Часть I: Идеи

Антимодернистское мировоззрение, если его понимать не как неоклассицизм, академизм, консерватизм или традиционализм, а как сопротивление и противоречивость истинных модернистов, характеризуется набором некоторых тем. Поскольку данные топосы возникли вместе с Французской революцией и в различных формах продолжают существовать вот уже на протяжении двух веков, эти фигуры антимодернистского мировоззрения можно свести к небольшому числу констант - а именно, к шести,- образующих собой систему, в которой, как мы увидим, они часто пересекаются друг с другом. Для описания антимодернистской традиции нам, прежде всего, понадобится одна историческая или политическая фигура: речь, конечно, пойдет о контрреволюции. Во-вторых, нам нужна будет фигура философская: на ум естественно приходит антипросвещение, враждебно настроенное по отношению к философам и философии XVIII века. Затем следует найти фигуру, нравственную или экзистенциальную, которая бы охарактеризовала отношения антимодерниста к окружающему миру: во всем обнаруживается пессимизм, хотя мода на него и возникнет только в конце XIX века. Контрреволюция, антипросвещение, пессимизм - вот первые три антимодернистские темы, связанные с мировоззрением, основанным на идее зла. Поэтому четвертая фигура должна быть религиозной или теологической: первородный грех как раз является неотъемлемой составляющей обычной антимодернистской атмосферы. В то же время, если антимодернист и обладает определенной ценностью, если он и представляет собой некий литературный канон, так это потому, что он несет в себе определенную эстетику, которую можно связать с пятой фигурой - возвышенное. Наконец, у антимодерниста есть своя интонация, свой голос, свой особый акцент; чаще всего антимодерниста можно узнать по стилю. Поэтому шестой и последней фигурой антимодерна будет фигура стилистическая: что-то вроде порицания или проклятия[2].

[…] Наш интерес к антимодернистам можно свести к одному-единственному вопросу: будучи неурочными и несвоевременными, как говорил Ницше, не были ли они истинными основателями модерна и его самыми видными представителями?

 

Глава 1: Контрреволюция

Являются ли антимодернисты детьми контрреволюционеров? Они занимали разные позиции по отношению к революции, но все говорили о ней.

Идея контрреволюции представляется невозможной до свершения Французской революции, тем не менее она возникает уже летом 1789 года и теоретизируется Эдмундом Бёрком в «Размышлениях о революции во Франции», опубликованных в ноябре 1790 года. Эта идея начала стремительно распространяться, поскольку бóльшая часть аргументов в ее пользу была уже выдвинута антипросвещенческими философами до 1789 года, как на это указывает целый ряд авторов, вновь заинтересовавшихся предшественниками контрреволюции[3]. Контрреволюция неотделима от революции. Она является ее двойником, копией, ее отрицанием и опровержением. Она противодействует и противится ей, как реконструкция противоборствует деструкции. И она растянулась на весь XIX век (по крайней мере, до 1889 года, в котором Поль Бурже еще призывал «неустанно разрушать пагубное творение Французской революции»[4]), а может быть, и на XX (вплоть до 1989-го и празднований двухсотлетия революции). Контрреволюция зачарована революцией, как верность традиции, которая противится культу прогресса, как пессимизм первородного греха, восстающий против оптимизма относительно естественной доброты человека, как обязанности индивидуума или божественные права, вступающие в конфликт с правами человека. Контрреволюция оказывает на революцию давление, противится ей, как защита аристократии или теократии противится росту демократии.

Слово «контрреволюция» фигурировало среди 418 новых слов, внесенных в «Словарь Французской академии» 1798 года[5] (оно толковалось как «повторная революция обратной направленности, восстанавливающая старый порядок вещей»[6]), так же, как и слово «контрреволюционер», обозначавшее «врага революции, стремящегося ее опрокинуть». Зародившись в 1789 году, контрреволюция определяется желанием вернуться к Старому порядку или, по крайней мере, спасти то, что еще можно спасти; отрицанием перемен и, наконец, «охранением [риторической традиции. - Примеч. перев.]» (в книге «Тарбские цветы, или Террор в изящной словесности» Жан Полан будет оправдывать свою критику модернистской традиции - модерна, ставшего в свою очередь традицией, - полярностью террора и охранения[7]).

Антимодернисты или контрмодернисты

Контрреволюционер - это, прежде всего, эмигрант, уехавший в Лондон или Кобленц[8], быстро ставший изгнанником в собственном отечестве. Он заявляет о своем действительном или духовном отстранении. И всякий антимодернист будет оставаться эмигрантом в своем отечестве или космополитом, не решающимся признаться себе в национальном чувстве. Он неустанно бежит от враждебного ему мира, как «Шатобриан, автор сентенции “мне везде плохо”», согласно Полю Морану[9], который обнаруживает ту же тенденцию у всех своих предшественников:

«Любовь к меблированным комнатам у Стендаля. “Эта тяжкая болезнь: ужас к домашнему очагу” у Бодлера / Бродяжничество, чтобы не было зависимости от быта. / Оба вида нигилизма: нигилизм левый и нигилизм реакционный»[10].

Последнее стихотворение сборника Бодлера «Цветы зла» (1861), «Плавание», выдвигает это антимодернистское кредо. По сравнению с традиционалистом, опирающимся на свои корни, антимодернист не имеет ни крова, ни стола, ни постели. Жозеф де Местр с наслаждением описывал быт графа Строгонова, великого камергера русского царя:

«В огромном его дворце не было у него ни спальни, ни даже постоянной постели, а спал он на манер старосветских россиян или на диване, или на маленькой походной кровати, которую ставили то тут, то там по его фантазии»[11].

Ролан Барт будет очарован этим замечанием, которое он прочтет в антологии де Местра, изданной Эмилем Чораном, и которое напомнит ему старого князя Болконского из «Войны и мира»[12]. Одного этого наблюдения достаточно, чтобы простить де Местру все.

Контрреволюция вступает в конфликт с революцией - и это второй важный момент, - пользуясь (модернистской) терминологией своего противника; она дает отпор революции с тех диалектических позиций, которые бесповоротно свяжут их в одно целое (как де Местра и Шатобриана или Вольтера и Руссо): таким образом, антимодернист - это (почти) модернист с самого своего зарождения, и эта связь не ускользнула от Сент-Бёва:

«Не стоит судить о великом де Местре как о беспристрастном философе. В нем есть что-то воинственное, что-то от Вольтера; [его философия] - это завоевание позиций Вольтера, осуществленное дворянином со шпагой в руке»[13].

А Фаге относительно де Местра делал такое заключение: «[Его философия] - это дух XVIII века против идей XVIII века»[14]. Отрицая революционный дискурс, контрреволюционер прибегает к той же модернистской политической риторике: пропаганда Ривароля напоминает Вольтера[15]. Контрреволюция начинается с желания восстановить традицию абсолютистской монархии, но тут же превращается в противопоставленное большинству политическое меньшинство и ввязывается в конституционные дискуссии. Контрреволюция колеблется между безусловным неприятием [революции] и политической ангажированностью, которая неизбежно приводит ее на поле противника.

Третий характерный признак заключается в том, что следовало бы различать понятия контрреволюции и антиреволюции. Антиреволюция - это комплекс сил, сопротивляющихся революции, тогда как контрреволюция предполагает наличие революционной теории. Таким образом, в соответствии с этим различением антиреволюции и контрреволюции, нас не столько будут интересовать антимодернисты (комплекс сил, противящихся модерну), сколько те, кого скорее следовало бы называть «контрмодернистами», потому что их реакция основывается на философии модерна. К сожалению, термин «контрмодернист» не очень удачен. Поэтому мы будем продолжать говорить об антимодернистах, помня о том, что антимодернисты не являются абы какими противниками модерна, но его мыслителями и теоретиками.

