Сергей Валентинович Иванов (р. 1978) – филолог, старший научный сотрудник Института лингвистических исследований РАН, область интересов – кельтология, медиевистика, германистика, славистика, текстология.

Кельтология, как ясно из ее имени, занимается кельтами – их языком, культурой, историей. На настоящий момент сохранились четыре кельтских языка – ирландский и близкородственный ему шотландский гэльский, валлийский и бретонский. Говорит на них относительно небольшое число людей на западных окраинах Европы, а между тем кельтологией занимаются в самых разных странах мира: естественно, в Европе и США, но также и в Японии, Австралии и России. С чем же связан такой интерес?

В древние времена кельтские племена занимали значительную часть Европы, а их грабительские набеги доходили до Рима и Дельф. Небольшое княжество кельты основали даже в Малой Азии, на территории современной Турции. Поэтому вполне естественно, что кельтские древности изучают в тех странах, где когда-то жили кельты, – в Испании, Германии, Италии, на Балканах.

Кельтские языки входят в обширную индоевропейскую семью, и их материал важен как для реконструкции праязыка, к которому восходят, скажем, санскрит и современный румынский, так и для понимания связей между древними народами: например, между кельтами и германцами, кельтами и славянами, кельтами и италийцами.

Наконец, кельтские повести и предания – совокупность текстов, которую можно условно назвать «кельтской литературой», – оказывала и продолжает оказывать огромное влияние на европейскую письменную культуру со времен Средних веков и по сей день.

Интерес к кельтским языкам пробудился довольно рано: не удивительно, что прежде всего к ним обратились английские исследователи древностей («антикварии»), но собранными ими материалами пользовался, например, Готфрид Вильгельм Лейбниц. В конце XVIII века Петер Симон Паллас, ученый на службе русской императрицы Екатерины II, составил «Сравнительные словари всех языков и наречий…», куда включил ряд известных тогда кельтских языков, хотя их номенклатура и подача оставались крайне туманными. Не следует забывать и о том, что теория о тождестве славянского языка с келтическим была главным пунктом в историко-лингвистических изысканиях Василия Тредьяковского («Три разсуждения о трех главнейших древностях российских», 1758), который считал, что «по истине, един был с самаго начала, у Иафетфских племен, Скитфский с Целтическим языком, то есть един был издревле, но по смешении, Словенский». Эту же линию продолжал и Александр Сумароков («О происхождении российскаго народа», 1787). Оба они в стремлении вывести славянский (читай – русский) язык на мировую арену (иными словами, ввести в европейскую науку) апеллировали именно к «кельтскому» языку как к наиболее авторитетному древнему языку европейцев: например, у Сумарокова читаем: «ибо мы и почти все, по нынешнему времени, знатнейшия Европейцы, суть Цельты; а язык Цельтской есть язык Славянской».

Хотя бы по этим отголоскам уже ясно, насколько престижным было возведение своего языка к кельтскому прародителю в XVIII веке, который оценивал древность народа по его языку, а древность его языка – по образцу генеалогических древ, где на передний план выходило не общее происхождение от Адама, а чистота крови (благородство).

Однако на развитие интереса к кельтским языкам в России суждено было повлиять не научной моде, а литературной подделке – «Поэмам Оссиана», породившим особый жанр романтической литературы, которому отдали дань Томас Мур, Роберт Саути, Вальтер Скотт. Пейзажи с горными обрывами, подернутыми туманом, водопадом и иногда кельтским крестом на вершине становятся расхожим сюжетом в живописи.

Собственно на волне этих романтических настроений, чутких ко всему странному, экстравагантному, таинственному, требующих вникания в народный дух, который выражается в языке, обращающихся к истокам, древним преданиям и образцам, чтобы подчеркнуть национальную (но и региональную) самобытность и одновременно тягу к национальному сплочению (в Германии и Италии), и зарождается кельтология как наука в современном смысле этого слова.

