[стр. 262—279 бумажной версии номера]

Под национализмом обычно понимаются два разных явления: идеологию, сплачивающую массы, и массовые движения, в особенности политические, проходящие под знаком этой идеологии. Здесь речь пойдет об использовании националистической идеологии для мобилизации масс. Национализм многолик — в каждом конкретном этнополитическом контексте он может выглядеть по-разному и использовать разные рычаги для мобилизации масс и давления на власть.

Детальный анализ показывает, что национализм искусственно конструирует действительность, пытается втиснуть ее в прокрустово ложе априорных представлений[1]. Нация представляется как нечто вечное и неизменное, говорится о вечных национальных ценностях, о неизменном национальном характере, отрицаются внутренние конфликтные факторы. Если же конфликт прорывается наружу, его причину ищут вовне, и такое видение ситуации постоянно требует культивации образа врага. Кроме того, нация воспринимается как нечто само собой разумеющееся, не требующее особой рациональной дефиниции. Это-то и оставляет почву для самых разных интерпретаций, привязанных к конкретным политическим контекстам.

Представление о нации требует богатого воображения. В этом смысле удачным представляется введенное Фердинандом Тённисом в конце XIX века противопоставление общины (Gemeinschaft) обществу (Gesellschaft) как первичной группы вторичной[2]. Ведь обладая относительно крупными размерами, нация выходит за пределы того, что доступно индивидуальному опыту. Поэтому-то Бенедикт Андерсон и назвал ее «воображаемым сообществом»[3]. Действительно, малая родина хорошо знакома человеку с детства — известны ее ландшафт, ее люди, их говор, обычаи, культура, повседневные практики. Если человеку что-то надо, он всегда знает, где и как это можно получить, что для этого сделать, с кем и как поговорить. И его здесь хорошо знают. Иначе говоря, речь идет о первичной общинной ячейке, лежащей в основе общественной жизни, где отношения людей окрашены эмоциями и человеческой теплотой. Если же речь идет о нации, то здесь работают совершенно иные механизмы интеграции и восприятия. Человек не может лично познакомиться со всеми представителями нации, к которой он себя причисляет, ему не дано детально знать ее территорию, природную и культурную вариативность. Все это он может представить себе только в воображении, причем не без помощи специальных источников информации, а также особого рода массовых ритуалов.

В этих условиях поддержание национального единства требует особых институтов, среди которых важное место занимают ежегодные национальные праздники[4]. Любовь к нации не является «естественной» — она воспитывается особыми способами, причем большую роль в этом играют институты, прямо связанные с деятельностью государства. Одним из важнейших рычагов создания национальной солидарности является образ прошлого[5]. Причем недостаточно, чтобы он просто излагался в научных трактатах, он должен запечатлеться в человеческой памяти. Этому, разумеется, служат прежде всего школьные уроки истории с соответствующей учебной литературой. Но школьное знание — это одноразовый товар, и нет гарантии, что оно надолго закрепится в головах подростков. Поэтому для прочного закрепления образов истории нужна постоянная пропаганда, призванная культивировать и поддерживать нужные образы прошлого. Этому служат, во-первых, памятники великим людям или значимым историческим событиям; во-вторых, топонимика (названия городов, улиц и площадей); в-третьих, исторические и краеведческие музеи; в-четвертых, кладбища и мемориалы, напоминающие о героических страницах истории; в-пятых, произведения искусства соответствующего содержания. В этот список можно включить географические и исторические карты, показывающие связь нации с территорией. Образы друзей и врагов, «своих» и «чужих» создают матрицу, призванную порождать национальную солидарность и в случае необходимости мобилизовать людей на борьбу с врагом.

Однако такая овеществленная память остается пассивной: не известно, в какой мере она воздействует на человека, какие именно чувства пробуждает и воздействует ли вообще. Поэтому параллельно ей существует и играет важную роль социальная память в действии. Она обнаруживается в ежегодных массовых (национальных и религиозных) праздниках, в чествованиях различных исторических юбилеев, в экскурсиях и туристических поездках по памятным местам, в паломничествах и религиозных церемониях. Такие мероприятия заставляют людей вспоминать и эмоционально переживать значимые исторические события, причем в той интерпретации, которую предполагают организаторы[6]. Мало того, устанавливая праздники и организуя их проведение, государство само определяет, какие события следует считать значимыми, а какие — нет. Регулярность и повторяемость таких мероприятий, их массовый характер и широкое освещение в СМИ навязывают людям определенный образ прошлого и его трактовку. Ведь государство определяет не только о чем, но и как следует помнить.