Контрреволюционеры, как теоретики революции, привычные к ходу ее мысли, по крайней мере, бóльшая или наиболее интересная для нас их часть, - это сыны эпохи Просвещения, а зачастую даже бывших революционеров. Шатобриан, совершавший паломничество в Эрманонвиль[16] до событий 1789 года, а весной 1789-го принимавший участие в первой дворянской революции в Бретани, в «Опыте о революциях» (1797) допускал, что в революции было много хорошего и соглашался с тем, что она тесно связана с идеями эпохи Просвещения, снимая при этом всякую ответственность с Руссо за перегибы революционного террора[17]. В эпоху Реставрации карлисты считали его якобинцем, а либералы - правым экстремистом. В период Июльской монархии[18] его оппозиция была парадоксальным образом одновременно и легитимистской, и либеральной. Шатобриан «был слишком ослеплен иллюзиями своей эпохи», - с сожалением напишет потом Барбе Д’Оревильи[19]. Бёрк, будучи вигом, защищал восставшие в Америке английские колонии перед английской короной. Де Местр, франкмасон, всегда оставался врагом деспотизма. И даже Бональд, в 1789 году мэр города Мило, в начале революции был либералом. В феврале 1848 года Бодлер требовал расстрела генерала Опик, своего отчима; Полан, сделавшийся охранителем [риторической традиции. - Примеч. перев.], напоминал, что он начинал свою карьеру в кругу террористов. Настоящий контрреволюционер знает, что такое опьянение революцией.

Моррас, не будучи антимодернистом, хотя он и начинал как литературный критик, в 1898 году сделал себе политическую карьеру изобличением Шатобриана в противоречиях:

«Предсказывать определенные бедствия и делать это публично, да еще таким саркастическим, едким и непринужденным тоном - значит предуготовлять их. […] Этот идол современных консерваторов, прежде всего, воплощает собой дух революции»[20].

«Шатобриан всегда оставался верен идеям революции […] все, чего он хотел, - это идея революции без человека и революционных последствий. […Он] всю жизнь [был] либералом или, что одно и то же, анархистом»[21].

Никто так хорошо не выразил противоречивости Шатобриана в отношении революции и Просвещения, как будущий глава «Аксьон франсез»[22]; подобного наблюдения достаточно, чтобы сделать из Шатобриана образец антимодерниста.

Антимодернисты и реакционеры

Первые контрреволюционеры принадлежали трем политическим течениям: консерваторам, реакционерам и реформистам[23].

Адепты первой доктрины, то есть консерваторы, или традиционалисты, предполагали восстановление Старого порядка в том виде, в каком он существовал до 1789 года, со всеми его слабостями и злоупотреблениями; следуя доктрине Боссюэ, изложенной им в «Рассуждении о всеобщей истории», они защищали безраздельный абсолютизм, то есть традиционную монархию, существовавшую со времен Людовика XIV, во всей полноте ее власти, ограниченной только обычаями, естественным законом, моралью и религией, и ратовали за восстановление эффективной и централизованной королевской власти.

Согласно второй доктрине, реакционеры (в смысле их приверженности историческим правам «дворянства шпаги»[24], иными словами, еще более отдаленному прошлому) стремились к аристократическому долиберализму, то есть к свободе и суверенитету вельмож, каковыми они были до их подчинения абсолютной монархии, которую переживали как тиранию. Не доверяя классическому централизму, они, как во времена Фронды против Ришелье и Людовика XIV[25], требовали возвращения не к абсолютной монархии, а к «фундаментальным законам королевства» и старым обычаям, забытым начиная с XVII века. Реакционеры восхваляли феодальные свободы такими, какими те были, пока в XVI веке не вступила в силу формула «чего хочет король, того хочет закон», утвердившая «королевский деспотизм». Они лелеяли в памяти те времена, когда избранный король являлся представителем воли народа. Фенелон, Сен-Симон, Монтескьё высказывались за возвращение Франции к старым институтам. Будучи особенно активными в преддверии революции, в 1787-1788 годах, сторонники исторических прав «дворянства шпаги» поначалу даже высказывались в пользу Декларации прав человека, которая защищала нацию от деспотизма, но после ночного заседания Национального собрания 4 августа 1789 года, приведшего к упразднению привилегий дворянства, они переориентировались и стали противниками демократии и республиканизма.

Как Этьен де Ла Боэси или Монтень, они лелеяли идеал аристократической республики в духе Венеции. В конце концов, либерализм был придуман аристократией, чтобы противостоять нарастающему абсолютизму монархии в рамках Католической лиги[26] и Фронды; его можно найти у Корнеля и Монтескьё. По замечанию Поля Бенишу, «между народным государством и государством деспотическим» они выбирали «умеренную монархию на старинный манер»[27]. Токвиль понял это задолго до написания работы «Старый порядок и революция», предпосылкой которой, если можно так выразиться, и стала неоконченная статья «Общественное и политическое положение во Франции до и после 1789 года»:

«Никогда не было во Франции более горделивого и независимого в своем мнении и поступках дворянства, чем в эпоху феодализма. Никогда дух демократической свободы не проявлялся с такой силой, я бы даже сказал, столь неистово, как во французских средневековых общинах и в Генеральных штатах, собиравшихся в разные исторические периоды, вплоть до начала XVII века»[28].

После Июльской революции Шатобриан прекрасно выразил эту давнюю страсть французской аристократии:

«Раз уж нельзя сохранить легитимную монархию, меня, республиканца по природе, монархиста по убеждениям и бурбониста по долгу чести, гораздо больше устраивает демократия, нежели эта приблудная монархия, порожденная неизвестно кем»[29].

Третья тенденция, реформистская, принадлежала умеренным, прагматичным, рациональным «монархистам» (monarchiens[30]), сторонникам 1688-го или 1776 годов[30], адептам английской или американской модели монархии (Мунье, Малуэ, Малле дю Пан), а иначе говоря, «конституционалистам».

Из трех этих доктрин, вторая - самая привлекательная в интеллектуальном отношении, изобретательная и по-настоящему противоречивая, то есть единственно контрреволюционная и антимодернистская, идеально республиканская и исторически легитимная. Монтескьё еще до Шатобриана отметил связь между реакционным и реформистским течениями XVIII века, защищавшими и возвращение к старой конституции, и умеренную монархию, контролируемую рядом общественных институтов. По иронии истории, модернизм Монтескьё в том виде, в каком он отражается в американской демократии, явился результатом оправдания феодальной свободы князей: в этом отношении довольно трудно отличить модерниста от антимодерниста. «[Существует] любопытная преемственность, - писал в середине ХХ века Поль Бенишу, - между политическими темами слабо подчиненного дворянства и темами либеральных партий века прошлого и века нашего», заключая в итоге, что недоразумение «должно было рассеяться только в 1789 году»[31]. Если, конечно, не считать, что Шатобриан продлил его до 1848-го, Токвиль - до Второй империи, а Тэн - до Третьей республики.

Когда в «Происхождении современной Франции», задуманной после событий Парижской коммуны, Тэн представил революцию как следствие классического духа, увидев непрерывную централизующую преемственность, ведущую от кольбертизма к якобинству, он тоже, в сущности, принимал тезис об аристократическом долиберализме. Именно в этом упрекал его Моррас, ставя его в своей обличительной критике в один ряд с Шатобрианом: «Назвать дух революции классическим - значит […] лишить слово его естественного содержания и породить двусмыслицу», потому что, по Моррасу, революция «появилась совсем с другой стороны»: от Реформы, от «старой индивидуалистской закваски Германии», «духа Руссо», который «ознаменует собой эпоху романтизма»[32]. Для Морраса Реформа, романтизм и революция - это одно и то же. Позднее Бурже использовал этот тезис Тэна в романе «Ученик» (1889), вложив его в уста философа Адриана Сикста: «Французская революция […] целиком и полностью основывается на ошибочном представлении о человеке, берущем начало в картезианской философии»[33]; но еще позднее, на рубеже веков, после дела Дрейфуса[34], Бурже займет позицию, сходную с позицией Морраса, связав романтизм и революцию, а не революцию и классицизм.

