К новой модели российского федерализма
Под общ. ред. Андрея Рябова, Андрея Захарова, Ольги Здравомысловой
М.: Весь мир, 2013. – 800 экз. – 328 с.

 

Реинкарнация российского федерализма?

 

В последние годы федерализм не очень в чести у российских исследователей. Кто-то решил, что пациент скорее мертв, а о мертвых, как известно, ничего, кроме хорошего. Другие устали писать о дефедерализации, централизации и унитаризации, постигших нас с приходом к власти Владимира Путина. Казалось, исчерпан и потенциал разного рода компаративистских штудий, когда российская модель федерализма сравнивается с германской, канадской и другими. Тем значительнее выглядит появление большого и интересного труда, возвращающего сюжеты, связанные с федерализмом, в экспертную, а далее, возможно, и в общественную дискуссию.

 

Авторы и главы

Книга, составленная из текстов двух десятков авторов, как отечественных (причем не только московских, но и региональных), так и зарубежных, по своей цельности и степени взаимной согласованности материалов приближается к жанру коллективной монографии. Дело в том, что осуществлявшийся в 2010–2012 годах при поддержке Фонда Макартуров проект, из которого она выросла, включал в себя социологические опросы граждан и региональных элит, экспертные обсуждения в регионах и итоговую конференцию в Москве, то есть предполагал постоянные дискуссии и обмен мнениями.

Книга состоит из пяти разделов: 1) «Федерализм в сравнительной перспективе»; 2) «Федерализм как форма организации российского пространства»; 3) «Политика федерального Центра и социально-политические процессы в российских регионах»; 4) «Проблемы федерализма: взгляд из регионов»; 5) «Российский федерализм: социологическое измерение».

В первом разделе дается историко-теоретический экскурс и сравнительный анализ двух европейских моделей федерализма: национально-политической бельгийской и территориальной швейцарской. Первый автор, Филипп Казула (Швейцария), рассматривая их как противоположные полюса федералистской шкалы, определяет место на ней Европейского союза и приходит к выводу о его большей близости к бельгийскому типу государственности. Другой автор, Штефан Майстер (Германия), сравнивая Россию с немецкой моделью (здесь особенно интересны рассуждения о конкурентном и кооперативном федерализме), определяет современное состояние Российской Федерации как «федерацию без федерализма», повторяя тезис, подробно развернутый в книге Камероном Россом (Великобритания).

Неожиданным поначалу выглядит предлагаемое Андреем Захаровым сравнение России с Малайзией – единственным, наряду с нами, государством в Восточной Евразии, практикующим федералистский способ правления. Оказывается, что если в традиционной трактовке, восходящей еще к Монтескьё, федерализм и демократия поддерживают и укрепляют друг друга, то «в малазийском контексте федералистские установления, напротив, стабилизируют авторитарную по сути систему» (с. 48). Важный урок, который предлагает нам Малайзия, заключается, по мнению автора, в том, что федеративное устройство позволяет авторитарному режиму доверять оппозиционным силам дело управления отдельными сегментами национальной территории, решая одновременно и задачу кооптации оппозиции, и задачу укрепления легитимности режима. Собственно, недавние назначения главами Смоленской области и Забайкальского края представителей ЛДПР и «Справедливой России» подтверждают точность наблюдения автора о сходстве двух моделей «федерализма по-азиатски».

Во втором разделе российский федерализм (квазифедерализм, как уточняет Ростислав Туровский) и его эволюция анализируются под несколькими взаимодополняющими и обогащающими друг друга углами зрения: правовым (Ирина Умнова), экономико-географическим (Леонид Вардомский), политологическим (Камерон Росс и Ростислав Туровский).

В представлении Умновой Конституция 1993 года обозначила одновременно три вектора развития российской государственности: собственно федеративный, унитарный и конфедеративный. Заметим, что последний из них, признаки которого автор видит в частичном конституционном признании Федеративного договора и, отчасти, в договорах о разграничении предметов ведения и полномочий между органами государственной власти Российской Федерации и субъектов Российской Федерации, выглядит немного надуманно. Умнова выделяет следующие периоды в эволюции России как федерации: 1) 1991–1993 годы: усиление асимметричности и конфедерализация; 2) 1993–1999-е: инерционная политика правового непослушания регионов; 3) середина 1999–2003-х: попытка легитимации федеративного устройства; 4) с 2003-го по настоящее время: централизация, эволюция в сторону унитарной государственности. Последние два этапа, и особенно нынешний, длящийся уже столько же лет, сколько все предыдущие вместе взятые, вызывают вопросы. В моем представлении вектор движения с самых первых шагов президента Владимира Путина один и тот же: это централизация и унитаризация. Просто как раз в 2003 году маятник прошел золотую середину и двинулся в сторону сверхцентрализации и сверхунитаризации. А начиная с 2005 года, когда исчезли губернаторские выборы и мажоритарная составляющая избрания Государственной Думы, страна превратилась в «федерацию без федерализма». Кроме того, наряду с нормотворчеством важную роль играет и правоприменение – в частности, заметный сдвиг в позиции Конституционного суда в пользу Центра.

Было бы полезно объяснить, что же произошло в 2003 году, когда без всяких политических потрясений позиция федеральной власти столь решительно изменилась. Представляется, что ключевым фактором перемен оказался быстрый рост цен на нефть, превративший экономику России в рентно-распределительную и окончательно перевернувший с ног на голову принцип субсидиарности. Здесь уместно задуматься о политэкономии федерализма: возможен ли он в принципе, когда страна живет «с трубы», а деньги, как ни модифицируй налоговую систему, текут сверху вниз, а не наоборот? С этим связан и ответ на один из главных вопросов, которым задаются авторы книги: о политической культуре и запросе на федерализм. Последний так слаб не только из-за того, что нет практики федерализма, но и потому, что есть и культивируется альтернативный запрос – на патернализм, проявляемый как гражданами, так и регионами.

Важную роль в формировании федерализма играет и его генезис. В свое время классик компаративистики федерализма Альфред Степан предложил различать разные по генезису модели федерального государственного устройства: от классической американской «coming together» к более современной модели трансформации унитарного государства «holding together» (Индия, Бельгия, Испания). Россия не попадает ни в один из этих типов, и для нее Степан придумал специальный термин – «putting together»[1]. Впрочем, и здесь все не так однозначно, поскольку пережитую Россией в начале 1990-х годов трансформацию из унитарного по сути государства в квазифедерацию можно рассматривать как «holding together». А упомянутые как-то мельком в книге ассоциации межрегионального сотрудничества и взаимодействия вполне, как представляется, можно отнести к типу «coming together».

Совершенно правильным представляется вывод Вардомского о том, что сложившаяся в России модель федерализма соответствует уровню российской экономики и ее пространственной структуре. Но вот мысль, согласно которой для изменения системы власти нужно, чтобы «изменилось пространство, изменилась технологическая основа экономики» (с. 101), кажется избыточно детерминистской. Стихийному марксизму Вардомского противостоит эволюционный институционализм и культурализм Туровского, который выдвигает следующий тезис:

«Традиционные политические институты в России мешают федерализации, позволяя создавать только имитационные ее формы, и не могут прекратить своего действия без изменений действительно исторического характера и смены политических поколений» (с. 119).