Так, основатель кельтологии Иоганн Каспар Цейсс занимался в первую очередь исследованием взаимоотношений германских племен с их соседями и, будучи баварцем, особое внимание уделял истории Баварии, название которой связывается с кельтским племенем бойев. Изучение соседствовавших с германцами народов побудило Цейсса вплотную заняться кельтами, что и привело его к работе с древнейшими рукописными памятниками древнеирландского языка – пометами ирландских писцов на страницах латинских произведений, в первую очередь Посланиях апостолов.

Однако, поскольку кельты были далеко, а построения Тредьяковского и Сумарокова, опиравшиеся на довольно произвольные сближения названий народов, вызывали насмешки у образованной публики начала XIX века, в Россию того времени кельтомания пришла именно со стороны литературы.

Переводы и переложения из Джеймса Макферсона, Роберта Саути, Томаса Мура, Вальтера Скотта, созданные Иваном Дмитриевым, Василием Жуковским, Александром Пушкиным, познакомили русского читателя с кельтским романтизмом и наряду с другими их произведениями легли в основу современной русской словесности. Вместе с тем то, насколько далеки были их авторы от понимания реалий, показывает хотя бы пушкинская вольная обработка фрагмента из поэмы Роберта Саути «Madoc in Wales», которой поэт дал название «Медок в Уаллах», приняв название Уэльса за форму множественного числа. Можно предполагать вслед за Григорием Кружковым, что Пушкин «едва ли не сознательно ошибся», из-за благозвучия неологизма «Уаллы», но вряд ли мы когда-нибудь получим этому подтверждение[2].

Успехи сравнительно-исторического изучения индоевропейских языков в Европе побудили ученых вскоре после открытий Цейсса обратить особое внимание на памятники кельтских языков, но как раз этот аспект не привлек внимания отечественных исследователей, несмотря на то, что в общем они были хорошо осведомлены об успехах западной индоевропеистики. Впрочем, о довольно смутных представлениях читающей публики в этом отношении может свидетельствовать утверждение Николая Греча: «Так, например, посреди народов дикаго Кавказа есть племя, которое говорит чисто древним ирландским наречием»[3].

Русское общество уже было хорошо знакомо с кельтами и их романтическим образом по литературе, так что не удивительно, что первое серьезное исследование, затрагивавшее кельтскую проблематику, лежало в области литературоведения. Мы говорим, конечно же, об Александре Веселовском (1838–1906), который во время подготовки к занятию профессорской кафедры (сейчас мы бы сказали – стажировки) провел несколько лет в Европе, занимаясь наукой в Германии, Чехии, Италии, где опубликовал первую свою крупную работу. Многосторонние знания и блестящая эрудиция позволили ему свободно ориентироваться в литературе Средневековья и Нового времени не только на всех европейских, но и на многих восточных языках. В своих трудах главное внимание Веселовский уделял странствиям различных сюжетов, прослеживая их путь и трансформации в самых разных традициях. В том числе особый его интерес привлекали сюжеты, связывавшие восточные (в широком понимании слова – индийские, персидские, славянские, византийские) и западноевропейские литературы и народные предания.

Естественно, он не мог пройти мимо кельтских сказаний, посвятив Мерлину небольшую главу в своей докторской диссертации «Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине» (1872). Впрочем, утверждая, что «кельты вообще не способны к государственному строю и прочной исторической деятельности» – и, таким образом, не имели политических средств для распространения своей культуры, которое обычно следует за политической экспансией, – он ставил под сомнение устоявшиеся к тому моменту взгляды, согласно которым кельты явились создателями обширной литературы о Мерлине и короле Артуре, да и едва ли не всей средневековой литературы целиком. Александр Веселовский, напротив, указывал на укорененность символов и сюжетов артурианы в средневековой христианской культуре и приводил многочисленные параллели из других литературных традиций, лишая кельтские предания ореола самобытности. По аргументации и цели критики он является, говоря сегодняшними терминами, одним из первых кельтоскептиков.

Следующая значимая работа появилась уже после смерти Веселовского, в 1911 году, и была посвящена славяно-кельтским схождениям в области топонимики. Она принадлежит Алексею Шахматову (1864–1920), преемнику Веселовского на посту председателя Отделения русского языка и словесности Академии наук.

