Журнальный клуб Интелрос » Неприкосновенный запас » №3, 2011
Одна из главных тем, которой, безусловно, предстоит доминировать на страницах российских журналов на протяжении всего нынешнего года, – «арабская весна». Тон дискуссии здесь задает «Россия в глобальной политике», которая, как мы писали в предыдущем обзоре, ухитрилась откликнуться на эти события уже в первом номере за текущий год. Во втором номере данная тема, безусловно, главная и представлена в самом широком контексте работами как российских, так и зарубежных авторов. В частности, Алек Эпштейн в статье с ироничным названием «Когда “сбываются” мечты» описывает сложное положение, в котором в результате революций на Ближнем Востоке оказался Израиль: с одной стороны, демократизация в этом регионе фактически равнозначна исламизации, с другой же стороны, сохранение у власти авторитарных режимов ведет к радикализации исламских движений. Работы Чеза Фримена о перспективах азиатской интеграции, Александра Ломанова о политической системе Китая, Омара Нессара об Афганистане и Эндрю Крепниевича, Эвана Брэйдена Монтгомери и Эрика Эдельмана о ядерной программе Ирана очерчивают довольно широкий круг проблем, так или иначе связанных с революционными преобразованиями в арабских странах.
Михаил Маргелов, не называя имен, однозначно выступает в поддержку Дмитрия Медведева в споре по поводу Ливии, подчеркивая, что более активное вмешательство в конфликт на любой стороне было бы не в интересах России. Нынешняя ситуация оставляет ей шансы на посредничество – а в доказательство того, что мирное разрешение конфликта возможно, автор приводит пример Судана. Более того, Маргелов заявляет, что ближневосточный кризис – это в значительной степени кризис авторитарных модернизаций:
«…то есть [это кризис] такой политической модели, когда власти вознамериваются осчастливить и просветить свой народ без его участия… Наступает время, когда народ больше не желает удовлетворяться материальными подачками, а требует свобод и прав» (с. 50).
В этом контексте характерно также название статьи Аркадия Дубнова «Последний мираж несменяемости. Центральная Азия в ближневосточном антураже». Впрочем, ее автор не делает далеко идущих обобщений, останавливаясь на фактах, иллюстрирующих положение дел в каждой из центральноазиатских стран.
Александр Музыкантский объясняет события на Ближнем Востоке, используя предложенное им совместно с Игорем Яковенко противопоставление «двух матриц сознания» – «гностической» и «манихейской». Для гностической характерна безысходность и стремление к стабильности, для манихейской – непримиримая борьба с абсолютным злом. Смена моделей развития происходит в результате неожиданной «перезагрузки задающей матрицы сознания» (с. 78), которую невозможно предсказать путем традиционных социологических измерений. «Загрузка» манихейской матрицы не предполагает наличия оппозиции с какой-то определенной программой; она несет в себе преимущественно разрушительную энергию и оставляет после себя пустоту.
В сущности, «манихейская модель», как она описана автором, вполне очевидно перекликается с современным пониманием революции (и события вообще) в политической теории и философии. Однако как эмпирическая объяснительная модель эта рамка едва ли подходит, поскольку не объясняет, в сущности, ничего. «Перезагрузка матрицы» происходит без всяких закономерных причин и последствий, а значит, остается лишь констатация: революция случилась, непонятно почему и неизвестно, с какими последствиями. Более того, не вполне понятно, почему матриц только две – даже если принять во внимание, что эта модель разработана на российском материале, свести все многообразие исторического процесса к безысходности застоя и празднику революции все равно не получится.
На фоне дружного отклика на «арабскую весну» несколько удивляет то, что практически не обсуждаются декабрьские националистические бунты в Москве. Возможно, свою роль сыграло то, что события были скоротечными и не имели очевидных последствий, поэтому весь полемический пар ушел в газеты и Интернет, тогда как на журналы уже ничего не осталось. Единственный материал, непосредственно посвященный событиям на Манежной, – статья Леонида Фишмана, опубликованная в третьем номере «Свободной мысли». Автор считает, что ксенофобские лозунги протестующих были явлением если не случайным, то во всяком случае поверхностным: сначала все поддерживали «приморских партизан», которые, между прочим, выражали солидарность с «освободительной борьбой народов Кавказа», а потом вдруг вдохновились лозунгом «Бей кавказцев».
