Поскольку во время летних отпусков на широкие гуманитарные
дискуссии обычно объявляется негласный мораторий, то ни о каком
особенно ярко выраженном тематическом или проблемном единстве
подготовленных в это время гуманитарных журналов говорить не
приходится. Однако именно благодаря тому, что многие материалы этих
весьма разных изданий готовились в условиях вынужденной паузы в общем
разговоре, в них ясно просматривается одна общая тенденция - тяготение
к рефлексии, попытка занять аналитически дистанцированную позицию по
отношению к привычному контексту и встать на точку зрения диагноста.
Особенно парадоксально этот эффект сказался в двух (собственно, четырех, поскольку оба являются сдвоенными) последних номерах «Художественного журнала»,
в которых редакция от размышлений о ближайшем героическом прошлом (его
олицетворением в предыдущих выпусках «ХЖ» был концептуализм) обратилась
к возможно более трезвой и нелицеприятной оценке наличного положения
дел в среде, именующей себя актуальным искусством. Намеренно
абстрактное, теоретически стерильное обозначение темы более раннего
выпуска (№ 71-72) - «О системе искусства» - недвусмысленно
сигнализирует читателю, что на сей раз речь пойдет не о том, что и как
могло бы или должно было бы быть, но о том, что имеется на деле и что
разговор об этом будет развертываться не столько в эстетическом или
этическом, сколько в социологическом ключе. Впрочем, совсем уж
хладнокровно-объективистскими наблюдения авторов «ХЖ» тоже назвать
нельзя - ведь речь идет все-таки о диагностике не чьего-нибудь, а
своего собственного положения.
Сам термин «система искусства», как терпеливо разъясняет в одном
заглавных материалов номера Людмила Воропай («Бета-версия
автопоэзиса»), отсылает прежде всего к известному тезису Никласа Лумана
о принципиально автономном, самоорганизующемся характере всех
социальных систем, в том числе и искусства. Однако для большинства
авторов номера слово «система» несет характерный двойной смысл. И
поскольку, говоря о системе современного искусства, они имеют в виду
прежде всего совокупность институциональных форм, в которых оно
воспроизводится, то и словом «система» обозначается нечто, что
одновременно и обеспечивает художнику автономию, и угрожает ей. Эта
двойственность точно отражает амбивалентное отношение многих
современных художников к собственной ситуации: создание и укрепление
художественных институций, с одной стороны, обеспечивает известный
политический и/или коммерческий успех, а с другой, делает
художественную практику производной от этих институциональных форм.
Поэтому констатация автономии художественной системы сама по себе еще
вовсе не снимает вопроса о степени независимости искусства от власти
или рынка - а ведь в журнале, из года в год позиционирующем себя как
левый, именно этот вопрос является самым животрепещущим.
О парадоксальных последствиях превращения диффузного
постсоветского андеграунда в хорошо интегрированную систему институций
размышляют Александр Бикбов, Кирилл Медведев, Николай Олейников и
Алексей Пензин в беседе «Профилактики тотализующего мышления». Ситуация
тут и в самом деле странная: выход из подполья и довольно быстрая
интеграция в контекст западной культурной индустрии обернулись, как
провокативно формулирует редакция «ХЖ», «нерасторжимым тождеством
искусства с властью и деньгами». Возможные альтернативы этому,
единодушно признаваемому неприемлемым, положению дел как раз и пытаются
наметить собеседники. К примеру, Пензин видит избавление от призрака
системы в так называемых неформальных практиках, то есть в практиках
сопротивления, направленных на взлом механизмов повседневности и потому
не требующих специальных институциональных механизмов. Именно такие
практики, по его мнению, не могут быть присвоены ни коммерцией, ни
властью. Медведев и Олейников, напротив, полагают, что одних только
неформальных практик недостаточно, нужно еще определенное позитивное
содержание, которое могло бы служить основой неинституциональной
общности. Солидаризируясь с Медведевым относительно потребности в общем
смысловом поле, Бикбов куда более трезво, если не сказать скептически,
оценивает наличное положение дел, вежливо напоминая, в частности, что
успешные западноевропейские критические концепции, вроде теории
правительственности Мишеля Фуко, едва ли применимы к реалиям России,
где интериоризация власти и переход от общества дисциплины к обществу
контроля неизвестно, произойдут вообще ли когда-нибудь. Эта реплика
Бикбова как бы заранее снижает ценность помещенных в следующей рубрике
амбициозных построений Дмитрия Голынко-Вольфсона («О биополитической
цензуре, распаде сообществ и практиках утверждения»), который в поисках
позитивного горизонта, о котором говорят Олейников и Медведев, пытается
применить к современной России предложенную тем же Фуко концепцию
биополитики. Многочисленными «пост-», «нео-» и прочими «измами»,
широкими историческими обобщениями, ссылками на влиятельных современных
мыслителей, от Негри до Агамбена и Бадью, жаргонными словообразованиями
наподобие «логики невлипания» Голынко-Вольфсон аранжирует почти
манихейскую картину: институциональным общностям, коррумпированным и
конформным, здесь противостоят утопические сообщества, направляемые
«аффирмативным» порывом, содержательное наполнение которого, однако,
как всегда, остается туманным.
