Вопреки некогда модным теориям, история не думает заканчиваться. Она может закончиться только вместе с человеческим сознанием, привыкшим мыслить историческими категориями, а подобное в нашей культуре возможно разве что в результате какого-то катаклизма. Но тогда это будет уже другая культура.

Конца истории нет, но закончился немалый даже по меркам самой истории период, начатый около трехсот лет назад, – во времена, которые принято называть эпохой Просвещения. Она не ограничилась XVII–XVIII веками, ведь ее последствия определили ход европейской истории и истории всего человечества еще на два столетия. Это была эпоха надежд на разум, попыток поиска универсальных ответов на «вечные» вопросы, время гордой и наивной веры в человека как меру всех вещей, эра, на знамени которой было начертано «Свобода, равенство, братство», – хотя смысл и соотношение этих слов то и дело менялись.

Нижеследующий текст – попытка кратко описать наиболее важные социально-политические изменения, которые позволяют говорить об окончании исторического периода, начатого эпохой Просвещения. И, конечно, это попытка предугадать, может ли в обозримом будущем появиться сколь-нибудь целостное представление о себе самом и путях дальнейшего развития, – иными словами, наступит ли вновь эпоха «великих метанарративов».

Период полураспада

С точки зрения социальных отношений, главным изменением, которое некогда принесла эпоха масс, вооруженная идеями Просвещения, стала замена традиционных сословных структур более тотальными классовыми. В ХХ веке, однако, характер классов стал быстро меняться, так что их марксистское понимание как социальных групп, определяемых отношением к средствам производства, перестало соответствовать действительности. Для ее осмысления пришлось разрабатывать более сложные схемы вроде теории классообразования Пьера Бурдьё, оперирующего представлениями о множественности «полей власти» и разнообразии видов капитала, в том числе «символического», на обладании которым и строятся отношения власти и подчинения.

В последние десятилетия к этому, однако, добавился феномен быстрого распада прежних социальных связей, сообществ, стилей, или, пользуясь терминологией Бурдьё, habitus’ов. Общество на рубеже ХХ–ХХI веков переживает период взаимного отчуждения индивидов и нарушения привычных (даже уже для XX века) схем социального взаимодействия.

1. Динамика перемещений и миграций населения, вызванных экономической глобализацией, ускоряется. При этом все большее число людей оказывается вырванным из той среды, в которой они родились и росли, лишенным прежних контактов и не всегда способным завести новые (и вообще пустить корни на новом месте). В результате, на одном социальном полюсе возникают неблагополучные иммигрантские гетто, на другом – появляется слой преуспевающих космополитов, которые дома везде и нигде, как, например, менеджеры транснациональных корпораций. Общество становится более динамичным, но менее стабильным.

2. После упадка – а во многих регионах экономически развитой части мира и полного исчезновения – традиционной крестьянской культуры аналогичная участь ждет и культуру индустриальную, которая долгое время была символом технического и социального прогресса. В рамках нового витка экономической глобализации происходит перемещение ведущих центров промышленного производства из Европы и Северной Америки в другие части света, прежде всего Восточную и Юго-Восточную Азию. Напротив, деиндустриализация постигла целые регионы Северной Америки, Европы и бывшего СССР (причем до такой степени, что сегодня ведутся разговоры о «реиндустриализации» некоторых бывших западных промышленных центров).

3. Дробится и атомизируется сфера трудовых отношений. Трудовые коллективы становятся менее прочными и более эфемерными образованиями, они все чаще создаются и действуют лишь для решения краткосрочных задач. Во многих отраслях появилась возможность удаленной работы, что заметно меняет сам характер взаимоотношений между работодателями, наемными работниками и потребителями. С этим связано изменение роли профсоюзов и иных объединений наемных работников, чья роль в сравнении с эпохой индустриального производства заметно изменилась. С одной стороны, профсоюзы стали сегодня частью истеблишмента, без которой не обходится решение ни одной крупной проблемы в трудовой сфере. С другой, – из-за описанной выше трансформации трудовых отношений их влияние и массовость падают. Кроме того, глобализация «изгоняет» многие отрасли промышленности в те регионы мира, где социальным капитализмом западноевропейского типа пока и не пахнет.

4. Заметно ослабление или исчезновение многих видов социальных контактов, весьма распространенных еще в последней трети прошлого века, – соседских взаимоотношений, различных форм совместного проведения досуга, «клубов по интересам» и так далее. Возник феномен «сетевого одиночества», когда значительная и даже бóльшая часть контактов индивида с другими людьми происходит онлайн, в то время как вне виртуального мира человек становится все менее коммуникабельным.

