен тысяч немецких крестьянских семей: те же неискоренимые повторяющиеся заботы – вспашка земли, виды на урожай, заготовка кормов для скота, болезни детей, церковные службы, цены, налоги… Но читатель получает уникальную возможность увидеть в этих будто бы малозначительных деталях отражение (менявшегося) характера германского общества, а главное – сопоставить макро- и микроизмерения мировых катастроф, узнать, как войны вошли в жизнь людей (и на фронте, и в тылу), изменив их существование.

Если историк, как утверждает Марк Блок, исследует периоды, когда важнейшие течения исторической жизни «сходятся мощным узлом в сознании людей», то анализ «непреднамеренных свидетельств» (таковыми и являются письма наундорфских крестьян, отнюдь не склонных к анализу и обобщениям), позволяет «проникнуть глубже лежащих на поверхности фактов», исторгнуть у документов «сведения, которые они не собирались давать». При этом мы сможем узнать о прошлом «значительно больше, чем ему угодно было нам открыть»[11].

Осенью 1914 года началась переписка с домом призванных в рейхсвер Карла Фалькенгайна и Эриха Доната. В письмах нет никаких признаков той шовинистически-верноподданической истерии, которая поначалу охватила германские города, нет веры в то, что война скоро кончится. В ноябре 1914-го в Наундорф пришло первое известие о погибших на Восточном фронте, и такие новости повторялись едва ли не в каждом письме Минны, направленном мужу и сыну:

«Сколько еще людей отдадут свою жизнь?»; «Вновь и вновь приходят сообщения, что кто-то убит»; «Я не верю, что когда-нибудь наступит мир… Один за другим они уходят туда, и никакого конца не будет, пока всех не поубивают» (s. 17, 51, 53).

Дивизию, где служит Эрих, бросают в наступление на территории Царства Польского. Рейхсвер наступает, но потери велики. В феврале 1915 года Эрих пишет матери: «Мы не хотим ничего, кроме мира, чтобы все, наконец, пришло в порядок» (s. 32). Через месяц он погиб под городком Болимов, где незадолго до этого, пытаясь овладеть Варшавой, немцы (во второй раз после Ипра) пустили в ход химическое оружие. Из груди матери вырывается стон: «Я больше не могу. В этом виновата проклятая война». Эти слова – «проклятая война» – повторятся в письмах Минны десятки раз. Она ищет утешения в религии: «Господь, не оставь меня, помоги мне, верни домой моего мужа. Сына я уже потеряла, теперь потеряю мужа» (s. 55, 72).

Обстановка в тылу приближалась к критической:

«Люди говорят: будет еще хуже. Нищета и дороговизна такие, что выдержать нельзя»; «Вокруг одна горечь, и все хуже становится… О конце нечего и думать. Уже и бечевки не купишь» (s. 78, 89).

Не помогало и то, что в деревне работали пленные русские и французы. Общей становилась мысль, что Германия неминуемо потерпит поражение. Минна в письме мужу в августе 1916 года пишет:

«Каждый, у кого есть разум, понимает, что о вашем возвращении домой не может быть и речи… Все это не закончится, пока люди не поубивают друг друга. Ненависть народов чересчур велика… Чего же мы там хотим?» (s. 83).

И в апреле 1917 года – невозможное, казалось бы, прозрение: «Здесь, у нас, скоро произойдет то, что произошло в России, – революция» (s. 93). Через два месяца: «До осени что-то должно произойти на русском фронте» (s. 96).

Врагами немцев в этих письмах выступают не французы или русские, а «большие люди», которые «радуются тому, что бедных все больше становится». «Сегодня все идет на пользу большим людям, а рабочие все равно, что нуль». А это значит, что «народ должен покончить с этой проклятой войной» (s. 96, 117, 121).