Третий и четвертый разделы представляют мнения из регионов и по поводу регионов. Территориальный охват весьма широк: это Кавказ (Игорь Косиков и Григорий Шведов), Дальний Восток (Анатолий Савченко), Башкирия (Азат Бадранов), Краснодарский край (Елена Морозова), Пермский край (Надежда Борисова), Ивановская область (Ольга Шнырова). Разнообразна и проблематика: от территориального управления до гражданской активности, от повестки дня оппозиции в регионах до этнополитических процессов и региональной идентичности. В пятом разделе представлены результаты социологических опросов, фокус-групп и экспертных обсуждений.

 

Институты и субституты

По моему мнению, динамику последних 10–15 лет в сфере федерализма есть смысл рассматривать не просто как демонтаж и ослабление институтов, а в парадигме «институты – субституты». Дело в том, что здесь, как и в отношении демократических институтов в целом, происходит не только ослабление-выхолащивание и появление чисто декоративных элементов, но и выработка функциональных заменителей институтов, не обладающих, однако, собственной политической субъектностью. В последнее время в сфере федерализма и регионализма появилось целое множество таких субститутов. Среди них, в частности, Госсовет и его президиум, федеральные округа как промежуточный этаж государственного устройства (2000), межрегиональные конференции «Единой России» по федеральным округам (2010), Совет законодателей при Совете Федерации (2001–2012), Совет законодателей Российской Федерации (2012), инвестиционные форумы в регионах, Правительственная комиссия по вопросам регионального развития (2008), отчеты регионов перед правительством Российской Федерации (2009–2010), Комиссия при президенте по мониторингу достижения целевых показателей социально-экономического развития (2012) и другие. Нетрудно заметить, что а) все они не очень действенны, иначе не пришлось бы изобретать и модифицировать их так часто и б) пики введения новых субститутов, как и реформирования институтов, всякий раз совпадают с началом нового президентского срока, особенно, со входом в тандем и выходом из него. Важно и то, что, в отличие от других субститутов, в отношении федерализма Кремль вынужден давать задний ход, восстанавливая то, что еще недавно сам демонтировал. Это относится и к прямым выборам губернаторов, и к формированию Совета Федерации, и к мажоритарной составляющей на выборах депутатов Государственной Думы.

Интересно посмотреть, как протекало развитие после 2012 года, когда исследовательский проект был уже завершен. Заявленная на волне протестов политическая реформа была выхолощена, в том числе и в отношении губернаторских выборов, которые, как показали избирательные серии 2012-го и 2013 годов, настоящими выборами так и не стали. Это – назначения с последующей легитимацией посредством выборов, а рабочие группы Дмитрия Козака и Александра Хлопонина – пиар перед большим избирательным циклом.

При этом, однако, представляется, что маятник, колебаниями которого можно описать отношения между Центром и регионами, уже с 2011 года идет в сторону от Центра. Об этом свидетельствует и возвращение, при всех оговорках, идеи выборности губернаторов, и возврат к более выраженной мажоритарной составляющей на выборах представительных органов, и новые принципы отбора в Совет Федерации, который, хотя и не стал еще в полной мере органом представительства региональных интересов, но определенно движется в этом направлении. В последнее время много говорится о развитии местного самоуправления, которое, с одной стороны, в случае демократизации могло бы играть роль источника демократии снизу и естественного противовеса усиливающимся региональным элитам, а с другой стороны, как, похоже, и планирует Кремль, – стать главным направлением экспансии государства и продлением его вертикалей. В последнем случае власть лишит общество и себя саму как каналов связи, так и гибкости, механизмов разделения ответственности между уровнями власти, школы подготовки ответственных граждан.

 

Диагнозы и прогнозы

В самом названии этой книги предполагается ответ на вопрос о том, что же делать, как двигаться к новой модели российского федерализма. Вернемся к запросу на федерализм. Действительно, и опрос, и экспертные обсуждения свидетельствуют о том, что он не очень выражен. Выскажу крамольную мысль: такой запрос, возможно, и не очень нужен. Федерализм не всеобщее счастье, а сложный механизм согласования интересов. Для такой гигантской страны, как Россия, федерализм – как демократия, по Черчиллю: может, и плох, но ничего лучшего нет. У человека, который не знает, что такое часы, не может быть запроса на часы, но может быть спрос на точное время. А уж как устроен механизм, его обеспечивающий, человека не должно волновать. Так и здесь: есть запрос на эффективную власть, и федерализм выступает наилучшим способом его обеспечения.

Андрей Захаров, уже давно развивающий идею федерализма в России как «спящего» института, рассматривает разные сценарии его пробуждения. Он, безусловно, прав, когда говорит о «весьма вероятном периоде федеративного торга без правил» (с. 313) из-за неразвитости или отсутствия таких институтов, как свободные СМИ, политические партии, независимые суды. Проблема, однако, заключается в том, что для появления и совершенствования институтов нужны соответствующие практики. Как в шутке о директоре бассейна, который говорит: мол, сначала научитесь прыгать, а потом мы воду нальем.

Весьма важен вопрос о траектории маятника при обратном его отклонении. Отход не будет во всем повторять траекторию «туда»: именно это демонстрирует маятник Фуко. В сфере бизнеса, к примеру, возврат к региональной автаркии вряд ли возможен, хотя более существенная, чем сейчас, дифференциация условий ведения бизнеса, по всей видимости, неизбежна. В политической сфере можно ожидать появления (возвращения) региональных партий, резкого усиления вариативности форм регионального политического устройства, включая, скажем, двухпалатные региональные парламенты в крупных субъектах со сложной территориальной структурой. Причем в условиях укрепившихся региональных парламентов возврата к персоналистским режимам в регионах, по-видимому, не будет – скорее всего здесь распространятся лидерско-парламентские режимы.

При детальном анализе прошлого и настоящего, содержащемся в книге, ей не хватает взгляда в будущее. Между тем, как представляется, для России на ближайшие годы возможны три варианта развития:

1. Инициативная регионализация, если у власти хватит ума действовать в соответствии с генеральным трендом и подстраиваться под него.

2. Сдерживаемая регионализация, если власть будет пытаться действовать вопреки объективному ходу развития.

3. Стихийная регионализация, если сдерживание будет отсутствовать вовсе или окажется безуспешным.

В первом случае мы будем наблюдать восстановление и укрепление элементов федерализма, включая перераспределение полномочий федерации, регионов и муниципий в пользу нижних этажей в соответствии с принципом субсидиарности, когда наверху оказываются только те полномочия, которые не могут эффективно исполняться на более низком уровне. Произойдет утверждение реального представительства интересов регионов в обеих палатах действенного парламента. Состоится выстраивание полноценного фискального федерализма с обеспечением регионов и муниципалитетов собственными доходами в объеме их больших полномочий. Произойдет отказ от чрезмерной унификации и жесткого диктата Центра в отношении форм и механизмов политического устройства регионов. Возобновится развитие институтов местного самоуправления, независимых от государственной власти.

