Понимание прошлого – процесс сложный и противоречивый. В определенный исторический период и для интеллектуала, и для обывателя действительность может быть достаточно простой, а значения таких понятий, как «империя», «колония», «нация», «советское», – устойчивыми, интуитивно и рефлексивно приемлемыми. Эта устойчивость, впрочем, не вечна: в какой-то момент значение «понятных» слов становится проблематичным, их суть ускользает, распадаясь на отдельные фрагменты или смешиваясь с другими смыслами и значениями. Наиболее распространенным выходом из подобной ситуации является использование различных концепций с приставкой пост: постколониальный, постимперский, постсоветский. Несмотря на свою универсальность, этот выход практически всегда является временным: вновь образованные постконцепции очень быстро становятся еще более проблематичными, чем их предшественники.

Дискуссии о «советском» (прошлом, наследии, опыте) отражают эту тенденцию в полной мере. В течение десятилетий «советское» было составной частью реальности. После двадцати лет несоветского/постсоветского существования этот феномен – некогда точно определенный и полностью понятный на различных уровнях публичной коммуникации – становится все более размытым, непонятным, бессодержательным и проблемным. В конце 1980-х – начале 1990-х годов привязка «советского» к местности – его локализация – стала важным элементом политической и культурной борьбы. Однако в последние 10–15 лет мы можем наблюдать, как эта тенденция к локализации постепенно теряет свое значение, свою социальную и политическую востребованность, вытесняясь более универсальными категориями. Стирается прежде всего дифференцирующая функция «советскости» в таких четких оппозициях, как «советское/досоветское», «советское/несоветское», «советское/национальное» и так далее. Дать сколько-нибудь конвенциональное и устойчивое определение «советского» становится все сложнее. Предметов для споров здесь много. Допустим, как интерпретировать понятие «советской» урбанизации, модернизации, индустриализации? Какие свойства считать специфически советскими, а какие – универсальными и присущими человечеству в целом? Можно ли считать память о событиях Второй мировой войны (включая Холокост, Армию Краёву или Украинскую повстанческую армию) частью советского опыта? И, если нет, что использовать в качестве принципов разграничения? Список вопросов можно продолжать, главное здесь то, что вряд ли можно рассчитывать на какое бы то ни было согласие в ответах на эти вопросы в рамках отдельных стран, не говоря уж обо всем регионе. Именно поэтому в исследовательских практиках преобладает переход от проблематики «советского» к более всеобъемлющим концептуальным схемам. Все чаще «советское» выступает только как фон или метафора. Сходную ситуацию можно проследить и при анализе городского ландшафта. Что считать советским в каждом конкретном случае? Вопрос, который имел достаточно четкий ответ в конце 1980-х, сейчас не столь очевиден. Вполне возможно, что цикл символической проработки прошлого: (отрицание/защита – освоение/утилизация – забывание) постепенно подходит к своему концу.

На примере освоения «советского» в ландшафте современного Минска я попытаюсь обозначить несколько символических стратегий. В основе статьи лежат результаты двух специальных исследований, проведенных в Минске в 2009-м и 2010 годах. В первом исследовании изучались места проведения уличных акций протеста и неофициальных празднований[1]. В исследование включались все массовые политические мероприятия с участием более 500 человек, которые прошли в Минске без участия государства с 1988-го по 2010 год (всего более 200 акций). Задача состояла в том, чтобы выявить значение «символики места» в этих акциях, то есть попытаться понять, в какой мере элементы «советского» влияют на выбор места и сценария политического события[2].

В фокусе второго исследования была городская топонимика Минска. Названия улиц и площадей столицы (всего 780 объектов по состоянию на 2009 год) группировались в соответствии с различными культурными и политическими категориями. Также рассматривались основные тенденции в изменении названий улиц с начала 1990-х годов. Целью исследования было установить уровни присутствия «советского» в городской топонимике, а также проанализировать стратегии, которые используются для «работы» с наследием прошлого в условиях послесоветского развития[3].

Естественно, используемые результаты касаются только части всего массива социальных и политических практик, но их разбор может быть полезным для выявления и обоснования общих тенденций в освоении и интерпретации «советского». Первый пример может быть хорошей иллюстрацией эмоционального отношения к присутствию «советского» в городском пространстве, а второй – свидетельством степени и характера советизации городского ландшафта и стратегии преодоления (закрепления) этой ситуации в постсоветском Минске.