На наш взгляд, автор в целом справедливо увязывает политическую невнятность протеста с общей идеологической аномией, воцарившейся ныне в российском обществе, когда политическая борьба ведется «за все хорошее против всего плохого». В этой ситуации недовольство направляется на первый попавшийся объект – будь то коррумпированная милиция или «обнаглевшие» приезжие. Очевидно, что попытки насаждения толерантности через «патриотическое воспитание» в лучшем случае не возымеют эффекта, а в худшем будут контрпродуктивны. Такое положение дел может сохраняться достаточно долго, но рано или поздно, по мнению автора, в обществе созреет новый «моральный импульс», который переведет существующие конфликты в плоскость подлинной политики. Здесь, однако, возникает вопрос: а что если новый моральный импульс, состоящий в неприятии существующей системы и ее «антирусской» политики уже созрел и теперь лишь ждет облачения в конкретные политические лозунги? Тот факт, что протест на Манежной был плохо артикулирован, не означает слабости стоящих за ним политических сил, а отсутствие значимых краткосрочных последствий не может служить свидетельством того, что событие себя исчерпало.
Другой аспект проблемы обсуждается на страницах «России в глобальной политике». Эмиль Паин выступает в защиту критики «вульгарного мультикультурализма», прозвучавшей недавно из уст ведущих западноевропейских политиков. По его мнению, Ангела Меркель, Дэвид Кэмерон и Николя Саркози говорили о провале политики, ориентированной на «мультикультурную дезинтеграцию», и вовсе не призывали к культурной гомогенизации. Как считает Паин, в будущем мир все равно ожидает сближение культур на основе общих ценностей, так как новая постиндустриальная экономика требует технологий, которые плохо адаптируются к локальным традиционным культурам, и ориентирована на творческую самостоятельность работника – а значит, способствует распространению демократических институтов.
Однако такое обобщение, даже если оно верно описывает тенденцию, оставляет без ответа вопрос о периферийных зонах, плохо интегрированных в новую экономику. Именно в таких зонах (которые, кстати, могут формироваться и во вполне продвинутых постиндустриальных странах) неизбежно будут процветать всевозможные радикальные идеи, направленные на защиту партикулярной идентичности перед лицом постиндустриального универсализма. В этом свете ситуация России с ее углеводородной экономикой выглядит не слишком многообещающе – не случайно автор в заключительной части статьи отдельно останавливается на вопросе о применимости западного опыта в современной России. Система управления, сложившаяся в последнее десятилетие, не предусматривает полноценных механизмов обратной связи между исполнительной вертикалью и обществом, а политические партии, не отвечающие за свои решения перед избирателями, оказываются склонны к опасному популизму. Какие последствия для такого общества может иметь переход остального мира на постиндустриальные рельсы – вопрос открытый, и в рассматриваемой статье даже не ставится.
Вечная тема модернизации особенно подробно представлена на страницах «Свободной мысли». Как и следовало ожидать, одна из осевых линий дискуссии – вопрос о возможности осуществления модернизации российского общества сверху, по «мягкой» или «жесткой» авторитарной модели. Спектр мнений широк. Так, Борис Земцов и Александр Шубин в работе, публикуемой во втором номере, высказывают мнение, что авторитарная модернизация не только может иметь катастрофические последствия (параллели с Петром I и Сталиным заставляют задуматься), но и не достигнет декларируемых целей, поскольку невозможно добиться лидирующих позиций в современной глобальной экономике, опираясь на мобилизационную модель.
Гирш Ханин и Дмитрий Фомин на страницах первого номера, напротив, заявляют, что для модернизации необходимы деньги и что добыть их можно только твердой рукой. В качестве источника средств предлагается использовать перераспределение личных доходов населения, изъяв от 30% до более чем 80% дохода у наиболее состоятельных групп. Механизм такого изъятия остается не совсем понятным, несмотря на пояснения авторов: ведь если располагаемый доход становится критерием для повышения налогов – например на имущество, – то доходы немедленно уйдут в тень, а имущество окажется «переписанным» на наименее обеспеченных родственников. Не меньше сомнений вызывает и методика расчета авторами размера средств, необходимых для модернизации. Дело здесь даже не в методе как таковом, а в том, как определяются конечные цели: на первом месте – восстановление изношенного основного капитала в промышленности, на втором – оборотный капитал, лишь на третьем – человеческие ресурсы. Очевидно, что такой подход ориентирован на сохранение существующей структуры экономики с обновлением оборудования и валовым увеличением финансирования науки и образования. Проблемы сырьевой ориентации и низкого инновационного потенциала попросту не входят в условия задачи, а значит, и не подлежат решению предложенным способом.