Как видим, антимодернист, контрпримером которого может служить Моррас, не является ярым сторонником классицизма; в нем есть что-то от романтика, пусть даже «вывернутого наизнанку», каким видел Сент-Бёва Тибоде, или от декадента, как у Шатобриана или Тэна (от которых стремился отмежеваться Моррас в «Трех политических идеях» или в «Венецианских любовниках»), наконец, как у Бодлера или раннего Бурже. Антимодернисту - де Местру, Шатобриану, Бодлеру - трудно сочинять: его творение всегда отчасти чудовищно. И это как раз тоже делает его модернистом.

Противоположная революция или противоположность революции

Несколько ранних заявлений Жозефа де Местра о контрреволюции в «Рассуждениях о Франции» (1797) справедливо приобрели известность, поскольку они свидетельствуют о сложности этого движения и подтверждают необходимость отличать контрреволюцию от антиреволюции. Де Местр, противник деспотизма, внимательный читатель «Общественного договора», возражает Руссо его же словами, критикуя революцию с позиций самих революционеров:

«К чему стремились роялисты, когда требовали контрреволюции в том виде, в каком сами ее представляли, то есть совершаемую внезапно и с позиции силы? Они требовали покорения Франции - а значит, ее разделения, уничтожения ее влияния и падения короля, то есть вероятной трехвековой резни, неизбежного следствия подобного нарушения равновесия»[35].

Де Местр без обиняков осуждает использование армий иностранных государств против революции; он видит в контрреволюции следующий этап самой революции, а не возвращение назад. Де Местр - весьма деликатный полемист:

«Почти все ошибки порождаются словами. Мы привыкли называть контрреволюцией некое политическое движение, призванное уничтожить революцию, поскольку оно обладает противоположной ей направленностью; мы заключаем, что оно будет того же толка, а следовало бы заключить совсем другое»[36].

На самом деле все тоньше, так как революция и контрреволюция принадлежат одной и той же истории, следовательно, неотделимы друг от друга:

«…восстановление монархии, то есть то, что мы называем контрреволюцией, отнюдь не будет противоположно революции, но станет противоположностью революции»[37].

Де Местр удивительным образом предвосхищает Гегеля: контрреволюция не будет отрицанием революции, потому что история необратима; она будет ее преодолением или сменой. Чтобы показать эту диалектику, он прибегает к риторической фигуре «reversio»[38], или антиметаболе: «не противоположная революция, а противоположность революции» - то есть воспроизведению словосочетания в другом порядке или, точнее говоря, в инверсированном симметрическом порядке. В антиметаболе я выражаю нечто отличное теми же самыми словами. Эта риторическая фигура - мы еще обратимся к ней, когда будем говорить об антимодерне как стиле, - порождает другой смысл, насилует логику и нарушает причинно-следственные связи. Она довольно распространена у де Местра и является неотъемлемой частью его аргументации (когда Бодлер говорит, что де Местр его «научил мыслить»[39], он, возможно, как раз думал об этой провокационной диалектике антиметаболы). Эта фигура обнажает диалектику [божественного. - Примеч. перев.] наказания и [духовного. - Примеч. перев.] перерождения, которая основывает его философию истории: позднее он скажет, что раз революция - это «совершенно дьявольское» создание, то контрреволюция «будет ангельской или ее не будет вообще»[40]. Такая диалектика парадоксальна тем, что в ней революция работает на монархию, а это совершенно скандальное заключение на взгляд большинства простых или недальновидных антиреволюционеров, за исключением настоящих антимодернистских контрреволюционеров, как понимал их согласно своей до срока гегельянской модели де Местр: «Если хорошо поразмыслить, мы увидим, что как только революционное движение набрало силу, Францию и монархию могло спасти только якобинство»[41]. Антиреволюционер считает, что монархия вернется извне; контрреволюционер же, чтобы ее вернуть, ставит на революцию.

Опять же по иронии истории, Шатобриан отмечает, что первая Реставрация (1814) обязана своим осуществлением епископу-отступнику, а вторая (1815) - условному цареубийце. Эта страница «Замогильных записок» - одна из самых известных: «Внезапно открывается дверь: опершись на руку преступления, молча входит порок, г-н де Талейран под руку с г-ном Фуше»[42].

«Позор разума человеческого»

Противоречивость, которую проявляет в отношении революции Бодлер, как и в случае с де Местром или Шатобрианом, свидетельствует скорее об очаровании контрреволюции и антимодернистской покорности судьбе, нежели об обычном антиреволюционном неприятии, предполагающем, что от революции можно абстрагироваться:

«Во всякой перемене есть что-то отвратительное и одновременно притягательное, что-то вроде измены или переезда на другую квартиру. Этим и можно объяснить Французскую революцию»[43].

Революция нравится, как всякая перемена или как всякая политика в духе «чем хуже, тем лучше». Поначалу, в феврале 1848 года, Бодлер опьянен революцией: «Мое опьянение в 1848 году. / […] Жажда мести. Естественное удовольствие от разрушения»[44]. Такое антифилософское понимание естества встречается в «Моем обнаженном сердце» везде, где речь идет о революции и где надо объяснить наслаждение, которое дает человеку разрушение: «15 мая. - Та же жажда разрушения. Жажда легитимная, раз легитимно все то, что естественно»[45]. А в июне такая запись: «Июньские ужасы. […] Естественная тяга к преступлению»[46]. Естественное удовольствие от разрушения, естественная жажда разрушения, естественная тяга к преступлению - вот что, согласно Бодлеру, демонстрирует нам революция. Отныне и до конца своих дней он будет питать недоверие к человеку, к демократии, к массам, к народному суверенитету и всеобщему избирательному праву, благодаря которым власть вскоре перейдет в руки будущего Наполеона III: «Ярость к государственному перевороту», - напишет поэт[47]. Переворот 1851 года сделает его «физически равнодушным к политике», как напишет он в марте 1852-го своему опекуну Нарциссу Анселю[48]. Наполеон III докажет, что, «захватив телеграф и национальную типографию, управлять великой нацией может первый встречный», и все это при полном попустительстве народа, который сам себя добровольно порабощает. Все антимодернисты являются учениками Ла Боэси: «Глупцы - те, кто верит, что подобное может свершиться без согласия народа», - добавляет Бодлер[49]. Шатобриан то же самое говорил о Наполеоне I:

«…французы инстинктивно подчиняются власти; они совершенно не любят свободу; единственный их идол - равенство. А ведь равенство и деспотизм тайно связаны между собой. Именно поэтому Наполеон был дорог сердцу французов»[50].

Начиная с Шатобриана понимание уязвимости свободы (аристократической) по отношению к равенству (демократическому) становится признаком антимодернистской мысли.

Плебисцитная диктатура Луи Бонапарта для многих поколений французов, должно быть, представлялась чем-то вроде первородного греха всеобщего избирательного права. Бодлер извлечет из этого урок: «Что я думаю о голосовании и выборном праве. О правах человека». По-видимому, ничего хорошего он об этом не думал, поскольку дальше писал: «Нет более разумного и прочного правительства, чем правительство аристократическое. / Монархия или республика, основанные на демократии, в равной мере абсурдны и бесхарактерны»[52]. Бодлер сожалеет о падении божественного права. В «Цветах зла» поэт сам часто предстает перед нами в образе свергнутого, или даже «низложенного» (déposé)[53], царя, как, например, в стихотворении «Альбатрос»:

Он, как весла, их тяжко влачит за собой.