Во втором случае попытки воспрепятствовать объективным тенденциям развития могут привести к полной или частичной утрате Центром контроля над процессом децентрализации и к реализации третьего варианта. Это будет чревато разнообразными негативными последствиями, начиная, как минимум, с потери времени и кончая распадом страны, спровоцированным Центром, который пытается управлять гигантским и чрезвычайно разнообразным пространством как армейским подразделением. К сожалению, развитие ситуации в 2012–2013 годах однозначно свидетельствует о непродуктивных попытках противостоять неизбежной регионализации. В этом факте не было бы ничего ужасного, если бы только имела место политическая конкуренция между уровнями власти, реализуемая по четким правилам, соблюдение которых контролировалось бы относительно независимым арбитром. К сожалению, ничего подобного у нас пока нет, а это повышает риск «срыва резьбы» и одностороннего пересмотра правил.

Повторение на новом витке спирали стихийной децентрализации 1990-х годов выглядит все более вероятным. Речь идет об относительном ослаблении Центра и усилении регионов. Проблема, однако, в том, что в ситуации, когда и региональный уровень, и все федералистские институты последовательно ослаблялись, резкое ослабление Центра без предварительного укрепления региональных институтов может привести к хаосу и дестабилизации. Замечу также, что путь в обратном направлении – от федерации корпораций к федерации регионов – может занять значительно меньше времени, чем путь «туда». Многое будет зависеть от финансовой состоятельности и консолидации элит в центре. Многие механизмы есть, есть и память о практиках. Важно не повторить на этом пути тех ошибок, которые были сделаны ранее.

Чтобы рецензия не выглядела слишком благостной, замечу, что книга выиграла бы, будь она снабжена предметным и авторским указателями. Это не только позволило бы облегчить жизнь читателям, но и помогло бы избежать курьезной ситуации, когда на соседних страницах у разных авторов имя американского классика федерализма Даниэла Элазара дается в разных вариантах написания или когда в тексте об Ивановской области вместо губернатора Михаила Меня фигурирует его более знаменитый отец Александр Мень. Оказались бы стандартизованными и некоторые географические понятия: например, термин «Северный Кавказ», который в одних случаях применяется исключительно к этническим республикам, а в других – в общепринятом смысле, включая Ставропольский и Краснодарский края.

Много лет назад один мой друг думал, как назвать свою первую дочь. Ему хотелось, чтобы имя оказалось редким среди ее ровесниц, но через какое-то время вошло бы в моду. Редким-то оно оказалось, но в моду до сих пор так и не вошло. Хочется надеяться – более того, я в этом почти уверен, – что с книгой по российскому федерализму все получится так, как, по замыслу моего друга, должно было получиться с дочкиным именем.

Николай Петров

 

 

Конституция Девяносто третьего: история явления. Документальная поэма в семи частях от ответственного секретаря Конституционной комиссии 1990–1993 годов
Олег Румянцев
М.: Библиотечка РГ, 2013. – 336 с. – 3000 экз.

 

«Девяносто третий» (именно так, прописью) в названии этой книги появился, разумеется, не случайно: упоминание о нем явно отсылает к истории Великой французской революции. Автор представляет основную коллизию своей «поэмы» так:

«Ровно 200 лет спустя в реформируемой России словно повторились образы последнего крупного произведения Виктора Гюго – романа “Девяносто третий год”, описавшего столкновение двух мировоззрений» (с. 8).

Причем обозначенный конфликт в книге завязан на одной, крайне важной, сюжетной линии: истории мучительного рождения действующей Конституции Российской Федерации.

Имя ответственного секретаря Конституционной комиссии Съезда народных депутатов РСФСР Олега Румянцева, ныне возглавляющего Фонд конституционных реформ, в истории конституционного процесса 1990–1993 годов стало почти нарицательным: «румянцевским» до сих пор называют один из двух конкурировавших проектов Основного закона, а именно тот, который долго и кропотливо разрабатывался Съездом. Именно «парламентская» часть создававшего Конституцию коллектива, по мнению Румянцева, подарила нам «лучшие главы» ее текста. Нескромность эта, вероятно, оправдана: главы об основах конституционного строя, правах и свободах человека, федеративном устройстве, по оценке многих экспертов, несут в себе основные ценности новой Конституции[2].

Выбранный автором жанр представляет собой документальный дневник событий, создававших Конституцию и порожденных ею. «Поэма» опирается на богатый исторический материал: огромный массив запротоколированных фактов и документов, в том числе ранее не известных, из частных архивов, стенограмм, черновых проектов, дневников, писем, воспоминаний участников и очевидцев реформы. «Само по себе это собрание документов потребовало развернутого комментария, каковым и является эта книга», – объясняет автор (с. 11).

Летопись становления конституционализма в России новейшего времени, помноженная на личный опыт автора, получилась живой, местами эмоциональной, наполненной глубоким анализом политического и юридического аспектов конституционного процесса. Она, несомненно, претендует на восстановление справедливости в исторической оценке конституционного строительства 1990-х, о чем автор заявляет эпиграфом, заимствованным из книги Владимира Пелевина «S.N.U.F.F.»:

«История человечества – это история массовых дезинформаций. И не потому, что люди глупые и их легко обмануть. Люди умны и проницательны. Но они с удовольствием поверят в самую гнусную ложь, если в результате им устроят хорошую жизнь. Это называется “общественный договор”».

Речь, думается, идет об упрощаемом и искажаемом массовым сознанием понимании конституционного процесса 1990–1993 годов, который в устах иных политиков сворачивается до «механического списания текста с зарубежных аналогов». Триста страниц рецензируемой книги почти физически, через проживание дней и часов, заполненных работой лучших юристов страны, дают понять, какой ценой далось каждое слово Конституции Российской Федерации.

Работа над проектом новой Конституции, вопреки распространенному мнению, началась задолго до первого Съезда народных депутатов РСФСР и образования Конституционной комиссии: это произошло еще на волне «правозащитного конституционализма» советской эпохи. В конце 1980-х годов над идеями Конституции работал среди прочих клуб «Перестройка», на заседаниях которого, в частности, был создан «Демократический наказ», предвосхитивший Декрет о народовластии Андрея Сахарова. Идея конституционной реформы легла в основу программной речи Бориса Ельцина, баллотировавшегося на должность председателя Верховного совета РСФСР. Вопрос о новой конституции был одним из центральных при обсуждении и принятии Съездом народных депутатов РСФСР в июне 1990 года Декларации о государственном суверенитете РСФСР, определившей программные контуры перехода к конституционному строю.

Конституционная комиссия Съезда народных депутатов РСФСР – один из главных коллективных «персонажей» документальной «поэмы». Автор скрупулезно воссоздает имена, даты, подробности. Старейшая комиссия Съезда, она прошла вместе с парламентом весь путь вплоть до октябрьских событий 1993-го, не прекратив работы и в забаррикадированном Доме Советов. Румянцев передает атмосферу творческого подъема, открытости и гласности, в которой комиссия начинала создавать проект Основного закона. Вход на ее пленарные заседания был открыт для депутатов, политиков, ученых (в том числе зарубежных), представителей регионов России. Конституционные искания тогда охватили всю страну и прочно вошли в информационную повестку дня. Активно шел процесс альтернативного правотворчества: конституционным «обустройством» занимались региональные научные центры, через которые комиссия осуществляла сбор интересных идей. Первый официальный вариант проекта Конституции, появившийся в октябре 1990 года, был опубликован в СМИ невероятным тиражом – 40 миллионов экземпляров. Забегая вперед, отметим, что в нем, вполне в духе «эпохи демократических исканий», была заложена гибкая трактовка формы правления. Вариант «А» подразумевал президентскую республику, вариант «Б» – ответственное перед парламентом правительство. Тем самым Комиссия демонстрировала готовность размышлять над главной политической проблемой российского конституционализма, отбросив всякую предопределенность и предрешенность.

