В мае 2007 года «Новая газета» опубликовала большую статью Зои Ерошок, одного из ведущих своих обозревателей. Материал назывался просто: «Таджик в Москве». Портрет был благожелательным и довольно насыщенным, нацеленным на информирование (городского) читателя о жизни тех, «кто убирает наши дворы». Статья завершалась даже кратким русско-таджикским словарем, где среди обычных приветствий и прочих выражений, включаемых в разговорники, можно было найти таджикские эквиваленты таких слов, как «откат», «депортация», «черные» и «понаехали»[2].

Публикация Ерошок примечательна стремлением представить публике повседневную жизнь трудового мигранта из Центральной Азии, оказавшегося в Москве, а также адресованным к «нам» нескрываемым призывом уважать «их». Фокусируясь на живом опыте, эта статья очень своевременно и уместно корректирует тенденцию, господствующую сегодня в газетном и академическом дискурсах. Речь идет о желании исследовать постсоветскую трудовую миграцию в терминах «переселения народов». Миграция из Таджикистана и прочих районов Центральной Азии преподносится в виде фундаментальных сдвигов, описывается на языке «потоков» и «волн». Такой подход стимулирует желание разобраться в ее внутренних механизмах и предсказать дальнейшую динамику. Какое количество людей снялось с насиженных мест? Сколько денег они отсылают домой? Можно ли считать миграцию таких масштабов стабилизирующей, поскольку она поддерживает молодые экономики Центральной Азии и противодействует демографическому упадку в самой России, или же, напротив, дестабилизирующей, так она меняет здешний «этнический профиль»?[3]

Статья Ерошок возвращает в осмысление перечисленных тем человеческое начало. Но в то же время призывом к «нам» проявлять больше терпимости к «ним» она подтверждает категорическое размежевание двух народов и двух культур, вынося за скобки общее прошлое и столь же общее настоящее. Таджики, фигурирующие в этом повествовании, описываются, причем без всякой иронии, как «отдельный московский народ», мир которого экзотичен и пространственно замкнут. Первая часть статьи начинается, например, с представления собирательного образа таджика, которого нас призывают понять:

«Он работает дворником, строителем, сторожем. Его рабочий день длится 15-16 часов подряд. Он получает от 4 до 13 тысяч рублей в месяц. Он делает нашу столицу чище и лучше. А какими словами мы его называем? Мы же ничего не знаем о нем. Кто он? Какой? Как ему живется? И главное: что он думает о нас?»[4]

В этом материале описываются и порицаются мрачные реалии, с которыми трудовые мигранты сталкиваются в Москве. Но вот те явно политические по своей природе отношения, которые делают подобный трудовой режим возможным, - повседневная нелегальность, в которой пребывают мигранты, и ее административное воспроизводство - остаются незатронутыми. Что подчеркивается, так это экономическая природа представленных отношений (в России работа есть, а в Таджикистане ее нет) и культурная предрасположенность к тяжелому труду. Таджики предстают здесь «терпеливыми, законопослушными, трудолюбивыми и непьющими», то есть обладающими характеристиками, позволяющими претендовать на вполне нормальную нишу в городской экономике.

Такая рамка журналистских рассуждений влечет за собой два следствия. Во-первых, она исключает из анализа плотную сеть политических взаимоотношений и административных регуляций, способных делать границу между «легальным» и «нелегальным» присутствием в современном национальном государстве хрупкой и спорной, сводя вопросы политической экономии к упрощающим рамкам «рыночных отношений»[5]. Во-вторых, - и в этом суть подхода, предложенного в моей статье, - воспринимая мигранта в качестве жертвы экономической необходимости, мы уводим на задний план сложнейший процесс принятия решения, предшествующий миграции, в том числе моральные суждения, на него влияющие. В интерпретации Ерошок мигрант оказывается персонажем, заслуживающим симпатии и уважения, - но он предстает одиночкой, не имеющим истории. Подчиняясь экономическому императиву, мы ничтожно мало узнаем о том, кто именно мигрирует и почему; что означает миграция для тех, кто решается покинуть родные места; каким образом миграция сама по себе трансформирует ценностный мир городов и деревень Центральной Азии; или как прежний жизненный опыт - включая наличие в прошлом общего советского гражданства - влияет на интерпретацию настоящего.

Цель данной работы состоит в поиске ответов на подобные вопросы, с учетом этнографического изучения трудовой миграции из Центральной Азии в Россию. Потенциал, которым располагает антропология для внесения собственного вклада в междисциплинарную дискуссию о динамике и механизмах трудовой миграции, проистекает как раз из ее внимания к социальной укорененности взаимоотношений, внешне предстающих как «чисто» экономические[6]. Именно эта перспектива, как отмечали и другие авторы, в основном отсутствует в исследовании современной трудовой миграции на постсоветском пространстве[7]. Кстати, этот пробел резко контрастирует с обширностью литературы, посвященной более ранней динамике миграции в Россию. Так, в начале 1990-х годов выезд проживавших в Центральной Азии этнических русских на их мнимую «историческую родину» был объектом детализированного и всестороннего этнографического исследования, чувствительного к дилеммам переселения в «родные места», которые не слишком походили на «отчий дом», а также неоднозначного статуса этнического меньшинства в только что образовавшихся «национализирующихся государствах»[8].