История ландшафта Минска одновременно и сложная, и простая. Сложность городской среды связана с тем, что город в недавнем прошлом пережил несколько радикальных переустройств. Простота истории Минска определяется тем, что городское пространство подчинено одной организационной логике, которая была воплощена (если не брать во внимание небольшие исключения) в одну историческую эпоху. Ландшафт Минска, и в центре и на периферии, создан после Второй мировой войны. Материальные «остатки» довоенной и досоветской жизни сейчас образуют небольшие разрозненные анклавы, которые не составляют целостного массива. Городская мифология обычно объясняет такую монолитную организацию Минска разрушениями во время войны. Но эти истории соответствуют реальности только частично: например, разрушения во время войны вряд ли могут объяснить структуру топонимики Минска, преемственность которой с довоенным и досоветским прошлым также фрагментарна.

Основная причина отсутствия преемственности определяется характером роста и развития города за последние 60 лет. Именно «советский» тип урбанизации определил (и в какой-то степени определяет) организацию городского ландшафта. В силу разных причин в Минске данный тип урбанизации проявился, как представляется, более четко, чем в столицах других союзных республик[4]. Во многом на характер организации городского пространства повлияли очень быстрый рост города в 1950–1980-е годы и практически полное отсутствие демографической преемственности населения в тот период. Если в 1950 году население города составляли 273,6 тысячи человек, то в 1990-м в нем проживали 1623,5 тысячи, при этом после 1944 года рост населения происходил практически исключительно за счет миграции.

Специфику советской урбанизации можно свести к двум принципиальным пунктам. Во-первых, советская урбанизация видела городское пространство исключительно сквозь призму геометрии и утилитаризма, оставляя за скобками какие бы то ни было историко-культурные аспекты. Скажем, ландшафт европейского города, как правило, имеет определенные «сакральные» зоны – исторический центр, места, связанные с символами власти, веры, традиции и так далее, – которые не подпадают под простое конструирование и даже требуют восстановления при разрушении. Никаких таких ограничений советские архитекторы в Минске не имели. Пожалуй, за исключением некоторых центров власти[5], историко-символический ландшафт никакой сакральной ценности с советской точки зрения не представлял и мог быть изменен согласно желаниям или возможностям.

Во-вторых, изначально советская урбанизация была государственной и спланированной, а не локальной и хаотичной. Оформленная и кодифицированная идеология в виде достаточно своеобразной смеси различных элементов марксизма-ленинизма и «патриотизма» являлась составной частью советского государства. Идейная пропаганда была не только рекомендацией, но и прямым руководством к действию для большинства государственных органов. Поэтому планомерная идеологическая работа с городским ландшафтом (от зданий до топонимики) была вполне логичным результатом такой урбанизации, особенно в условиях отсутствия внятных историко-культурных ограничений. Результатов этой последовательной идейной работы сложно не заметить: например, в Минске доля улиц, названных в честь того или иного деятеля (более 46% от общего числа топонимов), в два раза выше, чем в Вильнюсе (20,5%), и выше, чем в Киеве (около 40%).

«Советское» в белорусской столице имело достаточно четкий профиль. Кроме традиционных памятников Ленину в Минске – да, в общем, и в Беларуси в целом, – не было значимых мест революционной памяти и монументов коммунистической революции[6]. Практически все «советское» было связано с тематикой Второй мировой войны, социалистического строительства послевоенной эпохи и волнами послевоенной русификации.

«Советское» и «советскость» в городском ландшафте Минска неоднократно становились предметом политического противостояния и механизмом определения политических стратегий. Особое значение это противостояние приобрело в конце 1980-х годов, с усилением национального движения и всплеском «антисоветских» настроений. К началу 1980-х Минск представлял собой образцовый советский город и образцовую советскую столицу, целостную в организации своего пространства, социального и культурного уклада. К концу 1980-х такой образ явно перестал соответствовать ожиданиям значительной части горожан, а с начала 1990-х – и потребностям нового независимого государства. Необходимость разрешения этого противоречия потребовала от национального движения, а затем и от независимого государства выработки стратегии освоения «советского» пространства и поиска (конструирования) пространства «несоветского». После установления авторитарного режима в 1996 году этот процесс переосмысления был несколько замедлен, но не прекращен.