Карл Фалькенгайн, который был ранен незадолго до гибели пасынка, в апреле–мае 1917 года, сообщал жене (правда, в осторожной форме) о фактах братания с русскими солдатами:

«Нас должны сменить, потому что мы чересчур долго здесь и нашли общий язык с русскими»; «Четверо солдат нашей роты перебежали к русским. Они часто уже бывали там и приносили оттуда хлеб» (s. 94, 95).

Он достаточно долго воздерживался от радикальных высказываний, но весной и осенью 1918 года и у него вырвалось:

«Сейчас все люди живут как дикие звери»; «Никто не верил, что эта проклятая война продлится так долго, никто не знает, сколько этот обман еще будет продолжаться и когда мы снова будем жить в любви и мире» (s. 118, 128).

Мечта оказалась несбыточной. Общественный протест ушел в песок. Минна Фалькенгайн, которая так страстно и искренне обличала «проклятую войну» и «больших людей», на ней наживавшихся, исправно вступила в Национал-социалистический союз заботы о жертвах войны, заплатила членские взносы вперед аж до 1946 года. Гитлеровская шовинистическая идеология оказалась действенной.

Отто Гассе, 40-летний муж Минны-младшей, был призван в вермахт в январе 1941 года и направлен служить в зенитную батарею сначала в Вестфалию, в окрестности Мюнстера, затем в район Дюссельдорфа. Служба на зенитной батарее оказывается безбедной: «при лошадях» и «при кухне», в добрых отношениях с фельдфебелем, которого он подкармливает колбасой и гусятиной, присланными из Наундорфа. Посылает домой товары, награбленные в оккупированной Франции: шампанское и кофе. Его производят в ефрейторы, потом в обер-ефрейторы, выдают премии в виде тюбика зубной пасты и крема для бритья, отправляют домой в отпуск на сельхозработы.

Такая жизнь, как будто и войны-то не было, недалекому Отто чрезвычайно нравится:

«Солдатская жизнь прекрасна»; «Я расцвел как роза. Служба не так трудна, как работа дома»; «Когда война кончится, я буду часто вспоминать об этих чудных временах»; «Когда вернусь домой, совсем разучусь работать» (s. 146, 166, 151).

Гассе полностью поддается нацистской идеологической обработке. Войну с Англией и Францией он именует «освободительной», гордится «германским оружием» и посылает домой свою фотографию на фоне 37-миллиметровой зенитной пушки: «Война скоро кончится» (s. 154). Но постепенно тональность писем становится иной. Вольготной жизни мешают только «томми» – начались налеты английской авиации. Одна ночная воздушная тревога следует за другой. И уже (март 1941 года) «никто не знает, когда появится томми», он «может прилететь каждую минуту». Однако бодрость духа не утрачена: «Надеюсь, скоро англичанам придет конец» (s. 151, 153, 158).

29 июня, через неделю после начала агрессии против СССР, Гассе все еще полон оптимизма: «Русские получат по шее»; его отец также был уверен, что на Восточном фронте «война скоро кончится» (s. 166, 169). Но пришел декабрь, пришло поражение вермахта под Москвой. План «Барбаросса» рухнул, и тональность переписки кардинально меняется. Наундорфская ячейка НСДАП, обращаясь к односельчанам по случаю Рождества, вынуждена признать: «Все еще неизвестно, сколько продлится эта война, развязанная нашими врагами» (s. 177).

11-го и 12 апреля 1942 года британская авиация нанесла бомбовые удары непосредственно по батарее, которая превратилась в «опасный участок». Комментарий Отто: из-за «британских сволочей… этой весной нам придется еще много пережить» (s. 186–187). Тревожит всеобщий траур «в связи с гибелью 9-й армии» (s. 212). В мае 1942-го масла в огонь подливает его двоюродный брат, который воюет на Восточном фронте и потому бомбардировки Рейнской области кажутся ему чем-то несущественным: «Ты не на фронте, и это уже неплохо… Здесь, в России, опасность подстерегает тебя каждую минуту» (s. 192).

