В древнем мире греки и римляне, германцы и кельты придавали охоте на кабана особое значение. В раннем Средневековье и даже после 1000 года ситуация не изменилась: охота на кабана продолжала оставаться вмененным королевским и дворянским ритуалом, а столкновение с кабаном в поединке - подвигом. Однако начиная с XII века в княжеской среде эта охота становится менее популярной. На рубеже Средневековья и Нового времени пренебрежение к ней, по видимости, только усиливается. Каковы причины этого? Животное потеряло былой престиж? Появились новые охотничьи практики? Изменились функции и цели охоты? Наконец, спад интереса к этой охоте произошел во всем христианском мире или только во Франции и в Англии? На самом деле о снижении интереса в первую очередь свидетельствуют охотничьи трактаты, составленные как раз в этих странах. Однако впоследствии, с конца XIV века, в значительной части Западной Европы, насколько можно судить по приходно-расходным книгам, различным повествованиям, литературным текстам и иконографии, происходит тот же процесс.

Если рассматривать кабана изолированно, то ответить на поставленные вопросы будет нелегко. Можно, конечно, изучить эволюцию символического дискурса об этом животном по бестиариям и энциклопедиям, сборникам экземпла[2], книгам о псовой охоте, литературным текстам и всевозможным изображениям. Но и тогда историк своей цели не вполне достигнет. То, что кабан в христианском бестиарии утратил былой престиж, не вызывает сомнений, однако это объясняет далеко не все. Зато, если исследователь поместит это животное в контекст более широкой проблематики, одновременно затрагивающей отношение церкви к охоте и функции королевской и княжеской псовой охоты на Западе между меровингской эпохой и XIV веком, он лучше поймет причины и различные аспекты его соотносительной переоценки. Охота на кабана раскроет нам все свои смыслы только при сопоставлении с двумя другими охотами - на медведя и, особенно, на оленя.

Римские охоты

Римляне любили охотиться на кабана. Кабан - благородная дичь, грозный зверь, восхищающий своей силой и смелостью. Это чрезвычайно опасный противник, который бьется до последнего, предпочитая смерть бегству или отступлению. Уже потому это достойная уважения дичь и желанная добыча для охотника. Тем более что охота на кабана, чаше всего пешая[3], заканчивается борьбой один на один, глаза в глаза, лоб в лоб. Чтобы загнать дичь, используют собак и расставляют сети, но в финальную атаку на разъяренного зверя человек идет один: не страшась ни нападения, ни рева, ни отвратительного запаха животного, он пытается добить его рогатиной или ножом, ударив в горло или между глаз. Победа над кабаном - это всегда подвиг. Редко кто выходит из борьбы, избежав ранения от клыков или острой щетины животного[4].

Напротив, к охоте на оленя (а на косулю тем более) относятся с безразличием или пренебрежением. Это животное считается слабым, пугливым и презренным: оно спасается бегством от собак, пока наконец не сдается и не дает себя убить. Солдат, лишенных храбрости, бегущих от врага, называют по его образу и подобию cervi (олени)[5]. Вместе с тем, оленина считается рыхлым и не очень гигиеничным мясом; на столе у римского патриция ее не найдешь[6]. Наконец, оленевые обитают в такой местности, где благородные охоты обычно не устраивают, предпочитая более тенистые и пересеченные участки. Гон или травля оленя не приносят ни славы, ни удовольствия; знатный человек или уважаемый гражданин не должен предаваться такой охоте - это дело крестьян. «Оленя оставишь селянину» («Cervos relinques vilico»), - советует в конце I века нашей эры поэт Марциал в своей знаменитой эпиграмме[7]. Это мнение разделяет большинство авторов, которые пишут об охоте: олень - презренная дичь, благородством отличаются лишь лев - которого не едят (и это доказывает, что охота была прежде всего ритуалом, а уже потом добыванием пропитания), - медведь и кабан. О последнем они могут писать бесконечно, подчеркивая неистовость и дикость этого зверя, выскакивающего из своего логова, точно молния, круша все на своем пути, а потом, ощетинившись, с горящими глазами, в боевой готовности разворачивающегося к охотнику[8]. Вот некоторые прилагательные, описывающие этого необычного зверя (aper), которые я смог найти у латинских поэтов I века до нашей эры и первых двух веков нашей эры: acer (буйный), ferox (необузданный), ferus (дикий), fremens (рычащий), fulmineus (молниеносный), rubicundus (пылающий), saevus (свирепый), spumans (взмыленный), torvus (грозный), violentus (жестокий). В этих топосах доминирует идея взрывной ярости, подчеркивающая опасности подобной охоты.