Без историософских притязаний, но куда более конкретно и
содержательно высказываются о положении современного художника Елена
Петровская и Олег Аронсон («“Поймать капитал” или скрыться из зоны
видимости?»). По мнению Петровской, художник не может освободиться от
вовлеченности в логику рынка до тех пор, пока он производит
изображения. Чтобы достичь автономии, искусство должно искать такие
формы выражения, которые принципиально неотчуждаемы, - вот почему
наиболее продуктивными художественными стратегиями она считает
акционизм, интервенционизм, а также формы повседневной социальной
работы непосредственно в социальном окружении. Аронсон же смотрит на
вещи куда более пессимистично: по его мнению, эстетика и политика
настолько дискредитированы рыночным присвоением, что никакой поиск
нового в области художественного творчества невозможно сохранить в
первозданной чистоте. Сама возможность существования чего-то, что можно
было бы назвать искусством, в этой ситуации становится проблематичной.
Этот пессимизм разделяет с ним и Дарья Пыркина («О бедном гусаре
замолвите слово»), по мнению которой отечественный художник ныне
«безоговорочно капитулирует перед системой, добровольно отдавая ей в
качестве аннексий и контрибуций (которые он, впрочем, как таковые не
осознает) не только плоды своего творчества, но и самого себя».
Казалось бы, в ситуации, когда собственное ценностное основание
становится проблематичным, нет ничего естественнее апелляции к
сакральному. Однако и здесь авторы «ХЖ» видят опасность роковой
подмены: в эссе Оксаны Тимофеевой («Кто сказал “сакральное”?») и Кети
Чухров («Sotto voce»), в равной мере вдохновленных тезисом Вальтера
Беньямина о религиозной сущности капитализма, подчеркивается, что как
раз сакральные смыслы в наибольшей мере открыты для профанации, а
потому никак не могут гарантировать тщетно искомой «аффирмативности».
Неожиданным выходом из этого тупика, по мнению Станислава Шурипа
(«Произведение искусства как эффект когнитивной оптики») и Марии
Чехонадских («Практиковать речь в бескомпромиссной парресии»), может
оказаться решимость современного искусства отказаться от притязаний на
пресловутую автономию, открыто признать за собою роль средства и таким
образом стать эффективным инструментом диагностики общественных
процессов. На фоне этих рассуждений бойкие «Пять тезисов об искусстве и
капитале» Александры Галкин и Ильи Будрайтскиса, сформулированные на
рубленом марксистском языке, выглядят почти наивными.
Как бы там ни было, система дистрибуции художественных продуктов и
услуг продолжает исправно работать - лучшим тому подтверждением
является обширный рецензионный отдел номера, в котором охаянными
теоретиками институциям - музеям, галереям, фондам - неизменно
принадлежит почетное место. Ничего не поделаешь - капитализм.
В отличие от предыдущего, последний номер «ХЖ» (№ 73-74)
сосредоточен не на определении места и значимости художественных
институций, а на внутренних проблемах их функционирования. Номер
называется «Кризис репрезентации»; понятно, что репрезентацию здесь
понимают одновременно и эстетически, как представление, и политически,
как представительство. Что представляет, от кого и за кого
представительствует актуальное искусство - вот главный вопрос,
волнующий авторов этого выпуска. Андрей Кузькин («Шоу бизнес шоу бизнес
шоу бизнес шоу бизнес»), Екатерина Лазарева («Авангард vs.
