[стр. 294—300 бумажной версии номера]

Шахматы на острове. Повесть о партии, повлиявшей на судьбы мира

Иштван Орос

М.: Три квадрата, 2018. — 232 с.

Дьяволина Горького

Дёрдь Шпиро

М.: CORPUS, 2019. — 224 с.

Ленин, как известно абсолютно всем в моем поколении и смежных с ним, был гриб, а Горький окал и вставлял в свою речь в качестве каждого третьего слова «однако» — и это все, убеждены мы, что нужно знать об этих двух героях русской революции, мысли и литературы. Потому что никакой мысли и литературы там нет, а о революции мы не хотим даже слышать.

Сразу два венгерских автора, Иштван Орос и Дёрдь Шпиро, думают иначе — в 2018 году (книга Шпиро, правда, датированная уже 2019-м) почти одновременно в русском переводе вышли их книги. У Шпиро — о Горьком, у Ороса — о Ленине, хотя и Горький там играет значительную роль, ибо действие разворачивается на вилле, которую он, уехав из России после революции 1905 года, снимал с Марией Андреевой на Капри. Обе книги — художественные, хотя эта фикция строится на основе фактов, русскому читателю старше сорока заведомо известных в силу пережитого в детстве насильственного кормления ленинианой, венгерскому же, вероятно, известных меньше, — так что остается только гадать, как они там продираются сквозь всех этих Базаровых, оказывающихся Рудневыми, Рахметова, которого все зовут Богдановым, хотя на самом деле он Малиновский, и Свердлова, внезапно превращающегося в Пешкова, тогда как сам Пешков — это и есть Горький. Но данный вопрос пусть останется у нас без ответа: как-то продираются — роман Шпиро в 2015 году оказался одной из самых популярных книг в Венгрии, а роман Ороса, хотя и вышел небольшим тиражом в маленьком андерграундном издательстве, удостоился рецензий в ведущих венгерских литературных журналах.

Вопросы, на которые хотелось бы найти ответ, звучат так: зачем понадобились хорошим венгерским писателям герои и злодеи русской революции и за какой надобностью читателю русскому, которому сегодня власти настоятельно советуют забыть о 1917-м, к ней возвращаться? Попробуем разобраться.

Роман Иштвана Ороса устроен как комментарий к конкретному событию — шахматной партии, разыгранной Лениным и Богдановым в гостях у Горького на Капри 23 апреля 1908 года. Орос, хотя и является автором нескольких замечательных книг, по первому призванию график — ученик Эрнё Рубика (придумавшего тот самый кубик), автор одного из самых известных в Восточной Европе плакатов «Товарищи, adieu!» (изображающего толстую складчатую шею между военной фуражкой и воротником, и складки эти до сих пор отзываются тоскливой, тянущей болью где-то в глубине живота). Внимание Ороса-художника эта шахматная партия, воспроизводящаяся в книжке, привлекла вовсе не какой-то своей необычностью (хотя в дебюте Богданов как-то не ко времени разыгрывает защиту Алехина, которая получит свое название и признание лишь через 13 лет) — она заинтересовала его тем, что оставила после себя групповую фотографию, сделанную сыном Марии Андреевой, в будущем известным кинооператором и режиссером Юрием Желябужским:

«На большой групповой фотографии их еще семеро — во всяком случае, если пока не считать затененной фигуры слева и торчащего справа колена. Если бы юный фотограф отнес свой штатив чуть дальше или снимал через широкоугольный объектив, то в кадр попали бы и они. Все присутствующие — постояльцы виллы. Все смахивают на благодушных дачников, и все же нельзя отделаться от ощущения, что это улыбчивое утро омрачено тенью какой-то тайны или неразрешимой загадки. Или это наш взгляд спустя столетие намеренно ищет тайны?» (с. 25—26).

Тайна в том, что этот снимок, впервые опубликованный через 18 лет в журнале «Пролетарская революция», стал при последующих публикациях раз от раза улучшаться. Сначала с него исчез крестник Горького (и родной брат Якова Свердлова) Зиновий Пешков, он же Zinovi Pechkoff (1884—1966), генерал французской армии и большой друг Шарля де Голля. Потом удалили одного из переводчиков «Капитала» Владимира Базарова (он же Руднев) — он умер после тюрьмы и ссылки в 1939 году. Далее жертвой стал нечеткий, почти полностью поглощенный тенью человек, о личности которого можно гадать (что Орос и делает), а также коленка Марии Андреевой. И чем не угодила советской власти коленка знаменитой актрисы, благополучно дожившей до 1953 года, так и остается тайной.