И все же, несмотря на значение этой литературы в переосмыслении понятия «независимость» на постсоветском пространстве, а также на ее дискурсивную и материальную важность в дебатах вокруг того, в чем состоит «национальный интерес» самой России[9], микродинамика и смыслы миграции нерусских из «ближнего зарубежья» почти не вызвали этнографического интереса. Современные исследования сосредотачиваются, как правило, на масштабах миграции, а также на способности денежных отчислений домой, производимых мигрантами, сглаживать бедность или даже стимулировать развитие[10]. Этот интерес подкрепляется озабоченностью, касающейся внешне «нерациональных» затрат на церемонии жизненного цикла, зачастую сопровождающие возвращение мигранта в места постоянного проживания, и опасениями по поводу «незримости» миграционных потоков[11].

Подобная фокусировка отражает, разумеется, острые политические дилеммы, рождаемые масштабами и относительной новизной этой частной разновидности перемещения человеческих масс. Но за ними стоит, как мне кажется, и подспудная теоретическая предпосылка: в то время как выездная миграция этнических русских в первые годы независимости формировалась под влиянием целого комплекса взаимодействующих культурных, политических и экономических факторов, заслуживавших этнографической оценки, современную сезонную миграцию киргизов, узбеков и таджиков можно по контрасту однозначно объяснять ссылками на острую экономическую необходимость или сельское перенаселение. Например, в своем недавнем обзоре «маршрутов исхода» французский географ Жюльен Торез явно противопоставляет друг другу причины долгосрочной выездной миграции этнических русских после краха СССР, которую следует трактовать в терминах исторической преемственности и текущей националистической политики, и недавно оформившейся трудовой миграции аборигенного азиатского населения, рассматриваемой в качестве ответа на экономический и демографический кризис. Вторая разновидность миграции предстает совершенно очевидным итогом того, что слишком большому числу людей приходится бороться за слишком малое количество рабочих мест[12].

В этой статье я не собираюсь подвергать сомнению ни фундаментальные экономические стимулы миграции из сельской Центральной Азии, ни потенциал получаемых с ее помощью ресурсов для преобразования азиатской глубинки. Я попытаюсь лишь немного усложнить картину, предлагаемую господствующим сегодня макроанализом. С этой целью миграция будет представлена как дискуссионная тема, горячо дебатируемая по месту жительства будущих мигрантов. Как будет показано ниже, решение отправить кого-то из членов семьи на заработки в Россию безусловно имеет экономическую подоплеку. Но мы не сумеем разобраться в миграционной динамике внутри отдельного домохозяйства или населенного пункта, как и во всей социальной навигации миграционного комплекса, не вписав решения отправиться «в город» в рамку морального обсуждения. То есть нам необходимо понимать, как такое решение соотносится с общими представлениями о справедливом накоплении и распределении богатства, как в подобном случае правильно поддерживать отношения со своими родственниками, что означает и влечет за собой временное отсутствие человека в семье. Как отметил недавно, рассуждая о Южной Азии, Алпа Шах, с аналитической точки зрения, проблема заключается в том, чтобы не допустить смешения той роли, которую миграция играет в более широком социальном контексте, с воззрениями на нее самих мигрантов[13].

В нижеследующем анализе я опираюсь на единственный кейс, заимствованный из моих полевых исследований на юге Кыргызстана. Семья, на которой я фокусирую внимание, выбрана не потому, что ее предлагается считать репрезентацией киргизских семей в целом, и не из-за того, что ее случай показался необычным. Причина выбора, сделанного в ее пользу, заключается в том, что ее специфичность позволяет проиллюстрировать несколько широких тем, к которым мне хотелось бы привлечь внимание. Среди них - важность «вписывания» миграционных решений в контекст местной экономики, а также тот факт, что решение уехать вызывает бурные семейные дискуссии и зачастую оспаривается. Кроме того, я намереваюсь показать, что в сельских районах Центральной Азии решение об отъезде на сезонную работу в России все чаще воспринимается как существенное предварительное условие, материальное и символическое, для вступления в брак. Бесспорно, миграция из азиатской деревни стимулируется экономически, но экономика не исчерпывает ее значения для тех, кто уезжает или остается.

Жениш и его семейство - из Таш-Булака[14], небольшого населенного пункта на самой границе с Таджикистаном. От маленького областного центра, который называется Баткен, до Таш-Булака сорок километров, или два с половиной часа, и каждую пятницу 23-летний Жениш садится в старенький автобус, курсирующий по этому маршруту с 1970-х годов, чтобы провести выходные дома. Таш-Булак принадлежит к числу так называемых «плановых сел»; сетка его аккуратных улиц размечалась на прежде безводной, высохшей земле в 1980-е годы, лучшую пору развитого социализма. Оказавшись теперь с трех сторон окруженным новой государственной границей, село соединяется с областью узкой полоской земли. Плотно прижавшиеся друг к другу рисовые поля, тянущиеся вдоль дороги, то там то здесь вторгаются на территорию соседнего государства, создавая «шахматную границу» (шахмат чек арасы), с которой еще предстоит разбираться в будущем. И хотя технически эта территория не является анклавом, люди из Таш-Булака часто рассуждают о своей малой родине именно в таком смысле, а забота о незаконном приобретении хотя бы полоски пока не размеченных границей земель упоминается в разговорах постоянно.