То же восхищение, смешанное со страхом, испытывают и германцы. Столкновение в поединке с медведем или кабаном является для всякого юноши необходимым ритуалом для обретения статуса взрослого и свободного воина. Немецкая лексика, кстати, подтверждает символическое родство между двумя этими животными: слова Bär (медведь) и Eber (кабан) имеют общую этимологию и примыкают к обширному гнезду слов, группирующихся вокруг глагола *bero, который означает «сражаться» или «бить». Как и медведь, кабан - символ смелости, символ воина[9].

У кельтов кабан также отличается доблестями взрослого мужа, но, самое главное, он является преимущественно королевской дичью. Кельтская мифология изобилует примерами, когда короли или правители пускаются в бесконечную погоню за вепрем, особенно за белым, который увлекает их за собой в потусторонний мир. И снова кабан составляет пару с медведем, которого кельты считают царем зверей: кабан одновременно является и его двойником, и его противником[10]. Король Артур, имя которого, образованное от индоевропейского корня art-, значит «медведь», являет собой пример архетипичного правителя, непрерывно преследующего кабаниху или вепря[11]. Это образ светской власти (король и медведь), которая тщетно гонится за властью духовной (друид и кабан). Ряд французских или англо-нормандских литературных текстов XII-XIII веков, сохранивших некоторые элементы богатой кельтской мифологии, связанной с диким вепрем, изображают охоту героя (Гингамора, Обри Бургундца, Тристана) на белого кабана, в результате которой персонаж оказывается вовлечен в бесконечные авантюры и даже попадает в мир мертвых. Такая символическая охота уходит корнями в очень древние традиции.

Книги о псовой охоте

Преклонение перед охотой на кабана и перед самим кабаном сохраняется на протяжении всего раннего Средневековья[12], особенно в германских странах, о чем свидетельствуют археология, топонимика, право и агиография. Однако во французских трактатах о псовой охоте XIII-XIV веков ничего подобного мы не встречаем. Отныне все авторы благородным зверем, королевской дичью считают оленя, а отнюдь не кабана. Некоторые, как Гастон Феб, граф де Фуа, автор «Книги об охоте», составленной в 1387-1389 годах, выстраивают настоящую иерархию различных видов охоты, во главе которой ставят охоту на оленя. Другие, как Генрих де Феррьер, не предлагают жесткой иерархии, однако непринужденно начинают свои сочинения именно с охоты на оленя, уделяя ей гораздо больше внимания, чем всем прочим. Несколько авторов, как, например, анонимный автор «Охоты на оленя»[13], создание которой можно отнести ко второй половине XIII века (восток Франции?), или же Уильям Твич, старший ловчий английского короля Эдуарда II, написавший около 1320-1325 годов «Искусство псовой охоты»[14], даже посвящают царю оленевых целую поэму или отдельное сочинение - для кабана это слишком большая честь. Но самое главное, дискурс об олене никогда не показывает его с плохой стороны и всячески превозносит охоту на этого зверя. Вот что пишет Гастон Феб:

«Хороша охота на оленя, ведь какое это славное дело - оленя выслеживать, и славно, когда он разворачивается и срывается с места, и славно гнать его, и славно загонять, и славно слышать собак, лающих на него, загнанного, в воде или на суше, и славно отдавать собакам причитающееся, и славно свежевать его, и разделывать, и отрезать каждому его долю, славная и хорошая добыча - крупная дичь. Славный и отрадный зверь - олень, и я почитаю охоту на него самой благородной»[15].

Те же или почти те же рассуждения мы встречаем еще у троих авторов кинегетических сочинений XIV века[16]. У Гаса де Ля Биня, капеллана троих последовательно сменявших друг друга королей Франции, всегдашнего участника королевских охот и автора «Романа об охотничьих забавах», длинной поэмы, написанной между 1359-м и 1373/1379 годами[17], где среди прочего утверждается, что музыка ловчих прекраснее музыки, звучащей в королевской часовне. У Ардуэна де Фонтен-Герена, который заканчивает в 1394 году книгу «Сокровище псовой охоты», посвященную Людовику II Анжуйскому[18], где увлеченно классифицирует самые превосходные леса, самых лучших охотников и самые замечательные роговые сигналы. И, наконец, самое главное, у Генриха де Феррьера, нормандского дворянина, о котором нам мало что известно, кроме того, что он написал знаменитые «Книги о короле Модусе и королеве Рацио», созданные несколько раньше, между 1360-м и 1379 годами. Генрих не устанавливает жесткой иерархии между различными видами охоты, но все-таки признается, что предпочитает охотиться на оленя:

«Далеко не всем людям свойственны воля и храбрость, напротив, природа у каждого своя, и потому Господь наш Бог учредил несколько забав, всякую на свой лад, чтобы каждый мог найти потеху себе в удовольствие в соответствии со своей природой и своим положением; ибо одни принадлежат к богатым, другие же к бедным, и потому я разделю их в согласии с порядком вещей. И начну я с ловли оленей и с того, как охотятся на них с собаками. Каковая потеха - самая отрадная из всех»[19].