С пространственной точки зрения уличные акции конца 1980-х годов тяготели к анклавам и остаткам досоветского Минска, которые стали восприниматься как источники исторической памяти и преемственности. Собственно с акций в защиту «старого города» и исторических памятников начинается наступление организованного национального движения на «советский» Минск. Первые значительные неформальные акции в 1988 году проходили в старом городе, в частности на берегу реки Немига, в районе Троицкого предместья. Протесты против разрушения исторических кварталов происходят во многих странах мира. В иной культурной и исторической ситуации такие акции могли бы проходить под лозунгами противодействия глобализации, модернизации или коммерциализации. Но в контексте конца 1980-х это было выступление прежде всего против «советского утилитаризма», «советского» отношения к прошлому национальных республик, их историческому наследию и традициям.

Следующим шагом стало разрушение «советской целостности» посредством картографирования мест массовых репрессий, которое сопровождалось борьбой за увековечивание памяти жертв в форме мемориалов и публичных акций. Первая акция прошла летом 1988 года в урочище Куропаты, на окраине Минска. Куропаты – место массовых расстрелов в 1930-х –становится первым «антисоветским» местом памяти, которое разрушало монолитность советского городского пространства и давало надежду на возможность создания альтернативного образа столицы Беларуси. Еще одним местом памяти о жертвах сталинской политики стал парк Челюскинцев (практически в самом центре Минска). Эти две точки – парк Челюскинцев и урочище Куропаты – станут в последующие десятилетия главными координатами демонстраций и шествий, связанных с памятью о репрессиях.

Если обобщить характер локализации уличных акций в 1988–1989 годах, то можно проследить формирование сети несоветских мест. В этой сети наибольшее значение имели остатки старого города, места массовых репрессий 1930-х, сквер имени Янки Купалы[7]. Много людей собирались на открытия памятных знаков историческим фигурам (например, в 1988 году – Кастусю Калиновскому и Франциску Скорине). Немало акций проводилось перед символами советской власти – в целях их «десакрализации» (например, митинг памяти 2 ноября 1989 года перед знанием КГБ, акция перед памятником Ленину 7 ноября 1990-го). Привязанность к памятникам не означает, что идеологически нейтральное пространство не использовалось – первый многотысячный митинг прошел в феврале 1989 года на стадионе «Динамо», – но именно символика места, тесно связанная с пониманием советского, в целом определяла выбор места проведения акций.

В первой половине 1990-х нанесение на карту «несоветских» мест продолжилось, в частности, происходила символическая «десоветизация» центральной площади столицы, получившей новое имя – Независимости[8]. И, хотя памятник Ленину на ней устоял, политическая символика площади стала определяться многочисленными массовыми акциями, которые превратили ее в один из символов борьбы за независимость и реформы. На площади проходили акции против августовского путча 1991 года, митинги поддержки Белорусского народного фронта, символическая присяга офицеров на верность Беларуси (8 сентября 1992 года). Символическая значимость площади Независимости сохранялась и после запрета проводить на ней массовые акции[9].

С начала 1990-х начинает складываться пространственная специализация протестов и празднований. Коммунисты в 1992–1995 годах, как правило, собирались в парке Горького. Среди других мест можно отметить площадь Победы и мемориалы, посвященные Второй мировой войне. Например, 3 июля 1993 года, празднуя день освобождения Беларуси, коммунисты организовали альтернативное шествие: начав с площади Победы, они завершили свое движение митингом у обелиска города-героя.

Белорусский народный фронт и его союзники проводили свои акции либо на площади Независимости, либо в сквере Янки Купалы и на площади Парижской коммуны, около Оперного театра (где был установлен памятник Максиму Богдановичу). Эти пункты были местами и сбора демонстрантов, и завершения шествий. Здесь, в частности, праздновались День воли (21 марта 1993-го, 20 марта 1994-го), День белорусской воинской славы (8 сентября 1994-го), здесь же проходил митинг против войны в Чечне (18 декабря 1994-го).

Эта пространственно-символическая система сказывалась на выборе мест для акций и позднее. Однако с середины 1990-х намечается новая тенденция: акции все больше перемещаются к центрам публичности и власти, намечается своеобразный баланс между символичностью и практичностью. Стержнем уличной политики с середины 1990-х становится проспект Франциска Скорины (с 2004 года – проспект Независимости) – от станции метро «Академия наук» до сквера Янки Купалы. Площадь Независимости продолжает сохранять свою символическую значимость, несмотря на то, что начиная с «горячей весны» 1996 года она становится недостижимой целью для демонстрантов[10]. Началом традиции можно считать «Чернобыльский шлях» 26 апреля 1996 года, который сопровождался масштабными столкновениями милиции с демонстрантами, пытавшимися пройти к центральной площади.