5. Сюда же следует отнести и дальнейший упадок традиционных церквей. На рубеже XIX–XX веков казалось, что ведущие христианские конфессии достаточно успешно приспособились к секулярному обществу и заняли в нем свою нишу. Столетием позже можно констатировать: секуляризация в той или иной мере сменяется на «глобальном Севере» (Северная Америка, Европа и большая часть постсоветского пространства) безрелигиозностью или обращением к иным, исторически не характерным для этих регионов верованиям.

6. Очевиден закат института традиционной семьи – достаточно взглянуть на статистику разводов, число матерей-одиночек и долю внебрачных детей в большинстве стран Европы и бывшего СССР. Появились «синглы» – люди, сознательно не связывающие себя семейными или партнерскими узами. Они составляют уже достаточно многочисленную прослойку городского населения со своим образом жизни, который, в отличие от времен 25–30-летней давности, вовсе не считается аномальным.

7. Происходит значительное углубление противоречий между поколениями. Так было всегда, но особенностью эпохи «декаданса Просвещения» – назовем ее так – является необычайное ускорение технологического прогресса и связанные с ним быстрые изменения среды обитания. В результате, опыт родителей имеет для детей все меньшую практическую, да и символическую, ценность: родители просто не сталкивались со многими социальными, психологическими и технологическими задачами и проблемами, которые приходится решать их детям.

Все вышеописанное относится главным образом к городской среде европейских стран (в широком смысле – «от Атлантики до Урала»), а также, хоть и в несколько меньшей степени, к развитым неевропейским обществам с европейской традицией (США, Канада, Австралия, Аргентина и другие). Это далеко не все человечество, но это именно та среда, которая рождала общественно значимые смыслы и была обладательницей наиболее важных видов символического капитала на протяжении всей «эпохи масс». Это ось, на которой держалось наследие Просвещения, и сегодня она распадается.

Сетевое общество

На смену одним типам и формам социальной кооперации, правда, приходят другие. Прежде всего это сетевые структуры, которые стали неотъемлемой частью жизни человечества ХХI века. Взрывной рост блогосферы, организация политических кампаний (наиболее известный пример – кампания Барака Обамы в 2008 году) и даже массовых акций протеста (Тунис и Египет зимой 2011-го) с помощью социальных сетей – это и есть примеры сетевых структур, определяющих облик сегодняшнего общества. Вот что пишет об этом Мануэль Кастельс:

«...Включение в сетевые структуры или исключение из них, наряду с конфигурацией отношений между сетями, воплощаемых при помощи информационных технологий, определяет соотношение доминирующих процессов и функций в наших обществах»[1].

Однако эти формы коммуникации и социального взаимодействия строятся на принципиально иной основе, чуждой просвещенческому проекту, важнейшими чертами которого являлись целостность и контроль. Сетевой характер, который в значительной мере приобрел современный капитализм, требует совсем другого – автономии и взаимодействия. При этом в глобализированном обществе возникает новое глубинное социальное противоречие, суть которого формулирует тот же Кастельс:

«В условиях сетевого общества капитал скоординирован в глобальном масштабе, тогда как труд индивидуализирован. Борьба между многообразными капиталистами и самыми различными рабочими классами перетекает в категорию более глубинного противоречия между голой логикой потоков капитала и культурными ценностями человеческого бытия»[2].

Ткань социальной жизни оказывается пронизанной сетевыми структурами. Итогом является анонимизация этой жизни – это, видимо, более удачный термин, чем ставшая привычной «атомизация». Общество не перестает быть массовым, но это массовость иного рода: перед нами обособленные индивиды, способные в любой момент прервать контакт с сообществом, «выпасть» из него в пространство аутсайдерства, которое в ряде современных субкультур считается пространством «истинной жизни», в отличие от многочисленных сетей, ведущих охоту на время, привязанности и энергию человека.

Без языка

В одной из своих работ Жак Ле Гофф констатировал следующее:

«…Каждое общество стремится описать свою структуру с помощью схем, адекватность которых определяется двумя условиями: они должны соответствовать социальной реальности и предлагать людям, которые намерены размышлять об этом обществе, соответствующие интеллектуальные инструменты»[3].