Повествование концентрируется вокруг нескольких проблемных «узлов». Так, описывая зависимость конституционного процесса от усложнявшегося с каждым днем политико-правового и экономического контекста, размышляя над возможными «историческими развилками» на этом пути, автор называет миной замедленного действия запущенное Съездом параллельное реформирование Конституции 1978 года.

«Незаметный, казалось бы, перевод стрелок конституционного процесса с успешного движения к целостной новой конституции на преследовавшие сугубо тактические цели поправки к старой Конституции РСФСР 1978 года оказался, возможно, роковой исторической, если конкретнее – политической и юридической, ошибкой. […]

[Так бывает] в шахматной комбинации с “отравленной” фигурой, когда ее легкое взятие приводит к ухудшению стратегической позиции поддавшегося на искушение игрока. Отход от принятой первым съездом достаточно последовательной концепции конституционной реформы – одна из главных причин ее торможения и искажения. Преждевременный перехват конституционной инициативы в феврале–марте 1991 года, со сверхзадачей ускорить введение президентства в РСФСР вопреки руководству СССР, стал на самом деле именно “гвоздем преткновения” на пути комплексной конституционной реформы, превращенном в постоянное частичное “латание” старой конституции. А Конституционная комиссия не сумела отстоять свою, более сложную инициативу» (с. 15).

Введение поста президента при сохранении старой Конституции создавало ситуацию двоевластия, которая, чем дальше, тем сильнее наращивала клубок политико-правовых противоречий, впоследствии махом разрубленный Борисом Ельциным указом № 1400.

Дискуссия о подходящей для России конструкции власти и преодолении «самодержавной генетики» конституционными методами стала еще одним проблемным «узлом» книги. Позиции оппонирующих сторон явно и остро обозначились с появлением «президентского» проекта Конституции, или, точнее сказать, «сверхпрезидентского». Не подвергая сомнению степень содержательной готовности проекта Конституционной комиссии, Румянцев полагает, что для его принятия в одностороннем порядке не нашлось достаточной политической мощи ни у одной из сторон. Именно акцент на постепенность изменений привел к тому, что после апрельского референдума 1993 года «президент уже не рассматривал съезд как орган, правомочный принять новую Конституцию» (с. 178).

С появлением «президентского» проекта конституционная реформа вступила в период параллельного сосуществования двух официальных версий. Состязание идей вылилось в дискуссию, которая сегодня, через два десятилетия, актуальна не меньше, чем прежде. Так, сторонники сильной президентской руки, которых цитирует автор, настаивали:

«[Россия] не готова работать в условиях разделения ветвей власти, утверждая, что для нашей страны традиционным является иерархическое подчинение, которому соответствовало бы единство государственной власти под началом Президента РФ. Ставилась под сомнение применимость самого принципа разделения властей, который […] требует высокой конституционной и политической культуры, навыков и практики сосуществования и сотрудничества институтов власти. Прямо подводили к выводу о неизбежности особенного института, “ствола власти”, который смог бы стоять на страже конституционного строя, выступая гарантом и посредником между ветвями власти на “переходный период”» (с. 189).

Концепция «переходного периода» и «временного характера» принимаемой Конституции была, как известно, сформулирована президентом Ельциным. Согласно кремлевским идеологам, разговор о «Конституции национального согласия» мог сделаться актуальным лишь тогда, когда Россия станет стабильным обществом, основные политические силы которого будут разделять одни и те же базовые ценности. В итоге, по замечанию Румянцева, исходный президентский проект не только «носил все приметы борьбы с конституционным двоевластием» (с. 190), но и сильно качнулся в сторону, противоположную демократии:

«Президент не только выводился за рамки системы трех властей – законодательной, исполнительной и судебной, – но и ставился над ними, что присуще главным образом для авторитарных и весьма далеких от демократических форм правления. […] В рамках исполнительной власти фактически закладывались параллельные структуры – президентская и правительственная. Первой из них, по образцу Политбюро и ЦК КПСС, была отведена роль теневого, но реального центра власти. Второй – роль безвластного проводника той политики, которая будет формироваться в недрах президентской власти» (с. 191).

Ситуация «перехода» не означает, что нужно свернуть лучшие конституционные идеи, возражали оппоненты: новые традиции поведения государственной власти, по их мнению, лучше закладывать именно во время «переходного конституционного периода», а не через десятилетия, когда конституционная реформа будет завершена. Проект Конституционной комиссии, основанный на неверии в самоограничение верховной власти, обеспечивал равновесие законодательной и исполнительной ветвей. В какой-то мере романтический, он подразумевал умение властей договариваться, предполагал такое разграничение полномочий, которое обязывало бы их к взаимному сотрудничеству и контролю. При этом именно «парламентский проект» отличался высокой степенью легитимности и, как пишет Румянцев, «сохранял символическое значение целостной официальной конституционной альтернативы вплоть до 4 октября 1993 года, дня прекращения сопротивления Дома Советов РФ» (с. 205).

Третий вариант Конституции был «собран» Конституционным совещанием из двух предыдущих. Автор книги положительно оценивает работу этого органа, сумевшего сгладить крайности «президентского» проекта и взять наиболее прогрессивные идеи из «парламентского». Нынешняя Конституция Российской Федерации как конечный продукт стала результатом соединения двух равнозначных проектов.

«[Из наработок Конституционной комиссии] был воспринят двухпалатный парламент с Государственной Думой из 450 депутатов. Была воспринята независимость местного самоуправления – малопонятная большинству депутатов поначалу идея. […] Был воспринят и принцип “разделения властей”. Но реальных механизмов его реализации в части статуса Президента РФ, Правительства РФ и парламента и системы отношений между ними – “сердцевины” новой Конституции – предложено президентской стороной так и не было» (с. 221).

Две недели гражданской войны сентября–октября 1993 года завершили «поэтапную конституционную реформу» и определили окончательный вид российской Конституции. Четвертый ее вариант появился в дни октябрьского правления Ельцина. По оценке Виктора Шейниса, правка проекта несла на себе «печать октябрьской победы» и представляла собой «бетонирование позиций президента за счет парламента» (с. 274). Выразилось это в снятии верхнего возрастного ценза в 65 лет для избрания президента; в усложнении процедуры отрешения президента от должности; в решениях о формировании Совета безопасности единолично президентом, о назначении им председателя правительства с согласия Государственной Думы и о ее роспуске, если она такого согласия не даст; в праве отправлять в отставку правительство без согласия депутатов.