В 2000–2010-х за небольшим исключением (площадь Независимости, сквер Янки Купалы и урочище Куропаты) символика пространства постепенно размывается. Уже в 2001 году оппозиция проводит свои акции в парке Горького и на площади Победы. Главными причинами является удобное расположение. Все больше акций связаны со станцией метро «Академия наук», площадьми Якуба Коласа, Свободы и другими удобными с точки зрения организации или разрешенными властями местами. Символической нагрузки «места» в большинстве случаев не прослеживается.

Еще более показательным является смещение центра уличного противостояния. В середине «нулевых» им становится Октябрьская (Кастрычніцкая) площадь – место, чрезвычайно удобное с точки зрения логистики[11]. На этой площади с 2001 года проходили митинги после избирательных кампаний, в том числе многодневные массовые акции протеста после президентских выборов 2006 года, акции после парламентских выборов и референдума 2004-го, протесты после выборов 2010-го. Примечательно, что пространственная организация площади подчеркнуто «советская» – начиная с названия и заканчивая размещенными вокруг нее зданиями: Дворец республики («советский модернизм»)[12], музей Великой Отечественной войны, Дворец профсоюзов («советский классицизм») и здания советской застройки 1950-х[13]. Тем не менее, это обстоятельство не оказывается принципиальным ни для организаторов, ни для участников акций. Площадь выступает исключительно как удобное публичное место, не имеющее особого символического наполнения, за исключением памяти о прошедших протестах. Проявлением внимания к символическому оформлению пространства можно считать только решение участников палаточного городка 2006 года переименовать площадь. Новое название – площадь Кастуся Калиновского – некоторое время функционировало в политически ангажированной среде, но скоро было вытеснено, а сама практика альтернативной номинации дальнейшего развития не получила.

Анализ «значения места» для уличных акций в Минске позволяет проследить значительную эволюцию в символическом использовании пространства. В конце 1980-х многие акции были направлены на поиск несоветских мест и десоветизацию городского ландшафта – через создание новых мест памяти, переименования, «десакрализацию» и так далее. К началу 1990-х устанавливаются места, маршруты и монументы, которые традиционно связаны с противоборствующими политическими силами. Эта практика сохраняет свое значение в течение 1990-х и постепенно теряет свою силу в следующем десятилетии. В течение первой декады нового века можно наблюдать неуклонный рост символической индифферентности, вызванный освоением и забыванием «советского» в городском ландшафте. Принцип удобства и публичности становится более важным, а признаки политизации пространства, крайне актуальные в предыдущую декаду, практически не фиксируются.

В практике уличных акций последних годов «советское/антисоветское» практически никак не выделяется из городского ландшафта (исключением может быть только сохранившаяся традиция шествий в Куропаты). Такой вывод можно сделать на основе анализа маршрутов и характера акций, их оформления, репрезентации в рекламной продукции и текстах. Наиболее заметным результатом этого процесса является перемещение центра уличных протестов на Октябрьскую площадь. Также показательным примером может быть кратковременный митинг 19 декабря 2010 года на площади Независимости, во время которого представители различных политических сил выступали под памятником Ленину. Шаг этот был во много вынужденным, но при этом организаторы и участники акции практически не отметили данного факта, что еще раз показывает вторичность, а возможно, и полное исчезновение значимости пространственной символики в практике уличных протестов.

В советском Минске формирование городской топонимики в значительной степени было связано с различными политическими и идеологическими кампаниями. Некоторые из таких кампаний закреплялись, становясь устойчивыми принципами идеологической работы. В 1940-х и 1960-х имела место первая и, наверное, наиболее значительная волна появления «русских» названий. Эта волна стала следствием общесоюзного процесса перестройки идентичности на принципах «руссоцентризма», ставших основой идеологии советского государства с середины 1930-х. Во второй половине 1940-х годов появляются несколько десятков улиц, названных именами русских писателей, деятелей культуры и военачальников (Жуковского, Грибоедова, Чехова, Чайковского, Циолковского, Репина, Васнецова, Кольцова, Суворова, Багратиона, Ушакова, Нахимова, Менделеева). Абсолютное большинство из удостоенных памяти людей не были непосредственно связаны с Минском или Беларусью.