Гастон Феб, неутомимо восхваляющий оленя, все-таки отдает должное и кабану. Конечно, согласно его классификации, кабан входит не только в число больших зверей - grosses bestes (наряду с оленем, ланью, медведем и волком), но также числится среди зверей клыкастых - bestes mordantes (наряду с медведем, волком, лисой и выдрой), зверей смердящих - bestes puantes (наряду с волком, лисой и барсуком) и зверей черных - bestes noires (наряду с медведем и волком). Но Гастон Феб также считает кабана смелым и гордым зверем, который не хитрит и бьется до последних сил; и поэтому он, в отличие от оленя, чрезвычайно опасен:

«У этого зверя самые мощные в мире клыки, и он всегда готов убить и человека, и зверя; нет ни одного зверя, который убивал бы в поединке, если только это не кабан, не лев и не леопард [...]; но ведь ни лев, ни леопард не убивают ни человека, ни зверя одним ударом [...]; кабан же убивает с одного удара, как ножом»[20].

Генрих де Феррьер, напротив, суровее всех настроен по отношению к кабану. Королева Рацио, выражающая всеобщее мнение, видит в этом животном воплощение всех сил, враждебных Христу. Кабан противопоставлен оленю: десяти христологическим «свойствам» оленя противостоят десять дьявольских свойств кабана. Кабан, по мнению королевы, безобразен, черен и щетинист (hérichié); он обитает во тьме; он коварен, вспыльчив и преисполнен спеси; он тот, кто ищет драки; он обладает ужасным оружием, коим не уступит и пасти адовой: два клыка торчат из его пасти; он всегда зарывается головой в землю и никогда не обращает взора к небесам; он целыми днями роется в земле и думает только о земных наслаждениях; он нечист и в грязи находит удовольствие; копыта его кривы и похожи на пигаш[21]; наконец, он ленив: вдоволь порывшись в земле и утолив свой голод, он думает только о том, чтобы залечь отдыхать. Он - враг Христа. Он - сам дьявол[22].

От кинегетических сочинений к архивным документам

Падение престижа охоты на кабана не является исключительно аллегорическим или литературным феноменом. Его подтверждают и архивные документы. Действительно, начиная с середины XIV века, по крайней мере во Франции и в Англии, содержание регулярной своры, специализирующейся на кабаньей охоте, зачастую больше не стоит отдельной статьей расходов в королевских или княжеских расходных книгах[23]. Для такой охоты требуется много смелых и выносливых собак; часто они погибают при столкновении с кабаном, а значит, свору нужно постоянно пополнять. Уже поэтому содержание такой своры обходится очень дорого. А с того момента, как охота на кабана перестала считаться королевским и княжеским делом, или, точнее говоря, когда ей перестали предаваться с прежним усердием, постоянное содержание такой своры уже не было необходимостью. Действительно, в хрониках, а подчас и в архивных документах, нередко можно прочитать, что некий князь, решивший устроить охоту на кабана, но никогда не имевший собственной своры или же отказавшийся от ее содержания, одолжил ее у другого князя или даже вассала, что еще более показательно с точки зрения снижения значимости этого вида охоты.

Из других источников - дидактических, повествовательных или бухгалтерских, - относящихся к бургундскому, бурбонскому и анжуйскому дворам конца XIV - начала XV веков, мы узнаем, что отныне князья и короли охотятся исключительно на оленя, в то время как охота на кабана стала делом ловчих, превратившихся в истинных профессионалов. Охота на этого особенного зверя, beste singuliere, «черного, клыкастого и смердящего», - теперь уже не столько аристократический ритуал, сколько обычная облава, цель которой - истребить слишком расплодившихся животных, разоряющих виноградники, сады и пахотные земли. Использование орудий лова, engins, то есть ловушек и сетей для загона и поимки животного, подтверждает эту мысль[24]. Этот способ охоты совсем не похож на поединок, в котором человек противостоял зверю, из-за чего в древних обществах охота на кабана превращалась в опасный, дикий, воинственный подвиг. Отныне охота на кабана начинает сближаться с охотой на волка и тем самым утрачивает значение аристократического ритуала. Кстати, в конце Средневековья кабанина, которую так любили римляне, галлы и германцы и которая по-прежнему высоко ценилась в феодальную эпоху, стала постепенно исчезать с королевских и герцогских столов. С тех пор ей предпочитают мясо водоплавающих птиц, а из крупной дичи - мясо оленя, оленухи или даже лани[25]. Последнюю начинают разводить в парках - и для забавы, и в качестве новой дичи.