А что же в Наундорфе? После Сталинграда всюду развешены плакаты с «черным человеком»: «Враг подслушивает». Исправно собирается «зимняя помощь фронту». Обычным стало то, что «во всех крупных хозяйствах работают поляки или пленные». Те, кто призван, «немедленно получают поляка» (s. 207). Минна сетует на то, что ей, жене ефрейтора, не досталось раба или рабыни. Именно по этой причине командир отпустил Гассе в отпуск (s. 198, 199).

Содержание писем, направленных домой и из дома, становится удивительно похожим. Начались бомбардировки срединных районов Германии:

«Да, дорогой Отто, теперь у нас то же самое, что и у вас»; «Томми уже здесь»; «Никто не знает, прилетят ли вечером вражеские самолеты. Теперь мы стали целью для них. С каждым разом все опасней» (s. 248, 209, 246).

В Наундорфе строят бомбоубежища. Минна в отчаянии:

«Надо благодарить Бога за то, что мы живы и здоровы и нас не затронули бомбардировки… У нас нет погреба или другого укрытия! Нам остается полагаться на Господа» (s. 243).

В ответных письмах:

«Дюссельдорф превратился в пустыню»; «Томми уже нацелился на нас… Главное: я все еще жив!» (s. 197, 210).

Гассе, прежде не посещавший церковь, враз становится верующим и заклинает дочку: «Молись, чтобы англичане не разрушили все, что у нас есть» (s. 223). От прежней бодрости ничего уже не осталось – в июне 1943 года он пишет домой:

«Было бы лучше, если бы война поскорее закончилась. Но после вчерашнего выступления доктора Геббельса по радио стало ясно, что война продолжится и в следующем году» (s. 228).

Через полгода:

«Да, это проклятая война. Они, с их бомбами, уже принесли так много убытков. И в России проливается много крови. […Надежда на то, что] не каждая пуля и не каждая бомба попадают в цель» (s. 244, 254).

1944 год: союзники высаживаются в Нормандии и приближаются к границам рейха. Красная армия ведет бои в Восточной Пруссии. Зенитную батарею приказано перевести на правый берег Рейна. Но в марте 1945-го батарея разбита вдребезги. Нет уже ни пушек, ни солдат, ни лошадей. «Не знаю, что будет дальше» (s. 259). Это – фрагмент последнего письма, направленного в Наундорф. Письмо Минны, направленное в воинскую часть, 12 марта 1945 года вернулось с пометкой «адресат выбыл»… И только в январе 1947-го через Красный крест пришло извещение о том, что Отто Гассе умер от болезни в американском плену 2 сентября 1945 года (s. 263, 271).

Минна, как и миллионы ее соотечественников, убеждена в том, что в трагедии Германии виноваты не немцы, а их противники. Именно об этом – строки из ее последнего письма мужу: «Нет слов, чтобы рассказать о том, что происходит. Наши враги творят такие зверства» (s. 260). Во всем виновны «они», а не немцы, развязавшие войну и творившие преступления против народов Европы и всего мира. Нравственная глухота, ставшая результатом двенадцати лет нацистской диктатуры.

Франк Шуман пишет:

«Фашизм не сделал всех немцев фашистами, но ему удалось парализовать у большинства немцев гуманные чувства и нормы поведения, которые складывались столетиями» (s. 8).

Проблема союзных бомбардировок Германии, занимавшая ключевое место в переписке семьи Гассе, продолжает вот уже два десятка лет будоражить общественное мнение ФРГ. И дело не в широко известных фактах материальных разрушений, а в моральном измерении проблемы, в происходящих принципиально важных глубинных процессах эволюции общественного сознания. Заслуживает внимания предупреждение Лотара Кеттенаккера:

«Дебаты о роли немцев как жертв бомбардировок меняют наше историческое самосознание. Этот процесс только начался»[12].