репрезентация») и Кети Чухров («О кризисе экспозиции») варьируют один и
тот же мотив: в рамках дифференцированной институциональной структуры
художник не только не может взять на себя функции представительства
какого-то сообщества, он не представляет даже самого себя. Ни в чем это
обстоятельство не обнаруживается столь ясно, как в той огромной роли,
какую стал играть в художественной жизни куратор - инстанция,
отчуждающая и контекстуализирующая высказывание художника. Развернутая
в «ХЖ» полемика вокруг фигуры куратора полярностью одинаково
безапелляционно высказываемых оценок удивительно напоминает обмен
мнений между оркестрантами по поводу дирижера: одни рисуют его в самых
мрачных красках как персонифицированное давление рынка, другие же, как
Борис Гройс («Куратор как иконоборец»), стремятся героизировать,
стилизуя под последовательного и жертвенного борца с романтическим
культом гения. Примечательно, впрочем, что сами кураторы никакой
особенной проблемы в кризисе репрезентации не видят: в материалах
«круглого стола» «Куратор между культуриндустрией и креативным классом»
с участием Евгении Кикодзе, Дарьи Пыркиной и Андрея Паршикова последний
вполне серьезно, к примеру, рассуждает о том, что посещающие
организуемые им акции «пиарщики, дизайнеры, архитекторы, модные
тусовщики» представляют собой «креативный класс», чей революционный
потенциал гораздо выше, чем у трудящихся. Порождены ли подобные
суждения цинизмом или наивностью - в любом случае политически и
этически ответственную позицию за ними разглядеть трудно.
В поисках альтернативы диктатуре мыслящих подобным образом
кураторов художники обращаются к опыту создания самоорганизующихся
общин и коммун. Николай Олейников предлагает проект такого автономного
сообщества («Творческое общежитие принципиально нового типа»),
прописанный с обстоятельностью, заставляющей вспомнить Фурье и
Сен-Симона. Дмитрий Булатов выдвигает идею создания творческих
институций, в которых генерирование новых идей шло бы рука об руку с
созданием технико-экономических и просто бытовых условий для их
реализации («Фабрики мыслей vs. фабрик звезд: к вопросу об институциях
в современном искусстве»). Арсений Жиляев («Заметки о проблеме
коммуникации и автономии в современном искусстве») возлагает в этом
отношении надежды на развитие «горизонтальных сетевых коммуникаций», а
Хаим Сокол («Третье место»), констатируя исчерпанность коммуникативных
возможностей мастерской и ограниченность таких же возможностей
блогосферы, размышляет о возможности создания нового места для
предметно-профессионального общения художников. В сбивчивой
разноголосице этих очень разных по темпераменту высказываний ощущается
нечто совсем иное, нежели в претенциозной диагностике экспертов, -
готовность к не мысленному, а самому что ни на есть настоящему
эксперименту, энергия поиска, на недостаток которой так сетовал
Голынко-Вольфсон. Все как всегда: пока аналитики ставят диагноз,
практики продолжают пробовать. Может быть, именно обострение этого
контраста есть то главное, что приобретается благодаря рефлексии?
Во втором номере «Логоса» за 2009 год тенденция к
аналитической строгости выразилась в характерной и предсказуемой для
философского журнала форме: выпуск целиком посвящен аналитической
философии. Как известно, в период своего становления журнал немало
сделал для того, чтобы ввести в обиход российских читателей основные
достижения этой традиции, по существу, доминирующей в академических
институциях почти во всем мире. С тех пор многое изменилось:
эзотерический когда-то жаргон аналитической философии стал в среде
гуманитариев если и не общеупотребительным, то, по крайней мере, широко
распространенным, а в России сформировалось целое поколение
исследователей, вполне на равных и с немалым азартом продолжающих
весьма специальные внутренние дискуссии аналитического цеха. Именно с
этой, уже вполне дифференцированной, внутрироссийской дискуссионной
средой и знакомит новый выпуск «Логоса»: вопреки обыкновению, в номере
нет ни одного перевода - исключительно работы отечественных авторов.