Для любой рефлексии на социально-политические (да и не только) темы ключевой является проблема языка: общество не в состоянии составить представление о себе, а значит, не может осмысленно существовать, не договорившись о базовых понятияx. Особенность нашего времени – исчерпанность языка, на котором общество говорит о своих проблемах. Доминирующие социально-политические представления по-прежнему формулируются с помощью понятий, взятых из эпохи Просвещения. Но изменения в жизни и структуре общества приводят к тому, что многие такие понятия утрачивают универсальность, либо – намеренно или нет – выхолащиваются, теряя первоначальный, а то и всякий смысл.

Возьмем для примера понятие «демократия». Демократия как социальный феномен получила к концу ХХ столетия практически всеобщее признание в качестве оптимальной формы общественно-политического устройства. Можно говорить о глобальном триумфе одной из важнейших идей Просвещения, поскольку представление о благотворности демократии вытекает из доктрины естественного права в том виде, в каком ее сформулировал Руссо в «Общественном договоре». Сейчас на Земле практически не осталось политических режимов, которые открыто и последовательно отрицали бы необходимость демократии. Загвоздка, однако, в том, что понятие «демократия» настолько утратило четкий смысл и соотнесение с социальной реальностью, что за ним может скрываться все что угодно.

По-настоящему общепринятых представлений о демократии сейчас существует совсем немного. Они касаются в основном институциональных и процедурных вопросов: наличия выборных политических учреждений и функций, реализации формулы «всеобщее, прямое, равное и тайное голосование». Но даже эти положения в ряде случаев сопровождаются оговорками и уловками, выдержанными в духе «мы, конечно, не против демократии, но...». Вот наиболее распространенные в современной политике виды таких «но»:

1. Данное общество еще не созрело для полномасштабного введения демократических институтов и процедур.

2. Данное общество уже сделало исторически обусловленный и вытекающий из национальных традиций политико-идеологический выбор (принципы ислама в интерпретации аятоллы Хомейни и его наследников, «боливарианская революция» Уго Чавеса, «китайский путь к социализму» и так далее), рамками которого должно быть ограничено осуществление демократических процедур.

3. Демократические правила и механизмы должны учитывать культурную специфику и исторический путь данного общества, в связи с чем наиболее подходящими для него являются свои, аутентичные, модели – «управляемая», «суверенная», «истинная» демократия.

Запад – в редкие моменты, когда диалог о ценностях прорывается сквозь шумовой фон практической политики, – противопоставляет этим о(т)говоркам собственный либерально-демократический канон. Он основан на синтезе принципов демократии и прав человека, поэтому, помимо суверенитета народа и выборности, подразумевает соблюдение ряда дополнительных условий, прежде всего – защиту прав и интересов меньшинств. Это относительный «новодел», далеко не всегда принадлежавший к числу основных принципов политической культуры Запада[4].

Результат парадоксален. Сегодня налицо отсутствие какого-либо глобального консенсуса по поводу демократии – при том, что в качестве одной из высших социальных ценностей ее признают почти повсеместно. Слово выхолощено, обесценено и вовсю применяется в качестве дубинки в политических конфликтах. Схожая судьба и у ряда других понятий из арсенала Просвещения, таких, как «права человека» или «национальный суверенитет». Характерно, что, чем более универсальным является понятие, тем больше вероятность того, что в современном политическом языке его первоначальный смысл будет искажен или вовсе уничтожен.

Политика ad hoc

Исчерпанность политического языка ведет к тому, что политика деидеологизируется, смещаясь на тот уровень, на котором меньше опасность «оговориться» или быть неверно понятым. XVIII, XIX и большая часть XX века отличались ожесточенной идеологической борьбой. Но к началу XXI столетия мы вступили в эпоху политики ad hoc, не выходящей за рамки конкретных проблем сегодняшнего дня, причем список этих проблем, как правило, максимально сужен – так удобнее и практичнее.

Процесс деидеологизации политики неравномерен: в Западной Европе он зашел заметно дальше, чем в США, а в посткоммунистических странах – дальше, чем в Западной Европе. Вот как пишет об этом применительно к своей стране и всей Восточной Европе чешский еженедельник «Respekt»:

«Идейная пустота больших политических партий, отсутствие ориентира, подобного тому, каким недавно было вступление в ЕС и НАТО, непредсказуемость нынешнего мира, сотрясаемого кризисами, – все это... факторы, опустившие политику на самый низкий “соседский” уровень. На этом уровне... политиков еще можно кое-как понять»[5].