Пространственная и социальная близость к Таджикистану определяет образ жизни этого кусочка Баткенской области в нескольких отношениях. Многие семьи, проживающие в долине Исфара, имеют как таджикские, так и киргизские паспорта, оплачивают счета за электричество в одной стране, а земельный налог - в другой, ежедневно, и не раз, пересекают незримую государственную границу. Зачастую мои собеседники утверждали, что именно тесное соседство с таджиками оказалось причиной того, почему миграция, первоначально в Бишкек, а сейчас в основном в Россию, стала важнейшим источником жизнеобеспечения местного населения гораздо раньше, чем в других частях Кыргызстана. Митал, который работал сварщиком в турецкой строительной фирме в Москве, ссылается на заимствованную у соседей «науку», объясняя, почему киргизские мужчины именно из этой долины начали искать работу в России:

«Таджики хлынули [каптат жатат] на работу в Россию с 1980-х годов. Они всегда занимались отходничеством. Вы видели, в какой тесноте им приходится жить в Дангаре? На один двор приходятся по три, четыре, пять семей[15]. Тем не менее, они ухитряются строить двухэтажные дома. Откуда берутся деньги, как вы думаете? Не с земли, конечно. Поэтому мы учились у таджиков. Хотя женщина у них по-прежнему не показывает лица[16], они всегда на несколько лет опережают нас».

Действительно, летом 2008 года Таш-Булак был таким местом, где миграция выступала первейшим источником существования. «Здесь нет ни одной семьи, которая не получала бы деньги из России», - буднично рассказывал мне Жениш, пока мы шли к его жилищу от автобусной остановки, минуя дом, откуда только что впервые уехал на заработки семнадцатилетний мальчик. Я поинтересовалась теми, кто не имел средств на дорогу, - по моим подсчетам, в этой части долины к таковым можно отнести около четверти домохозяйств. «Они берут взаймы у соседей или родственников и работают в России до тех пор, пока не расплатятся, - отвечал Жениш. - Как бы то ни было, одного сына отправляют обязательно. Даже не сомневайтесь».

Жениш рассказал мне о новостях, накопившихся со времени моего предыдущего пребывания здесь три года назад. На деньги одной из программ ООН построена новая двухэтажная поликлиника. Появилось несколько новых машин, некоторые из которых в качестве такси теперь конкурируют с автобусом на линии Таш-Булак-Баткен. Открылся небольшой ларек, торгующий сластями и карточками оплаты для мобильных телефонов[17]. Во многих домах отремонтированы крыши, вставлены новые деревянные рамы, а кое-где даже надстроен кирпичный второй этаж. С момента нашей последней встречи в 2005 году собственный дом Жениша пережил настоящий «евроремонт», обретя красные металлические ворота, парадную дверь и оконные рамы, сделанные по ту сторону границы таджикскими плотниками. Его глиняные стены теперь оштукатурены, а крыша в полном порядке. Большая часть этих нововведений была оплачена за счет денег, которые Жениш и его старший брат Азамат (двумя годами ранее) заработали в России.

Жениш, младший из трех детей, родился в нескольких километрах отсюда - в Шорабе, шахтерском городке, до сих пор несущем на себе отпечаток той надменности, которая была присуща архитектуре позднего социализма, и расположившемся в выгоревшем, но богатым углем уголке таджикско-киргизской границы. Его шахты и отвалы находятся на территории обеих республик. Родители переехали в только что отстроенное село Таш-Булак, когда Жениш был совсем маленьким, но вскоре развелись, и его мать осталась с тремя малолетними детьми в самый тяжелый момент экономического коллапса начала 1990-х годов. Жениш вспоминает об этом как о времени сплошного дефицита: колхозы были в глубоком упадке, наличных денег не хватало, колхозное поголовье забивалось. Его в тот период отправили к бабушке и дедушке по материнской линии, но он вернулся в Таш-Булак в конце 1990-х годов, после чего окончил здесь 11 классов и поступил в небольшой, только что открытый Баткенский государственный университет.

Азамат, старший брат Жениша, начал ездить в Россию в поисках работы в 2002 году. Согласно многим моим собеседникам, тот год стал первой вехой «массовой миграции» из Таш-Булака. Именно 2002-й вырисовывается из опросов, проведенных в соседних деревнях, в качестве даты, положившей начало эффекту «снежного кома». Тогда возвращавшиеся мигранты впервые в массовом порядке начали приглашать соседей, родственников и друзей присоединиться к ним в последующие сезоны[18]. В момент нашего первого интервью в мае 2004 года Азамат только что вернулся после своего дебютного трудового вояжа в Москву, где он занимался неквалифицированным трудом на различных частных стройках. Он приехал, наметив себе план на лето: обязательно жениться. Поскольку сестра недавно покинула дом, а Жениш всю неделю пропадает в университете в областном центре, на мать легло слишком много домашней работы, - объяснял он мне. Азамат искал себе жену; но, как обычно и бывает в киргизских брачных проектах, одновременно он присматривал невестку (келин) для своей матери. «Нам нужна келин» (бизге келин керек), - говорил он мне тогда. И, видя мое недоумение, добавлял: «Требуется кто-то, умеющий прибирать постель и замешивать тесто».

Вскоре Азамат реализовал свой план. На празднике последнего звонка в соседнем селе Чек, в восьми километрах от Таш-Булака, он с компанией своих бывших одноклассников похитил (алып качты) одну из выпускниц, которую раньше никогда не видел. Нургуль, способная ученица, мечтавшая о поступлении в университет, так и не вернулась домой из школы. Вместо этого она оказалась в Таш-Булаке, где грядущий брак получил импровизированное благословение. Нургуль поддалась давлению со стороны родственников Азамата, убедивших ее, что в случае возвращения в Чек ее семья будет «опозорена» (уят). Подобно многим киргизкам, она в 17 лет стала замужней женщиной, причем произошло это более внезапно и жестко, чем она могла предвидеть[19].