Советские люди ежегодно праздновали День Красной (советской) армии (23 февраля) и День Октябрьской революции (7 ноября). Соответственно в первом случае ежегодно демонстрировался фильм «Чапаев», а во втором — «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», в которых четко обозначались образы «своих» (большевиков, народных масс, выходцев из низов) и «чужих» (монархистов, Белой армии, буржуев, представителей Антанты). День Октябрьской революции отмечался массовыми демонстрациями, в которых обязана была участвовать советская общественность. Для этого отдельные предприятия и районы города формировали свои колонны, которые несли красные флаги и транспаранты, включая портреты основателей государства и его нынешних руководителей (что подчеркивало историческую преемственность). Участие в этих мероприятиях было обязательным, хотя и подавалось как почетная обязанность. Отказ вызывал подозрения в антисоветских настроениях и грозил неприятными последствиями.

Сегодня произошла перекодировка праздничного календаря. Социологические опросы показывают, что единственным праздником (кроме Нового года), сохраняющим популярность, остался День Победы 9 мая[7]. Одновременно государство постепенно вводит новые праздники, которые, правда, с трудом обретают популярность. В последние годы одним из таких праздников стал День народного единства, причем вначале в Законе о днях воинской славы, принятом в 1995 году, он связывался с 7 ноября[8]. Но сегодня даже школьный учебник для 7 класса открывается сообщением о том, что праздник приходится на 4 ноября и был введен в память об освобождении Москвы от «польско-литовских войск»[9]. А выезжающие из Кремля через Боровицкую башню руководители страны видят расположенные на домах с противоположной стороны огромные патриотические панно, одно из которых, кисти Ильи Глазунова, изображает Кузьму Минина и Дмитрия Пожарского (илл. 1). По-видимому, оно призвано утвердить государственных деятелей в важности исполняемой ими миссии и правильности избранного пути.

Илл. 1. Минин и Пожарский. Фрагмент картины Ильи Глазунова на стене дома

Между тем реакция общества на новые праздники мало соответствует ожиданиям властей. В 2006 году главным праздником большинство (57% респондентов) все еще признавали День Победы. Вторым по популярности тогда оказался День России 12 июня (19%), а третьим — День Конституции 12 декабря (5%). Причем День Октябрьской революции получил тогда вдвое больше поддержки (4%), чем День народного единства (2%)[10], и до недавнего времени устойчиво опережал его по популярности[11]. Однако более половины опрошенных не собирались тогда и не собираются сегодня праздновать в ноябре ни тот ни другой праздник[12]. Опрос, проведенный среди студентов в 2013 году, показал, что и тогда этот праздник не вошел в топ-10 значимых для молодежи событий[13]. А в 2018-м этот праздник отмечали лишь 46% россиян[14]. Примечательно, что даже православные эксперты, участвовавшие в «круглом столе», организованном Российским православным университетом в марте 2015-го, не включили освобождение Москвы в 1612 году в число значимых событий истории России[15].

Даже сегодня День народного единства является одним из наименее популярных праздников, хотя в последние годы по популярности он стал опережать День Октябрьской революции[16]. И все это, несмотря на усиленное стремление властей придать ему массовость[17]. Иными словами, значимые механизмы национальной солидарности были успешно разрушены, а новые создаются с большим трудом.

В последние годы власть предпринимает большие усилия по введению новых праздников, которые продемонстрировали бы сплоченность и единство нации и ее длительный исторический путь. Благодаря этому, по данным фонда «Общественное мнение», теперь более половины населения России стали позитивно относиться к празднованию Дня народного единства (57% в 2013 году и 63% в 2014-м)[18]. Правда, при этом у людей все еще сохранялось смутное представление о том, какие именно исторические события послужили основанием для праздника: в 2012—2013 годы таковых было не менее 70%[19].

Но, как это точно определил Илья Калинин:

«Стремясь придать гомогенность создаваемому историческому полю и обеспечить органическую целостность конструируемого политического тела, праздничные торжества неизбежно производят и обратный структурный эффект: утверждая континуальность, они лишь усиливают внутренние разрывы; задавая общность, они порождают различия; приглашая/принуждая к праздничному ликованию “всех”, они исключают “некоторых”; радостно провозглашая единство, они подчеркивают порой незаметные в будние дни драматически заряженные границы сообществ (то, что для большинства может выступать как день победы, для некоторых может быть днем траура). Какой бы длины ни был праздничный стол — все за ним не поместятся, а некоторые не испытывают желания занять даже свободные места»[20].