Увлекшись историей этого снимка, Иштван Орос начал собирать все, что о нем и запечатленных на нем людях вообще можно узнать, и в этом универсуме разнообразных сведений стали возникать совершенно невозможные на первый взгляд связи и конфигурации. То вдруг из участников этого снимка возникает образ настоящей «мафии» (изначальное значение термина — «преступная семья»), окружившей Ленина (слишком многие из гостивших у Горького на Капри приходятся друг другу свояками и родственниками), то фотография выстреливает далеко в будущее (Орос обнаруживает идентичную каприйской партии расстановку фигур на советском снимке, сделанном Евгением Халдеем в 1961 году на атомоходе «Ленин», — и это повод рассказать и о Халдее, и об атомоходе), то погружает нас в суть — не шахматного, а идеологического — противостояния между Богдановым и Лениным.

Ленин, как известно, «чистым» философом не был — Мераб Мамардашвили, описывая где-то в записных книжках его «импотенцию мысли», говорит, что она была настолько полной, что сама возможность мысли у других вызывала в Ленине жгучую подозрительность: так евнух при виде чужой эрекции скорее предположит, что этот член — всего лишь палка, искусно прикрепленная к паху, а не проявление в другом отсутствующей у него самого способности. Орос Мераба Мамардашвили не цитирует, но полностью совпадает с ним во мнении, рассказывая об обстоятельствах чрезвычайно быстрого появления на свет кирпича под названием «Материализм и эмпириокритицизм» и даже проливая свет на источник знаменитого определения материи: «Материя есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них». Ну, конечно, Ленин думал о том, как бы уесть Богданова, с которым он в тот момент — именно когда Желябужский делал эти свои фотографии — конкурировал за власть в партии и контроль над значительными денежными ресурсами. Нет смысла перечислять все, о чем Иштван Орос успевает остроумно порассуждать на 230 страницах своей книги — удовольствия ради ее лучше прочитать самому. Но есть у него два сюжета, связанных с прошлым и будущим, которые вроде бы дают возможность для ответа на вопрос, зачем он, венгр, за эту книгу вообще взялся.

Будущее связано с фигурой Богданова — с этого начинается книга. Прибыв на Капри, Ленин мучается бессонницей («Ленин долго не мог заснуть. Не помогли ни грибная настойка, ни земные поклоны (сидя в тюрьме на Шпалерной улице, он ежедневно на сон грядущий занимался своеобразной гимнастикой, кладя по 50 земных поклонов, изумляя подсматривавших в глазок надзирателей своей “набожностью”), влажная простыня под ним скрутилась в жгут») и, чтобы хоть чем-то себя занять, начинает читать подсунутую, видимо, Горьким, научно-фантастическую книжку Богданова «Красная звезда» — о том, что на Марсе уже произошла революция, коллективизм победил, процветает свободная любовь, а жизнь человеческая стала едва ли не бесконечной благодаря трансфузии — сказочно омолаживающему переливанию крови. Ленин в сердцах кидает в угол ножик для разрезания страниц (ну прямо Лютер!) и посылает Богданову проклятие: «Большевистский Жюль Верн!» (Жюль Верн, как я поняла, разглядывая графические работы Ороса, принадлежит к числу его самых любимых писателей).