Круг обсуждаемых вопросов широк: от проблемы достоверности
существования внешних объектов (работы Всеволода Ладова «Формальный
реализм», Лолиты Макеевой «Научный реализм, истина и недоопределенность
теорий эмпирическими данными», Евгения Ледникова «Онтологическая
проблематика в свете аналитической философии») и логической семантики
(статьи Петра Куслия «Референциальная функция имен», Александра
Никифорова «Условные контрфактические высказывания», Ярослава Шрамко
«Истина и ложь: что такое истинностные значения и для чего они нужны»)
до проблем этики (исследование Алексея Черняка «Моральная удача») и
политической философии (очерк Натальи Кудрявцевой «Рациональность
справедливости: поиск рациональных оснований справедливого
общественного устройства»). Однако при внимательном вчитывании в
публикации, составившие номер, нетрудно убедиться, что единство
аналитической философии образовано вовсе не проблематикой или способом
постановки вопросов. Единство это в первую очередь коммуникативное и
стилистическое. Можно, конечно, иронизировать по поводу того, что
решающим аргументом в пользу отнесения текста к аналитическому жанру
является наличие в нем пронумерованных предложений и логических формул
(и того и другого, кстати, в материалах номера предостаточно), но
нельзя отказать в непреодолимом обаянии этой наследующей традициям
средневековой схоластики стилистике, уподобляющей дискуссию
фехтовальному поединку или замысловатому придворному танцу. Впрочем, за
стилистикой стоит нечто куда более важное - постоянное поддержание
единого коммуникативного пространства. Достаточно бегло пролистать
статьи, чтобы увидеть, что их авторы читают друг друга, общаются и
обмениваются, охотно дарят друг другу удачные аргументы и искренне
благодарят за полученные подарки,- все это вещи, давно уже ставшие в
обиходе российских гуманитариев, ревниво смотрящих друг на друга только
как на соперников-грантоискателей, большой редкостью. Поэтому номер
интересен не только как демонстрация достижений русскоязычной
аналитической философии, но и как попытка вернуть к жизни многими уже
почти совершенно утерянное представление об особом интеллектуальном
этосе, без которого невозможны ни настоящая наука, ни настоящая
философия.
Репрезентация широкого дискуссионного поля всегда была сильной стороной и в журнале «Ab imperio»,
редакция которого выпустила сразу целых три объемистых номера. В каждом
из них предпринимается попытка посмотреть через призму «империи» на
привычные понятия, обнаруживая тем самым их проблематичность.
В четвертом номере за 2008 год такой проблематизации подвергаются
понятия природы и окружающей среды. О роли пространственного фактора в
процессе роста и распада имперских государств в журнале писали уже
давно. На сей раз редакцию интересует другое: модели взаимоотношений с
природой, порождаемые и поддерживаемые имперскими государствами,
политическое конструирование и политическое присвоение ландшафта,
территориальные мифологии и тому подобное. Основная интенция
большинства авторов номера состоит в демонстрации того, что способы
природопользования, практикуемые в государстве, характеризуют его
прежде всего не в техническом, а в политическом отношении, поскольку,
дискурсивно оформляя свои отношения с окружающей средой, государство
одновременно описывает и себя. Поэтому, как показано в открывающей
номер программной статье Дугласа Уинера «Попирающая смерть попытка
сформулировать последовательное определение истории окружающей среды»,
изучение истории окружающей среды дает возможность увидеть наиболее
неприкрашенный образ общества.
Тематика материалов номера наглядно демонстрирует, какое множество
неожиданных перспектив открывается перед исследователем при таком
подходе. К примеру, в исследованиях Яна Кусбера «Осваивая имперское
пространство: случай Сибири. Теоретические подходы и новые направления
исследования» и Юлии Обертрайс «“Мертвые” и “культурные” земли:
дискурсы ученых и имперская политика в Средней Азии, 1880-е - 1991
годы», Аллы Сальниковой «Здесь будет город-сад! “Культивирование”
советского городского провинциального пространства в 1920-1930-е годы»,
Сергея Глебова «О территории власти и власти территории: заметки на
полях “Сибири в составе Российской империи”» показано, как формируется
и функционирует в имперских идеологиях дифференцированная мифология
освоения и преобразования неоформленного «дикого» пространства,
героизирующая колонизацию и цивилизаторский пафос. В работах Виктора
Таки «Между “Politzeistaat” и “cordon sanitaire”: эпидемии и
полицейская реформа во время российской оккупации Молдавии и Валахии
(1828-1834 годы)» и Анны Афанасьевой «“Освободить… от шайтанов и
шарлатанов”: дискурсы и практики российской медицины в Казахской степи
в XIX веке» вскрыта взаимозависимость медицинской и политической
практики в имперских государствах, где регулирование таких, казалось
бы, чисто природных феноменов, как эпидемии, осуществляется по
дисциплинарным сценариям, характерным для политической системы. В
очерке Татьяны Сафоновой «Заповедники России и Европы: сравнение
самокорректирующихся систем» анализируется идеологическая подоплека
различных организационных форм, в которых осуществляется охрана редких
и исчезающих животных видов. В обширной серии материалов, посвященных
Сибири, Центральной Азии и так называемым мусульманским окраинам
Российской империи, исследуются идеологические механизмы,
задействованные в процессе выделения определенных территорий в
обособленные единства по якобы природным параметрам.