То, что различные аспекты кельтологии начали интересовать крупнейших российских ученых, позволяло надеяться на появление кельтологической школы в России, и человек, который сделал кельтологию своим главным занятием, действительно появился. Это был Александр Смирнов (1883–1962), посещавший в Санкт-Петербургском университете курс Александра Веселовского. Его в основном интересовала тогда средневековая французская литература, и в 1905-м он был отправлен на стажировку в Париж, где пробыл три года. Занимаясь артуровскими легендами, он естественным образом пришел к кельтской литературе и фольклору, стал изучать древнеирландский язык под руководством виднейшего французского кельтолога Анри д’Арбуа де Жюбенвиля и древневаллийский у Анри Гедо. За короткое время Смирнов достиг таких успехов, что д’Арбуа де Жюбенвиль привлек его к переводу на французский язык главного произведения ирландского эпоса – «Похищения быка из Куальнге», – и имя Смирнова появилось на титуле первого тома перевода. Кроме ирландского и валлийского, Смирнов изучал бретонский, также не оставлял занятий романскими языками и литературами.

Вернувшись в Россию, он сдал выпускные экзамены и был оставлен при университете для приготовления к профессуре. С этой целью в 1911-м он вновь был отправлен в Париж, и в 1912–1913 годы был секретарем редколлегии ведущего французского кельтологического журнала «Revue celtique», публиковал там статьи по бриттским языкам. Некоторое время он провел в Дублине, занимаясь древнеирландским у Осборна Бергина и Ричарда Ирвина Беста. В 1913 году, вернувшись в Санкт-Петербург, Смирнов начинает читать курс «Введения в кельтские литературы», а в 1915-м публикует статью, посвященную ирландской саге «Смерть Муйрхертаха сына Эрка». В 1916 году во время Первой мировой войны Смирнов вместе с рядом других ученых переезжает в Пермь, но в 1917-м он уже снова в Петербурге и преподает в университете.

Тут мы подходим к главному водоразделу отечественной истории – к революции и установлению советской власти. Катаклизмы, сопровождавшие этот переворот, привели к гибели многих замечательных исследователей, в том числе и Шахматова, умершего от истощения. Смирнов уезжает на юг и несколько лет проводит в Крыму и Харькове, но в 1922 году вновь возвращается в Петроград и преподает в университете на отделении иностранных литератур.

Критика дореволюционной «буржуазной» науки и попытки создания «истинно марксистских теорий» определяли дальнейшую судьбу гуманитарных наук в СССР. История и филология как направления, призванные непосредственно обслуживать господствующую идеологию, подверглись коренным преобразованиям. Однако как постоянные реорганизации институтов и университетов, так и резкие смены самих идеологических установок показывают, что речь шла не столько о стратегическом планировании, целью которого было развитие общественных наук на новых основаниях и постулатах, сколько о сиюминутных веяниях, в условиях тоталитарного режима приводивших к полному развороту курса.

Говоря об этих преобразованиях, невозможно обойти фигуру Николая Марра (1865–1934), известного востоковеда и академика еще дореволюционной Академии наук, сочетавшего необыкновенную эрудированность и знание множества языков с экстравагантными и недоказуемыми теориями. Он еще до революции критиковал сравнительно-исторический метод, являвшийся доминирующим направлением в историческом языкознании, а теперь, активно используя новую терминологию, выступал против старой «буржуазной» науки, объявив «новое учение о языке» истинным проявлением марксизма в лингвистике, хотя с марксизмом его связывали только наспех придуманные общие положения, а по сути, да и по терминологии («яфетические языки»), учение Марра представляло собой продолжение научных идей XVIII века, вполне сопоставимое с трудами Тредьяковского и Сумарокова. Все языки оказывались родственными между собой, поскольку все они содержали «яфетический» элемент.

В 1921 году Марр основал Яфетический институт, переименованный затем в Институт языка и мышления. С конца 1920-х «новое учение о языке» получило официальную поддержку со стороны властей, а критика Марра стала опасной.