Действительно, не все праздники играют интегрирующую роль — некоторые вносят в общество раскол[21]. Так, еврейские погромы в императорской России происходили на Пасху[22], кровопролитные столкновения католиков и протестантов в Северной Ирландии были привязаны к красочным парадам в память об исторических битвах[23], а мусульманские погромы в Индии были следствием массовых индусских религиозных маршей[24]. В каждом из этих случаев присутствовал мотив мести историческому врагу. Таким образом, религиозные и национальные праздники могут быть поводом для преследований «чужаков» и межэтнических конфликтов[25].

Новые праздники, вводимые в современной России, тоже имеют неоднозначный смысл и по-разному воспринимаются общественностью. Так, вопреки сопротивлению коммунистов — вместо Дня Октябрьской революции, отмененного в декабре 2004 года как праздник, раскалывающий общество, — был введен День военного парада на Красной площади 7 ноября 1941 года, причем этот день утратил статус одного из главных праздников. Зато под давлением со стороны Московской патриархии РПЦ власть попыталась сделать едва ли не главным праздником 4 ноября (День народного единства), с одной стороны, в честь победы над поляками в 1612 году, а с другой, — для восстановления дореволюционного православного чествования Казанской иконы Божией матери[26]. Однако делалось это очень неумело. Например заказные кинофильмы «1612 год» и «Тарас Бульба», на которые были потрачены огромные деньги, оказались малоудачными.

В результате около десяти лет праздник был практически монополизирован ксенофобским «Русским маршем», не сплачивающим, а напротив, раскалывающим общество (илл. 2). И это говорит о том, что в условиях демократии оппозиционное политическое движение способно дать свою интерпретацию установленному государством празднику и попытаться предъявить свои взгляды обществу. В этих условиях государство уже не выглядит монополистом и встречается с конкуренцией со стороны оппозиционных политических сил, которые порой даже способны вводить собственные праздники и чествовать собственных героев.

Илл. 2. «Русский марш» в 2011 году

Как получилось, что День народного единства стал удобной площадкой для демонстрации ксенофобии? События 1612 года позволяют нарисовать яркий образ смуты, вызванной коррупционным боярством, всевозможными изменниками («пятой колонной») и, наконец, внешней военной интервенцией («поляками»). Иными словами, образ врага здесь просматривается достаточно отчетливо. А преодолена смута была вовсе не усилиями власти, оказавшейся беспомощной, а народным подъемом, исходившим из глубинки (Нижний Новгород), то есть от «русского люда». Это дает радикалам повод провозгласить себя голосом «русского народа», доминирующего большинства, требующего решительно разделаться с коррупцией, установить в стране порядок и восстановить социальную справедливость. При этом социальные требования тесно переплетаются с этнонациональными. Поэтому организаторы и участники «Русского марша» нередко представляют себя «народным ополчением», выступающим против «воровской власти», которая находится либо в руках «инородцев», либо под их влиянием и в любом случае воспринимается как «нерусская».

Любое историческое событие, в особенности то, которое становится основой праздника, может интерпретироваться по-разному, и разные люди или общественные движения придают ему разный смысл, по-разному расставляя акценты. Тем более это относится к такому сложному и многозначному событию, как Смута начала XVII века. Так, в 2007 году президент Путин усмотрел смысл праздника в следующем:

«Тогда, в далеком 1612 году, здесь, под стенами Кремля, была одержана не только победа над иноземными захватчиками: благодаря единению многонационального народа России был положен предел многолетней смуте и внутренним распрям»[27].

А в 2013 году он сформулировал эту мысль следующим образом:

«Этот праздник, уходящий корнями в глубину веков, обращает нас к одной из самых ярких героических страниц нашей истории. Тогда, в далеком 1612 году, на призыв к единению перед лицом жестокого и беспощадного врага откликнулись люди разных сословий, вероисповеданий и национальностей»[28].

Иными словами, главный смысл праздника видится им в единстве общества перед лицом внешнего врага, позволяющем преодолеть поликонфессиональный и полиэтничный характер населения России. В 2014 году он добавил к этому драматический опыт «защиты национальных интересов и суверенитета», связав это с актуальными текущими событиями[29].