Алейда Ассман пишет в этой связи о «новом национальном мифе», в рамках которого «размываются границы между жертвами и преступниками», фиксируется «готовность немцев уйти от своей исторической ответственности»[13]. Явная тревога слышится в словах Свена Оливера Мюллера:

«Неужели немцы вновь впадут в состояние гармоничной амнезии “народа-жертвы”, которое противоречит достижениям исторической науки и критической политической культуры?»[14]

Александр Борозняк

 

 

 

Побег из лагеря смерти

Блейн Харден

М.: Эксмо, 2013. – 320 с. – 10 000 экз.

 

«Никаких “проблем с правами человека” в нашей стране не существует, потому что все в ней живут достойной и счастливой жизнью» (с. Х). Это заявление Центрального телеграфного агентства Корейской Народно-Демократической Республики от 6 марта 2009 года как минимум ставится под сомнение книгой американского журналиста, посвященной «остающимся в лагерях гражданам Северной Кореи». Разумеется, согласно официальной версии, в КНДР лагерей нет вообще, хотя они четко просматриваются на спутниковых снимках. По оценкам зарубежных правозащитников, в них содержатся около 200 тысяч человек, которым никогда не суждено выйти на свободу. О том, как они выживают, миру не известно почти ничего, и именно этот вакуум придает рецензируемой книге особую ценность. Благодаря ее автору тридцатилетний кореец Шин Дон Хёк, родившийся в концентрационном лагере № 14 и сегодня остающийся единственным заключенным, сбежавшим оттуда, смог рассказать о северокорейской пенитенциарной системе, а также о том, как ему удалось совершить побег в Китай, а потом перебраться в Южную Корею. Книга, в основе которой реальные события из жизни бывшего корейского узника, уже стала бестселлером: ее перевели на 24 языка и положили в основу немецкого документального фильма, также получившего широкое признание[15].

Истории о людях, сумевших выжить в концлагерях, чаще всего выглядят довольно похожими, полагает автор. Органы госбезопасности отрывают главного героя от домашнего очага и разлучают с любящими его людьми; потом, «чтобы выжить, ему приходится отбросить все моральные принципы и человеческие чувства, перестать быть человеком и превратиться в “одинокого волка”» (с. 4). Самой известной историей подобного типа считается «Ночь» (1958) лауреата Нобелевской премии мира Эли Визеля, оставшегося круглым сиротой в пятнадцать лет, после того, как все его близкие погибли в лагерях[16]. История молодого корейца, однако, совсем другая. Фактически у него никогда и не было семьи: он родился и вырос в заключении, где «чужие» издевались над ним, а «свои» предавали его. Главными воспитателями Шина в лагере были охранники; именно они «назначили» ему мать и отца, предписав этой паре совместное проживание. Мать его била, отец не замечал его, а с братом он почти не общался. В близких, по его собственному признанию, Шин всегда видел только соперников в борьбе за пропитание. Юноша довольно рано понял, что залог выживания – это готовность донести на других первым; именно это он и сделал, сообщив охране о замышлявшемся матерью и братом побеге.

Шин родился там, где убивали беременных женщин, а новорожденных забивали насмерть. Свою первую казнь он наблюдал в четыре года, а подростком стал свидетелем убийства матери и брата, наказанных за попытку побега. Первое жизненное правило, которое ему внушили, открывало собой лагерный распорядок: «Задержанные при попытке к побегу расстреливаются немедленно». В предисловии к «Ночи» Визель говорит, что знания ребенка о смерти и зле должны ограничиваться тем, что можно узнать из литературы. Но Шин, находясь в лагере № 14, ничего не знал о литературе. Он видел там всего одну книгу – учебник грамматики корейского языка, которую часто держал в руках одетый в военную форму учитель, носивший на поясе кобуру и как-то раз тяжелой указкой забивший до смерти одну из одноклассниц Шина. Харден пишет:

«В отличие от тех, кто боролся за выживание в концлагерях, Шин никогда не чувствовал, что его вырвали из нормальной цивилизованной жизни и низвергли на дно ада. Он в этом аду родился и вырос. Он считал этот ад своим родным домом» (с. 5).