Похожим образом рассуждает и Михаил Абрамов, который во втором номере «Свободной мысли» предлагает получить необходимые для модернизации средства путем увеличения налоговой нагрузки на заработки наиболее состоятельных групп населения, а также на дивиденды, бонусы и прочие, как говорили раньше, нетрудовые доходы. Предлагается, в частности, вернуться к прогрессивному налогообложению, отменив плоскую ставку подоходного налога. Полученные таким образом средства предлагается не вкладывать в экономику напрямую, поскольку деньги все равно разворуют, а использовать в целях предоставления более благоприятного налогового режима для ключевых производств и отраслей. Не очень ясно, однако, почему налоговая политика предпочтительнее бюджетной как инструмент стимулирования инноваций – ведь категорическое нежелание финансового блока правительства предоставлять налоговые льготы также мотивируется (и, видимо, не без оснований) тем, что льготы порождают коррупцию. Вообще говоря, налоговая проблематика почему-то оказывается едва ли не главной для авторов «Свободной мысли», пишущих на экономические темы, причем большинство из них предлагает усилить социальную роль налогообложения как инструмента компенсации социального неравенства. Александр Погорлецкий в третьем номере предлагает с этой целью заняться развитием международной системы регулирования налоговых отношений, которая в зачаточной форме уже сложилась.
Владимир Пастухов в очередной статье из своей серии в «Полисе» поднимает вопрос, так же имеющий непосредственное отношение к теме модернизации. В его формулировке он звучит так: «Бес права. Русское право как ускользающая реальность». Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что речь в статье идет о явлениях, отнюдь не уникальных для России: расхождения между формальной нормой и реальностью существуют везде и в каком-то смысле неизбежны (поскольку не бывает идеальных норм). Что же касается произвола (или, в терминах автора, «“абсолютных” нарушений права»), то он творился и творится в разных странах. Формы его проявления, возможно, имеют некоторую культурную специфику, однако возводить ее в ранг особой реальности «русского права» означает подпитывать миф об абсолютной уникальности России и усиливать ее отчуждение от остальной Европы. В политическом смысле, таким образом, подобная критика российской системы приводит к противоположным последствиям, поскольку из этого почти неизбежно следует вывод о невозможности что-либо исправить в российской «системе».
Среди относительно немногочисленных на сей раз материалов, посвященных собственно российской внешней политике, хотелось бы обратить внимание читателя на работу Дмитрия Тренина «ЕвроПРО как смена стратегической игры», которую публикует «Россия в глобальной политике». В статье сформулирована конкретная программа сотрудничества с США в области противоракетной обороны как первого шага на пути к поиску нового баланса российских внешнеполитических интересов. Сами эти предложения, конечно, можно оценивать по-разному, но ценность статьи состоит еще и в том, что она хорошо раскрывает логику того типа современного стратегического мышления, который, наверное, можно назвать прогрессивным. Он характерен для многих ведущих фигур в администрации президента Обамы, а также, что отрадно, для ряда представителей отечественного истеблишмента. Главная идея здесь состоит в том, что сотрудничество в области контроля над вооружениями и создания систем противоракетной обороны необходимо России и США не только само по себе, но и благодаря тому, что может стать локомотивом для более радикальной трансформации всего комплекса двусторонних взаимоотношений. Как совершенно справедливо отмечает Тренин, неотъемлемым компонентом такой трансформации должна стать нормализация отношений со странами Центральной и Восточной Европы – российско-польские отношения служат здесь многообещающим, хотя все еще неоднозначным примером.
Тема ПРО находится также в центре внимания Бориса Лукшина в работе «Возможны ли звездные войны? Космический компонент противоракетной обороны США: реальность и перспективы», опубликованной в третьем номере «Свободной мысли». Статья Алексея Богатурова и Алексея Фененко «Посткризисные тренды в мировой политике», опубликованная во втором номере того же журнала, представляет собой более широкий обзор основных проблем международной безопасности, написанный преимущественно с точки зрения перспектив эволюции российской внешней политики. Наиболее же подробно тема места России в современном миропорядке рассмотрена в «Полисе» на страницах рубрики «Субдисциплина», которая представляет читателю российскую геополитическую мысль.