Через два месяца Азамат вернулся в Россию, оставив Нургуль в новом супружеском доме вместе со свекровью. Жениш в то время продолжал учиться в Баткене, возвращаясь в Таш-Булак вечером в пятницу и отправляясь назад рано утром в понедельник. Так продолжалось до 2005 года, когда семья приняла наиболее серьезное коллективное решение касательно миграции. Азамат, скучая по жене и настоящей семейной жизни, убедил Нургуль, мать и Жениша в том, что им всем надо перебраться к нему в Москву, сокращая тем самым расходы на переезды туда и обратно и помогая друг другу. Жениш к тому моменту окончил третий курс, причем, несмотря на сетования по поводу качества преподавания в Баткене, учился он хорошо. Он решил перевестись на заочное отделение и, подобно всем парням из своей группы, за исключением двоих, в тот же год отправился в Россию - вместе с братом, невесткой и матерью.

Первоначально он работал на том же объекте, что и Азамат, в «интернациональной» бригаде, состоявшей из таджиков, узбеков и молдаван, но вскоре нашел место в американской компании «Master Clean», где занимался уборкой помещений и обслуживанием тележек в супермаркете. Жениш показывал мне групповое фото с работы, на котором его товарищи выстроились в ряд в одинаковых желто-зеленых робах. Он с гордостью говорил о своем прогрессе в русском языке, наступившем вследствие пребывания в «международном» коллективе, и о своей дружбе с Дианой, русской продавщицей, работавшей на том этаже универмага, за уборку которого он отвечал. Рассказывал также и о длинных рабочих буднях, о коррумпированной милиции, о трудовых конфликтах; делился возмущением по поводу того, что молдавские мигранты, которые «говорят по-русски хуже, чем мы», третировали людей из Средней Азии «только потому, что сами выглядят как славяне». Но больше всего разговоров было о радостях и неудобствах совместного проживания в двухкомнатной квартире с братом и невесткой, сестрой и ее мужем, матерью - и еще четырьмя киргизскими парами. Жизнь в их квартире, по словам Жениша, была довольно гармоничной (ынтымактуу), во многом благодаря присутствию его матери, возраст которой вызывал всеобщее уважение, помогавшее гасить напряженность между молодыми людьми. Но, вместе с тем, стесненность была крайней: одной из пар постоянно приходилось спать на кухне. Сам Жениш специально вызывался работать в позднюю смену, с полудня до полуночи, чтобы обеспечить себе в квартире чуть больше пространства.

Жениш покинул Россию в 2006 году, вернувшись в Баткен заканчивать учебу. Тем же летом у его брата и невестки родился первый ребенок - дочка. Они очень хотели, чтобы Нургуль рожала в Москве, обеспечивая дочери российское гражданство, - явное преимущество при получении медицинской помощи, а так же, как выразился Жениш, «гарантия» того, чтобы у нее в будущем имелась возможность работать в России. Не собираясь оставаться здесь навсегда, Азамат и Нургуль все же воспользовались преимуществом, появившемся благодаря изменениям в российском законодательстве, и получили в 2007 году местное гражданство - после долгих очередей, взяток и привлечения всех своих московских связей[20].

По истечении года Жениш был единственным членом семьи, проживавшим в Кыргызстане. Окончив университет, он остался в Баткене, сняв там маленькую комнатку и устроившись на два дня в неделю в только что открывшийся и поддерживаемый иностранцами «бизнес-инкубатор». Хотя его зарплата здесь была невелика, он хотел связать собственную судьбу именно с областным центром, а не с родным селом, где, по его словам, «нет ни работы, ни будущего». Все это время семейный дом в Таш-Булаке стоял закрытым: Жениш наезжал туда лишь весной - поливать абрикосовые саженцы. Рисовые полоски по берегам реки, а также орошаемый участок, на котором произрастала кукуруза, оказались заброшенными. Выращивание риса, объяснял Жениш, слишком трудоемко, и поскольку он отсутствовал в деревне довольно долго, а общие трудовые повинности семьей не выполнялись, у него не было возможности обратиться за содействием к односельчанам (ашар), что, в принципе, могло бы помочь в подобном случае.

Из описанного мной примера видно, что решения о миграции, которые принимал Жениш, необходимо интерпретировать в контексте его семейных взаимосвязей в целом. И отъезд из Таш-Булака в 2005 году, и возвращение обратно были «индивидуальными» решениями, но принимались они в процессе сложных внутрисемейных переговоров. Стоит ли попытка поддерживать принадлежащие семье орошаемые поля тех затрат времени, труда и средств, которых она требует? Кому из членов семейства целесообразно получать российское гражданство? Как лучше распорядиться годом заочного обучения: посвятив его занятиям или зарабатывая деньги в Москве? Наконец, может ли мужчина выполнять в семье обязанности келин в ее отсутствие? Все это не раз обсуждалось на семейных советах.

