Дэвид Холлоуэй (р. 1943) – политолог, историк науки, профессор Стэндфордского университета.

Алексей Юрьевич Семенов (р. 1951) – биофизик, профессор Московского государственного университета, внук академика Юлия Харитона.

В московском журнале «Неприкосновенный запас» (2013. № 5(91)) была напечатана статья израильских журналистов Изабеллы Гинор и Гидеона Ремеза, которые именуют себя историками. Недавно она перепечатана в приложении ко второму изданию книги Александра Эткинда «Эрос невозможного. История психоанализа в России» (М.: Класс, 2016).

В последние десятилетия вопрос о критериях научности или ненаучности различных гипотез становится все более актуальным. На смену гипотезам, хорошо обоснованным и подкрепленным независимыми источниками, все чаще приходят спекуляции и домыслы, основанные на догадках и притянутых за уши совпадениях. Это относится в большей степени к гуманитарным наукам, в частности к истории. Разумеется, история как наука кажется на первый взгляд проще и понятнее для широкого круга читателей, чем естественные или точные науки. Но по той же причине она особенно уязвима для тенденциозных и кажущихся правдоподобными спекуляций, заведомо привлекающих внимание читателей.

Тема статьи Гинор и Ремеза – «новые доказательства» в пользу давно обсуждаемой гипотезы о связи известного психоаналитика Макса Эйтингона, ученика Зигмунда Фрейда, с советскими секретными службами в 1920–1940-х годах. (Отметим, что имеющиеся по этой теме литературные данные противоречивы, но свидетельствуют скорее в пользу такого предположения. Однако документальных доказательств факта сотрудничества Эйтингона с НКВД до сих пор получено не было.)

Какие же новые факты, позволяющие подтвердить эту гипотезу, обнаружили Гинор и Ремез? Оказывается, авторам помог «междисциплинарный подход». Цитируем:

«Только благодаря нашему “вторжению” в такие отдаленные сферы, как театр и ядерная физика, мы пришли к самому интригующему открытию, в котором мы видим ключ к советским связям Макса, – открытию роли его жены и ее семейных связей».

Дело в том, что у жены Макса Эйтингона, Мирры Яковлевны Буровской, был сын от предыдущего брака – Юлий Борисович Харитон, будущий выдающийся физик-атомщик, научный руководитель советского проекта создания атомного и термоядерного оружия. Как же этот факт, «неожиданно обнаруженный» израильскими авторами (на самом деле хорошо известный по крайней мере с 1999 года), доказывает гипотезу о сотрудничестве Макса Эйтингона с НКВД? Очень просто: оказывается, Мирра Яковлевна настояла на сотрудничестве мужа с НКВД в обмен на благополучие и обеспечение профессиональной карьеры своего сына...

На самом же деле актриса Буровская оставила шестилетнего сына Юлия в 1910 году, разведясь с его отцом Борисом Осиповичем Харитоном и уехав из Петербурга в Германию с новым мужем Максом Эйтингоном. По воспоминаниям самого академика Харитона, они увиделись только через 16 лет, когда 22-летний Юлий ненадолго остановился в доме матери в Берлине на пути из Ленинграда в Кембридж, куда был послан для работы в Кавендишской лаборатории Резерфорда. Второй и последний раз они увиделись там же осенью 1928 года, когда Харитон, получив докторскую степень, возвращался из Кембриджа в Ленинград.

Приведем короткий отрывок из воспоминаний Юлия Борисовича Харитона о матери и ее муже Максе Эйтингоне. Они написаны в 1978-м и опубликованы через три года после его смерти, в 1999-м:

«Когда мне было лет 6 или 7, мама поехала (году в 1910–1911) на какой-то из европейских курортов полечиться. Там она познакомилась с одним из известных берлинских психиатров, разошлась с отцом и вышла замуж за этого профессора Эйтингона, одного из последователей Фрейда. В следующий раз я встретился с ней через 15 лет, когда остановился у нее на несколько дней по пути в Кембридж. Она сравнительно мало изменилась. Уверенной рукой вела свое 11-тикомнатное двухэтажное хозяйство с вымуштрованным персоналом. Профессор Эйтингон оказался очень приятным человеком. Хорошо запомнился разговор с ним в 1928 году на обратном пути из Англии. Идя домой, я подошел к газетному киоску, выбрал ряд газет и был поражен количеством и тоном фашистской литературы. Получив советское политическое воспитание, я сразу почувствовал, куда дует ветер. Вечером я спросил профессора Эйтингона, не кажется ли ему, что Германия полным ходом движется к фашизму. Он улыбнулся и сказал: “Это все чепуха, над ними все смеются, это просто мода. Через несколько лет о них все забудут”. Как трудно отказаться от веры в то, что привычный образ жизни является абсолютно стабильным! Ведь это было всего за 5 лет до прихода Гитлера к власти»[1].

Вернемся к суждениям Гинор и Ремеза, основанным на их догадках:

1. «Проживание Юлия в берлинском доме Макса и Мирры, как и само обучение за границей, должно было быть разрешено “компетентными органами”».

Никаких доказательств при этом не приводится. Вспомним, что это был 1926 год, когда тогдашняя ЧК-ГПУ была еще далека от НКВД 1930–1940-х годов.

2. Авторы заявляют, что только в посмертно опубликованных воспоминаниях Юлий Борисович «признается» в двух встречах с матерью в Берлине. До этого, в интервью газете «Правда», он упоминал только о визите в Берлин в 1928 году.