Выводы автора столь же неоднозначны, как и сам предмет исследования. Как политик он признает, что Конституция Российской Федерации «предотвратила сползание к вещам, совсем страшным. Очевидные всем “особенности” ее принятия стали все-таки меньшим злом, нежели отсутствие Основного закона» (с. 285). Но как юриста его по-прежнему волнует вопрос о легитимности и конституционности высшего Закона страны. Свои выводы Олег Румянцев резюмирует так:

«Документ выстоявшей российской конституционной государственности […] достоин уважения, соблюдения и реализации. А также – развития» (с. 287).

Будущее конституционной реформы он видит в создании механизмов, позволяющих воплотить дух Конституции 1993 года. Сегодня, спустя двадцать лет, прошедших после конституционных баталий, главная задача, по мнению Румянцева, состоит в том, чтобы установить, наконец, приоритет процедур над человеческими прихотями.

Юлия Счастливцева

 

 

ЦРУ. Правдивая история
Тим Вейнер
М.: Центрполиграф, 2013. – 719 с. – 3000 экз.

 

Автор этой книги, репортер газеты «New York Times», лауреат Пулитцеровской и Национальной книжных премий, весьма удачно сочетает незаурядный талант журналиста со склонностью к научной аналитике. Его публикации, посвященные истории Пентагона и ФБР, так же шокировали американское общество и спецслужбы, как и эта книга[3]. В работе, посвященной деятельности Центрального разведывательного управления США на протяжении 60 лет и вышедшей на английском языке в 2008 году, он намеревался «убедительно продемонстрировать, что Соединенные Штаты лишены настоящей разведки и этот дефицит будет ощущаться еще долгие годы» (c. 15). Изучив более 50 тысяч документов из архивов ЦРУ, Белого дома и Государственного департамента, автор книги пришел к выводу, что весь изученный им период работы ЦРУ был отмечен низкой эффективностью тайных операций за рубежом, острым недостатком достоверной информации и избытком лжи. По ходу повествования автор вообще весьма критически обходится с предметом своего исследования; увы, в России пока невозможно рассуждать об органах безопасности в подобном ключе.

В сентябре 1945 года президент Гарри Трумэн расформировал созданное его предшественником Франклином Рузвельтом Управление стратегических служб, функционировавшее в качестве военной разведки. После бурных обсуждений на различных этажах власти 18 сентября 1947 года на свет появилось ЦРУ. Американцы в то время еще не забыли Пёрл-Харбор, и новому ведомству предписывалось воспрепятствовать повторению чего-либо подобного. При этом американские политики исходили из того, что ни Пентагон, ни Государственный департамент «не могут пойти на риск и управлять таким миссиями» (с. 26). Провозглашенное в марте 1947 года администрацией США намерение бороться с коммунизмом за границей – «доктрина Трумэна» – «стало первым ясным руководством, которое американские шпионы получили от Белого дома» (с. 37).

Новое ведомство с самого начала оказалось причастным к созданию и реализации знаменитого «плана Маршалла». Как напоминает автор, среди его главных творцов были начальник Штаба политического планирования Государственного департамента Джордж Кеннан, министр обороны Джеймс Форрестол и разведчик Аллен Даллес, консультировавший группу разработчиков. В мае 1948 года Кеннан говорил о том, что «план Маршалла, доктрина Трумэна и секретные операции ЦРУ представляют собой взаимосвязанные части одной большой стратегии, направленной против Сталина» (с. 44). При разработке секретного дополнения к «плану Маршалла», посвященного ведению политических войн, на «собственные нужды» новоявленной спецслужбы были выделены около 700 миллионов долларов «никем не отслеживаемой наличности». По мнению автора, так возникла «глобальная схема отмывания денег», которой американская разведка пользовалась на протяжении десятилетий, вплоть до полного окончания «холодной войны» (с. 43).

Курс на проведение по всему миру операций против Советского Союза в недрах молодого ведомства курировало подразделение, безобидно называвшееся «Управлением координации политики». В структуре американского государственного аппарата оно стало самым засекреченным ведомством после ядерного, а его руководитель напрямую подчинялся министру обороны и госсекретарю. Именно возглавивший его Фрэнк Виснер положил начало порочной, как полагает автор, практике, подменявшей методичную и кропотливую разведывательную работу увлечением тайными операциями. Не имея склонности к шпионской рутине, этот руководитель предпочитал броские акции и яркие ходы: для него проще было «подкупить политического деятеля, чем проникнуть в советское Политбюро» (с. 47). Отстаиваемое ЦРУ в июне 1948 года провокационное введение в Западном Берлине новой немецкой валюты вызвало реальную угрозу войны. Впрочем, качество используемых в борьбе с коммунизмом инструментов с самого начала не очень волновало американских разведчиков. Так, доллары из «плана Маршалла» по инициативе Виснера перебрасывались на подрыв коммунистического влияния в Италии и Франции, причем во втором случае ЦРУ напрямую передавало деньги в руки корсиканской мафии, имевшей большой опыт в срыве забастовок.

«История ЦРУ полна безумств и неудач, в ней немало примеров как коварства, так и отваги и мужества. […] Триумфы управления помогли сберечь некоторое количество крови и денег. Но провалы безрассудно проматывали и то и другое» (с. 11).

В частности, автор подробно описывает попытки Виснера создать шпионскую сеть в Советском Союзе за счет вербовки потенциальных шпионов в лагерях американской зоны Германии, где тогда находились более двух миллионов бывших советских граждан, брошенных на произвол судьбы. Из-за того, что в ходе реализации этого проекта акцент делался не на качество подготовки агентуры, а на ее количество, «тысячи иностранных агентов были фактически посланы на смерть» (с. 54). Позже в США узнали о том, что советские спецслужбы через собственных агентов в немецких тренировочных лагерях изначально отслеживали шпионские инициативы ЦРУ. Более того, отвечавший за них американский разведчик Джеймс Энглтон «координировал проведение операции со своим лучшим другом в британской разведке: советским шпионом Кимом Филби» (с. 61). Лишь в конце 1950-х годов ЦРУ признало тщетность своих попыток разжечь войну или революцию в СССР с помощью эмигрантов.

Руководство тем не менее не спрашивало за эти провалы слишком строго. В мае 1949 года Конгресс предоставил ЦРУ карт-бланш на осуществление тайных операций за границей. Кроме того, управление получило право «в интересах национальной безопасности» ежегодно натурализовать в США до ста «нужных» иностранцев, делая это в обход иммиграционного законодательства. Среди этих людей были и военные преступники. «Соединенные Штаты были готовы работать против Сталина едва ли не с любым мерзавцем», – отмечает автор (с. 55–56). Но увлечение идеологическими баталиями и антикоммунистической пропагандой не могло заменить классического шпионажа, которым в ЦРУ откровенно пренебрегали. Это, разумеется, оборачивалось показательными провалами. Одним из самых громких стал скандал с советской ядерной бомбой: 20 сентября 1949 года ЦРУ заявило, что для создания атомного оружия СССР потребуется не менее четырех лет, но уже три дня спустя президент Гарри Трумэн вынужден был официально признать наличие атомной бомбы у Сталина.