Политический менеджмент сознательно приносит идеологические различия и стратегические концепции в жертву решению конкретных задач. У этого есть и позитивные, и негативные стороны, но успех политиков-менеджеров не случаен. Ведь идеологически заряженная политика основана на определенных системах ценностей, а любые такие системы иерархичны – и, следовательно, слабо сочетаются с нынешней эпохой крушения и смешения иерархий. В то же время прагматизм и инструментализм этой политики не всегда приносят успех там и тогда, где и когда возникают проблемы, требующие четких и быстрых решений, ясной ценностной ориентации. К их числу относятся вопросы безопасности, межкультурного диалога и иммиграции – наиболее идеологизированные проблемы сегодняшнего дня.

Не удивительно, что на эксплуатации этих проблем набирают очки силы, далекие от политического мейнстрима. Падение популярности традиционных партий в западных странах налицо, и в последние годы этот процесс лишь ускоряется. Показательно сравнение нынешней ситуации со временами 60-летней давности. Если в 1951 году в Великобритании с ее мажоритарной политической системой, благоприятствующей крупным политическим образованиям, за две ведущие партии (консервативную и лейбористскую) в сумме голосовали более 95% избирателей, то в 2010-м они собрали куда более скромный «урожай» – менее 70%. В ФРГ соответствующие показатели (для демохристиан и социал-демократов) – 74% и 54%, в Нидерландах (для либералов и консерваторов) – 77% и 33%[6]. По результатам последних парламентских выборов политические партии, основанные недавно и/или ранее пользовавшиеся репутацией маргинальных, оказались в «тройке призеров» (набрав от 12% до 25% голосов) в Бельгии, Венгрии, Дании, Нидерландах, Финляндии, Франции, Чехии и Швеции. В некоторых из этих стран такие партии вошли в правительство или иным образом повлияли на формирование правящих коалиций.

Вместе с тем, появляющиеся квазиальтернативы политике-менеджменту именно потому и «квази», что, в отличие от прежних идеологий, не предлагают целостной системы взглядов на общественные проблемы, а упирают лишь на решение конкретных вопросов – нелегальной иммиграции, бюджетной экономии, прав меньшинств. Голландец Геерт Вилдерс и его Партия свободы приобрели популярность исключительно благодаря резкой антииммигрантской и антиисламской риторике. То же можно сказать о французском Национальном фронте. В Финляндии, где проблема иммиграции еще не столь остра, успех партии «Истинные финны» на недавних выборах был определен прежде всего ее кампанией, направленной против расширения полномочий ЕС. Характерен и пример Чехии, где партия «ТОП 09», созданная, как следует из названия, только в 2009 году, составила более чем достойную конкуренцию «мейнстримовым» соперникам, имея за душой, по сути, лишь призыв к финансовому благоразумию (актуальный на фоне резко выросшего бюджетного дефицита) и популярного политика в качестве лидера[7].

Новые лидеры в новом мире

Популярный лидер вообще становится альфой и омегой политического успеха. Само по себе это, конечно, совсем не ново, но изменилась, даже по сравнению с серединой прошлого века, концепция политического лидерства. Если обратиться к теории «типов господства» Макса Вебера, то можно заметить парадоксальную вещь. С одной стороны, персонификация политики в современном обществе сохраняется и даже усиливается. С другой же, – «харизматическое господство», которое, по Веберу, «основывается на незаурядных проявлениях святости, или геройской силы, или образцовости личности и созданном этими проявлениями порядке»[8], в западном (включая Россию и ее ближайших соседей) мире утрачивает актуальность. Тип лидера-вождя, лидера-учителя, лидера-образца, который не только не смешивается с массой управляемых, но остается над ними и в определенной мере является загадкой для них, ушел в прошлое вместе с поколением политиков военного и раннего послевоенного времени, таких, как (если брать демократический лагерь) Уинстон Черчилль, Шарль де Голль или Конрад Аденауэр.

Современный лидер – не вождь, а симпатичный(ая) guy/girl next door, «такой же, как мы», ориентированный на эффективную продажу своего образа избирателям. Это вполне вписывается в характерную для «декаданса Просвещения» тенденцию к отказу от стабильных формализованных иерархий. Но показной эгалитаризм такого политического стиля, при всех очевидных плюсах отказа от авторитарного «харизматического господства», имеет и свою изнанку. Ориентация на вкусы, запросы и мышление среднего избирателя ведет к примитивизации политических идей и программ, что вкупе с деградацией языка политики означает обессмысливание значительной части политического лексикона. В результате, гражданам остается либо выбирать «по одежке» (отсюда небывалый рост влияния имиджмейкеров и политтехнологов), либо поддерживать политиков, выражающихся наименее бессмысленно, – а это зачастую представители популистских «партий одной проблемы».