Герой повествования оказался единственным из родившихся в северокорейском трудовом лагере, кому удалось сбежать. Но, помимо него, на данный момент, по сведениям автора, за пределами Северной Кореи проживают еще около 60 бывших заключенных подобных лагерей. Покинуть тоталитарное государство удалось также нескольким охранникам местного ГУЛАГа. Изучив свидетельства этих людей, представители коллегии адвокатов Южной Кореи попытались составить максимально подробное описание повседневной жизни в лагерях КНДР. Как следует из этого документа, каждый год там обязательно проводятся несколько показательных казней. Кроме того, людей в рутинном порядке забивают до смерти или расстреливают охранники. Большинство заключенных заняты на сельскохозяйственных работах, в угледобыче, производстве цемента или шитье армейской униформы. (Работая на швейном производстве, Шин уронил швейную машинку, и за это охранник отрубил ему фалангу пальца на руке.) Дневной рацион узников состоит из кукурузы, капусты и соли в количествах, не позволяющих умереть от голода; поэтому заключенные нередко питаются мясом крыс, насекомыми и растениями. Недоедание выступает главным условием содержания в лагере, и мысли заключенных постоянно заняты едой. Из-за истощения к 40 годам узники по большей части уже не могут разогнуться и ходить в полный рост. Заключенные получают один-два комплекта одежды в год, поэтому жить, спать и работать им приходится в грязных лохмотьях, без мыла, носков, рукавиц, нижнего белья и элементарных средств гигиены. Работать по 12–15 часов в день они обречены до самой смерти, которая наступает, как правило, от болезней, вызванных недоеданием. Точные данные о числе жертв северокорейской пенитенциарной системы для зарубежных наблюдателей не доступны, но, по оценкам неправительственных правозащитных организаций, в лагерях КНДР погибли сотни тысяч людей.

В большинстве случаев граждан Северной Кореи отправляют в лагеря без суда и следствия, и многие из них уходят из жизни, так и не узнав ни содержания обвинения, ни приговора, констатирует американский журналист. Сотрудники Департамента государственной безопасности, насчитывающего 270 тысяч штатных агентов, забирают людей прямо из дома, чаще всего по ночам. О былой практике сталинского НКВД напоминает и тот факт, что распространение вины осужденного на всех членов его семьи имеет в Северной Корее силу закона: родители и дети «врага народа» арестовываются в обязательном порядке. В 1972 году Ким Ир Сен прокомментировал этот принцип следующим образом: «Семя наших классовых врагов, кем бы они ни были, должно быть вытравлено из общества в трех поколениях» (с. 9).

В северокорейских лагерях, как прежде в сталинских и нацистских, охранники обладают неограниченной властью над заключенными:

«Но Освенцим просуществовал всего три года, тогда как в… лагере № 14 вот уже 50 лет идет широкомасштабный эксперимент по подавлению воли и управлению сознанием заключенных с момента их рождения» (с. 139).

Главному герою, однако, удалось взломать его стены – благодаря дружбе. Знакомство с сокамерником, который некогда был важным коммунистическим чиновником, оказалось для него спасительным. Именно сосед впервые рассказал Шину о жизни на свободе, а потом согласился бежать вместе с ним.