Анализируя причины систематических неудач ЦРУ в проведении секретных миссий за «железным занавесом» и последующих войнах с терроризмом, Вейнер утверждает, что в США отсутствует внешняя разведка как таковая, то есть нет органа, способного профессионально вести нелегальную агентурную работу на территории других государств и своевременно обеспечивать руководство страны достоверной информацией. Яркое подтверждение тому в свое время предоставила вспыхнувшая в июле 1950 года корейская война: ЦРУ утверждало, что коммунистический Китай ни в коем случае не станет вторгаться в Корею, и такие оценки позволили американским войскам развернуть победный марш на Пхеньян. Внезапный удар 300-тысячной китайской группировки отбросил американскую армию до самого побережья Южной Кореи. В итоге в декабре 1950 года президент Трумэн был вынужден объявить чрезвычайное положение. Новый директор ЦРУ Беделл Смит в 1951 сокрушался:

«Получается, что агентство неправильно истолковало каждый глобальный кризис прошлого года: советскую атомную бомбу, корейскую войну, китайское вторжение» (с. 67).

Этот «родовой порок» главной американской разведслужбы, как показано в книге, сохранялся и дальше. Со смертью Сталина в марте 1953 года «холодная война» не прекратилась. С учетом предположений ЦРУ, согласно которым Советский Союз был готов применить ядерное оружие в любой момент, президент Эйзенхауэр видел свою задачу в том, чтобы повсеместно противостоять СССР, опираясь на ядерное сдерживание и секретные акции. Лишь через пять лет американские стратеги пришли к выводу о том, что остановить коммунистическую Россию посредством тайных операций невозможно, и тогда американское руководство переориентировало их на страны «третьего мира». Среди первых жертв этой смены стратегии оказался Иран, правительство которого в начале 1950-х годов решило национализировать британско-американские нефтяные компании. Спустя четверть века Соединенным Штатам пришлось расплачиваться за переворот в Иране: осенью 1979 года более полусотни сотрудников посольства США в Тегеране были взяты в заложники шиитскими революционерами. Они находились в плену 444 дня. Аналитики ЦРУ оценили захват дипломатического представительства как «акт возмездия» за иранский переворот 1953 года (с. 388).

Но это произошло позже, а пока успешное отстранение от власти кабинета Мухаммеда Моссадыка вызвало в ЦРУ эйфорию, толкнувшую агентство «в пучину сражений в Центральной Америке, которые продолжались в течение последующих сорока лет» (с. 106). Идеи ЦРУ нередко вступали в противоречие с реальностью, а латиноамериканские операции осуществлялись довольно топорно. Вейнер приводит характерный фрагмент из обсуждения в июне 1954 года провала инспирированного ЦРУ военного мятежа против законного президента Гватемалы Хакобо Арбенса:

«Эйзенхауэр спросил: “Каковы шансы на успех мятежа на данный момент?” Нулевые, признался Даллес. “А если у ЦРУ будет больше самолетов и бомб?” Ну, тогда, возможно, процентов двадцать, неуверенно предположил Даллес» (c. 116).

Настояв тем не менее на выделении дополнительной поддержки с воздуха, американская разведка добилась смены гватемальского руководства, дестабилизировав обстановку в регионе на четыре десятилетия.

По словам автора, в руководящем составе ЦРУ стало привычкой лгать президенту, и эта «ложь имела далеко идущие последствия» (с. 119). Возглавлявший ЦРУ в 1950-е годы Аллен Даллес часто привлекал своих заместителей к написанию приуроченных к очередному обсуждению бюджета легенд об «успешных» операциях агентства. Но оглушительный провал миссии шпионского самолета U-2, сбитого над СССР, а также неудачные попытки устранения Фиделя Кастро, все же позволили Эйзенхауэру накануне ухода со своего поста понять, что у Америки как не было, так и нет эффективной шпионской службы. Автор приводит фрагмент разговора, состоявшегося в кабинете президента 5 января 1961 года:

«Структура нашего аппарата разведки неправильна, – сказал он Даллесу. – Она не имеет никакого смысла, ее нужно реорганизовать, и мы должны были давно сделать это. Со времен Пёрл-Харбора ничего не изменилось. “Я восемь лет терпел поражения”, – заявил президент Соединенных Штатов» (с. 183).

Вместе с этим багажом вступивший в должность в январе 1961 года Джон Кеннеди получил и стремительно развивавшийся кубинский кризис. ЦРУ в очередной раз преследовали неудачи: санкционированное новым президентом вооруженное вторжение на Кубу в апреле 1961 года провалилось, покончив с профессиональной карьерой Даллеса. Дефицит важнейшей информации в ходе последующего ракетного кризиса остро поставил перед американским государством вопросы о реформе разведки и отказе от пагубного увлечения подрывной деятельностью за рубежом, вред от которой уже многократно превосходил пользу. Показателен фрагмент выступления генерала Смита (возглавлял ЦРУ в 1950–1953 годах) в комиссии, которая расследовала обстоятельства провала в Заливе свиней:

«Генерал Смит: Когда вы в состоянии войны – холодной войны, если хотите, – у вас должно быть в распоряжении некое аморальное агентство, которое может работать тайно. [...] Думаю, что ЦРУ получило такую широкую огласку, что тайную работу, возможно, придется и в самом деле поместить под другую “крышку”.

Вопрос: Считаете ли вы, что нужно отделить ЦРУ от тайных операций?

Генерал Смит: Пора взять ведро с помоями и накрыть его другой крышкой» (с. 192).

Однако, как показывает автор, система оказалась неспособной к радикальному реформированию. Напротив, масштабы дестабилизирующей деятельности ЦРУ на территории других государств нарастали в геометрической прогрессии: если за восемь лет своего президентства Эйзенхауэр санкционировал 170 крупных операций за границей, то Кеннеди менее чем за три года провел 163 подобные акции (с. 193). Интересно, что руководство особо важными тайными операциями – приоритетом среди них было устранение Кастро[4] – возлагалось на генерального прокурора (!) Роберта Кеннеди, брата президента. Причем, считает Вейнер, американцы «настолько увлеклись секретными операциями, что оказались не в состоянии разглядеть угрозу самому существованию Соединенных Штатов, исходившую в итоге с той же Кубы» (с. 203) (речь идет о размещении на острове советских ракет, произведенном при полном неведении спецслужб США). Но, как следует из рецензируемой книги, ни этот ракетный провал, ни гибель в 1963-м президента страны, ни трагедия 11 сентября 2001 года не повлекли за собой пересмотр миссии, инструментария или полномочий ЦРУ.

Среди прочих проблем, с которыми столкнулся Кеннеди и в решении которых ЦРУ тоже проявило себя не лучшим образом, оказалась и вьетнамская война 1961–1975 годов (автор использует даты активного вмешательства США в конфликт). За три недели до своей гибели американский президент инициировал покушение на южновьетнамского диктатора Нго Динь Дьема, крайне обострившее ситуацию в стране. Эта операция, подготовленная американской разведкой, а также представление Конгрессу сфабрикованных разведданных, позволили президенту Джонсону перейти к жесткой колониальной войне в Юго-Восточной Азии. Обнаружившаяся позже неэффективность американских войск в очередной раз заставила американское руководство задуматься о реформе ЦРУ. Под занавес своей карьеры Джонсон пришел к следующему выводу:

«Во Вьетнаме никакая стратегия не сможет быть успешно реализована без надлежащей разведки. Соединенные Штаты не могут победить противника, которого они не могут понять» (с. 305).