Последний вопрос особенно занимал Жениша, когда мы вместе ехали из Баткена в Таш-Булак летом 2008 года. В начале лета его мать вернулась домой вместе с Джумагуль, дочкой Азамата и Нургуль, которой только что исполнилось полтора года. Родители девочки решили остаться работать в России, но им хотелось, чтобы ранние годы своей жизни ребенок провел на родине. Мама Жениша мотивировала это правилами воспитания (тарбиялло). По ее словам, невзирая на российское гражданство Джумагуль, родители желали, чтобы она выросла в своем селе, разговаривая по-киргизски и обучаясь в местной начальной школе. Именно это желание превратило Жениша в полноценного «дядюшку». Такая роль ему нравилась: он часами занимался с малышкой-племянницей, разговаривая с ней, обучая песенкам, помогая одеваться, готовя еду. Но одновременно эта привязанность выступала и источником беспокойства. Хотя он стал настоящей келин, - как заметил Жениш однажды, с улыбкой указывая на ведра с водой, приготовленные для домашних надобностей, - он вполне осознавал ограничения этой роли, особенно в плане его способности самостоятельно зарабатывать.

Что еще более существенно, внезапная ответственность за дочь старшего брата, которая после нескольких лет отсутствия заново вовлекла его в структуры деревенской ритуальной экономики, заставила Жениша обратить внимание на то, сколь многие из бывших одноклассников уехали в город и какие глубокие линии размежевания появились теперь в родном селе. Разница в заработках в Таш-Булаке обретала вполне материальное выражение: ее свидетельствами выступали отремонтированные дома и хозяйственные постройки, а также бытовые товары - холодильники или DVD-плейеры и музыкальные центры, заботливо выставляемые в жилище на самых видных местах. Но в первую очередь «городские» заработки инвестировались в церемонии жизненного цикла - этот факт неоднократно и всесторонне обсуждался в дискуссиях, касающихся заработков трудовых мигрантов.

Отчасти отличавшая сельчан разница в способности производить ритуальные затраты просто отражала различия в семейном положении: семьи, в которых было много сыновей, способных постоянно трудиться в России или выезжать туда на сезонные работы, демонстрировали более заметные признаки достатка. «Сыновья - благословение для семьи», - не раз слышала я в этих краях. За этим суждением стояло мнение, что бóльшая мобильность мужчин позволяет им лучше пополнять семейный бюджет. Но различия в благосостоянии читались и иным образом: порой в них видели подтверждение фундаментальной негарантированности заработка, получаемого на грани легальной и нелегальной сфер экономической деятельности, а также результат сложного сплетения удачи, обстоятельств и личной предприимчивости (акыл). Россия, говорили мне, покажет, «что Бог начертал у тебя на лбу» (кудай бешениге жазганын коросун), - иными словами, она определит степень индивидуальной предрасположенности к удаче. А фортуна в России, как известно, переменчива: хороший сезон 2005 года позволял мигранту-строителю, не имеющему при себе семьи, заработать две-три тысячи долларов - сумму, в несколько раз превышавшую заработок любого из его земляков. Но граница, отделяющая подобные приобретения от перспективы вернуться домой ни с чем, была чрезвычайно зыбкой: неблагоприятная административная ситуация, в которой приходилось трудиться подавляющему большинству мигрантов из Баткена, означала, что угроза потери работы, невыплаты заработка, увечья или депортации всегда реальна[21].

Именно эта неустойчивость придает особую остроту «инфляции», отличавшей ритуальную экономику в последние годы. Свадьбы, всевозможные годовщины и церемонии, связанные с рождением ребенка (бешек той) или обрезанием (суннот той), в Баткене обходятся недешево, поскольку зачастую предполагают трехдневные празднества с обменом подарками, забоем скота и выплатой выкупа за невесту, превышавшим в 2005 году сорок тысяч сомов (тысяча долларов). В Таш-Булаке и окрестностях издержки на подобные мероприятия часто исчисляются в головах скота или каких-то разовых крупных покупках. Отвечая на мой вопрос касательно размера суммы, затраченной на свадьбу ее дочери, 50-летняя Арапат выразилась просто: «На это ушла одна машина» (бир машинага кетет). Вступление в брак, иными словами, легко поглощает заработок нескольких лет, показывая, что в семьях молодых мужчин, идущих на это, умеют зарабатывать деньги.

В глазах Жениша этот факт более, чем что-либо другое, обнажал всю амбивалентность добровольно принятой им на себя роли келин: вступив в брачный возраст, он не хотел полностью полагаться на брата в подготовке будущей собственной свадьбы. «На нынешних праздниках (той), - объяснял он мне, - люди смотрят не только на то, какие угощения подаются. Их интересует, как отремонтирован твой дом, что в нем есть, какие вещи тебе удалось привезти [из России]». «А если вообще не делать той?» - спросила я. «Это будет означать уят», - отвечал Жениш, используя понятие, обозначающее одновременно негодование, стыд и отступление от общественных приличий. Действительно, как отмечали некоторые из моих собеседников, именно «инфляция» расходов, связанных с ритуальными торжествами, удерживает молодых людей в России на протяжении большей части года. Вот слова старика из Баткена:

«Они весь год без устали работают в России для того, чтобы потом собрать на праздник всех, а также пригласить лучшего певца! Когда люди возвращаются назад, им хочется, чтобы их дом посетили все, они желают, чтобы все видели: они уезжали, но теперь, вернувшись, могут позволить себе устроить настоящий той. Так они показывают, что не зря ездили туда».