Все это время и до конца жизни Александр Смирнов преподавал в Ленинградском университете, с 1930 года – в Ленинградском государственном историко-лингвистическом институте (на выделившемся из университета Историко-лингвистическом факультете), который вскоре был преобразован в Ленинградский историко-философско-лингвистический институт, а в 1936 году вновь влился в Ленинградский университет. Хотя Смирнов не подвергался прямым репрессиям, его открыто порицали за «характерную для школы Ал-дра Веселовского неясность методологических положений и робость в выводах», и в такой обстановке он тем не менее продолжал преподавать и вести научную деятельность, особенно в области романских литератур и эпохи Возрождения, одновременно много занимаясь переводами и редактурой. В основном он переводил и редактировал переводы с романских языков, но изданный им в 1929 году сборник переводов «Ирландские саги» сыграл огромную роль в дальнейшей судьбе российской кельтологии.

Впервые российский читатель получил возможность ознакомиться с ирландскими преданиями не через длинную цепь посредников и переработок, а переведенными напрямую с оригинала. В сборник вошли несколько саг так называемого Ульстерского цикла, в центре которого стоит знаменитый герой Кухулин, а также подборка «фантастических саг», в том числе «Плавание Брана» и «Плавание Майль-Дуйна». О востребованности книги свидетельствуют множество переизданий, которые она выдержала.

Кроме издания «Ирландских саг», Александр Смирнов обращался к кельтологическим вопросам в ряде статей, посвященных истории рыцарского романа (например, «Тристана и Изольды»), но к кельтскому языкознанию при господстве марризма он не обращался. Между тем интерес к языкам, особенно к необычным, заставлял Марра выезжать в экспедиции, чтобы изучать их на месте. Отчеты о его поездках в Италию, Испанию, Францию регулярно публиковались в изданиях Академии наук. В том числе в 1929 году, то есть одновременно с изданием «Ирланских саг» Смирновым, Марр посетил Бретань, где в течение недели изучал бретонский язык. Однако для кельтологии в России это не имело значения, поскольку и бретонский, и любой другой язык Марр рассматривал сквозь призму своих теорий, превращавших объект исследования в странную мешанину слогов и параллелей.

Тем не менее результатом этой поездки стала статья «Бретонская нацменовская речь в увязке языков Афревразии». Для характеристики этой работы, да и в целом хода рассуждений и научных построений Марра, приведем небольшую цитату:

«Тема настоящего доклада вынуждает меня вспомнить о выдвижении в этом докладе кельтской речи, как увязывающей с Востоком, с скифским Востоком, к которому примыкает иранский Восток, причем эту кельтскую увязку богато документируют взаимоотношения с современными языками различных систем, так называемых рас, того края или тех же краев Восточной Европы и Передней Азии, в первую очередь – с яфетическими языками Кавказа»[4].

Чуть дальше он пишет о «вездесущих кельтах, лишь разновидности скифов». Одного сравнения со словами Тредьяковского, приведенными в начале этой статьи, достаточно, чтобы увидеть, как много между ними общего. Очень часто под лозунгами «нового учения» Николай Марр возвращался к научной парадигме XVIII века. Впрочем, в данном случае, если отвлечься от совершенно фантастических конкретных этимологий и сопоставлений, он в каком-то смысле шел в русле современной европейской науки, активно обсуждавшей тогда вопрос о следах субстрата в кельтских языках. О том, что эта проблематика была знакома Марру, говорят ссылки на труды Юлиуса Покорного[5].

Николай Марр умер в 1934 году, но его учение еще долго оставалось официальной идеологией в языкознании, до знаменитой статьи Сталина 1950 года, лишившей марризм этого статуса и снявшей опалу со сравнительно-исторического языкознания. История марризма – яркий пример чрезвычайной идеологизированности науки в парадоксальном сочетании с крайней неустойчивостью и размытостью идеологических установок, легко меняющихся на прямо противоположные из-за довольно смутных для научной общественности причин.