Гинор и Ремез явно плохо себе представляют реалии советского времени и обстановку секретности, которая окружала академика Харитона вплоть до его смерти в 1996 году. В советское время он стал самым засекреченным советским ученым и вообще не имел права давать интервью без специального разрешения руководителей Министерства среднего машиностроения (управлявшего атомной промышленностью и обеспечивавшего разработку и производство ядерных боезарядов). Только в 1984 году, по случаю 80-летия Харитона ему было рекомендовано дать интервью более чем проверенному сотруднику газеты «Правда» Виталию Губареву. Это интервью, естественно, могло иметь только строго регламентированный характер.

3. Макс и Мирра ото всех скрывали пребывание у них Юлия в 1926 и в 1928 годах. По случаю визита 1928 года «были полностью прекращены пышные вечера, а Льву Шестову [знаменитому философу и другу семьи Эйтингонов] было отказано в традиционном гостеприимстве».

Разве удивительно, что мать по случаю приезда сына на несколько дней решила отменить званые вечера и не приглашать пожить в доме широко известного в русско-эмигрантской среде философа, тем более что информация о его присутствии вполне могла повредить сыну, возвращавшемуся в СССР?

4. «Никто из тех, кто интересовался биографией Юлия Харитона, не упоминал о его родстве с Максом Эйтингоном и полемике вокруг предполагаемого сотрудничества Макса с советской разведкой. А ведь анкетные данные и беспрепятственная научная карьера Юлия очень существенны в этой полемике: происхождение, далекое от пролетарского; еврей, оба родителя и мать жены за границей, масса репрессированных родственников со стороны отца и жены…»

Гинор и Ремез, наверное, ставят себе в заслугу, что именно они оказались первыми, кто связал возможное сотрудничество психиатра Макса Эйтингона с НКВД с профессиональной карьерой сына его жены. Не слишком ли это смелая спекуляция, если Макс Эйтингон и Юлий Харитон виделись всего два раза, а мать не очень интересовалась сыном в течение 16 лет?

Ну а что касается «беспрепятственной научной карьеры», несмотря на происхождение, национальность, наличие родственников за границей и репрессированных близких, то подобное противоречие можно наблюдать у очень многих ключевых участников советского атомного проекта (как, впрочем, и других крупнейших научно-технических проектов, прежде всего ракетного). Достаточно вспомнить Якова Зельдовича, Давида Франк-Каменецкого, Вениамина Цукермана, Льва Альтшулера (происхождение, национальность, сомнительные взгляды и поведение), Андрея Сахарова (происхождение, сомнительные взгляды и суждения), Игоря Тамма (происхождение, принадлежность к фракции меньшевиков, репрессированные родственники), Николая Семенова и Анатолия Александрова (происхождение, формальная служба в Белой армии, наличие репрессированных родственников).

Такие примеры можно множить и множить. Пожалуй, было бы правильнее сказать, что рабоче-крестьянское происхождение и отсутствие репрессированных родственников для ученых и инженеров советского атомного проекта были редким исключением, а не правилом.

В заключение еще раз о «сделке, в которой благополучие молодого Юлия [Харитона] в СССР было гарантировано в обмен на услуги четы Эйтингонов в Берлине». Гинор и Ремез не дают объяснения этой «сделке» в своей статье в журнале «Неприкосновенный запас», однако в их предыдущей публикации оно является одной из центральных тем[2].

Утверждение о существовании такого соглашения неубедительно. Во-первых, нет никаких доказательств того, что Макс Эйтингон и его жена Мирра вообще работали на советскую разведку. Во-вторых, даже если Макс Эйтингон (один или вместе с женой) работал на советские спецслужбы, то нет абсолютно никаких реальных сведений о существовании какого бы то ни было его «соглашения» с советским руководством. Да и возможны ли для спецслужб подобные «соглашения»?

В статье, опубликованной в «Journal of Modern Jewish Studies» авторы утверждают, что генерал НКВД Наум Эйтингон, возможно, троюродный брат Макса, имел административный контроль над Игорем Курчатовым и Юлием Харитоном, однако этому нет никаких документальных подтверждений. Наум Эйтингон работал в подразделении НКВД, связанном с иностранной разведкой, и хотя Харитон, конечно, получал материалы от иностранной резидентуры, но сбор разведывательной информации НКВД был абсолютно отделен от работы по конструированию и созданию бомбы. Более того, если бы Харитон находился под защитой Наума Эйтингона, как бы отозвался на нем арест Эйтингона и его заключение в тюрьму в 1953 году?

Анализ Гинор и Ремеза мотивирован желанием объяснить, каким образом Харитон, имевший серьезные «черные метки» в глазах НКВД/МГБ, умудрился не только выжить, но и занять настолько важную позицию в Советском Союзе. Конечно, это удивительная, но не уникальная ситуация: многие ученые, игравшие важную роль в атомном проекте, также имели серьезные «черные метки» в глазах НКВД. Наилучшее объяснение заключается в том, что, несмотря на «черные метки», ученые были нужны режиму, которому было необходимо в кратчайшие сроки создать атомную, а затем и водородную бомбу. Берия создавал ученым наилучшие условия для работы, но окружал их завесой секретности и строгого контроля. Он не доверял им, но нуждался в них. Это представляется нам гораздо более вероятным и простым объяснением карьеры Юлия Борисовича Харитона, чем спекуляции на тему соглашений между кланом Эйтингонов и советским государством.