Так, поэт, ты паришь под грозой, в урагане,

Недоступный для стрел, непокорный судьбе,

Но ходить по земле среди свиста и брани

Теократическое и провиденциалистское мировоззрение Бодлера основывается на контрреволюционной ненависти к народному суверенитету и всеобщему избирательному праву. В лице Наполеона III Франция получила то, что заслуживала, как заслуживала она и революции, по мнению де Местра: «Что такое Наполеон III? Чего он стоит? Найти объяснение его природе и предопределенности»[55].

Бесчисленны выпады Бодлера против равенства, этого неотъемлемого лозунга политического века, унаследованного от революции. В «Салоне 1846 года», то есть до наступления 1848-го, конечно, не без некоторой иронии, Бодлер пишет:

«Черный фрак и редингот обладают не только красотой политической, являющейся выражением всеобщего равенства, но и красотой поэтической, являющейся выражением народной души; все это - огромная процессия гробовщиков, гробовщиков политических, гробовщиков влюбленных, гробовщиков-буржуа»[56].

Чернота фрака, «униформизация ливрей» означают равенство муравьев, триумф толпы, который символизирует современный город. Кишение жизни, кишение города: Бодлер переходит от одного к другому благодаря их фонетическому сходству[57], которым он играет в стихотворении в прозе «В час ночи»: «Ужасная жизнь! Ужасный город!»[58]

Итак, когда речь идет о равенстве, на устах Бодлера всегда возникает усмешка. В стихотворении «Избивайте нищих!» после того, как поэт поколотил нищего, а нищий ответил на это поэту с удвоенной энергией, драка заканчивается следующей сентенцией поэта, преподносящего нам урок: «Сударь, вы мне равны! Окажите мне честь, разделив со мной мои деньги…»[59] Эта история представляется нам попыткой применения на практике теории, внушенной поэту «книгами, в которых говорится об искусстве делать людей счастливыми, мудрыми и богатыми в двадцать четыре часа», и выраженной в «измышлениях тех, кто советует беднякам сделаться рабами, и уверяет, что все они - свергнутые короли»[60], то есть речь идет о высмеиваемых поэтом утопических социалистах: «Что скажешь на это, гражданин Прудон?» - так заканчивается это стихотворение в прозе.

В письме 1860 года к своему издателю Огюсту Пуле-Маласси, в котором, как это часто бывало, речь шла о деньгах, Бодлер, на сей раз высмеивая уже самого себя, снова обращается к теме стихотворения «Избивайте нищих!»:

«Когда вы встретите молодого человека, который в семнадцать лет, будучи свободным от семейных уз, жаждет наслаждений и вступает в литературную жизнь с 30 тысячами франков долга, а по истечении двадцати лет увеличивает его всего лишь на 10 тысяч, […] познакомьте нас, чтобы я приветствовал в нем себе равного»[61].

В стихотворении «Игрушка нищего», в котором богатый ребенок завидует игрушке нищего, «живой крысе» в «зарешеченном ящике», в конце концов, «оба ребенка по-братски улыба[ются] друг другу, обнажая равно белые зубы»[62], при этом слово «равно» снова выделено у Бодлера курсивом. На этот раз осмеяны и равенство, и братство, то есть лозунг, обретенный в 1848 году. Или еще в стихотворении «Зеркало», в котором поэт вопрошает «уродливого человека», зачем тот глядит на себя в зеркало, то есть делает то, что не может ему нравиться. На что «уродливый человек» говорит ему о «бессмертных принципах восемьдесят девятого года», согласно которым «все люди равны в своих правах», а значит, он тоже обладает «правом смотреться в зеркало»[63].

Бодлер довольно давно, еще в посвящении «Салона 1846 года»[64], - хотя эту точку зрения разделяют не все специалисты - начал издеваться над буржуазией, используя при этом терминологию Паскаля: «Вы - большинство, вы - многочисленны и умны; значит, вы - сила, а значит, и справедливость»[65]. После 1848 года всеобщее избирательное право, издевательской аллегорией на которое может быть стихотворение «Зеркало», - раз уж результаты всеобщих выборов являются отражением народного суверенитета - подтвердило это математическое уравнение числа, силы и справедливости.

Бесполезно переписывать историю недоверия французских писателей к народному суверенитету, а после 1851 года и к всеобщему избирательному праву[66]. Вот что возвещал де Местр уже в 1794 году, в который раз приводя веские аргументы:

«Суверенитет народа, свобода, равенство, ниспровержение всякого рода власти - какие сладкие иллюзии! Толпа принимает эти догмы, а значит, они ложны; она любит их, а значит, они плохи. Не важно, понимает ли она их, любит ли. Суверены, дрожите на своих тронах!»[67]

В своих обличениях последователи де Местра будут опираться на ход истории, особенно после того, как декрет временного правительства от 5 мая 1848 года утвердит прямое избирательное право (мужского населения), не ограниченное ни правоспособностью, ни избирательным цензом, которого ни один последующий политический режим не посчитает возможным пересмотреть, но которое все, напуганные его опасными возможностями, будут стараться упорядочить: «Беспечность политиков 1848 года воистину не имела себе равных. Они дали Франции, которая их об этом не просила, всеобщее избирательное право», - напоминал в 1871 году Ренан[68].

Флобер даже больше Бодлера известен своим сарказмом по отношению к всеобщему избирательному праву, который можно обнаружить в его переписке. Он обрушивается на него уже в 1852 году:

«…очевидность всеобщего избирательного права начинает превращаться в догму, идущую на смену непогрешимости папы римского. Сила рук, право большинства, уважение к толпе приходят на смену авторитету имени, божественного права и главенству Святого Духа»[69].

В «Дневнике» братьев Гонкур тоже полно возмущений против всеобщего избирательного права и попыток защиты позиций аристократии и интеллигенции: «Всеобщее избирательное право, являющееся божественным правом большинства, - это чудовищное ослабление прав интеллигенции»[70]. Право большинства противопоставляется божественному праву, и формула «Vox populi, vox dei»[71] высмеивается постоянно: она используется Флобером в качестве эпиграфа к «Лексикону прописных истин», но до этого появляется у Вилье де Лиль-Адана, который озаглавливает так [«Vox populi»] один из своих «жестоких рассказов», являющийся чем-то вроде поэмы в прозе, продолжающей линию «Зеркала» Бодлера и высмеивающей до Густава Лебона[72] иррациональную слепоту толпы, кричащей из года в год, особенно с 1870-го по 1873-й, с равным энтузиазмом и искренностью «Да здравствует император!», «Да здравствует республика!», «Да здравствует коммуна!» и «Да здравствует маршал!»[73].

Ненависть ко всеобщему избирательному праву, этому «подобию желеобразной каши», как называл его Гобино[74], обострилась в среде интеллектуалов до того панического ужаса, который у них вызвала Парижская коммуна. Начиная с осени 1870 года Жорж Санд писала о «высоком презрении, чем-то вроде болезненной ненависти, протесте, которые, мне кажется, нарастают против всеобщего избирательного права»[75]. По мнению Пьера Розанваллона, после событий 1871 года вопрос о всеобщем избирательном праве - это вопрос, которому «в некотором роде придавали слишком много значения [surinvestie]», «словно столетие размышлений о французской демократии сводилось исключительно к нему»[76]. Нигде так хорошо не ощущается эта ненависть, как в переписке Санд и Флобера, который в письме к ней осенью 1871 года называет всеобщее избирательное право «позором разума человеческого»[77]. Элита интеллигенции противопоставляется народным массам: «Теперь наше спасение - только в легитимной аристократии, под которой я понимаю такое большинство, которое не имеет ничего общего с числовым выражением», - признается Флобер[78]. Недоверие к политике после 1871 года, как «неспособной» что-то решить, настолько характерно для литературных кругов, что Бурже, выходец из университетской и республиканской семьи, плохо относящийся к Луи Бонапарту в 1870 году, но шокированный Парижской коммуной и взволнованный последовавшим разделением общества на ее сторонников и противников, в 1873-м, когда ему был 21 год, признается, что больше не может читать газет. Он издевается над правами народа и «прочими политическими глупостями», заявляя, что «правительство первого встречного дурака, то есть, например, Луи Бонапарта, лучше, чем сегодняшняя всеобщая возня»[79]. Выражение «первый встречный», использованное Бодлером по отношению к императору, или «первый встречный дурак», как выразился молодой Бурже (будучи уже не столь убежденным республиканцем, но еще и не монархистом, - словом, на небольшое время антимодернистом), заслуживает нашего внимания. Обращение к «первому встречному» лучше всего показывает противоречивость презирающего власть антидемократа, то есть денди. В 1939 году, накануне Второй мировой войны, Жан Полан тоже будет взывать к «первому встречному», говоря о слабости европейских демократий. Это воззвание будет не без труда понятно читателями «Нувель ревю франсез», но оно уже тогда заявит о его голлизме[80].