Подчеркнем: рубрика получилась сугубо российской, хотя авторы обильно ссылаются и на зарубежных исследователей, а далее, в разделе «Тезаурус», наряду с текстом Вадима Цымбурского опубликованы также фрагменты работы Хэлфорда Макиндера «Демократические идеалы и реальность». Очевидно, что симпатии большинства авторов рубрики принадлежат классической геополитике, – это особенно хорошо видно на примере статьи Бориса Исаева «Геополитика классическая и геополитика современная». Таким названием, как выясняется, автор хотел провести параллель ни много ни мало с картиной Тициана «Любовь небесная и любовь земная» – иными словами, классическая геополитика воплощает для автора трансцендентный идеал, а современная – его профанацию.
Именно классическая геополитика, как считает Исаев, была для этой науки периодом «апогея, наивысшего расцвета, своеобразного философского акмэ». Более того, продолжает автор, «труды ученых, выведших свою науку на недостижимую до этого высоту, становятся классическими, то есть теми образцами, которым подражают, на которых учатся новые поколения» (с. 71). Таким образом, после работ Ратцеля, Челлена и Макиндера геополитической мысли только и остается, что подражать классикам, применяя их непревзойденные рецепты к меняющейся эмпирике. К тому же оказывается, что геополитическое мышление вездесуще – им руководствовались философы и историки древнего мира, Средневековья и Нового времени:
«Геополитическую точку зрения излагали в своих трудах деятели Просвещения. Она проходит красной нитью в теориях индустриальной эпохи и имеет продолжение в постиндустриализме. На выводы геополитики опирались в свое время такие движения, как либерализм, консерватизм, социал-демократия, коммунизм, фашизм, экологизм» (с. 70).
Иными словами – геополитика, причем именно классическая, – это наше все. Говоря же о современной геополитике, Исаев ориентируется исключительно на таких авторов, как Патрик Бьюкенен и Сэмюэль Хантингтон, совершенно не упоминая о важнейшем с точки зрения развития геополитического мышления направлении критической геополитики. Впрочем, с учетом ориентации на классические образцы это совсем не удивительно, поскольку критическая геополитика для классической – это примерно то же самое, что коперниканская система для Птолемеевой или теория относительности для ньютоновской механики. Критическая геополитика отвергает догматы об «извечном противостоянии суши и моря», вместо этого сосредоточивая внимание на том, как идея пространства и борьбы за контроль над ним формирует политический дискурс, идентичности и интересы. Иначе говоря, пространство в критической геополитике предстает не как данность, а как социально конструируемая категория, одна из базовых форм политического мышления, которая в то же время неотделима от мышления как такового. Если классики геополитики пытались постичь истину и возвестить ее политикам, то критическая геополитика имеет дело, говоря языком Фуко, с режимами истины, которые продуцируются в процессе политической борьбы.
Еще одна параллель, которую можно провести в данном случае, – это противопоставление классических теорий безопасности и теории секьюритизации. Классические security studies пытались определить наилучший способ достижения безопасности и в итоге зашли в тупик, поскольку это понятие расширилось сверх всяких разумных пределов (стали говорить о безопасности экономической, демографической, экологической, миграционной – любая проблема может быть выражена в этих терминах). Теория секьюритизации, появившаяся в 1990-е годы, предложила интерпретировать безопасность как политическую практику, направленную на изменение расстановки политических приоритетов. Когда кто-то хочет придать проблеме абсолютный приоритет, он начинает говорить о ней на языке безопасности. Эта теория отказывается от понимания безопасности как объективного состояния дел и вместо этого начинает исследовать процесс ее дискурсивного конструирования.
Эта параллель возникла в данном случае не случайно. Дело в том, что на базе теории секьюритизации ее главными авторами – Барри Бузаном и Оле Вэвером – была создана теория региональных комплексов безопасности. Этот подход интегрировал пространственное измерение мировой политики в конструктивистскую теорию и показывал, как мировое геополитическое пространство структурируется путем взаимных секьюритизаций на региональном уровне. Иными словами, Индия воспринимает как угрозу безопасности Пакистан и Китай, Эстония – Россию, а Израиль – все свое арабское окружение. Верны эти восприятия или нет, в данном случае не имеет значения. Важно то, что они влияют на политику и ведут к формированию региональных комплексов, в которых отдельные государства воспринимают друг друга как угрозу и соответствующим образом строят свою политику.