Обосновывая легитимность Дня народного единства, глава думского комитета по труду и социальной политике, заместитель секретаря президиума генерального совета партии «Единая Россия» Андрей Исаев, то утверждал, что праздник служит воспоминанием о «польско-литовской интервенции», то в унисон Путину заявлял, что речь идет не о противостоянии полякам, а о сопротивлении международной интервенции, кем бы она ни была представлена. Главным для него было сплочение народа, морально-нравственная составляющая праздника. О сплоченности единого «многонационального народа» говорили в связи с праздником и некоторые другие политики[30]. А в 2010 году, отражая новый тренд, ставший с тех пор популярным у властной элиты, Исаев добавил, что 4 ноября — это праздник консервативных ценностей[31]. Тем не менее многие люди (не в последнюю очередь благодаря фильмам «1612 год» и «Тарас Бульба») воспринимали далекие исторические события именно как «борьбу с поляками». О борьбе с «польско-литовскими оккупантами» писал и Александр Дугин, подчеркнувший патриотизм и православие как две силы, обеспечившие победу[32]. При этом в Польше праздник был воспринят именно как «антипольская акция»[33].

В свое время патриарх Алексий II тоже видел смысл праздника в единении народа независимо от национальности и вероисповедания[34]. Но единство народа он тесно связывал с единством Церкви, подчеркивая религиозную составляющую праздника[35]. В свою очередь патриарх Кирилл, по чьей инициативе и был восстановлен этот праздник, ставит события 1612 года в один ряд с победой в Великой Отечественной войне, то есть делает акцент, с одной стороны, на массовом героизме и патриотизме, а с другой, — на общественной солидарности перед лицом смертельного врага[36]. Подобно Алексию II, Кирилл также подчеркивает религиозную сторону праздника, который, во-первых, посвящен Казанской иконе Божией Матери, а во-вторых, прославляет деятелей Церкви, восставших против «беззакония», и православную веру, остановившую кровопролитие[37]. Кроме того, в событиях 1612 года он видит некоторую аналогию современным событиям, и они, на его взгляд, должны послужить уроком, предупреждающим против заимствования чужого опыта модернизации, что может привести к утрате веры и государственного суверенитета[38]. Иными словами, важным для него является не просто защита от внешнего врага, но и неприемлемость чуждых западных ценностей.

С этим согласен и «просвещенный патриот» Виктор Аксючиц, который тоже делает особый акцент на религиозном факторе и называет главной коллизией начала XVII века угрозу окатоличивания, что, на его взгляд, грозило русскому народу гибелью. Поэтому он объяснил радикализм марша тем, что «русский вопрос» по-прежнему не решен, а русское национальное самосознание угнетается. Он, правда, признал, что в ополчении в 1612 года принимали участие многие народы[39].

А вот как в 2010 году объяснил смысл «Русского марша» пришедший на него отставной полковник ГРУ Владимир Квачков, обвинявшийся в 2005-м в покушении на Анатолия Чубайса (и ныне находящийся в заключении): «В 1612 году Минин и Пожарский освободили Кремль от захватчиков — польских, еврейских и литовских. Сегодня в Кремле не сидят поляки и литовцы, но...»[40]. Вряд ли надо объяснять, что в его устах означало многозначительное «но».

Вот почему в глазах правозащитников 4 ноября воспринимался одно время как «коричневый праздник»[41]. РПЦ, всячески поддерживая День народного единства, устами протоиерея Всеволода Чаплина также высказывалась против радикализма и нацистской символики, характерных для «Русского марша». Но почему-то в ноябре 2014 года Чаплин обратил внимание прежде всего на «прославление радикальных националистических организаций Украины», но никак не прокомментировал нацистские и расистские лозунги, которые звучали со стороны активистов ряда русских политических движений[42].