Кончается же книга, где в свой черед рассказывается и о земных занятиях Богданова геронтологией, поначалу вроде бы успешных, но завершившихся, как это всегда бывает, его смертью — стихотворением Богданова «Марсианин, заброшенный на Землю», печатавшимся уже после революции приложением к его фантастической прозе. В длиннющем этом стихе Богданов называет себя марсианином, тоскующим на «жестокой» Земле по «гармонии братства», давно достигнутой на Марсе. Шутливый вывод, который делает из этого стихотворения Орос, обставляя его разными нумерологическими аргументами, состоит, разумеется, в том, что Богданов и вправду был марсианином. Автор, впрочем, приглашает искать в нем и другие зашифрованные послания, и одно такое послание расшифрую для русского читателя я. Венгры, живущие в центре Европы и говорящие на финно-угорском языке, чуждом всем окружающим их народам, остро ощущают свою особость. В XX веке, когда эту особость пришлось ощутить на себе и многочисленным венгерским эмигрантам, физик Лео Силард придумал шутку, ставшую впоследствии почти народной. Комментируя парадокс Ферми об отсутствии доказательств существования инопланетян при полном научном консенсусе о вероятности их существования, Силард сказал, что инопланетяне уже давно на Земле и просто называют себя венграми. В США Силарда и его многочисленных коллег-ученых венгерского происхождения (фон Нойман, Вигнер, Эрдеш и других) так и называли — «марсиане». Получается, Богданов для венгерского читателя — фигура родная и в русской революции он их соотечественник.

Прошлое в книге Ороса обсуждается в том числе и через такой сюжет. На Капри, пишет он, часто наведывался из соседнего Кастелламаре «один странствующий венгерец — экзальтированный малорослый художник с горящим взглядом и ногами кавалериста, с огромным мольбертом, болтавшимся за спиной». Звали его Тивадар Чонтвари Костка, он хорошо говорил по-словацки (его родной город Кишсебен сейчас называется Сабинов и находится в Словакии), что давало ему возможность «частенько вступать в беседы с русскими». И в ходе одной из таких бесед, рассказывает нам Орос, Чонтвари будто бы изобразил (в картине «Конная прогулка у моря») всю компанию, собравшуюся у Горького на Капри.

Чонтвари (1853—1919) — особая фигура в венгерской культуре, олицетворение тронутого манией творца, каким его описывал в диалоге «Ион» Сократ. Призванный на художническую стезю мистическим видением, пообещавшим провинциальному аптекарю, что он станет величайшим художником мира и превзойдет самого Рафаэля, Чонтвари всплывает в новой венгерской культуре всякий раз, когда рациональности уже не под силу справиться с безумием происходящего: в такое время возник посвященный Чонтвари фильм Золтана Хусарика (1979). И вот сейчас Иштван Орос, ссылаясь на мнение «одного венгерского блогера» (которым он сам и является), пишет, что Чонтвари изобразил Ленина в виде Аттилы в (сохранившемся лишь в плохой репродукции) наброске к картине «Пришествие венгров»:

«Художник с помутившимся разумом на фигуру Ленина, противника царя, а стало быть, как он полагал, друга Австро-Венгерской монархии, проецировал образ грядущего шамана (как он писал в своих текстах), предтечу “вселенского обновления”, реинкарнацию Аттилы, “Восточный Светоч”, который несет в себе “созидательную энергию”, способную спасти “выродившееся человечество”» (с. 101).

Словом, на вопрос, зачем было венгерскому автору обращаться к вроде бы далекой от него истории русской революции, можно гипотетически ответить и так: порой о самом близком сподручнее рассказать на самом далеком материале. Русскому же читателю, теперь имеющему текст Ороса в замечательном переводе и отличном оформлении, не лишним будет взглянуть на знакомых людей и события, ход которых они определили, с некоторой отстраненностью. Отстраненность взгляда «Шахматы на острове» гарантируют.

***

Книга Дёрдя Шпиро «Дьяволина Горького» покажется русскому читателю привычнее, чем многосложная, составленная из текста, картинок и пространных примечаний, конструкция Ороса. А между тем в смысле остроумной работы с источниками она ничуть не менее сложна. Книга эта представляет собой дневник (впрочем, больше напоминающий внутренний монолог, чем письменную речь) реально существовавшей женщины, никаких дневников которой не сохранилось. Женщину эту зовут Олимпиадой Чертковой, она была медсестрой, которая жила в доме Горького до последнего его дня, ухаживая за больным писателем. Дёрдь Шпиро придумывает ей биографию и наделяет голосом, чтобы она рассказала, как воспринимаются — любящими глазами, но здравым умом — революционная, литературная и послереволюционная деятельность великого пролетарского писателя.