Опубликованная в «Полисе» статья Станислава Хатунцева «Лимитрофы – межцивилизационные пространства Старого и Нового света» вроде бы о том же: как разные «цивилизации» борются друг с другом и в результате формируют «метацивилизации», между которыми находится «Великий Лимитроф». При чтении текста поначалу возникает противоречивое ощущение: вроде бы чистой воды метафизика (цивилизации, борьба за контроль над пространством, сферы влияния, буферные зоны), и тем не менее понятно, что это не чистая фантазия, что эти рассуждения как-то связаны с реальностью мировой политики. Рискнем утверждать, что эта реальность давно осмыслена и освобождена от метафизики авторами, работающими в духе критической геополитики и теории секьюритизации. Однако отечественная геополитическая мысль, судя по материалам «Полиса», продолжает апеллировать к Ратцелю и Макиндеру как истине в последней инстанции, не замечая тех фундаментальных сдвигов, которые произошли в мировой науке за последние сто лет. Как представляется, дело здесь не только и не столько в плохом знакомстве с литературой – однако это тема отдельного разговора.
На этом фоне заметно выделяется небольшая работа Михаила Ильина «Кольцевая модель геополитического пространства», опубликованная в рубрике «Идеи на вырост». В своей статье автор также отталкивается от Макиндера, но пытается обновить его учение в свете современных геофизических представлений, таких как теория дрейфа материков. Кроме того, Ильин предлагает вполне материалистические гипотезы о связи между геофизикой и политикой, такие, как влияние рельефа на климат и гидрологию и, соответственно, на расселение людей, экономические процессы и так далее.
Как классическая геополитика в ее российском прочтении работает в качестве инструмента анализа внешней политики, очень хорошо видно на примере статьи Сергея Беспалова «Перспективы реализации геополитических интересов России на постсоветском пространстве». В работе в качестве данности принимается то, что, во-первых, национальный интерес России состоит в сохранении влияния в странах бывшего СССР и, во-вторых, что российским позициям угрожает прежде всего растущее влияние Запада. Ситуация, таким образом, интерпретируется исключительно в духе игры с нулевой суммой, а содержание мировых политических процессов сводится к извечному противостоянию суши и моря. Субъектность народов постсоветских стран отметается напрочь: их стремление к независимости и демократии трактуется исключительно как результат циничного манипулирования со стороны Запада.
Особенно характерно для такого подхода, конечно, принципиальное отсутствие эмпирических доказательств или полемики с теми, кто высказывает противоположную точку зрения. Напротив, ссылки на авторов, исследовавших «цветные» революции – даже на такого известного транзитолога. как Майкл Макфол, – используются для подкрепления утверждений, прямо противоположных основным тезисам цитируемых исследований. Однако дело здесь не в неправильной интерпретации или некорректном цитировании, а скорее в том, что геополитическая метафизика придает альтернативным объяснениям совершенно другой статус. Они рассматриваются не как равноценные гипотезы, а как часть геополитической игры вокруг понятий демократии и суверенитета, истинной целью которой является вовсе не забота о ценностях, а контроль над пространством. Независимо от того, что конкретно пишут авторы, придерживающиеся альтернативных теорий, их аргументы подтверждают изначальные посылки геополитического анализа.
Рубрика «Тема номера» в «Полисе» посвящена политической психологии. Две из четырех вошедших в нее статей написаны зарубежными исследователями: Кристл де Ландшир и Юриан Мидлхоф размышляют о роли личности в политике на примере Евросоюза, а Дэвид Уинтер – о личностном профиле Барака Обамы. В обоих случаях перед нами добротные исследования, прочно замкнутые рамками своей дисциплины, хотя в таком качестве и небезынтересные. А вот со статьями отечественных авторов ситуация несколько иная: на наш взгляд, концептуальный аппарат, используемый в этих работах, явно вырывается за рамки психологического подхода. Так, «политическая повестка дня российской власти», которую исследует Елена Шестопал, могла бы легко быть описана с помощью понятия «дискурс». В самом деле, большинство вопросов, поднимаемых автором, имеют прямое отношение к проблематике дискурсного анализа: так, она отмечает, что повестка дня, предлагаемая властью, не может формироваться волюнтаристски, она должна учитывать предпочтения населения (а это иллюстрация объективного существования дискурса); важен здесь и тот факт, что, набрав политический вес, повестка дня становится стабильной, инерционной, не поддается произвольной корректировке (опять же, дискурс как система производства смыслов обладает значительной стабильностью).