С 1940-х также начинается закрепление в городском ландшафте имен героев Великой Отечественной войны (Заслонова, Бумажкова, Гастелло, Чайкина, Варвашеня). Расширяется и пласт революционной топонимики (Калинин, Плеханов, Котовский, Бабушкин). С 1960-х годов увековечивание памяти героев Великой Отечественной войны принимает массовый характер. Символической датой начала этой кампании можно считать 1964 год, когда проходило празднование двадцатилетия освобождения города от немецкой оккупации. Тогда появились улицы Кабушкина, Гало, Казинца, Окрестина, Казея. С середины 1960-х этот слой минской топонимики растет очень быстро, становясь доминирующим; он постепенно превращает Минск в большой мемориал войны. Стратегия увековечивания становится разнонаправленной: улицы называют в честь советских военачальников, общесоюзных героев, героев других республик СССР, героев освобождения Минска, минских подпольщиков и белорусских партизан.

В 1960–1980-х названия улиц также давали в честь партийных и государственных деятелей БССР. Это касалось как функционеров довоенного (Голодед, Ландера, Кнорин, Гамарник), так и послевоенного времени (Козлов, Притыцкий, Сурганов, Машеров). В первом случае названия связывались с различными юбилеями, во втором давались после смерти государственного деятеля. Топонимов, связанных с белорусской культурой, немного (Богданович, Бровка, Дунин-Марцинкевич, Мавр, Гусовский и некоторые другие). Таким образом, на уровне названий городской ландшафт стал во многом определяться уклоном в советский и русский политический и культурный контексты. Даже после обретения независимости в 1991 году было ясно, что основной профиль топонимики будет сохраняться.

Тем не менее, подъем национального движения и распад СССР в начале 1990-х вызвал естественную дискуссию об изменении политики названий[14]. Новая политика стала предметом борьбы городского и национального значения и имела широкий общественный резонанс. Даже сейчас многие жители связывают этот период со значительными преобразованиями городского ландшафта, хотя в реальности переименования затронули совсем небольшое количество улиц.

За весь период независимости отмечено около 120 переименований. Абсолютное большинство их (около 80) приходится на 2004 год, когда в результате расширения границ Минска в состав города были включены близлежащие деревни и другие мелкие населенные пункты, которые имели улицы с одинаковыми названиями[15]. Свой вклад в эти изменения внесла и «миграция топонимов». Наиболее значимым в этом отношении был 2005 год, когда была предпринята, в целом неудачная, попытка возродить советскую традицию отмечать юбилей Победы переименованием улиц. «В ознаменование 60-летия Победы советского народа в Великой Отечественной войне» по указу президента страны проспект Машерова стал проспектом Победителей, проспект Скорины – проспектом Независимости, в свою очередь три другие улицы превратились в проспект Машерова. В результате кампании появились два новых топонима, а еще пять названий изменили свое местоположение.

Собственно попытки десоветизировать городской ландшафт через смену названий улиц имели ограниченный успех. Небольшой всплеск начала 1990-х принес несколько исторических (Раковская, Кальварийская) и «национальных» названий (площадь Независимости вместо площади Ленина; улица Богдановича вместо улицы Горького). Но в целом структура топонимики мало изменилась. После 1995–1996 годов «советское» снова становится легитимным, достойным сохранения и даже поощряемым, хотя эти практики имели и значительное количество противников. В течение двадцати лет независимости возвращение исторических названий имело место в семи случаях, появились пять новых названий, связанных с белорусской культурой. С карты города исчезли семь названий, связанных с советским прошлым и культурой.

Посмотрим, как выглядит топонимика Минска к концу первого десятилетия нового века. В массив исследования вошли 780 наименований улиц. За рамками остается анализ идеологически нейтральных названий. Прежде, чем перейти к самому анализу, отмечу специфику используемых категорий классификации. Первое замечание касается разделения между белорусскими коммунистами послевоенного периода и героями Великой Отечественной войны. Как известно, значительная часть белорусской советской элиты имела партизанское (фронтовое) прошлое, поэтому определение ее позиции в таблице может быть спорным. В каждом случае подход был индивидуальным, но преимущество отдавалось категории «Белорусский коммунизм». В нее были включены, в частности, Кирилл Мазуров, Сергей Притыцкий, Петр Машеров. Это же касается и деятелей белорусской культуры. В итоге, вес (в процентах) категории «Вторая мировая война» оказался несколько ниже; однако более детальная дифференциация позволила отразить все многообразие названий.