Однако его отказ от борьбы за президентское кресло в 1968 году в очередной раз отложил назревшие реформы.

Правление нового президента Ричарда Никсона было отмечено дальнейшим падением престижа профессиональной разведки с одновременным всплеском активности в области тайных операций за границей и актов шпионажа внутри самих Соединенных Штатов. В соответствии с Программой зарубежной внутренней безопасности, реализуемой при содействии ЦРУ в 1960-е годы, американцы обучили около 800 тысяч военных и полицейских из 25 стран, в основном из Латинской Америки и Юго-Восточной Азии. Практически ни в одной из них американская помощь, порой весьма масштабная, не помогла стабилизировать ситуацию на сколько-нибудь продолжительный период времени. Но, в конечном счете, Никсона погубило пристрастие к тайным операциям внутри собственной страны: одна из них закончилась «уотергейтским скандалом» и отставкой президента в августе 1974 года.

Между тем отказ от мирных переговоров, стимулируемый излишне оптимистичными сводками американских разведчиков, превратил эвакуацию армейского и гражданского персонала США из Вьетнама в хаотическое бегство. В панике покидая Южный Вьетнам, американцы не смогли позаботиться о своих сторонниках из числа местного населения, оставив всю агентурную сеть, сформированную за годы войны. Том Полгар, возглавлявший шпионскую агентуру ЦРУ в Сайгоне, писал в своих мемуарах:

«Когда мы поднимались по узкой металлической лестнице к вертолетной площадке на крыше, мы знали, что бросаем здесь на произвол судьбы тысячи людей. И отчетливо ощущали весь ужас их положения. Остается надеяться, что другого вьетнамского опыта у нас не будет и что свой урок мы все-таки усвоили» (с. 359).

Американский резидент, однако, ошибся: и после завершения вьетнамской войны Белый дом принимал решения, опираясь на ошибочные оценки и откровенную дезинформацию, предоставляемые ЦРУ.

Среди историй, рассказанных автором, и дело «Иран-контрас», в ходе которого администрация президента Рональда Рейгана по рекомендациям ЦРУ пыталась заплатить за освобождение американских дипломатов, плененных в Тегеране, поставками оружия. Здесь и афганские авантюры американской разведки c бюджетом в 700 миллионов долларов, составлявшим тогда 80% всего зарубежного бюджета агентства (с. 434). Разумеется, в книге, написанной шесть лет назад, автор не имел возможности прокомментировать ни утечку секретных документов, произведенную сайтом «Wikileaks», ни дело Эдварда Сноудена, но не вызывает сомнений то, что он еще успеет это сделать. Тем более, что выход на русском языке работы Тима Вейнера о ЦРУ вполне может стать прологом к появлению у нас в стране его следующей публикации, не менее увлекательной, чем рецензируемая. В той ситуации, когда бесконтрольная шпионская деятельность беспокоит общественность по всему миру, фундаментальный труд по истории ФБР, появившийся в Америке в 2012 году, будет встречен отечественным читателем с прогнозируемой благосклонностью, – ведь речь, в конечном счете, идет не о специфически американской, а об общемировой проблеме. А пока мы не в состоянии читать критические публикации о деятельности собственных спецслужб, приходится довольствоваться рассказами о работе их зарубежных контрагентов. Между тем президент Барак Обама, опасаясь того, что безудержная активность американских спецслужб вот-вот поссорит его со всем миром, в очередной раз громко заявил о намерении реформировать разведку США. Посмотрим, чем эти намерения обернутся на этот раз.

Александр Клинский

 

 

Fremde Heere Ost. Hitlers militärische Feinderklärung
Magnus Pahl
Berlin: Ch.Links Verlag, 2012. – 464 s.

 

Магнус Паль, автор книги «Отдел “Иностранные армии Востока”. Военная разведка Гитлера», – научный сотрудник Военно-исторического музея бундесвера в Дрездене. Он принадлежит к молодому поколению немецких историков, свободных от предубеждений периода «холодной войны». Его предшественники – Манфред Мессершмидт, Вольфрам Ветте, Герд Юбершер, заложившие основу Фрайбургской критической школы военной истории. Точкой отсчета в формировании новых подходов в историографии Второй мировой войны Паль правомерно считает выставку «Преступления вермахта», проходившую в ФРГ в 1995–2004 годах и ставшую «началом дебатов о главной вооруженной опоре “третьего рейха”, о ее роли в злодеяниях на Восточном фронте» (s. 36).

Отдел «Иностранные армии Востока» с осени 1938 года начал действовать в рамках генерального штаба сухопутных войск вермахта как необходимое звено подготовки нацистской агрессии против Советского Союза. Круг обязанностей отдела был весьма широк: разведывательная и контрразведывательная деятельность, вербовка агентуры, организация службы осведомителей, идеологическая и пропагандистская подготовка к планируемым войне и оккупации советских территорий. Отдел имел своих представителей (в ранге офицеров генштаба) в командовании групп армий и полевых армий вермахта, корпусов, дивизий – вплоть до полков. Они действовали – и до войны, и после ее начала – в тесном сотрудничестве с военной разведкой и контрразведкой верховного командования вермахта (абвер), с гестапо, СС, полицией и жандармерией, с карательными «айнзацгруппами» на оккупированных территориях. Особая зона преступных действий – лагеря советских военнопленных, где проводились допросы с пытками и последующими убийствами, насильственная вербовка в так называемую «русскую освободительную армию». Офицеры отдела несут таким образом полную меру ответственности за злодеяния против мира и человечности.

О подразделении «Иностранные армии Востока» нацистского генштаба сухопутных войск в ФРГ, США и Великобритании опубликовано немало книг и статей. Но все они, за самым редким исключением, принадлежат к жанру детективно-беллетристической spy history. В центре такого рода публикаций находится, как правило, фигура Рейнхарда Гелена, который с апреля 1942 года возглавлял этот отдел. Его уже привычно называют «шпионом столетия», «человеком в тени», «человеком без лица» (s. 13). В эту легенду Гелен и сам внес немалый вклад, опубликовав в 1971 году мемуары[5], с содержанием которых на страницах рецензируемой книги ведется аргументированная полемика. Исследование Магнуса Паля – это первая научная монография об отделе «Иностранные армии Востока», основанная на внимательном изучении фондов 10 германских и 5 американских архивов. Автор книги резко и последовательно выступает против «субъективных и апологетических тенденций» (s. 40) в освещении проблематики нацистского шпионажа против СССР.