Чтобы понять, почему между ранним и зрелым Средневековьем произошла такая переоценка этих видов охоты, необходимо также учитывать и то, на каких территориях данные охоты устраивались. Для охоты на оленя, которого «травят собаками» так же, как и косулю, лань, лису и зайца[26], требуются более обширные пространства, чем для охоты на кабана. И вот в королевствах и крупных ленных владениях Западной Европы столетие за столетием распространяется такое юридическое установление, как foresta, то есть охотничье право, подконтрольное власти наследных правителей (и даже предоставленное одному сюзерену). Так что начиная с XII века во многих странах и областях короли и князья оказываются в конечном итоге единственными, кто располагает достаточно протяженными для оленьей охоты территориями. Простые сеньоры, не имеющие обширных лесов, где, не будучи скованы юридическими или феодальными ограничениями, они могли бы с полным правом гнать оленя, вынуждены довольствоваться охотой на кабана. Тем самым они способствуют падению престижа кабаньей охоты, тогда как охота на оленя, некогда менее уважаемая, становится в полном смысле слова королевской. К тому же на оленя всегда охотятся верхом, в то время как охота на кабана начинается как конная, а заканчивается как пешая. С XI-XII веков редко кто из королей или князей согласится охотиться пешим, точно паж или виллан.

Хотя мы и не можем выстроить точной хронологии, можно допустить, что в Англии и Франции в период между началом XII и серединой XIII веков охота на оленя стала престижнее охоты на кабана; в Италии и в германских странах этот иерархический переворот произошел позднее, возможно, к концу XIV или началу XV века; а в Испании и Португалии - еще позже, на заре Нового времени.

Кабан - дьявольский зверь

Несмотря на все вышесказанное, феодальное право и эволюция охотничьих техник не могут вполне исчерпывающе объяснить падение престижа кабаньей охоты. Есть и другие причины, имеющие отношение к символическому значению самого животного. Или, скорее, к тому, какое место кабан стараниями церкви и клириков занимает в бестиарии. Здесь отношение к нему с давних пор было негативным. Практически не отступая от дискурса античных текстов и сохраняя за кабаном все те эпитеты, которыми его наградили латинские авторы (acer, ferox, fulmineus, saevus, violentus и так далее), отцы церкви превратили животное, которым так восхищались римские охотники, кельтские друиды и германские воины, в нечистого и устрашающего зверя, попирающего добро, закрепив за ним образ грешника, восстающего против Бога. Августин, комментируя псалом 80 [79], в котором говорится о вепре, опустошающем виноградники Господа, первым превращает кабана в дьявольское создание[27]. Несколько десятилетий спустя Исидор Севильский обращает внимание на то, что имя свое кабан получил из-за своей свирепости: «Вепря [aper] зовут так из-за его свирепости [a feritate], заменяя букву р на f» («Aper a feritate vocatus, ablata f littera et subrogata p dicitur»)[28]. Наконец, в IX веке Рабан Мавр окончательно закрепляет за кабаном инфернальную символику, помещая его в самый центр дьявольского бестиария[29]. Некоторые его высказывания будут слово в слово повторяться в латинских бестиариях XI-XII веков, а затем в великих энциклопедиях XIII века[30].

В ту же эпоху сходные мысли о дьявольской свирепости кабана встречаются в проповедях, сборниках экземпла, трактатах о пороках и бестиариях. Храбрость кабана, воспетая римскими поэтами, превратилась в слепую и разрушительную жестокость. Его ночной образ жизни, темная масть, глаза, клыки, будто бы мечущие искры, - все заставляет видеть в нем зверя, который вышел из самой бездны ада, чтобы терзать людей и бунтовать против Бога. Кабан безобразен, он брызжет слюной, дурно пахнет, поднимает шум, у него полосатая щетина, дыбом стоящая на спине, а «из пасти у него растут рога»[31]; по всему понятно: кабан - воплощение Сатаны.