Олигархия интеллекта

После 1871 года никто не окажет такого влияния на распространение антимодернистских идей, как Тэн и Ренан, часто обедавшие с Флобером и братьями Гонкур у Маньи[80]. «Влияние Ренана ощущалось гораздо сильнее, чем влияние Жозефа де Местра», - будет сожалеть Леон Доде, видевший в Ренане человека «ошибочных ценностей» XIX века[81]. В работе «Происхождение современной Франции» (1876-1894) Тэн, более не отождествлявший себя с «контрреакционером», как это было в начале Второй империи, согласно Шарлю Ренувье[82], желал видеть во Франции либеральный и в то же время консервативный политический режим; но настольной книгой антимодернистов, таких, как, например, Жюльен Бенда, до 1930-х годов становится работа Ренана «Интеллектуальная и нравственная реформа» (1871), куда более гибкая, чем работа Тэна. Позднее, правда, обе они, названные Тибоде «Тэн-и-Ренан», столь же нераздельные, как «Тарн-и-Гаронна»[83], впадут в забвение. Ренан, который тоже был одновременно и консерватором, и либералом, вроде Шатобриана или Токвиля, быстрее, чем Тэн, то есть уже к 1871 году, опишет происхождение того зла, от которого страдала Франция, причем сделает это с интонациями де Местра: «…совершенно очевидно, что раз Провидение наказывает ее, - значит, любит»[84]. Он увидел происхождение этого зла в уничтожении аристократии, начавшемся во времена Филиппа Красивого, в абсолютизме Людовика XIV, в абстрактном характере и деспотизме Французской революции, в отсутствии свободы начиная с 1815 года[85], но он также считал (хотя и не долго), что материализм и демократия несли ответственность за упадок военных доблестей Франции, объясняя тем самым поражение 1870 года[86]. Франция пала жертвой всеуравнивающего материализма, неподчинения индивидуумов властям в преследовании всеобщего блага. А ведь «из сложившейся ситуации не выйти благодаря всеобщему избирательному праву: […] нельзя обуздать всеобщее избирательное право через него самого»[87]. Правительство, двор, администрация, а так же оппозиция и университеты - все общественные институты были ослаблены «неправильно понятой демократией», потому что «невозможно хорошо управлять, администрировать и руководить демократической страной»[89]. По мнению Ренана, бессилие всеобщего избирательного права в управлении обществом очевидно. Правительство должно быть результатом селекции - по благородству происхождения, жеребьевке, выборам или экзаменам и конкурсам, - которую народное голосование делает маловероятной. Упреки Ренана напоминают упреки Флобера или братьев Гонкур:

«Поскольку всеобщее избирательное право применяется к депутатам, оно, до тех пор, пока будет оставаться прямым, всегда будет приводить к посредственному выбору. […] Будучи в высшей степени ограниченным, оно не видит необходимости в науке, преимуществ, которые несет в себе дворянин или ученый»[90].

Уж лучше, как говорили Бодлер и Бурже, благородство происхождения или «первый встречный», потому что, как замечает Ренан, «случайность благородного происхождения не столь велика, как случайность голосования»[91].

Политический антимодернизм отождествляется отныне с элитизмом и демократическим процессом, хотя и не решается восстать против демократии, - именно этой терпимости и слабости не может ему простить Леон Доде: антимодернист несет на себе крест демократии. «Любая посредственность лучше коллективного выбора тридцати шести миллионов человек, если каждого считать как один отдельный голос», - заявляет Ренан. Это высказывание может показаться безапелляционным; оно могло бы означать переход Ренана на антидемократические и бунтарские позиции, но за ним сразу же следует такая оговорка: «Пусть будущее покажет, что я ошибаюсь!»[92]. Антимодернист не может стать последователем Морраса или путчистом.

Теперь лекарство найдено само собой[93]: все будет строиться на полумерах. Раз всеобщее избирательное право не в силах регулировать самое себя, не может ли правильно понятая демократия исправить демократию, понятую неправильно? Возрождение Франции было бы тогда возможно при отказе от заблуждений демократии, восстановлении аристократии, а может, и монархии, образовании народа и сообщении ему нравственного чувства. В образе «хорошего патриота» Ренан представляет нам оба пути подобного обновления. Первый мог бы состоять в восстановлении королевства, то есть в его основании на историческом, а не на божественном праве[94], что могло бы уменьшить губительные последствия количественного суверенитета. Но династические сомнения (Бурбоны или Орлеанские) препятствуют такому решению, хотя начиная с 1871 года Ренан, или «хороший патриот», спокойно рассматривает возможность наместничества принца Жерома Бонапарта[95]. Вторым вариантом могло бы стать восстановление дворянства или провинциальной мелкопоместной знати, позволяющее благодаря двухступенчатым выборам уменьшить опасности народного суверенитета. Это было бы идеально, но Ренан в это тоже не очень верит. Тогда он трансформируется из «хорошего патриота» в «очень порядочного гражданина», сомневаясь, в лице такового, что можно так радикально изменить Францию, и, показывая тем самым свою растерянность, предлагает полумеры.

Поскольку в 1871 году конституционное и династическое решения проблемы были отложены, выбор между монархией и республикой оставался открытым, а Ренан не питал достаточного доверия к конституции, считая, что она не будет способствовать развитию Франции, и предлагал пересмотреть ту роль, которую играли в обществе элиты, то есть пересмотреть способы их селекции, природу демократии и форму государственного правления. Чтобы организовать и иерархизировать органы государственного управления, раз уж кажется нереальным отказ от всеобщего избирательного права, «двухступенчатая система [выборов] могла бы исправить погрешности этого избирательного права»[96], Также следовало бы подумать об установлении департаментских коллегий, избирательных списков и плюрального вотума. Но главное для Ренана - и это его давнишняя идея - реформа образования, поскольку только образование способно устранить недостатки всеобщего избирательного права. Ренан, таким образом, высказывается за бесплатное, но необязательное начальное образование[97], в особенности, за реальное высшее образование и автономность университетов, чего не было во Франции со времен Средних веков[98]. Развитие высшего образования очень важно для возникновения интеллигентной аристократии и «олигархического триумфа разума»[99], потому что правильно понятая демократия Ренана - это тирания ученых: «Не столь важно выпускать просвещенные массы, сколько производить на свет великие умы и народ, способный эти умы понять»[100]. А пока он не видит другого выхода из сложившейся ситуации, как подчинить народ необходимому общественному порядку, то есть основанному на аристократическом неравенстве.

Как и большинство интеллектуалов того времени, Ренан рассматривает равенство как опасную утопию, а демократию - как нестабильную политическую систему. Раз уж народ есть то, что он есть, то есть необразованный народ, политическая деятельность должна оставаться монополией элиты в иерархичном, но свободном обществе: «Неувядаемая слава правительств заключается в том, что они позволяют делать», - говорил он уже в период Второй империи[101]. Таков ответ писателя на поражение нации, объясняемое им не столько причинами военными, сколько интеллектуальными и нравственными: конечно, в этом виноват буржуазный материализм, но прежде всего - демократия, извращенная всеобщим избирательным правом, лишившая Францию элиты.