Для отечественной кельтологии этот поворот имел важные последствия. В 1954 году, уже после смерти Сталина, в переводе Александра Смирнова вышла книга «Краткая сравнительная грамматика кельтских языков» («A Concise Comparative Celtic Grammar») Генри Льюиса и Хольгера Педерсена. В сложившихся обстоятельствах сложно было сделать лучший выбор. Сравнительно-историческое языкознание было восстановлено в правах, марризм – повержен. Но нужно учитывать, что из лингвистов, работавших при советской власти, с живыми кельтскими языками непосредственно были знакомы два человека – Смирнов и Марр. Вместе с тем, с самого начала кельтология в России ориентировалась скорее на литературоведение, и этот крен стал еще сильнее в советскую эпоху, когда изучение литературы не таило в себе столько подводных камней, сколько языковедческая проблематика. Поэтому встала задача дать российским индоевропеистам и лингвистам такое пособие, которое не слишком углублялось бы в тонкости отдельных языков и давало бы представление о предмете в устоявшихся терминах традиционной индоевропеистики.

Следующий этап истории кельтологии в России связан прежде всего с именем Виктории Ярцевой (1906–1999), ученицей Виктора Жирмунского и Александра Смирнова. Область ее научных интересов включала в себя главным образом англистику, по которой она защитила и кандидатскую, и докторскую. В 1940 году она опубликовала статью «Древнеирландский и другие кельтские языки в системе индоевропейских языков» и в дальнейшем не раз возвращалась к кельтологии в лингвистическом ее аспекте. Начав свою научную работу в Ленинграде, впоследствии она переехала в Москву, где работала в Институте языкознания АН СССР, а в 1971–1977 годах возглавляла этот институт.

Под руководством Виктории Ярцевой в Институте языкознания Андреем Королевым (1944–1999) была защищена первая собственно кельтологическая работа в СССР, «История форм множественного числа имен существительных в ирландском языке». Обладая широчайшим спектром научных интересов, в который входили древние анатолийские языки, кельтология, индоевропеистика в самых разных ее аспектах, Королев был крайне внимателен к филологической и текстологической составляющей, благодаря чему его работы остаются примером взвешенного и всестороннего исследования. В кельтологических трудах он часто сотрудничал с Виктором Калыгиным (1950–2004), также учеником Ярцевой, чуть позже Королева поступившим на работу в Институт языкознания.

Андрею Королеву принадлежит первая монография по кельтологии, вышедшая в России, – «Древнейшие памятники ирландского языка» (1984), вслед за которой вскоре последовала книга Виктора Калыгина «Язык древнейшей ирландской поэзии» (1986). В 1989 году Королев и Калыгин выпустили «Введение в кельтскую филологию», которое было призвано служить обзором языков и взглядов на ту или иную проблему кельтского языкознания.

Королев и Калыгин стали первыми российскими кельтологами после Смирнова, публиковавшимися в ведущих западных кельтологических журналах, таких, как «Zeitschrift für celtische Philologie». Уже после распада СССР Виктор Калыгин получил возможность при поддержке Гумбольдтовского фонда в 1990–1992 годах работать во Фрайбурге и Бонне, а его книга о древней ирландской поэзии была переведена на французский[6].

Мы опустим дальнейшую историю российской кельтологии, связанную с именами Сергея Шкунаева, Татьяны Михайловой и Александра Фалилеева, поскольку она принадлежит уже другой эпохе.

Если говорить о том, как развивалась кельтология в CCCP, особенности этого периода отчетливо проступают в сопоставлении с дореволюционной наукой. Прежде всего бросаются в глаза различия в подготовке ученых: до революции молодой ученый, оставленный при кафедре для дальнейшего обучения, обязательно должен был пройти стажировку в европейских научных центрах, и такая стажировка нередко затягивалась не на год и не на два. Так, длительные штудии за границей предшествовали научной карьере Александра Веселовского и Александра Смирнова. Вряд ли стоит подчеркивать такие очевидные вещи, что при изучении кельтологии, да и любой гуманитарной дисциплины, связанной с историей, языками и культурой Западной Европы, такая подготовка весьма желательна. Кроме того, до возникновения Интернета личные связи в научной среде имели огромное значение. Знакомства с западными коллегами позволяли, например, обращаться с просьбами прислать транскрипцию того или иного рукописного текста, и значительную часть переписки Веселовского с немецкими учеными занимают, в частности, именно такие просьбы и вопросы.