В конце Средневековья негативный образ кабана даже сгущается, так как ему начинают приписывать пороки, которыми до тех пор была наделена только домашняя свинья: нечистоплотность, прожорливость, невоздержанность, похотливость, лень. Ни в ученых представлениях, ни в восприятии людей раннего Средневековья эти животные не смешивались; начиная же с XIV века это случается с некоторой периодичностью, если не сказать часто. Это подтверждают комментарии, последовавшие за смертью короля Франции Филиппа Красивого в конце 1314 года[32]. Он умер в результате несчастного случая, произошедшего на охоте в Компьенском лесу при столкновении с кабаном. Двумя-тремя веками раньше подобная смерть была бы воспринята как героическая, более того, поистине королевская. Но в начале XIV века все было уже по-другому. Эта смерть, хотя виновником ее стал именно кабан, напоминает странную смерть принца Филиппа, сына Людовика VI Толстого, примерно за двести лет до этого. В октябре 1131 года на улице Парижа обыкновенный porcus diabolicus, как пишет Сурегий[33], кинулся под ноги коню, на котором ехал юный принц, в результате чего последний упал с лошади и умер, а капетингская династия покрылась несмываемым позором, который в будущем не смогут окончательно стереть даже девственные лилии на королевском гербе. По обычаю первых капетингских королей, который должен был обеспечивать преемственность династии, принц Филипп был уже при жизни отца коронован королем Франции. Обычная беспризорная свинья стала причиной смерти rex junior jam coronatus, и смерть эта во всем христианском мире была воспринята как исключительно постыдная[34]. Ничего внешне схожего со смертью Филиппа Красивого в ноябре 1314 года. И тем не менее, в хрониках, пасквилях и памфлетах то и дело подчеркивается мысль, что французская монархия снова стала жертвой свиньи и что опозоренный король заплатил таким образом за все свои подлости и предательства. Незыблемая некогда символическая граница между свиньей домашней и свиньей дикой перестала быть непроницаемой.

Действительно, начиная с середины XIII века в теологических суммах о пороках[35], в сборниках экземпла, а кроме того, в литературных или иконографических бестиариях, где речь идет о семи смертных грехах, кабан, кажется, собирал в себе все грехи и пороки, которые раньше были распределены между домашней и дикой свиньей. Violentia (жестокость), furor (ярость), cruor (дикость), ira (гнев), superbia (гордыня), obstinatio (упрямство), rapacitas (алчность), impietas (нечестивость) - с одной стороны, sorditia (нечистоплотность), foeditas (безобразие), libido (распутство), intemperantia (невоздержанность), gula (чревоугодие), pigritia (леность) - с другой. Когда в конце Средневековья сложилась механически составленная система семи грехов, противопоставленных семи добродетелям, кабан оказался единственным из всех животных, кто удостоился чести стать символом шести из семи смертных грехов: superbia (гордыни), luxuria (похоти), ira (гнева), gula (чревоугодия), invidia (зависти) и acedia (праздности)! Ему не приписывается только avaritia (алчность)[36]. На немецких миниатюрах и гобеленах XV века, где под видом поединка на копьях или турнира изображается противостояние пороков и добродетелей, кабан может фигурировать в качестве верхового животного, нашлемника или геральдической эмблемы любого из шести вышеупомянутых персонифицированных смертных грехов. В лагере противников Христа кабан - безусловный лидер[37].

Впрочем, все ту же инфернальную природу кабана несколькими десятилетиями раньше стремился подчеркнуть и Генрих де Феррьер в своих «Книгах о короле Модусе и королеве Рацио», когда перечислял десять моральных качеств кабана, приравнивая их к десяти «заповедям Антихриста»[38]. Они опять-таки отсылают к пяти или шести смертным грехам: гордыне, гневу, похоти, праздности и, возможно, зависти. Да и физический облик животного всеми своими чертами напоминает об аде: черной шерстью, вздыбленной на спине колючей щетиной, невыносимым запахом, ужасающим ревом, горячностью в период гона, внезапными вспышками ярости, раскаленными клыками, которые расплавляют все, во что вопьются. Описания кабана в XIV веке не так чтобы сильно отличались от описаний римских авторов, просто все те качества, которые в языческой античности вызывали восхищение, отныне заставляют видеть в нем инфернальное существо.

Олень - животное Христа

Этому дьявольскому зверю Генрих де Феррьер противопоставляет животное Христа - оленя: его десять качеств составляют пандан к десяти качествам кабана, а десять отростков на рогах ставятся в параллель к десяти заповедям:

«И десять ответвлений его рогов являют десять заповедей, каковые Иисус Христос даровал человеку для защиты от трех врагов: от плоти, от дьявола и от мира»[39].