В первом номере «Ab imperio» за 2009 год вслед за понятием природы
радикальной проблематизации подвергается понятие биографии. Ценность
биографического исследования в исторической науке не раз ставилась под
сомнение. Редакция журнала, последовательно дистанцирующаяся от всякого
исторического редукционизма, не стремится дискредитировать биографию
как таковую. Авторы публикаций, помещенных в номер, стремятся показать,
что реальность имперского государства слишком сложна и многомерна,
чтобы «условия человеческого существования» в нем можно было исчерпать
логикой одного последовательного биографического нарратива, в центре
которого - реконструкция внутренних мотиваций героя. Исследование
биографии лишь тогда приближает к пониманию исторической реальности,
когда вскрывается взаимозависимость множества социальных и
идеологических контекстов, в каждом из которых связь событий
индивидуальной жизни приобретает другой смысл. Ярослав Грицак,
пересматривающий традиционное представление об Иване Франко, Рональд
Суни, подвергающий суровой критике попытки воссоздания средствами
психологии внутренних мотиваций политических решений Сталина, Борис
Корниенко в увлекательнейшем повествовании о превращении
законопослушного российского подданного Таубе в легендарного казачьего
атамана, Скотт Бейли в очерке о Чохане Валиханове и его путешествиях по
Центральной Евразии как нельзя убедительнее показывают, что именно в
судьбе отдельного человека можно проследить хитросплетения
идеологических, политических, социальных, демографических, гендерных и
прочих процессов, определяющих имперскую реальность, не сводя их
насильственно в моделируемую кабинетным теоретиком единую логику. Таким
образом, в провозглашаемом «повороте к биографии» редакция журнала
видит верное средство от чрезмерного увлечения каузальными
объяснительными моделями. В этом контексте даже цикл материалов памяти
недавно ушедшего из жизни крупного американского историка России Марка
Раева оказывается отнюдь не только данью памяти и уважения, но и особым
удостоверением всей глубины серьезности в отношениях между личностью и
исторической наукой.
И наконец, во втором номере «Ab imperio» за 2009 год объектом
проблематизации становится представление о едином пространстве и
времени. По-модернистски прихотливо скомпонованный выпуск чем-то
напоминает роман со многими рассказчиками, многократной сменой ракурсов
и смещением масштабов. Отказавшись от искусственного тематического
объединения материалов, редакция попыталась построить интригу номера на
столкновении различных перспектив, сопоставлении возможностей,
предоставляемых внутри империи различным социальным группам,
соотнесении самоописаний колонизуемых и колонизаторов, правящих и
управляемых, привилегированных и отверженных. Будь то взгляд из Москвы
на Петербург и наоборот (статья Екатерины Болтуновой «Пространство
власти: царский/императорский дискурс в топографии Москвы и
Санкт-Петербурга конца XVII-XVIII столетий»), или же восприятие друг
друга украинцами и русскими сталинской эпохи (очерк Сергея Екельчика
«“Они” или “мы”?»), или же видение андижанского восстания 1898 года
глазами повстанцев и представителей метрополии (работа Бахтияра
Бабаджанова «Андижанское восстание 1898 года и “мусульманский вопрос” в
Туркестане (взгляды “колонизаторов” и “колонизированных”)») - всякий
раз оказывается, что отношения между метрополией и провинцией, элитой и
простыми обывателями, победителем и побежденным не подчиняются логике
комплементарности, что из одной перспективы невозможно получить другую,
вывернув ее наизнанку или поменяв оценки на противоположные, и что,
описывая другого, мы выдаем себя такими, какими сами себя никогда не
описали бы.