Изоляционизм, свойственный советской эпохе, делал подобную практику попросту немыслимой. Выезд за рубеж поначалу был позволен только самым проверенным и надежным товарищам – вспомним Марра, имевшего возможность совершать регулярные поездки не только в Бретань, но и в Испанию, Италию и другие страны, – но это было скорее исключением из правил. Позднее, при смягчении режима, поездки в Западную Европу, даже на научные конференции, обставлялись множеством бюрократических препон, отнимавших массу времени и сил. Нередкими стали случаи, когда языковые кафедры возглавляли люди, ни разу в жизни не побывавшие в стране изучаемого языка. При этом общей чертой советского времени была крайне плохая комплектация библиотек, и получение современной научной литературы являлось задачей нетривиальной. На самом деле было бы интересно проследить, какими именно путями в наши библиотеки попадали хотя бы самые известные и нужные книги по кельтологии или по другим европейским языкам.

Репрессии и идеологические кампании, по счастью, почти не затронули кельтологию, но нужно иметь в виду, что кельтология в советской гуманитарной науке всегда была областью маргинальной и не привлекавшей особого внимания. Поэтому такие массовые гонения, как уничтожение славистики или так называемая «борьба с низкопоклонничеством перед Западом», обошли ее стороной. Но и счет кельтологов в СССР шел на единицы, и, если бы Александр Смирнов, критиковавшийся, как мы видели, за «неясность методологических положений и робость в выводах», был бы обвинен еще в формализме, неизвестно, чем бы это закончилось для него и для последующей истории российской кельтологии.

Обсуждать собственно идеологическую сторону и ее отражение на кельтологии, да и на прочих языковедческих дисциплинах, наверное, не имеет смысла, поскольку, кроме формульных и ритуальных ссылок на труды основоположников марксизма, Ленина, а потом – в короткий промежуток времени – Сталина, которые воспринимались коллегами как необходимая дань условностям, марксизм не оказал на лингвистику ни малейшего влияния, и даже попытки Марра привязать его к своим теориям оказались совершенно бесплодными. К тому же вряд ли речь может идти об идеологическом давлении, основанном на продуманном и последовательном продвижении четко оформленного мировоззрения. Место идеологии занимала кампанейщина, отталкивавшаяся от прагматических сиюминутных задач и часто менявшая свой знак на противоположный при смене политических обстоятельств.

Конечно, (псевдо)идеологическая составляющая отражалась прежде всего на бюрократической системе, и люди, занимавшие важные организаторские посты в научной сфере, часто не имели никакого отношения к науке. Однако наука всегда была делом энтузиастов, а история науки – это история в первую очередь открытий и людей, их совершивших, а не тех, кто посильно мешал им. И это ярко проявилось в истории кельтологии.

Важнейшее значение имела преемственность. По счастью, со времени Веселовского кельтология в России имеет прямую родословную через его ученика Александра Смирнова. Как ни парадоксально, но и теории Марра, в том числе кельтологические, имели за собой собственно российскую традицию, просто восходили они не к предшествующей эпохе, а напрямую перекликались с более давними временами Тредьяковского и Сумарокова.

Эта преемственность сделала в конечном счете возможным возникновение научной школы кельтологии в СССР при непосредственном участии Виктории Ярцевой. Об успехах советских кельтологов можно судить по восприятию их научных трудов западными коллегами, и нельзя не отдать дань уважения тем ученым, которые, как Виктор Калыгин и Андрей Королев, в те времена, когда простейшие вещи – достать нужную книгу, съездить на конференцию или в экспедицию – обставлялись тысячами бюрократических ухищрений и превращались в сложновыполнимые задачи, писали труды, по научному уровню нисколько не уступавшие работам европейских кельтологов, как о том говорят последующие их переводы на иностранные языки.

Науку довольно трудно уничтожить, просто потому что ею занимаются энтузиасты. И сейчас, когда страсть к поверхностному реформированию на уровне учреждений и бюрократических структур, неясность (а возможно, и отсутствие) целей и задач опять выходят на передний план, эта мысль внушает надежду.