Работу Татьяны Пищевой «Политические образы: проблемы исследования и интерпретации», в свою очередь, легко было бы переписать с использованием понятия идентичности. Так, автор констатирует, что «сформированный в ходе политических коммуникаций образ политика становится хотя и виртуальным, но вполне самостоятельным субъектом, с которым избиратель в дальнейшем устанавливает собственные отношения, как с реальным человеком» (с. 49). Речь здесь идет, конечно, не об общении с духом политика или, в более современном варианте, с телевизором. На самом деле имеется в виду то, что идентичность политика (или любая другая значимая идентичность) становится частью социальной структуры, которая в значительной мере определяет интерсубъективные представления людей о том, из чего и из кого состоит общество, государство, мир, и как в этом мире себя следует вести по отношению к значимым другим. При этом в социальной реальности присутствует именно идентичность, формируемая общественными отношениями и дискурсами, тогда как «сам политический объект» в его якобы подлинном бытии на самом деле является даже не вещью в себе, а всего лишь мифом, частью «виртуальной» социальной структуры.
В результате вообще приходится усомниться в том, что предложенная авторами концептуальная рамка оставляет хоть какое-то значимое место для психологического подхода. Можно говорить об «отражении образа политика в сознании людей» или о «восприятии гражданами политической повестки дня», однако в центре нашего внимания при этом находится образ (идентичность) и повестка дня (идеология, дискурс) как таковые, а не их субъективное существование в сознании отдельных индивидов. Можно, конечно, говорить о коллективном сознании, но хочется верить, что для авторов «Полиса» это все-таки скорее метафора, нежели представление о некой конкретно и объективно существующей психологической реальности, для которой характерно целеполагание, эмоции и прочие свойственные индивидуальной психике особенности.
Владислав Иноземцев предлагает всем читателям «Свободной мысли» начать дискуссию о судьбе левых идей в современном мире, публикуя в первом номере статью «Кризис великой идеи». Диагноз автора о глубоком кризисе левого мейнстрима, безусловно, верен: и европейские социал-демократы, и российские коммунисты давно утратили идейную самостоятельность и постоянно балансируют между технократическими решениями в духе неолиберализма и антииммигрантской, а в российском случае еще и фундаменталистской, риторикой. Однако можно ли приравнивать кризис левых партий к кризису левой идеи как таковой?
Иноземцев полагает, что левая идея изжила себя в современном глобальном мире и превратилась из идеи интернациональной солидарности трудящихся в пропаганду всемирной богадельни, которая обеспечивает финансовую поддержку всем, кто не хочет или не способен продуктивно работать. По его мнению, левые, возможно, виноваты в «поддержке… маргинальных сил и движений на мировой периферии… солидарности с народами и социальными группами, которые сами виновны в своих неудачах» (с. 25). Трудно поверить, что уважаемый главред не знаком с теорией зависимости, которая еще сорок лет назад показала, что встроенность в мировую капиталистическую экономику налагает очень серьезные ограничения на возможные модели экономического развития периферийных стран, поощряет сырьевую ориентацию экономики и коррупцию. Безусловно, периферийные элиты в значительной степени ответственны за такую ситуацию, но можно ли считать нигерийского крестьянина или российского рабочего виноватыми в том, что в их стране правят бал нефтяные олигархи? И, говоря шире, возможна ли эмансипация труда без идеи универсальной солидарности, которая не была бы ограничена лишь кругом тех, кто сегодня имеет работу и чей продукт востребован на глобальном рынке?
Живую левую мысль сегодня следует искать не в выхолощенных предвыборных манифестах, а в интеллектуальной практике постмарксизма и близких к нему течений, которые унаследовали Марксово критическое отношение к действительности и обогатили это наследие за счет творческой переработки таких разнообразных традиций, как структурализм в лингвистике, литературоведении и антропологии, психоанализ и постструктуралистская философия. Эта мысль не может заявить о себе в узких рамках партийной демагогии, поскольку она принципиально отвергает эти рамки как не имеющие сегодня никакого отношения к подлинной сущности политики. Поиск левой идеи именно в манифестах «левых» партий кажется естественным и едва ли не единственно возможным, но это занятие по продуктивности равнозначно поиску потерянного кошелька под фонарем – просто потому, что там светлее.