Ему вторит Гастон Феб, награждая оленя всеми возможными добродетелями и назначая его главной королевской добычей[40]. Перечисляя различные качества оленя, оба наших автора всего лишь подхватывают традицию восхваления этого животного, каковая существовала с раннехристианских времен и прошла через все христианское Средневековье.

Отцы церкви, а вслед за ними и латинские бестиарии, рассматривающие оленя как солярного зверя, солнечное существо, посредника между небом и землей, в действительности опираются на ряд древних традиций. Отсюда же берут начало все агиографические, а затем и литературные легенды о белом, золотом, крылатом олене, о встрече охотника с чудесным оленем, у которого между рогами сияет крест. Олень к тому же становится символом плодородия и воскрешения (разве рога не отрастают заново каждый год?), образом крещения, противником зла. Авторы вспоминают фразу Плиния, в которой говорилось, что олень враждует со змеей, которую заставляет выползти из норы и затем убивает[41]. Они без конца комментируют знаменитый стих из 42 [41] псалма, в котором поется, что душа праведника так же желает к Господу, как олень желает к источникам воды[42]. Сознательно отметая негативные и сексуальные аспекты символики оленя[43], отцы церкви и теологи превращают его в чистое и целомудренное животное, олицетворение доброго христианина, атрибут или субститут Христа наряду с агнцем или единорогом. Ради этого они смело играют на созвучии слов, сближая servus и cervus: олень - это Спаситель.

Книги об охоте с полным основанием подхватывают это уподобление: олень - жертвенное животное, дичь, ритуально приносимая в жертву, как то следует из четко прописанных правил и обычаев, на которых останавливаются все кинегетические трактаты; его ритуальная смерть уподобляется страстям Христовым. Литературные тексты также опираются на игру слов servus и cervus, превращая оленью охоту в метафору спасительной любви[44].

Возвышая оленя, которого античные охотники считали трусливым и недостойным внимания, и принижая кабана, которого едва ли не боготворили охотники и воины-варвары, средневековая церковь постепенно перевернула иерархию охот. Подобно тому, как в период между ранним Средневековьем и XII веком она с успехом низвергла медведя (коренного антропоморфного зверя, являвшегося объектом сомнительных верований и культов) с трона царя зверей во всей северной Европе и посадила на его место льва (экзотического, библейского зверя, ничем не угрожавшего христианской религии)[45], она мало-помалу и кабана лишила статуса королевской и княжеской добычи, присвоив оный оленю. Это замещение произошло не сразу и не везде проходило одинаковыми темпами. Однако первые его следы обнаруживаются уже в артуровской литературе второй половины XII века: Артур, король-медведь, который в раннесредневековых валлийских повестях охотился на белую кабаниху[46], теперь, в прологе первого романа Кретьена де Труа «Эрек и Энида», охотится на «белого оленя»[47]. Тем самым около 1170 года шампанский поэт вводит топос, который будет подхвачен большинством его продолжателей и в согласии с которым охота на оленя станет королевской во всей куртуазной литературе XIII века. Литературная модель, где раньше, где позже, повлияет и на реальные практики: с XIII века - во Франции и в Англии, в конце Средневековья - в Германии, Италии и Испании.

Охота и церковь

Клирики сыграли первостепенную роль в возвышении и утверждении оленя в качестве королевской дичи. Церкви, враждебно настроенной по отношению к охоте как таковой, охота на оленя представлялась наименьшим злом. Она не такая дикая, как охота на медведя - все еще практиковавшаяся в Пиренеях в XIV-XV веках[48], - или охота на кабана. Она не заканчивается кровавым поединком человека со зверем. На ней погибает меньше людей и собак. Она не столь разорительна для урожаев, производит меньше звериного воя и вони, а окончание ее чаще всего диктуется усталостью людей, собак и дичи. Конечно, она не такая спокойная, как птичья охота, а осенью, в период гона и рева, когда взрослые самцы входят в сексуальный раж, она даже приобретает ожесточенный характер. Однако вне зависимости от времени года преследование оленя не вводит охотника в состояние, близкое к трансу или бешенству, в которое его может погрузить схватка с медведем или кабаном. Одним словом, охота на оленя более цивилизованна, лучше поддается контролю.