Отталкиваясь от вопроса о том, что и сколько «стоит», я хотела бы вернуться к тезису, с которого начиналась настоящая статья. Современная литература, посвященная миграции из Кыргызстана в Россию, зачастую принимает за аксиому, что подобный труд представляет собой чисто экономические отношения. В нем видят рациональную реакцию на растущую разницу в доходах населения двух стран, спровоцированную хроническим расстройством экономики в одном случае и нефтяным бумом - в другом. Обычно такие рассуждения подкрепляются подходящей экономической статистикой и метафорами «потоков» и «волн», призванными живописать перемещение людских масс как «стихийную силу». Сосредотачивая свое внимание на динамике миграции и ее моральных стимулах на одном из сельских районов Баткенской области, я вовсе не стремилась поставить под сомнение фундаментальные экономические причины постсоветской трудовой миграции. И социологические данные, и этнографические интервью подтверждают, что сегодня в этой части южного Кыргызстана большинство семей зависит от денег, присылаемых или привозимых мигрантами. Причем для них это первичный, а не добавочный источник дохода. Эти суммы заполняют брешь, причиненную крахом субсидируемого государством сельского хозяйства и бюрократическими препонами, мешающими местным производителям свободно реализовывать свою продукцию. Они заметно преобразуют сельскую жизнь, причем происходит это различными путями.

Однако, как показывает история Жениша и его семьи, восприятие трудовой миграции из Центральной Азии в терминах «экономической необходимости» есть лишь начальный, а не конечный, пункт объяснения масштабов, темпов и динамики этого процесса. Когда Жениш в 2005 году только приступал к работе в России, экономические соображения играли в его расчетах определенную роль: его семья была бедна, а Россия предлагала более широкие возможности для заработков, чем Баткен и даже Бишкек. Но голая материальная потребность не позволяет нам понять, в какой момент и почему Жениш решил отложить свою учебу в университете, или за счет чего на протяжении всего четырех лет индивидуальный и сезонный отъезд «пионера», старшего брата, смог проложить дорогу для долгосрочной миграции семи членов семьи, принадлежащих к трем поколениям.

Для того чтобы разобраться в этом, нам следует вписать миграцию в контекст местной коммуникации и принципиальной важности коллективного труда для выживания в современной киргизской деревне. Жениш взял курс на Москву, поскольку старший брат, а позже и невестка, уже обосновались там и могли помочь ему найти работу. Он отправился в путь вместе с матерью, сестрой и ее мужем. И ему удавалось выживать на зарплату, вдвое меньшую, чем у его коллег с российским гражданством, поскольку его большая семья с самого прибытия в Москву могла обеспечить ему кров[22]. Более того, и он сам, и все семейство признавали, что при наличии в деревне только одного или двух членов продолжать возделывать семейные поля просто невозможно. В определенный момент для них, как и для многих других хозяйств, занимающихся интенсивным земледелием в миниатюрных масштабах, желание остаться, чтобы заботиться об угодьях, стало перевешиваться возможностями, открывавшимися перед несколькими членами семьи, одновременно работающими «в России».

Подобные контексты, наряду с фундаментальной ролью социальных сетей в поиске работы, обеспечении документами и найме жилья, имеют решающее значение при осмыслении присущего трудовой миграции эффекта «снежного кома» - эффекта, который невозможно толковать исходя исключительно из насущной экономической потребности или наличия в России вакантных рабочих мест. Кроме того, указанные обстоятельства помогают лучше увидеть, каким образом ширящийся уход молодых мужчин «в город» сам по себе видоизменяет представления об экономической потребности. Для многих студентов, проживающих в Таш-Булаке, присутствие группы сверстников, щеголяющих модной одеждой, аксессуарами, прическами и мобильными телефонами, приобретаемыми за настоящие «зеленые», заработанные в России, является фактором, ниспровергающим «правильные», нормативные взаимоотношения между образованием и способностью зарабатывать. Летом 2005 года, когда мы вместе ехали на автобусе из Баткена в Таш-Булак, Жениш, который учился тогда на третьем курсе, посмеивался над собственным решением упорствовать в учебе:

«Что имеет сегодня студент, учившийся на “двойки”? Машину и квартиру. А тот, кто учился на “тройки”? Машину, квартиру и дачу. И что есть у отличника? Долги, неприятности, болезни и отсутствие надежды».

Жениш, разумеется, был не вполне серьезен и не скрывал своей гордости тем, что он, несмотря на финансовые затруднения, по-прежнему остается студентом, который учится на «отлично». Однако после того, как перепад между его материальным положением и благосостоянием бывших одноклассников, вернувшихся с деньгами, на которые строились дома и игрались свадьбы, стал нестерпимым, он тоже отправился в Россию. Иначе говоря, решения о миграции принимаются не только путем калькуляции наиболее эффективных способов приложения собственного труда. Они вырабатываются с учетом самых широких «подвижек» в понимании того, каким должен быть «нормальный» путь молодого человека, окончившего школу, каков идеал его участия в общественной и ритуальной жизни деревни, сколько денег «положено» тратить на публичные празднества.

Это, в свою очередь, отсылает нас к более фундаментальному тезису, который неоднократно затрагивается в литературе о трудовой миграции во всем мире, но пока еще мало поднимается в ходе дебатов, касающихся трудовой миграции из российского «ближнего зарубежья» в бывшую советскую столицу. За всякой статистикой, за любым решением оставить родные места и отправиться на поиски работы - или же остаться дома - лежит озабоченность, которую невозможно свести к совокупности чисто экономических отношений. Подобно миграции, связывающей сегодня глобальный Юг и глобальный Север, трудовая миграция есть политэкономический вопрос, он требует от нас внимания к политике, делающей мигрантов «невидимыми» для государственной статистики и системы социальной защиты. Тот факт, что большинство мигрантов из Таш-Булака, подобно большинству трудовых мигрантов из Центральной Азии, пребывает в ситуации административного произвола и, таким образом, технически остается «вне закона» в течение всего периода нахождения в России, имеет серьезные последствия. Он отражается на способах организации труда; на путях его контрактного оформления (или отсутствии такового); на том значении, которое приобретают здесь дружба, семейственность и этничность; а также на всех вариациях изменения этих взаимоотношений. Несмотря на свое явное сочувствие к участи мигрантов, Зоя Ерошок в материале «Таджик в Москве» не уделяет этим вопросам внимания.