Подобные проблемы характерны и для разграничения категорий «Русская история и культура», «Советская история и культура» и «Советский коммунизм». Для решения проблемных случаев мы ориентировались на биографические сведения, энциклопедии и другую справочную литературу. Практически все спорные моменты между «русской» и «советской» культурами решались в пользу последней, именно в эту категорию попали Мичурин, Маяковский, Гагарин. Подобная логика использовалась и в отношении «советских коммунистов»; большинство спорных случаев решались в их пользу, хотя некоторые из них начинали свою деятельность до революции и их можно было бы рассматривать как «русских», а не «советских» революционеров. Таким образом, к категории «Русская культура и история» были отнесены только наиболее очевидные примеры, поэтому этот показатель также в определенной степени оказался занижен в пользу разнообразия.

Следует отметить, что количество спорных названий в общей совокупности достаточно невелико. Границы категорией могут быть подвижными, в зависимости от того, насколько жестко мы относимся к критериям; однако в любом случае колебания удельной значимости не должны превышать 0,5%, что практически не влияет на полученные результаты.

Структура топонимики Минска по категориям (в %).

Как показывает эта таблица, абсолютным лидером среди всех, а тем более политически значимых категорий выступает «Вторая мировая война» – 15,4%, которая в белорусском контексте тождественна категории «Великая Отечественная война». Этот результат, естественно, не является неожиданным, но позволяет количественно отразить значение этого символического пласта в топонимике города. В число почитаемых героев входит самый широкий спектр лиц: минские подпольщики, белорусские партизаны, военные герои других советских республик, советские военачальники (не обязательно связанные с Беларусью), представители общесоюзного героического пантеона. Все группы представлены достаточно равномерно, поэтому нельзя говорить о доминировании местного контекста в этих названиях. При этом преобладание категории «Вторая мировая война» имеет как количественный, так и качественный характер. Соответствующие названия образуют плотную сетку из крупных, средних и мелких улиц, которые присутствуют во всех частях города.

Второе место уверенно занимает категория «Русская история и культура досоветского периода» (9%), причем большинство из увековеченных персонажей не были связаны с Минском. Рост данного слоя топонимов был инициирован соответствующей общесоюзной кампанией и подхвачен местными инициативами при праздновании юбилеев. Увековечен достаточно широкий спектр лиц, представлены как крупные, так и мелкие улицы.

Третье место занимает группа «Советский коммунизм» (6,5%), представленная как значимыми фигурами советского режима (Ленин, Калинин, Куйбышев), так и менее важными персонажами (Пархоменко, Ногин, Бабушкин). Деятельность многих не связана с Минском или Беларусью.

«Белорусская советская культура» оказалась только на четвертом месте (4,9%), а на пятом – «Белорусская досоветская история и культура» (3,3%). Показательно, что даже суммарная доля репрезентации белорусской советской и досоветской культуры в топонимике меньше, чем русской истории и культуры досоветского периода. Среди крупных улиц, которые связаны с именами белорусской досоветской истории, можно назвать только три: Калиновского, Богдановича и Скорины. Следует отметить, что с 2000 года наблюдается рост этой категории, главным образом за счет новых жилых районов, но крупные улицы получают такие названия редко[16].

Если сделать отдельный анализ улиц, названных в честь исторических личностей (то есть рассмотреть названия, которые в любом случае несут идеологическое содержание), то расклад лидеров не меняется: «Великая Отечественная война» – 31,4%, «Русская история и культура досоветского периода» – 18,7%, «Советский коммунизм» – 12,1%, «Белорусская советская культура» – 10,2%, «Белорусская досоветская культура» – 7,2%. Иными словами, зафиксированные нами тенденции оказываются достаточно устойчивыми.

Таким образом, профиль Минска с точки зрения отражения в топонимике «советского» и «несоветского» выглядит следующим образом. По всем параметрам лидирует увековечивание памяти о Второй мировой войне. Эта категория топонимики значительно опережает все остальные и подтверждает свою важность – 15,4% вклада в общий массив, 31,4% улиц названы именами разнообразных участников войны. Второе место занимает «Русская история и культура» (9% и 18,7% соответственно), что отражает наследие «руссоцентричного» фундамента советской идеологии. На третьем месте «Советский коммунизм» (6,5% и 12,1%). На четвертом – «Белорусская советская культура» (4,9% и 10,2%), на пятом – «Белорусская культура досоветского периода» (3,3% и 7,2%). Последние два показателя могут служить определенным свидетельством степени маргинализации белорусской культуры в послевоенной Беларуси.