Тем из советских поколений, кого еще в школе измучили Горьким, беспокоиться не надо — Олимпиада Дмитриевна (в окружении Горького ее все называют просто Липой) на первых же страницах очень невысоко оценивает литературное дарование своего возлюбленного: «Первый его рассказ, который я прочитала — “Макар Чудра”, — показался мне глупой, надуманной романтической сказкой». Человека в Горьком она тоже видит не самого добродетельного: «Лезет вперед человек, пробивается, локтями работает, выставляет себя напоказ; физиономия его мне казалась бесстыжей, он юлил юлой, рассыпался мелким бесом, нес чепуху, а кончилось это тем, что я тоже влюбилась в него».

Рассказ свой Липа пишет уже в преклонном возрасте: пережив две войны, революцию и террор 1930-х годов, в 1951-м она случайно встречает на улице Горького в Москве Марию Андрееву — ту самую примадонну МХТ и некогда гражданскую жену Горького, коленки которой исчезли с фотографии в книжке Ороса. (У этих двух книг понятным образом очень много общих героев, из одной узнаешь о том, что не было рассказано в другой.) Именно у Андреевой Липа служила горничной, именно она привела ее с собой в дом Горького, и Липа даже в старости называет Андрееву «моя благодетельница».

На протяжении быстрого, как бы захлебывающегося, но в то же время очень точного повествования Липа описывает, как жила с Горьким и его многочисленными любовницами, приживалами и прихлебателями в Москве до революции, в Ялте на каникулах, в Петрограде в первые революционные годы. Все те же истории о бомбах и «химиках», все то же ощущение тесных родственных связей в революционной среде, так бесившее Ленина у Ороса («Особенно пакостила жена Каменева — Ольга Давидовна, младшая сестра Троцкого»), но появляются уже постреволюционные реалии: голод, бандитизм, попытки спасти жизнь великих князей. Революция в романе Шпиро свершилась, и люди, переставлявшие шахматные фигуры в книжке Ороса, здесь начинают играть человеческими жизнями.

Горький же, как и на фотографии 1908 года, внимательно следит за шахматной партией, пытаясь как-то способствовать ее завершению. Но если в книге Ороса он приказывал подать закуски и принести выпивку, то у Шпиро смертельно больной писатель, которого всюду сопровождает изготовленный в США громоздкий кислородный аппарат, ежедневно выступает на бесчисленных собраниях трудящихся, восседает со Сталиным в правительственной ложе Большого театра и посещает разные уголки Советского Союза. Среди прочего Горький едет на Соловки, и мы получаем рассказ об устройстве лагеря вкупе с отзывом, который он написал по результатам поездки:

«Мне кажется — вывод ясен: необходимы такие лагеря, как Соловки, и такие трудкоммуны, как Болшево. Именно этим путем государство быстро достигнет одной из своих целей: уничтожить тюрьмы».

«Я тоже изучала в институте диалектику и знаю ленинский тезис об отмирании государства посредством его всемерного укрепления», — ехидно комментирует Липа. С тем же ехидством она рассказывает о хлопотах Горького по вызволению из лагерей и тюрем отдельных людей: Горький писал о них разгромные статьи в прессе, а его первая жена в этот момент ехала в лагерь и добивалась освобождения заключенного: «Будучи человеком гордым, Алексей не особо интересовался, что думают о нем люди. Его интересовало, что думает о нем Бог, в которого он не верил».

Смерть сына, убийство Кирова, постоянные визиты Сталина, предисловие к сборнику рассказов о Беломорканале, стояние на трибуне мавзолея, крушение самолета «Максим Горький», первый съезд Союза писателей закручиваются в какой-то дьявольский танец, не кончается он и после смерти писателя. Встретившись на улице Горького, Липа и ее «благодетельница» обмениваются сведениями о погибших и расстрелянных, только разговор выходит недолгим, потому что Мария Андреева торопится на электричку: она едет в Барвиху — на дачу, которую подарил ей Сталин.

Шпиро пишет экономно, точно, сухо. Что заставило его обратиться к русской теме, я объяснять не берусь (впрочем, он большой знаток русской культуры и сам говорит по-русски), зато как раз его книга дает ответ на вопрос, зачем нам, россиянам, читать все это сегодня.

Чтобы получить исчерпывающий ответ на вопрос, чем является российское государство — неважно, революционное или нет, — и как именно оно перерабатывает попавший в его распоряжение человеческий материал — неважно, пишет этот материал книжки или нет.