Это уже утверждал доктор Бенаси, глашатай идей Бальзака в романе «Сельский врач» (1833):

«Всеобщее избирательное право, которого сегодня требуют те, кто принадлежит к так называемой конституционной оппозиции, было великолепным принципом применительно к церкви, потому что […] там все были подчинены и воспитаны единым религиозным чувством, имели один и тот же образ мыслей, и все хорошо знали, чего хотели и куда направлялись»[102].

Но, если всеобщее избирательное право приложить ко всей нации, как того требовали либералы, оно неизбежно привело бы к «погибели Франции и самих либералов»[103]. Ренан писал после событий Парижской коммуны, «Сельский врач» же написан после революции 1830 года и выражал политическую и религиозную реакцию Бальзака на это событие. Из всего цикла «Человеческой комедии» этот роман стал для Бурже, как только он сам встал на сторону нравственного порядка, самым любимым. Бурже особенно нравилось в Бальзаке то, что он называл «интуицией политической истины»[104]. По мнению Бурже, Бальзак предвидел все катастрофы XIX века, от Французской революции до Третьей республики: демократию, парламентаризм, классовую борьбу, всеобщее избирательное право, материализм, анархию - все то наследие 1789 года, отрицательные стороны которого предсказал Бальзак. Намекая на эмоциональное потрясение от 1870 года и Парижской коммуны, Бурже, уже став монархистом, замечал, что «мыслящие умы только начинают задумываться, видя жалкие попытки проведения в жизнь революционных принципов, которые мы все с тех пор наблюдаем», и убеждался в справедливости общественных теорий «Человеческой комедии»[105].

Ренан же в «Философских диалогах», написанных в Версале в мае 1871 года, сформулировал свою программу не столько политическим образом, сколько метафизическим:

«...маловероятно, чтобы Бог мог реализоваться через демократию. Ревнивая и фанатичная демократия является даже тем, что можно назвать теологической ошибкой в полном смысле этого слова, поскольку преследуемая таким образом цель не в том, чтобы всех уравнять, а в том, чтобы, наоборот, сотворить богов, высших существ, которым будет поклоняться и с радостью служить остальная часть сознательного населения. В этом смысле демократия - антипод путей господних»[106].

Отказ от демократии ведет к теократии. Задолго до Парижской коммуны создание интеллектуальной элиты было уже эксплицитно вписано в ренановскую программу «Будущего науки», где речь шла о том, чтобы сделать человека достойным свободы и равенства. Размышления Ренана вдохновлялись тогда событиями 1848 года, то есть еще одной революцией, точно так же, как размышления 1871 года были навеяны Парижской коммуной:

«Мораль, как и политика, выражается в одной великой идее: воспитании народа. Мораль должна бы предписывать это во все времена; теперь же, с того момента, как народ получил политические права, этого, как никогда, требует политика. Всеобщее избирательное право станет легитимным только тогда, когда все будут обладать достаточной степенью рассудочности, без которой нельзя называться человеком, и если его следует сохранить, то только потому, что оно может ускорить появление этой рассудочности. Глупость не имеет права управлять миром»[107].

После событий 1789-го, 1793-го, 1830-го, 1848-го и 1871 годов образование будет улучшать демократию и остановит порочный круг революций.

Такая точка зрения преобладает во всей литературе конца XIX века. Ее можно встретить у Гюисманса, Барреса и в «Очерках современной психологии» (1883), в которых Бурже отдает должное тем, кто разбудил его поколение: Бодлеру и Флоберу, Ренану и Тэну, а также Стендалю - все они антимодернисты, кроме Бальзака, ставшего для Бурже, когда он преодолел период реакции, идеалом для подражания. В главе, посвященной Ренану, Бурже не сомневается в том, что «всеобщее избирательное право противно идее о высшем человеке»[108]. Пеги, еще до выборов мая 1902 года, которые выиграет Эмиль Комб[109] и которые заставят самого Пеги ненавидеть «современный мир», обрушивался на демократию:

«…исполнение всеобщего избирательного права превратилось во Франции […] в неслыханный разгул порока […], площадку для лжи, злоупотребление властью, уроки несправедливости и порока, общественную болезнь».

Пеги даже дошел до того, что сравнил всеобщее избирательное право с проституцией: «Предвыборная проституция - это подлинное унижение прежней большой любви»[110], то есть мистической любви к революции.

Таково самое устойчивое наследие контрреволюции в антимодернистской традиции, довольно быстро превратившееся в штамп, по свидетельству Марселя Пруста, всегда относившегося с иронией ко всеобщему избирательному праву, например, в пародии на Флобера «Меломания Бувара и Пекюше» (1894), где он вкладывает в уста Бувара такие слова: «…не противно ли прогрессу продолжать читать стихи госпожи де Жирарден в эпоху паровоза, всеобщего избирательного права и велосипеда?»[111]. Или другой пример, где Пруст использует избирательное право как метафору эстетической рефлексии по поводу современников: «Всеобщее избирательное право следующего поколения будет не разумнее и не неподкупнее нашего». Пруст, конечно, не был привязан к демократии, которую напрямую отождествляет с демагогией:

«...совершенно естественно, что многие писатели не только льстят молодежи, то есть своим будущим избирателям, но и представляют ей программы, ловко подогнанные к ее пристрастиям. У символизма, как и у республики, есть свои сторонники, которые точно так же готовы примкнуть к чему угодно, нежели смириться с тем, что их не переизберут или перестанут читать»[112].

Этот намек на присоединение позволяет датировать отрывок началом 1890 года[113]. Пруст становится совершеннолетним. Как и большинство интеллектуалов, испытывающих отвращение к выборам, как, например, Малларме в 1898 году или Сартр в 1936-м, он, вероятно, не принимал участия в голосовании.

Говоря в «Обретенном времени» о той карьере, которой бы мог посвятить себя Сен-Лу, если бы пережил войну, то есть о том, что он легко мог бы победить на выборах 1919 года и стать депутатом «сине-голубого» парламента[114], Прусту удается бросить тень сомнения на всех участников политической игры:

«Возможно, он слишком искренне любил народ, чтобы завоевывать его голоса, хотя народ, конечно же, простил бы ему демократические идеи в силу его дворянского происхождения»[115].

С одной стороны, не обязательно любить народ, чтобы получить голоса, ведь «благодаря напудренному Национальному блоку удалось также провести ряд старых политических негодяев, которые всегда переизбираются»; с другой стороны, сам народ на самом деле не столько верит в «демократические идеи», сколько в «дворянское происхождение». На этот раз чувства рассказчика переданы достаточно ясно:

«Вся эта бестолочь раздражала, но Национальный блок стал вызывать не такую неприязнь, когда появились жертвы большевизма, великие княгини в лохмотьях, мужья которых были убиты на каторге»[116].

Поль Моран, позднее свидетель окаменения антимодернистской традиции в ХХ веке, ликовал, обнаружив в 1969 году в «Дневнике» Клоделя следующую запись:

«Каждые новые выборы открывают нам панораму глупости и злобы французов. […] Можно ли представить более дурацкую правительственную систему, чем та, которая раз в четыре года вручает судьбу страны […] в руки толпы, а не народа. […] Раз в четыре года Франция избирает своих представителей в припадке алкогольной каталепсии»[117].

Клодель, ницшеанец в эпоху написания «Золотой головы», теперь становится «легитимистом, […] католиком, антидемократом», совершая таким образом в мае 1914 года «выпад против всеобщего избирательного права»[118]. Моран встречался с ним и с удовольствием напоминал о том послаблении, которое Клодель делал Моррасу, своему врагу в отношении католицизма: «По крайней мере, он так же, как и я, ненавидит демократию»[119].