Приведенные выше данные показательно свидетельствуют о степени советизации Минска как города и столицы, уровень которой в любом случае следует оценивать как очень высокий. Тем не менее, категории, которые в той или иной степени можно интерпретировать как «советские», никогда не представляли собой монолитного единства с политической и культурной точки зрения. В конце 1980-х – начале 1990-х видимость их целостности подвергается серьезному удару, вызывающему все бóльшую фрагментацию «советских» культурных слоев и стимулирующему дифференцированное отношение к различным пластам топонимики в постсоветскую эпоху.

Фрагментация «советского» массива имеет различные проявления. Прежде всего существуют так или иначе связанные с советской эпохой названия, по которым сложился широкий публичный консенсус. Категория «Белорусская культура и история (советский период)» достаточно быстро стала восприниматься как «национальная» и как «советская» в целом уже не опознается. При этом не фиксируется сколько-нибудь существенных гражданских или политических инициатив, направленных против таких названий, число и доля которых за время независимости увеличились. Послевоенные коммунистические деятели Беларуси в целом опознаются как «советские», но по ним так же существует консенсус. По крайней мере, топонимика с их именами до сих пор не становилась предметом существенных дискуссий.

Общественное согласие сложилось и в отношении «Второй мировой войны»[17]. Динамика здесь более сложная, но в целом эта категория все больше интерпретируется как часть «национального», а не «советского». Критика такой топонимики связана не столько с пересмотром значения войны в истории Беларуси, сколько со слишком большим количеством подобных названий – избыточным количеством незначительных фигур и героев, не имеющих отношения к Беларуси. С начала 1990-х эта критика набирает силу, но, учитывая общий «сакральный» статус войны в публичном пространстве и возможные политические издержки, маловероятно, что данный пласт может быть существенно изменен. Главной проблемой для данной категории является его узнаваемость: большинство названий не ассоциируются у горожан с людьми (или их деятельностью) и не выполняют функций исторической памяти. Общий уровень узнаваемости для категории «Вторая мировая война», по всей видимости, является более низким, чем для всех других.

Пласт «Русская история и культура» ставит более сложные вопросы. Устойчивый консенсус тут отсутствует, наоборот, есть значительная критика непропорционального и нелогичного присутствия многих деятелей русской культуры и истории на карте Минска. В настоящее время этот вопрос не является острым, но эмоциональное отношение к данному факту в различных сегментах белорусского общества является различным, что повышает возможность сокращения этого символического слоя в будущем. Он практически никогда не опознавался как «советский», и дискуссии о нем проходят в рамках оппозиции «национальное/имперское».

Наиболее противоречивыми категориями являются «Советский коммунизм» и (частично) «Белорусский коммунизм до Второй мировой войны»[18]. Консенсуса в отношении этих категорий никогда не существовало. Критика является устойчивой и имеет наиболее широкую социальную и политическую базу. В настоящее время вопрос вытеснения таких топонимов является замороженным и все менее и менее эмоционально нагруженным. Но, учитывая общий культурный и политический контекст, он вновь может быть поставлен в будущем. Собственно, только эти названия и продолжают восприниматься как «советские», и в этом наиболее характерно проявляется стратегия фрагментации.

Советская эпоха становится историей, теряя свою негативную и позитивную значимость и целостность. Показательно, что, несмотря на все попытки сохранить в Беларуси присутствие «советского» и на разнообразные эксперименты по созданию национальной идентичности на «советской» основе (которые предпринимались с 1995 года), здесь наблюдаются те же тенденции, что и в соседних государствах. Постепенное забывание советского, его специфики и символического содержания, становится характерным для повседневных политических практик даже тех организаций, для которых оппозиция «советское/несоветское» долгое время являлась принципиальной. Это приводит к устойчивому снижению политического и символического значения «места» в городском ландшафте. В настоящее время многие изначально советские места опознаются по событиям постсоветской истории. Забывание сопровождается и еще одним принципиальным процессом – последовательной фрагментацией «советского», выделением из него «национального», «нейтрального», «колониального», «своего». Каждый фрагмент становится своеобразным смысловым центром, в отношении которого складываются различные конфигурации общественного согласия и стратегии освоения и/или отрицания.