Кроме того, этот элемент неопределенности, по моему мнению, исключительно важен для этических дебатов, затрагивающих миграцию. Отъезд молодых мужчин и женщин «в город» порождает широкие дискуссии в отправляющих их сообществах. В таких дискуссиях обсуждаются вопросы «правильного» накопления, распределения и использования богатства, соотношение между случайностью, удачей и личным усилием, взаимосвязь между легальным и нелегальным трудом. Чтобы понять смыслы миграции из сельского Кыргызстана, мы должны, с одной стороны, сочетать макроанализ с этнографическим исследованием и, с другой стороны, пристальнее всмотреться в меняющуюся политическую экономию (не)легальности мигрантов.

Перевод с английского Андрея Захарова

1) Исследования, которые легли в основу настоящей статьи, проводились в 2004-2008 годах в Баткенской области Кыргызстана при финансовой поддержке Британского совета по экономическим и социальным вопросам (Economic and Social Research Council).

3) См.: Hill F. Eurasia on the Move: the Regional Implications of Mass Labor Migration from Central Asia to Russia. Presentation at Kennan Institute. 2004. September 24.

4) Ерошок З. Указ. соч. 4 мая.

5) Этот аспект проблемы подробнее рассматривался в другой моей работе: Reeves M. Clean Fake: Ambiguous Documents, Registration Regimes and Everyday «Illegality» in Migrant Moscow. Paper presented to the SSRC workshop on Post-Collective Economic Lives and Livelihoods. Dubai, February 2008.

6) См.: Osella C., Osella F. Migration, Money and Masculinity in Kerala // Journal of the Royal Anthropological Institute. 2000. Vol. 6. № 1. P. 117-133; Shah A. The Labour of Love: Seasonal Migration from Jharkhand to the Brick Kilns of Other States in India // Contributions to Indian Sociology. 2006. Vol. 40. № 1. P. 91-118.

7) В одной из своих статей Наталья Зотова обращала внимание на практически полное отсутствие исследований, посвященных этой теме. Она отмечает лишь три работы, в которых изучается влияние миграции на сообщества, отправляющие мигрантов, причем все они касаются Таджикистана (см.: Зотова Н. Восприятие миграции в стране выхода: Таджикистан // Вестник Евразии. 2008. № 2). Несмотря на то, что массив этнографически ориентированных материалов растет, в анализе миграции из Центральной Азии все еще доминирует макроэкономический подход, основанный на примитивной динамике «растяжения-сжатия» и опирающийся на государственную статистику. Более того, русскоязычные авторы, как проницательно отмечает Виктор Шнирельман в недавней публикации, озабочены в основном «адаптацией» мигрантов и определением «порога терпимости» (см.: Шнирельман В. Лукавые цифры и обманчивые теории: о некоторых подходах к изучению мигрантов // Вестник Евразии. 2008. № 2. С. 140). Кроме того, в данном контексте интересны следующие работы: Гастарбайтерство: факторы адаптации / Сост. Н.А. Дубова. М.: Старый сад, 2008; Дмитриев А.В., Пядухов Г.А. Нелегальная иммиграция: риски и опасности. М.: РГСУ, 2007.

8) О государствах Центральной Азии как о «национализирующихся режимах» см.: Brubaker R. Nationhood and the National Question in the Soviet Union and its Successor States: An Institutionalist Account // Nationalism Reframed: Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 1996; Bohr A. The Central Asian States as Nationalising Regimes // Smith G. et al. (Eds.). Nation-Building in the Post-Soviet Borderlands: the Politics of National Identities. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 1998. Об опыте возвращения этнических русских из Центральной Азии см.: Flynn M. Migrant Resettlement in the Russian Federation: Reconstructing Homes and Homelands. London: Anthem Press, 2004; Pilkington H. Migration, Displacement and Identity in Post-Soviet Russia. London: Routledge, 1998; Вынужденные мигранты: интеграция и возвращение / Под ред. В.А. Тишкова. М.: Институт этнологии и антропологии РАН, 1997. Об адаптивных практиках тех, кто решил остаться, см.: Космарская Н. «Дети империи» в постсоветской Центральной Азии: адаптивные практики и ментальные сдвиги. М.: Наталис, 2006.

9) Дебаты о миграции из «ближнего зарубежья» напрямую связаны с конкурирующими воззрениями на то, какими должны быть отношения России с бывшими союзными республиками. Конфликт противоположных подходов особенно обострился после начала в 2008 году финансового кризиса. В качестве примера можно сослаться на дебаты, состоявшиеся на Первом канале российского телевидения в программе «Судите сами» 13 ноября 2008 года, где на обсуждение был вынесен следующий вопрос: «Нужны ли иностранцы российскому рынку труда?». Согласно авторам передачи, на момент ее выхода в эфир в России находились 15 миллионов иностранных рабочих, из которых лишь 3 миллиона были официально зарегистрированы (см.: www.1tv.ru/news/p4851).