Действительно, главные лозунги «Русского марша» из года в год — «Русская власть», «Русское государство», «Русские идут», «Русские, вперед», «Нация превыше всего», «Россия — все, остальное — ничто», «Россия, нация, порядок», «Россия — для русских», «Москва — для москвичей», «Россия — страна славян», «Вернем Россию русским», «Долой засилье этнической мафии», «Мы построим белый рай — зиг-хайль» (илл. 3, 4, 5). Ораторы говорят о «национал-предателях» и «неруси», якобы захвативших власть в стране. Кроме того, движение проходит под антимигрантскими лозунгами, направленными против выходцев с Кавказа и из Центральной Азии («Москвабада нам не надо»). Иногда там можно увидеть и антиисламские лозунги («Нет мечетям на русской земле», «Сегодня мечеть, завтра джихад»). В 2011 году одним из самых популярных лозунгов был «Хватит кормить Кавказ» (рис. 6). Зато в 2014-м участники «Русского марша» в Люблино выступали за славянское единство и против войны на Украине. Участникам марша регулярно предлагают расистскую, антисемитскую и конспирологическую литературу, обучающую распознавать «коварных врагов», чьи тайные планы надо разоблачать и с которыми следует беспощадно бороться.

Илл. 3. Флаг «Слава Руси»

Илл. 4. ДПНИ с лозунгом «Вернем Россию русским»

Илл. 5. Выступление против «этнической преступности»

Илл. 6. «Хватит кормить Кавказ»

Примечательно, что участники марша настроены не столько антизападнически (среди прочих звучат призывы «защитить белую расу», так что в этом контексте выражается солидарность с белыми расистами Запада), чего, казалось бы, следовало ожидать, сколько антилиберально. Примерами служили такие лозунги, как «За белую Европу — за белую Россию» (2011), «Слава Андерсу Брейвику» (2012), «Москва — белый город», «Слава белой расе» (2015). И хотя движение отличается некоторым разнообразием (православные идут под знаменами с православной символикой, расисты и неонацисты — под черными флагами с кельтским крестом и черепом, неоязычники — со знаком коловрата) (илл. 7, 8, 9) и его настроение подвержено динамике, расистские и неонацистские эмоции проявляются там достаточно отчетливо.

Илл. 7. Православные хоругвеносцы

Илл. 8. Неонацисты

Илл. 9. Неоязычники

Для Евразийского союза молодежи (ЕСМ), по инициативе которого в 2005 году было положено начало «Русскому маршу», врагами являются те, кто угрожает целостности государства. Для деятелей ДПНИ, активисты которого в течение нескольких лет составляли костяк «Русского марша», врагом виделась «массовая неконтролируемая миграция, люди, которые приезжают на нас наживаться». Неонацисты считают врагами любых «инородцев», но особенно — евреев[43]. Примечательно, что лишь антипольских настроений здесь не наблюдалось. Зато в 2013 году в марше принимала участие небольшая группа с лозунгом братства русского и польского народов (илл. 10), но это была дружба не столько «за», сколько «против» — против мигрантов.

Илл. 10. За польско-русскую дружбу

С годами популярность «Русского марша» росла: если в 2005 году в нем участвовали три тысячи человек, то в 2013-м, когда движение достигло кульминации, — около семи тысяч. В 2014-м обозначился спад, так как движение раскололось из-за разногласий по поводу украинских событий[44]. В итоге в 2015-м на марш пришли менее тысячи человек. В последующие годы число участников последовательно уменьшалось.

Вместе с тем со временем поддержка идей «Русского марша» росла и только в самые последние годы число его энтузиастов несколько уменьшилось: если в 2010-м таковых было 28% опрошенных, то в 2013-м — 40%, а в 2014—2015-м — 30—31%. Правда, есть основания полагать, что далеко не все из них знали лозунги «Русского марша» и понимали их суть. Ведь от 59% респондентов в 2010 году до 65—70% в 2014—2015-м слабо представляли себе цели движения или вовсе о них ничего не знали[45].

Иными словами, для участников марша смысл праздника определяется не самими историческими фактами, а эмоциями, которые порождаются современным прочтением этих фактов. Важна не столько историческая канва, сколько солидарность, ею порождаемая. Знание истории и адекватное ее прочтение для этого вовсе не требуются. Поэтому об освобождении Москвы от поляков никто на марше даже не вспоминает. Зато там клянут мигрантов («варваров»), якобы желающих захватить Россию и Европу, а также власть, якобы захваченную «инородцами» и равнодушную к нуждам русского народа.

В данном случае праздник имеет ярко выраженную дезинтегративную функцию, но не в силу какого-то специфического нарратива, отличающего участников «Русского марша», а из-за реинтерпретации нарратива официального. Если государство трактует День народного единства как манифестацию общенационального единения, то в Московской патриархии добавляют к этому единство Церкви, что тут же ставит православных в привилегированное положение. В свою очередь «Русский марш» делает акцент на этнонациональной солидарности, пытаясь зарезервировать праздник за этническими русскими и противопоставить их либо всем «инородцам», либо «некоренным» жителям России. Но и сами участники «Русского марша» понимают «русскость» по-разному: для одних она ассоциируется с православием, для других — с язычеством, для одних — с империей, для других — с национальным государством.