 

1) Исследование массовых акций протеста и неофициальных празднований было проведено в 2010 году институтом «Политическая сфера» (palityka.org). Участники исследования: Андрей Казакевич (руководитель), Кирилл Игнатик, Татьяна Чижова, Андрей Егоров, Денис Мельянцов, Михаил Недветский. Большая часть результатов исследования опубликована в коллективной монографии: Хрышчэнне нацыі. Масавыя акцыі 1988–2009. Вільня, 2011.

2) Похожие исследования в отношении официальных празднований см. в частности: Романова О. Символ, «работа с памятью», медиа-событие: военный парад к 60-летию Победы в Беларуси и России // Белорусский формат: невидимая реальность. Сборник научных трудов / Отв. ред. А.Р. Усманова. Вильнюс, 2008;. Криволап А. Конструируя новое пространство. Белорусский опыт визуализации Дня независимости // Палітычная сфера. 2007. № 8. С. 81–93.

3) Исследование топонимики Минска было проведено мной в 2009 году как часть исследовательского проекта «Память о Второй мировой войне в городском ландшафте Восточной Европы», реализованного в рамках программы Geschichtswerkstatt Europa при поддержке фонда «Память, ответственность, будущее» (Германия) и Института прикладной истории Европейского университета Виадрина (Германия). Участники исследования: Андрей Казакевич (Беларусь), Алексей Ластовский (Беларусь), Раса Болочкайте (Литва). Большая часть результатов опубликована: Ластоўскі А., Казакевіч А., Балачкайце Р. Памяць пра Другую сусветную вайну ў гарадскім ландшафце Усходняй Еўропы // Arche. 2010. № 3. С. 251–300.

5) Как Дом правительства на площади Ленина (сейчас Независимости), который не был разрушен во время Второй мировой войны.

6) После войны в Минске была построена копия дома, где прошел первый съезд РСДРП в 1898 году, но целостный комплекс памяти вокруг него не был создан.

7) Сквер и монумент поэту были созданы в советское время, но уже с конца 1980-х образ Янки Купалы закрепился именно как образ «национального» поэта и жертвы коммунистического режима. В этом отношении он сильно контрастировал со статусом другого классика белорусской литературы Якуба Коласа, который воспринимался в значительной степени как «советский» литератор.

9) Первые попытки запретить акции на площади Независимости были предприняты в 1993 году, но длительное время они игнорировались.

10) Весна 1996 года была отмечена спонтанным всплеском уличной активности с многотысячными митингами и акциями протеста. В основном акции были направлены против политики ресоветизации и русификации, а также возможного ограничения национального суверенитета в результате интеграции с Россией. Следует отметить, что акции на площади Независимости проходили также осенью 1996-го и в 2007–2008 годах. Но эти акции оказали мало влияния на символику площади. Собственно массовое и политически организованное стремление пройти на площадь Независимости было реализовано только 19 декабря 2010 года после последних президентских выборов. Шествие, начавшееся на Октябрьской площади, завершилось митингом, попыткой проникнуть в здание правительства, жестким разгоном и задержанием участников.

11) Достаточно большая открытая площадь в центре города, место пересечения двух линий минского метро, расположенная в непосредственной близости от Администрации президента.

12) Строительство комплекса началось в советскую эпоху, но было завершено уже после избрания Александра Лукашенко и при его поддержке.

13) Это контрастирует с организацией, например, площади Независимости, где, кроме административных зданий, расположены костел начала ХХ века, несколько зданий досоветской постройки и два университета.

14) Единичные случаи возвращения названий имели место и в конце 1980-х, например, улица Радистов переименована в улицу Золотая Горка (1987).

15) О переименовании некоторых проспектов и улиц в г. Минске. Указ президента Республики Беларусь № 216. 7 мая 2005 года.

16) Наиболее показательный пример – район Большая Слепянка. Там расположены семь мелких улиц частного сектора с именами белорусских деятелей культуры досоветского периода, что составляет около четверти имен данной категории.

17) Следует отметить, что с начала 1990-х некоторые организации и отдельные интеллектуалы занимали радикальную позицию в отношении памяти о Второй мировой войне в городском ландшафте и ставили под вопрос ее сакральный характер. Но такая позиция не получила сколько-нибудь существенной политической и общественной репрезентации.

18) Это касается деятелей, участвовавших в репрессиях, а также принимавших участие в создании БССР только формально или даже выступавших против идеи белорусской советской государственности.