10) См.: Assessment of Workers’ Remittances from Abroad. Bishkek: Bishkek Economic Policy Institute, 2005; Black R., Jones L., Skeldon R. Migration and Poverty Reduction in Tajikistan. Working Paper C11. Development Research Centre on Migration, Globalisation and Poverty, 2007; Mansoor A., Quillin B. (Eds.). Migration and Remittances: Eastern Europe and the Former Soviet Union. New York: World Bank, 2006; World Migration 2005. Costs and Benefits of International Migration. Geneva: International Organization for Migration, 2005.

11) В одной из недавно опубликованных статей говорится, к примеру, о «моральных опасностях», которые экономика, основанная на заработках мигрантов, создает для правительств и остающихся дома семей уехавших. Благодаря притоку таких денег «власти уклоняются от проведения жизненно необходимых структурных реформ», в то время как значительная часть семей, получающих подобные средства, «полностью отказывается от производственной активности, тяготея к потребительскому и праздному образу жизни» (см.: Kursad A. Labour Migration and its Potential Consequences for Central Asia // Central Asia-Caucasus Analyst. 2008. Vol. 10. № 16).

12) Thorez J. Itinйraires du dйracinement - L’essor des migrations de travail entre l’Asie centrale et la Russie // Espaces, Populations et Sociйtйs. 2007. № 1. P. 59-71.

13) См.: Shah A. Op. cit. P. 106.

14) Заботясь о конфиденциальности, я изменила имена людей и названия населенных пунктов (за исключением областных и районных центров), задействованных в моих полевых исследованиях.

15) Таджикский городок, который у меня обозначен как Дангара, расположен в одном из самых густонаселенных мест Центральной Азии. Окрестности его районного центра Исфара, подобно окрестностям Таш-Булака, представляют собой почти анклав, с трех сторон очерченный государственной границей, а с четвертой - горной грядой. Теснота рождает острые земельные споры, особенно вокруг участков, относящихся к так называемым «спорным территориям» (талаш жер), в отношении которых действует мораторий на любое строительство.

16) Речь идет о том факте, что на таджикской территории женщины гораздо чаще носят хиджаб и паранджу.

17) Таш-Булак оказался в зоне охвата операторов мобильной связи в конце 2007 года.

18) Обширное исследование, проведенное мной в четырех кровнородственных деревнях в долине Исфара летом 2005 года, показало, что большинство (72%) тех, кто работал в России, нашли себе работу с помощью родственников, друзей или односельчан. Всего 2,3% подобрали вакансию по объявлению или же при помощи кадрового агентства (выборка - 132 человека). Анализ этих данных см. в моей статье, которая должна выйти в «Slavic Review» в 2010 году: Reeves M. Black Work, Green Money: Remittances, Ritual and Domestic Economies in Southern Kyrgyzstan.

19) Практика «похищения невесты» (ала качуу) стала предметом широкого исследования, причем некоторые работы носят не столько аналитический, сколько критический характер. Указанный термин подразумевает целую совокупность брачных практик, начиная от побега в тех случаях, когда молодой паре приходится вступать в брак вопреки желанию родителей, и заканчивая настоящим похищением без согласия новобрачной, когда будущие муж и жена до свадьбы ни разу не встречались. Текущий и исторический анализ этого явления см.: Kleinbach R., Ablezova M., Aitieva M. Kidnapping for Marriage (ala kachuu) in a Kyrgyz Village // Central Asian Survey. 2005. Vol. 24. № 2. P. 191-202; Kleinbach R., Salimjanova L. Kyrgyz ala kachuu and adat. Non-Consensual Kidnapping and Tradition in Kyrgyzstan // Central Asian Survey. 2007. Vol. 26. № 2. P. 217-233. Глубокий этнографический анализ, вписывающий указанные практики в систему гендерных и межпоколенческих отношений в современном Кыргызстане, предпринят в диссертации, недавно защищенной в Гарвардском университете (см.: Borbieva N. Development in the Kyrgyz Republic: Exchange, Communal Networks, and the Foreign Presence. Ph.D. Dissertation. Harvard University, 2007. P. 119-152).

20) Это было во всех отношениях прагматичное решение, принятое для того, чтобы облегчить наем жилья в Москве и оказание гостеприимства землякам. Мои неформальные разговоры позволяют предположить, что многие жители Таш-Булака приобрели российское гражданство, не отказываясь от киргизского паспорта, с единственной целью - избежать неприятностей проживания в России без статуса гражданина. Некоторые рассказывали мне также о покупке таджикских паспортов; к этой практике обращались люди, ранее депортированные из России и не имеющие возможности вернуться обратно с прежним паспортом.

21) В начальный период моего исследования несколько местных мужчин подверглись депортации в ходе рейда, последовавшего за событиями в Беслане. А летом 2008 года юноша, которого выслали во время его работы на стройке, управляемой поляками, и который теперь пытался приобрести второй, «чистый», паспорт на имя своего отца, рассказывал, что его фирма «превысила лимит» (нормадан отуп кеткен) по незарегистрированным (и, следовательно, не учитываемым при налогообложении) работникам-мигрантам и из-за этого попала под милицейскую «зачистку». В ходе той кампании из России были депортированы несколько жителей села.

22) Мне говорили, что мигранты или просто не имеющие постоянной прописки, часто выполняют работу, на которую официально оформлены другие люди, - обычно граждане России. Мигранту за его труд платят значительно меньше, чем полагается, а разница между его заработком и официальной зарплатой идет в карман посредника, обеспечивающего его работой.