Поэтому едва ли не с самого начала разная интерпретация праздника не позволила русским националистам объединиться, но, напротив, разделила их на православных монархистов и русских этнонационалистов, причем среди последних отмечался явный языческий крен[46].

В итоге «Русский марш» демонстрирует, что «любить нацию» можно по-разному, в том числе культивируя не столько добрые чувства к «своим», сколько ненависть к «чужакам». Это превращает праздник в протестную деятельность, имеющую этносоциальное измерение. Иными словами, как уже отмечала Франческа Полетта, государственный праздник может получить антигосударственное наполнение[47]. При этом он не снижает социальное напряжение, чего ожидают от праздника некоторые исследователи[48], а напротив, порождает массу агрессивных эмоций, связанных с «ритуалами ненависти» — кричалками, двустишьями, лозунгами, призывами оскорбительного характера («кто не прыгает, тот чурка»).

Но эти агрессивные эмоции обращены не на поляков как исторического врага и даже не на «враждебный Запад», а прежде всего на мигрантов и мусульман, представляющихся главной угрозой России. Не меньшей угрозой некоторые участники марша видят и действующую власть, подавляющую демократические свободы. В этом смысле оппозиционный праздник несет определенный революционный заряд, и не случайно некоторые его лидеры прямо призывали к революции. Разумеется, эти призывы были обращены не только к непосредственным участникам, но и к воображаемым зрителям. Но на беду организаторов «Русского марша» их шествия мало интересовали общественность — журналистов и полицейских там всегда присутствовало много больше, чем зрителей.

Таким образом, вопреки мнению многих исследователей начиная с Эмиля Дюркгейма[49] функция праздника вовсе не ограничивается формированием или поддержанием общественной солидарности и снятием напряжения. Как в свое время показывали некоторые исследователи, работавшие в марксистской парадигме, праздник может нарушать общественное равновесие, подрывать интеграцию и стабильность существующего порядка. Действительно, сегодня многие молодежные оппозиционные движения используют праздничные торжества для своих протестных действий[50].

Впрочем, кое в чем это перекликается с отмеченной Бахтиным оппозицией между официальным праздником и праздником (карнавалом) народным, где первый смотрит назад — в прошлое, — легитимируя существующий строй, а второй освобождается от «господствующей правды», нарушает общепринятые запреты и нормы и смотрит в вожделенное будущее[51]. Выступление правых радикалов носит черты театрализованного представления, наделенного бунтарской эстетикой (вызывающий стиль поведения, знамена, транспаранты с вызывающими лозунгами, одежда, нашивки, шарфы, повязки, символика). Для новичков оно служит обрядом инициации, позволяющим им на общих основаниях влиться в движение и продемонстрировать приверженность его ценностям. Для его участников такое действие означает и подчеркивает их солидарность и готовность к жертвам во имя поставленных целей. Поэтому здесь приветствуется нарочитая агрессивность, которая, впрочем, не чужда и традиционным народным праздникам[52]. В ряде случаев полученный на празднике эмоциональный заряд порождал криминальные действия — избиения или убийства иммигрантов сразу же по завершении праздника.

Особую роль при этом играют идеологические акценты. Причем они оказываются настолько важны, что иной раз препятствуют сплочению праворадикальных оппозиционеров. Так, с 2013 года «Русский марш» разделился на две группы: одна проводит его в Люблино, другая — в районе Октябрьского поля; одни подчеркивают свою верность национальной демократии, другие — имперским ценностям; одни выступают против войны на Украине, другие активно поддерживают донбасских сепаратистов. При этом даже колонны, участвующие в одном и том же шествии, нередко не разделяют идей и ценностей соседей и относятся друг к другу с настороженностью, недоверием или даже откровенной издевкой. Что же касается более широких общественных кругов, то, несмотря на стремление организаторов «Русских маршей» расширить свою социальную базу, им это плохо удается. Если общественность и разделяет ксенофобские чувства в отношении мигрантов, то возлагает свои надежды на решение проблемы массовой миграции на власти, а отнюдь не на правых радикалов.