В таких условиях разработка и принятие стратегических решений становится почти невозможными. И политика-менеджмент, и новый популизм как ложная альтернатива такой политике – сугубо тактические варианты. Политики превращаются в заложников примитивизации политической деятельности, а вместе с ними в этом малоприятном положении оказывается и все общество. Не удивительно, что в политике США, Европы, России в последние годы становится все больше, как говорят теннисисты, невынужденных ошибок. Хотя рассуждения о геополитической стратегии стали необычайно модными в среде политизированных интеллектуалов, в практической политике наблюдается полное торжество сиюминутных, тактических решений. К их числу можно отнести, например, вторжение США в Ирак, невнятные и непоследовательные действия ЕС при разрешении экономического кризиса 2008–2011 годов или практически всю политику России на пространстве бывшего СССР за последние 10–15 лет.

Любопытно, что нынешняя ситуация, при всей своей исторической уникальности, в чем-то напоминает XVIII век, когда начали определяться контуры «просвещенческого» проекта. Тогда тоже совпали сразу несколько новых тенденций[9]. Во-первых, заметно благоприятнее стали климатические условия в Европе – закончился так называемый «малый ледниковый период» конца XVII – начала XVIII века, что привело к прекращению массового голода, росту благосостояния и экономическому оживлению в большинстве европейских стран. Во-вторых, резко активизировалась торговая, военная и политическая активность ведущих держав, прежде всего Британии и Франции, на других континентах; в результате ускорилось формирование мирового рынка, заметно оживилась торговля, начался колониальный передел мира. В-третьих, на фоне этих перемен отчетливо проявилась архаичность институтов ancien régime, стали нарастать кризисные явления, приведшие в конце концов к революционному взрыву во Франции. Так человечество подошло к началу того исторического отрезка, завершением которого, очевидно, является сегодняшний день.

Как и тогда, сейчас существуют по меньшей мере три группы проблем, при решении которых требуются новые идеи и лидеры:

1. Взаимоотношения человека и окружающей среды (проблемы экологии, климатических изменений, новых технологий и их влияния на природную среду и так далее).

2. Глобализация и появление новых экономических и политических «центров тяжести».

3. Социальные проблемы самого западного мира (кризис современной модели капитализма, ориентированной прежде всего на финансовые рынки; признаки усиливающегося социального расслоения и проблемы сохранения модели welfare state; растущая этнокультурная неоднородность западных обществ и связанные с этим вопросы национальных и расовых отношений, иммиграции и прочее).

Вероятно, от того, каким окажется соотношение этих проблем в ближайшие годы и десятилетия и какой будет реакция человечества на них, будут зависеть пути дальнейшего развития нашей цивилизации. Безусловно, если в XXI веке человечество не столкнется с какой-либо чрезвычайной ситуацией, выходящей за рамки кризисов, представимых сегодня, то новая эпоха вряд ли будет означать радикальный разрыв с прошлым. Ведь и эпоха Просвещения когда-то была скорее поиском новых смыслов, нежели отрицанием старых понятий. Скорее всего, нынешнему и последующим поколениям предстоит заняться тем же интересным и неблагодарным делом – переосмыслением своего бытия.

 

1) Кастельс М. Становление общества сетевых структур // Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология / Под ред. В.Л. Иноземцева. М., 1999. С. 494.

3) Le Goff J. (Ed.). L’uomo medievale. Roma: Bari, 1996. P. 16.

4) Достаточно вспомнить, что чернокожие в США добились полноценной реализации своих гражданских прав только в 1960-х, а в Швейцарии женщины обрели право голоса лишь в 1971 году.

6) The Shrinking Big Tents. Across Western Europe, the Leading Parties Are Shedding Votes // The Economist. 2011. April 30 (www.economist.com/node/18621743?story_id=18621743).

7) Нынешний министр иностранных дел Чехии Карел Шварценберг, представитель древнего австро-богемского аристократического рода.

8) Цит. по: Шпакова Р.П. Типы лидерства в социологии Макса Вебера // Социс. 1988. № 5. С. 134.

9) Подробнее см., например: Blanning T. The Pursuit of Glory: Europe 1648–1815. L., 2008. P. 40–70.