Кроме того, символика оленя позволяет придать охоте поистине христианское измерение. В средневековых повествованиях святой всегда являет собой антитезу охотнику. Но если речь идет об охоте на оленя, то и охотник может стать святым. Как в легенде о Евстафии, римском военачальнике и яром охотнике, который, преследуя как-то раз оленя, узрел распятие у него между рогами, после чего вместе со всей своей семьей обратился в христианство[49]. Или в похожей чуть более поздней легенде о Губерте, сыне герцога Аквитанского, у которого было такое же видение во время охоты в страстную пятницу, вследствие чего он совершенно изменил свою жизнь, уехал проповедовать в Арденны и стал первым епископом Льежским[50]; в Новое время, в результате некоего переноса, он стал святым целителем, к которому в особенности обращались жители мозанской и прирейнской областей за излечением всех видов бешенства[51]. Олень всегда находился под контролем церкви. Над медведем и кабаном она не обладала практически никакой властью. Единственная возможная в этом случае стратегия состояла в том, чтобы демонизировать обоих животных и тем самым принизить значимость охоты на них. Что и было сделано в XII-XIII веках: церковь расчистила место, и теперь олень - и только олень - окончательно приобрел высокий статус королевской дичи.

За все время от поздней античности и до конца Средних веков церкви, как бы ей того ни хотелось, так и не удалось уничтожить охоту. Это было невозможно: в Средневековье всякий король, князь или сеньор воспринимал охоту, одаривание пойманной добычей или ее раздел как свою обязанность. Однако церковь сумела канализировать охоту в иное русло, отвратить ее от дикой, языческой тропы и направить по менее опасному пути. Десакрализация медведя и кабана, с одной стороны, и возвышение оленя, с другой, оказались самыми эффективными средствами для осуществления этого замысла.

Сокращенный перевод с французского Екатерины Решетниковой

1) Перевод выполнен по изданию: Pastoureau M. Une histoire symbolique du Moyen Age occidental. Paris: Editions du Seuil, 2004. P. 65-77, 352-356.

3) Греки и римляне редко охотились верхом. Однако в имперскую эпоху влияние восточной моды способствовало развитию некоторых форм конной охоты.

4) Aymard J. Les Chasses romaines. Paris, 1951. P. 323-329, 352-361.

6) André J. L’Alimentation et la Cuisine à Rome. Paris, 1961. P. 118-120. Отметим, что Библия, в противовес римским традициям, считает оленину самым чистым мясом (Втор. 12, 15; 12, 22; 15, 22) и тем самым снабжает средневековое христианство весомыми аргументами, подкрепленными авторитетом Писания, в пользу чистоты этого животного - вынося за скобки дикий характер самой охоты и кровавых обычаев разделки и распределения туши после убийства животного.

7) Martialis. Epigrammatae. I, 49, 26 / Heraeus W. (Ed.). Leipzig, 1925. См. также: Aymard J. Op. cit. P. 353-354.

9) Beck H. Das Ebersignum im Germanischen. Berlin, 1965; Scheibelreiter G. Tiernamen und Wappenwesen. Wien, 1976. S. 40-41, 81-83, 124-127.

10) Le Roux F., Guyonvarc’h C.-J. La Civilisation celtique. Rennes, 1990. P. 129-146.

12) Higounet C. Les forêts de l’Europe occidentale du V au XI siècle // Agricoltura e mondo rurale in Occidente nell’alto Medioevo. Spoléto, 1966. P. 343-398; Verdon J. Recherches sur la chasse en Occident durant le haut Moyen Age // Revue belge de philologie et d’histoire. 1978. Vol. 56. P. 805-829; Rösener W. Jagd, Rittertum und Fürstenhof im Hochmittelalter // Rösener W. (Hg.). Jagd und höfische Kultur im Mittelalter. Göttingen, 1997. S. 123-147.

13) Tilander G. (Ed.). Chace dou cerf. Stockholm, 1960 (Cynegetica, 7).

14) Idem (Ed.). La Vénerie de Twiti. Le plus ancien traité de chasse écrit en Angleterre. Uppsala, 1956 (Cynegetica, 2).

16) То есть сочинений, посвященных охоте. «Кинегетика» по-гречески означает «охотничье искусство, охота». - Примеч. перев.

17) La Buigne G. de. Roman des deduis / Blomqvist A. (Ed.). Karlshamn, 1951 (Studia romanica holmiensia, 3).

21) Мужские башмаки удлиненной формы, модные в аристократической среде; выглядят довольно вызывающе, так как имеют загнутые, наподобие бараньего рога, носы.

22) Ferrières H. de. Op. cit. P. 146-148.

23) Зато в Испании и в германских странах число собачьих свор, натасканных на кабана, начинает сокращаться только в XV веке. См. замечания и таблицы в: Störmer W. Hofjagd der Könige und der Herzöge im mittelalterlichen Bayern // Rösener W. (Hg.). Op. cit. S. 289-324. В Баварии охота на оленя стала решительно превалировать над охотой на кабана в XV и особенно в XVI веках.