Перевод с французского Сергея Рындина

1) Данный текст представляет собой перевод первой главы книги Антуана Компаньона «Антимодернисты: от Жозефа де Местра до Ролана Барта» (см.: Compagnon A. Les antimodernes: de Joseph de Maistre à Roland Barthes. Paris: Gallimard, 2005. Р. 17-43). Среди других значимых работ автора см.: Nous, Michel de Montaigne. Paris: Seuil, 1980; La Troisième République des Lettres. Paris: Seuil, 1983; Proust entre deux siècles. Paris: Seuil, 1989; Les Cinq Paradoxes de la modernité. Paris: Seuil, 1990; Baudelaire devant l’innombrable. Paris: PUPS, 2003. На русском языке вышла его книга: Демон теории. Литература и здравый смысл / Перев. с фр. С. Зенкина. М.: Издательство имени Сабашниковых, 2001.

2) Ниже Компаньон определяет эту фигуру как «сплав пророчества и наставления, противоположность “известному гладкому слогу, дорогому каждому буржуа”, в котором Бодлер упрекал Жорж Санд» (Compagnon A. Les antimodernes… Р. 137. - Примеч. перев.).

3) См.: Masseau D. Les Ennemis des philosophes. L’antiphilosophie au temps des Lumières. Paris: Albin Michel, 2000; McMahon D.M. Enemies of the Enlightenment. The French Counter-Enlightenment and the Making of Modernity. Oxford; New York: Oxford University Press, 2001; или еще: Goulemot J.-M. Adieu les philosophes. Que reste-t-il des Lumières? Paris: Seuil, 2001. Р. 98-106.

4) Bourget P. Outre-mer. Notes sur l’Amérique [1892]. Paris: Lemerre, 1895. Vol. II. P. 321. Эта цитата послужила эпиграфом к работе Морраса «Три политические идеи», посвященной Бурже «в память о справедливых заключениях книги “За морем”» (Maurras Ch. Trois idées politiques. Paris: Champion, 1898).

5) См.: Gengembre G. La Contre-Révolution ou l’histoire désespérante. Histoire des idées politiques. Paris: Imago, 1989. P. 21.

6) Ср. с первым определением этого слова в России, которое дает «Новый словотолкователь» Яновского (1804): «Контрреволюция. Перемена против перемены»; после чего оно почти на столетие исчезнет из русских толковых словарей и появится только во втором издании Толкового словаря живого великорусского языка Владимира Даля 1880-1882 годов. - Примеч. перев.

7) Paulhan J. Les Fleurs de Tarbes ou la Terreur dans les Lettres [1941]. Paris: Gallimard, 1990. Р. 157 (см. также рус. перев.: Полан Ж. Тарбские цветы, или Террор в изящной словесности. СПб.: Наука, 2000. - Примеч. перев.).

8) Кобленц (Пруссия) был средоточием контрреволюционной эмиграции, группировавшейся вокруг графа д’Артуа. Там же был составлен известный манифест герцога Брунсвика (25 июля 1792 года), обещавший революции жестокую расправу. - Примеч. перев.

11) Местр Ж. де. Петербургские письма. 1803-1817 / Сост., перев., пред., комм. Д.В. Соловьева. СПб.: Инапресс, 1995. С. 184.

12) Barthes R. Le Neutre. Cours au Collège de France (1977-1978). Paris: Seuil, 2002. Р. 98.

14) Faguet E. Joseph de Maistre // Politiques et moralistes du XIXe siècle. Première série. Paris: Lecène, Oudin, et Cie, 1891. Р. 67.

15) Антуан Ривароль (1753-1801) - видный деятель контрреволюции, писал злые памфлеты на революционеров. Его «Малый словарь великих деятелей революции» (1790) - типичный тому пример. - Примеч. перев.

16) Литературные паломничества были в моде, и Шатобриан, как многие тогда, ездил к последнему местожительству Руссо. - Примеч. перев.

17) Робеспьер, один из теоретиков революционной диктатуры, считал себя учеником Руссо. - Примеч. перев.

18) Реставрация - период вторичного правления династии Бурбонов (1815-1830); Июльская монархия - монархия Луи Филиппа (1830-1848), установленная после Июльской революции 1830 года. - Примеч. перев.

19) Barbey d’Aurevilly J. Les Prophètes du passé [1851]. Paris: Bourdilliat, 1860. Р. 65.

20) Maurras Ch. Chateaubriand ou l’anarchie. Trois idées politiques. Chateaubriand, Michelet, Sainte-Beuve [1898] // Idem. Œuvres capitales. Paris: Flammarion, 1954. Vol. II. P. 67-68.

21) Idem. Note III. Chateaubriand et les idées révolutionnaires // Ibid. P. 91.

22) Реакционная монархическая политическая организация, возникшая во Франции в 1899 году под руководством Морраса; под этим названием просуществовала до 1944 года. - Примеч. перев.

23) См.: Codechot J. La Contre-Révolution. Doctrine et action, 1789-1804. Paris: PUF, 1961. Р. 7; Steiner G. Aspects of Counter-Revolution // Best G. (Ed.). The Permanent Revolution and its Legacy, 1789-1989. Chicago: University of Chicago Press, 1989. Р. 129-153.

25) Обычно различают «парламентскую Фронду» (1648-1649) и «Фронду принцев» (1650-1653), которые были направлены не против Ришелье, а против кардинала Мазарини. Но под «фрондой» может также подразумеваться вообще любое восстание дворянства, видимо, автор употребляет здесь это обозначение именно так, подразумевая различные дворянские заговоры, например, Гастона Орлеанского, дочь которого позднее принимала участие и во Фронде. - Примеч. перев.

26) Католическая лига 1576 года - объединение части католического духовенства и дворянства во главе с Гизами. Лига стремилась ослабить политическую централизацию Франции и ограничить королевскую власть. - Примеч. перев.

28) Tocqueville А. Etat social et politique de la France avant et depuis 1789 [1836] // Idem. L’Ancien Régime et la Révolution [1856]. Paris: Flammarion, 1988. P. 78.

29) Chateaubriand F. De la nouvelle proposition relative au bannissement de Charles X et de sa famille [1831] // Idem. Grands écrits politiques. Paris: Imprimerie nationale, 1993. Vol. II. P. 620.

30) Так уничижительно (согласно словарю Литтре) называли представителей конституционной монархии. - Примеч. перев.

31) 1688-й - год «Славной революции» в Англии, приведшей к установлению конституционной монархии. 1776-й - год провозглашения Декларации независимости США, выдвинувшей принцип народного суверенитета как основу государственного устройства и отвергшей господствовавшую в то время теорию божественного происхождения власти. - Примеч. перев.

34) Bourget P. Le Disciple [1889] // Idem. Œuvres complètes, Romans. Paris: Plon, 1901. Vol. III. P. 49.

35) Речь идет о сфабрикованном в 1894 году обвинении против офицера французского Генерального штаба, еврея Альфреда Дрейфуса, в шпионаже в пользу Германии. Несмотря на отсутствие доказательств, суд приговорил Дрейфуса к пожизненной каторге. Борьба вокруг дела Дрейфуса привела к политическому кризису. Под давлением демократических сил Дрейфус в 1899 был помилован, в 1906 реабилитирован. - Примеч. перев.

36) Maistre J. de. Considérations sur la France // Darcel J.-L. (Ed.). Ecrits sur la Révolution. Paris: PUF, 1989. Р. 107 (см. также рус. перев.: Местр Ж. де. Рассуждения о Франции / Перев. с фр. Г.А. Абрамова, Т.В. Шмачкова. М.: РОССПЭН, 1997. - Примеч. перев.).