Опросив вскоре после 1945 года более полусотни узников, выживших в немецких концлагерях, социолог из Йельского университета Элмер Лухтерханд сделал важный вывод: «Именно объединяясь по двое, заключенные получали возможность поддерживать хотя бы какое-то подобие нормальной человеческой жизни» (с. 138). Находя себе пару, пишет он, заключенные могли воровать друг для друга еду и одежду, обмениваться скромными подарками и предаваться мечтам о жизни на свободе. По словам одного из бойцов бельгийского Сопротивления, в 1943 году отправленного в Бухенвальд, «выживание может быть только социальным достижением, а не следствием индивидуального везения» (там же). При этом, как правило, смерть одного из «связки» обрекала на верную гибель и другого. Женщины из концлагеря Берген-Бельзен, хорошо знавшие Анну Франк, рассказывали, что эта девушка, которую не смогли уничтожить ни голод, ни тиф, просто потеряла интерес к жизни после гибели ее сестры Марго. Шин, однако, смог преодолеть подобную утрату: дружба позволила ему вырваться из замкнутого круга подозрений и предательств, и, хотя его товарищ погиб при побеге, он сам не только выжил в лагере смерти, но и сумел покинуть Северную Корею.

После побега Шин стал свободным, хотя тело его по-прежнему остается наглядным свидетельством лишений и тягот детства, проведенного в заключении. От постоянного недоедания он так и остался очень маленького роста и худым. Руки сильно скрючены от рабского труда. Нижняя часть спины и ягодицы сплошь покрыты шрамами от ожогов. На коже живота чуть выше лобка видны проколы от железного крюка, который удерживал его тело над пыточным костром во время допросов после побега матери и брата. На щиколотках остались шрамы от оков, за которые его подвешивали вверх ногами в одиночной камере. Ноги от щиколоток до коленей изуродованы ожогами и шрамами от электрифицированной колючей проволоки. Почти все перебежчики из Северной Кореи после расставания с родиной переживали психическое расстройство той или иной степени тяжести. И, хотя у героя книги процесс адаптации проходил относительно легко, он тоже вынужден был пройти курс лечения в психиатрической лечебнице, где по совету врачей стал вести дневник:

«Я постепенно превращаюсь из животного в человека, но все это происходит очень-очень медленно. Иногда я пытаюсь плакать и смеяться, как это делают окружающие, чтобы просто посмотреть, буду ли я что-то чувствовать. Но ни слез, ни смеха у меня не получается» (с. 237).

Поведение Шина полностью вписывается в поведенческие модели, выявленные психиатрами у бывших узников концлагерей. Как отмечает гарвардский психолог Джудит Херман, страдая от глубинных искажений своих взаимоотношений с другими людьми и самими собой, большинство выживших жертв политического террора испытывают стыд, ненависть к себе и чувство собственной бесполезности.

Выход в 2012 году английского издания рецензируемой книги стал громким событием. Отрывки из книги публиковались в «Guardian», «Wall Street Journal», а также в онлайн-изданиях «Atlantic Monthly», «Le Monde» и «Der Spiegel». На радиостанции «BBC Radio 4» прошла недельная радиопостановка по мотивам книги. Шину пришлось дать огромное количество интервью представителям газет, журналов, телевизионных каналов и радиостанций со всего мира. Его имя стало известно первым лицам демократических государств, некоторые из которых – в частности, государственный секретарь США Хиллари Клинтон – использовали образ ставшего знаменитым перебежчика для привлечения внимания к тому, что происходит в Северной Корее. В свою очередь Пхеньян после выхода книги с удвоенной силой взялся отрицать обвинения в нарушении прав человека. С присущим ему задором и динамизмом Центральное телеграфное агентство КНДР откликнулось на публикацию:

«Армия и народ никогда не позволят США обрушить незыблемую социалистическую систему под предлогом “защиты прав человека”. Те, кто осмелится посягать на достоинство верховного руководства, никогда не будут в безопасности, где бы они ни находились, и не смогут избежать безжалостной кары» (с. 260–261).

Шин Дон Хёк, однако, пока жив; более того, он не устает рассказывать о том, что происходило с ним в лагере № 14[17]. А теперь, благодаря Блейну Хардену, о его истории знает и российский читатель.

Юлия Александрова