24) Гастон Феб подробно пишет об этих новых техниках ловли кабана, хотя и не одобряет их: ведь они не позволяют брать зверей «достойно и благородно» (Phoebus G. Op. cit. Ch. LX-LXXVIII).

25) В конце Средневековья на княжеских столах повсеместно наблюдается тенденция к значительному сокращению блюд из крупной дичи и, напротив, к увеличению блюд из дикой и изысканной домашней птицы. Среди многочисленных трудов по теме см.: Manger et boire au Moyen Age // Actes du colloque de Nice (1982). Paris, 1984. Vol. 2; Montanari M. Alimentazione e cultura nel Medioevo. Roma; Bari, 1988; Essen und Trinken in Mittelalter und Neuzeit. Sigmaringen, 1987; Laurioux B. Le Moyen Age à la table. Paris, 1989; Idem. Le Règne de Taillevent. Livres et pratiques culinaires à la fin du Moyen Age. Paris, 1997.

27) Augustin. Ennaratio in Psalmum 79, PL. Vol. 36. Col. 1025.

29) Maur R. De naturis rerum, PL. Vol. 111. Сol. 207.

30) Cantimpratensis Th. Liber de natura rerum / Böse H. (Еd.). Berlin, 1973. S. 109.

32) Douët d’Arcq L. Note sur la mort de Philippe le Bel // Revue des sociétés savantes. 1876. 6e série. Vol. 4. P. 277-280; Baudon de Mony C. La mort et les funérailles de Philippe le Bel d’après un compte rendu à la cour de Majorque // Bibliothèque de l’Ecole des chartes. 1897. Vol. 68. P. 5-14; Favier J. Philippe le Bel. Paris, 1978. P. 522-523.

33) Suger. Vita Ludovici Grossi regis / Waquet H. (Ed.). Paris, 1929. P. 266.

34) Pastoureau M. Histoire d’une mort infâme: le fils du roi de France tué par un cochon [1131] // Bulletin de la Société nationale des Antiquaires de France. 1992. P. 174-176.

35) Обобщающие теологические трактаты о пороках. - Примеч. перев.

36) Bloomfield M.W. The Seven Deadly Sins. Chicago, 1967. P. 244-245; Vincent-Cassy M. Les animaux et les péchés capitaux: de la symbolique à l’emblématique // Le Monde animal et ses représentations au Moyen Age (XIe-XVe s.). Actes du XVe congrès de la Société des historiens médiévistes de l’enseignement supérieur public (1984). Toulouse, 1985. P. 121-132.

37) По поводу этой иконографии и связанных с этим карнавальных практик в германских странах см.: Leibbrand J. Speculum bestialitatis. Die Tiergestalten der Fastnacht und des Karnevals im Kontext christlicher Allegorese. München, 1988.

38) Ferrières H. de. Op. cit. P. 144.

41) «Он [олень] враждует со змеей. Он разыскивает змеиные норы и дыханием из своих ноздрей заставляет змей оттуда выползти. Поэтому запах обожженного оленьего рога хорошо отгоняет змей» (Плиний. Естественная история. Кн. VIII. Гл. L. § 7).

42) Quemadmodum desirat cervus ad fontes aquarum, ita desirat anima mea ad te, Deus (Ps 42 [41], 2). См. пространный комментарий святого Августина, посвященный этому псалму и символике оленя: Ennaratio Psalmum 41, PL. Vol. 36. Col. 466. Этот стих объясняет, почему оленя так часто изображают на купелях и в сценах крещения: он напоминает о душе христианина, утоляющей жажду из источника жизни.

43) Олень в Средние века, как и в греко-римской античности, остается устойчивым символом похотливости и сексуальности. Многие прелаты и пасторы запрещают своей пастве «изображать оленя», то есть во время карнавала или традиционных праздников переодеваться в оленя и, выставляя напоказ огромный половой орган, имитировать соитие.

44) Иногда имеется в виду куртуазная, мирская любовь: тогда олень олицетворяет влюбленного, который служит своей даме (см.: Thiébaux M. The Stag of Love. The Chase in Medieval Literature. Ithaca; London, 1974).

45) Об этом замещении см.: Pastoureau M. Quel est le roi des animaux? // Le Monde animal et ses représentations… P. 133-142.

47) Troyes C. de. Erec et Enide / Roque M. (Ed.). Paris, 1973. Vers 27-284.

50) Ibid. Nov. I. P. 759-930.

51) См.: Hell B. Le Sang noir. Chasse et mythe du sauvage en Europe. Paris, 1994. P. 147-198.