43) Chateaubriand F. Mémoires d’outre-tombe. Paris: Le Livre de Poche, 2003-2004. Vol. I. P. 1202 (см. рус. перев.: Шатобриан Ф. Замогильные записки / Перев. О.Э. Гринберг, В.А. Мильчина. М.: Издательство имени Сабашниковых, 1995. - Примеч. перев.). Шарль-Морис Талейран-Перигор (1754-1838) - будучи архиепископом Реймского собора, во время Французской революции оставил церковь, чтобы стать политиком. Шатобриан не простил ему, что тот сначала служил Наполеону, а потом его предал. Талейрана прозвали «хромым дьяволом», так как он действительно хромал. Жозеф Фуше (1754-1820) - министр полиции при Наполеоне Бонапарте, известный жестоким подавлением восстания в Лионе, также способствовавший позднее падению Бонапарта. - Примеч. перев.

44) Baudelaire Ch. Mon cœur mis à nu. Vol. I. P. 679 (см. рус. перев.: Бодлер Ш. Мое обнаженное сердце / Перев. с фр. Г. Мосешвили // Он же. Стихотворения. Проза. М.: Рипол Классик, 1997. С. 429-456. - Примеч. перев.).

53) Французский глагол «déposer» означает и «класть, помещать что-либо», и «свергать, низлагать кого-либо». В этом отношении приводимый ниже перевод Вильгельма Левика представляется удачней. Ср. его с переводом Петра Якубовича, который выбран в серии «Литературные памятники» в качестве основного (с. 18): «И вот, когда царя любимого лазури / На палубе кладут, он нежных два крыла…» - Примеч. перев.

54) Бодлер Ш. Цветы зла. М.: Наука, 1970. С. 302.

56) Idem. Salon de 1846 // Idem. Œuvres complètes. Vol. II. P. 494 (см. рус. перев.: Бодлер Ш. Салон 1846 года / Перев. с фр. Н. Столярова, Л. Липман // Он же. Стихотворения. С. 517-604. - Примеч. перев.).

57) Французские слова «vie» («жизнь») и «ville» («город») различаются только одним звуком. - Примеч. перев.

58) Idem. A une heure du matin // Idem. Le spleen de Paris. Œuvres complètes. Vol. I. P. 287 (cм. рус. перев.: Бодлер Ш. Парижский сплин. Маленькие поэмы в прозе // Он же. Стихотворения. С. 161-244. - Примеч. перев.).

66) См. трилогию Пьера Розанваллона: Rosanvallon P. Le Sacre du citoyen. Histoire du suffrage universel en France. Paris: Gallimard, 1992; Idem. Le peuple introuvable. Histoire de la représentation démocratique en France. Paris: Gallimard, 1998; Idem. La Démocratie inachevée. Histoire de la souveraineté du peuple en France. Paris: Gallimard, 2000.

67) Maistre J. de. Discours à Mme la marquise de Costa sur la vie et la mort de son fils [1794] // Idem. Œuvres complètes. Vol. VII. P. 250.

68) Renan E. La Réforme intellectuelle et morale [1871] // Idem. Œuvres complètes. Paris: Calmann-Lévy, 1947-1961. Vol. I. P. 342.

70) Goncourt E. de et J. Journal [15 juillet 1860]. Paris: Laffont, 1989. Vol. I. P. 582 (по понятным причинам этот фрагмент отсутствует в рус. перев.: Гонкур Э. де. и Ж. Дневник. Записки о литературной жизни. М.: Художественная литература, 1964. Т. I. - Примеч. перев.).

71) «Глас народа - глас божий» (лат.). - Примеч. перев.

72) Густав Лебон (1841-1931) - французский социальный психолог, выдвинул идею «массового общества», рассматривая толпу как иррациональную разрушительную силу, подавляющую индивидуальность человека («Психология народов и масс», 1895). - Примеч. перев.

73) Villiers de l’Isle-Adam A. «Vox populi», Contes cruels // Idem. Œuvres complètes. Paris: Gallimard, 1986. Vol. I. P. 562-565 (см. рус. перев.: Вилье де Лиль-Адан О. Жестокие рассказы. М.: Наука, 1975. - Примеч. перев.).

74) Gobineau A. de. La Troisième République française et ce qu’elle vaut. Strasbourg: Trübner, 1907. Р. 108 (цит. по: Rosanvallon P. Le Sacre du citoyen. Р. 321).

78) Idem. Lettre à George Sand, 30 avril 1871 // Ibid. P. 314.

79) См.: Mansuy M. Un moderne. Paul Bourget. De l’enfance au disciple. Paris: Les Belles Lettres, 1960. P. 185.

80) Paulhan J. La démocratie fait appel au premier venu // NRF. 1939. Mars. P. 478-483.

81) Известный парижский ресторан, ныне не существующий, в котором примерно раз в две недели проходили «обеды Маньи», собиравшие литературную элиту Парижа. Там также бывали Санд, Сент-Бёв, Леон Доде, Тургенев и другие. - Примеч. перев.

83) Renouvier Ch. Philosophie analytique de l’histoire. Les idées, les religions, les systèmes. Paris: Leroux, 1896-1897. Vol. IV. P. 113.

85) Renan E. La Réforme intellectuelle et morale. Vol. I. P. 333.

87) Поражение Франции в войне с Пруссией, положившее конец Второй империи. - Примеч. перев.

93) Первая часть книги «Интеллектуальная и нравственная реформа во Франции» называется «Болезнь», вторая - «Лекарства». - Примеч. перев.

97) Idem. La part de la famille et de l’Etat dans l’éducation [1869] // La Réforme intellectuelle et morale. Vol. I. P. 527.

99) Idem. «Rêves». Dialogues et fragments philosophiques [1876] // Idem. Œuvres complètes. Vol. I. P. 620.

101) Idem. Philosophie de l’histoire contemporaine [1859]; Questions contemporaines [1868] // Idem. Œuvres complètes. Vol. I. P. 45.

104) Bourget P. Balzac et «Le Cousin Pons» [1898] // Idem. Nouvelles Pages de critique et de doctrine [1898]. Paris: Plon, 1922. Vol. I. P. 46.

105) Idem. La politique de Balzac [1902] // Idem. Sociologie et littérature. Paris: Plon, 1906. P. 51-52.

106) Renan E. Dialogues et fragments philosophiques. Vol. I. P. 609.

107) Idem. L’Avenir de la science // Idem. Œuvres complètes. Vol. III. P. 999-1000 (см. рус. перев.: Ренан Э. Будущее науки / Перев. с фр. В.Н. Михайлова. М.: Либроком, 2009. - Примеч. перев.).

108) Bourget P. Essais de psychologie contemporaine. Paris: Gallimard, 1993. P. 57.

109) В 1902 году Эмиль Комб становится во главе кабинета министров, в 1905-м его усилиями будет осуществлено отделение церкви от государства. - Примеч. перев.

110) Péguy Ch. [«Nous devons nous préparer aux élections»] // Idem. Œuvres en prose complètes. Paris: Gallimard, 1987-1992. Vol. I. P. 939.

111) Proust M. Mondanité et mélomanie de Bouvard et Pécuchet // Idem. Les Plaisirs et les Jours. Paris: Gallimard, 1971. P. 63-64.

112) Idem. [«La jeunesse flagornée»]. Contre Sainte-Beuve // Idem. Essais et articles. Paris: Gallimard, 1971. P. 395.

113) В тексте Пруста - глагол «se rallier» («примыкать»), у Компаньона - существительное «ralliement» («присоединение»). Речь идет о переходе католиков на республиканские позиции, которое произошло как раз в 1890 году. - Примеч. перев.

114) Парламент, сформированный на выборах 1919 года, будут называть «сине-голубым», по цвету обмундирования французской армии. - Примеч. перев.

115) Idem. Le Temps retrouvé // Idem. A la recherche du temps perdu. Paris: Gallimard, 1987-1989. Vol. IV. P. 432 (см. рус. перев.: Пруст М. Обретенное время / Перев. с фр. А.И. Кондратьева. М.: Наталис, 1999. - Примеч. перев.).