28 октября 1939 года в ходе подготовки плана «Барбаросса» верховному командованию вермахта за подписью тогдашнего начальника разведотдела, майора Кинцеля, был направлен секретный доклад о ситуации в РККА и Советском Союзе в целом. Содержание последующих докладов, датированных июлем–августом 1940 года и январем 1941-го, полностью отвечало самоуверенным словам Гитлера: «Если по этому колоссу ударить как следует, он рухнет раньше, чем полагает весь мир» (s. 73). Эти документы, отмечает Паль, были составлены на базе «стереотипов кайзеровского времени и опыта Первой мировой войны» (s. 67). Не обошлось и без стандартных установок о якобы присущих русским чертах национального характера, таким, как «тяжеловесность, схематизм, отказ от ответственности при принятии решений» (s. 78). Составители докладов не знали о поступавших в войска образцах новой техники, в частности о танке Т-34, об установках реактивного залпового огня (s. 86). Один из высших офицеров отдела «Иностранные армии Востока» признавал позднее: «Основная часть разведматериала, которым мы располагали, была чепухой», что полностью совпадало с оценкой находящегося в советском плену генерал-фельдмаршала Паулюса, данной в 1951 году: в основе плана «Барбаросса» лежала «ошибочная оценка людских, экономических и прежде всего моральных возможностей Советского Союза» (s. 36). Вывод автора книги: «Силы Красной армии были грубо недооценены» (s. 86). Немаловажная деталь: в докладе отдела содержался принципиально важный (в свете последующих дискуссий в России и Германии) тезис: «Русские, по всей вероятности, не начнут войны, рассчитывать на столь смелое решение невозможно» (s. 73).

В декабре 1941 года, когда провал плана по разгрому советского государства и его армии стал очевидным, был подготовлен новый доклад разведывательного отдела, выдержанный уже в иной тональности:

«Русское военное командование только частично проявило ожидаемые слабости. […Сталин] развернул силы страны в столь значительных масштабах, которые трудно было себе представить до начала войны» (s. 88).

Что касается характеристики жителей СССР и солдат Красной армии в частности, то теперь они именовались «настойчивыми, выносливыми, безотказными, привыкшими к физическим нагрузкам, противостоящими духовным трудностям, не боящимися смерти» (s. 88).

После поражения под Москвой Гитлер назначил себя главнокомандующим сухопутными силами вермахта, сняв с этого поста генерал-фельдмаршала фон Браухича. Сменились командные кадры разведки сухопутных войск, новым начальником отдела «Иностранные армии Востока» был назначен полковник (с декабря 1944 года генерал-майор) Гелен, который осуществил основательную реорганизацию разведцентра. Накануне Сталинградского сражения прогнозы и предложения отдела были достаточно осторожными. В своих мемуарах Гелен писал, что он якобы предупреждал командование вермахта об опасности окружения 6-й армии. Но это утверждение не соответствует истине[6]. На деле в документах, подписанных Геленом, наличествовала «значительная недооценка сил Красной армии», прежде всего «высокого военного искусства ее полководцев», осуществивших окружение и последующее уничтожение армии Паулюса (s. 207).

Уже в период Сталинградской битвы Гелену и его помощникам стала ясна перспектива военно-политического поражения «третьего рейха». 25 ноября 1942 года верховному командованию вермахта была направлена записка с предложением введения «новых методов» оккупационной политики на территории России. Предложения Гелена сводились к осуществлению «масштабного формирования вспомогательных сил из местного населения», из числа «добровольных помощников», что якобы позволило бы нанести удар по партизанскому движению и «высвободить германские войска для их использования в боевых действиях», а главное – добиться «победоносного окончания войны». Гелен убеждал нацистское руководство приступить к «фиктивному формированию национально-русского псевдоправительства», к стимулированию среди населения оккупированных немцами территорий иллюзий о «собственной роли России в Европе, в которой господствует Германия» (s. 20–21). Как известно, для Гитлера и его окружения планы такого рода оказались неприемлемыми. Нацисты вовсе не собирались пожаловать России права государства, хотя бы и вассального.

Понимание тупиковости стратегии и тактики Гитлера разделяли и участники заговора 20 июля 1944 года. Однако Гелен, который, наверняка, знал о подготовке государственного переворота, не поддержал заговорщиков, сохраняя (или имитируя?) верность Гитлеру и одновременно скрытно ведя свою политическую игру. В конце декабря 1944 года и в начале января 1945-го отдел «Иностранные армии Востока» уверял командование вермахта, что войну против СССР якобы еще можно выиграть, но при условии концентрации всех вооруженных сил рейха против Красной армии (s. 235). Неизвестно, были ли прочитаны «наверху» предложения Гелена, но Гитлер уже явно не доверял ему и советовал своим генералам держаться от него подальше (s. 235). 9 апреля 1945 года «фюрер» подписал приказ о ликвидации оказавшегося уже ненужным отдела «Иностранные армии Востока».

Но в это время усилия Гелена по выживанию его ведомства в послевоенной Германии были уже в полном разгаре. В начале июня 1944 года, накануне высадки англо-американских войск в Нормандии, Гелен подписал аналитическую записку под грифом «Только для внутреннего пользования». Основной вывод документа сводился к прогнозу о «становлении пока что замаскированного противоречия между внешнеполитическими целями СССР и союзников». В этой ситуации, полагал он, собранная отделом информация о Красной армии будет представлять немалый интерес для западных держав. В октябре того же года тайно началось масштабное фотокопирование указанных документов (s. 227). При этом Гелен (подобно «фюреру» и немалому числу его приспешников) рассчитывал на то, что военный конфликт между странами антигитлеровской коалиции вспыхнет незамедлительно. Эти надежды, как известно, не оправдались.

В апреле 1945 года по приказу Гелена несколько крытых грузовиков, куда были погружены десятки запаянных металлических ящиков с фотокопиями секретных документов, направляются в район Баварских Альп. Этот архив включал десятки тысяч страниц данных о Советском Союзе: разведывательные донесения, сведения о воинских формированиях и объектах оборонной промышленности, списки завербованных агентов, шифровальные коды, указания о секретных радиопередатчиках, материалы радиоперехватов и так далее. Гелен укрылся в заранее подготовленном месте близ озера Шлирзее, а 22 мая вместе с несколькими приближенными сдался американским войскам.

Но первый контакт с будущими работодателями разочаровал Гелена. Американский офицер обнаружил его имя в официальном списке нацистских преступников и отконвоировал в хорошо охраняемый лагерь. Понадобились немалые усилия для того, чтобы связаться с представителями Управления стратегических служб США – прямого предшественника Центрального разведывательного управления (ЦРУ, создано в 1947 году). Архив отдела «Иностранные армии Востока» в полном объеме был передан американцам.

Вопреки предварительным договоренностям союзников Гелен не был этапирован в Советский Союз. Представители Управления стратегических служб по списку, составленному Геленом, разыскивали по лагерям западных оккупационных зон бывших сотрудников разведотдела, чтобы собрать их в одном месте. В конце 1945 года после кратковременного пребывания (и допросов) на территории США Гелен и его сотрудники были приняты на американскую службу и переправлены назад, в Западную Германию. В 1946 году оформилась так называемая «организация Гелена», ставшая базой для создания в 1956 году Федеральной разведывательной службы (Bundesnachrichtendienst – BND). Шефом BDN (под именем «доктор Шнайдер») стал Гелен, которому в условиях «холодной войны» «удалось конвертировать в капитал экспертные знания о советском противнике» (s. 317). Закулисные действия Гелена оказывали влияние на правительство Аденауэра не только в деле реабилитации нацистских преступников и ремилитаризации ФРГ, но и в более широком плане – в формировании западногерманской внешней и внутренней политики[7]. Магнус Паль приходит к вполне определенным и неопровержимым выводам:

«По поручению американцев бывшее подразделение разведчиков Гитлера, действовавшее против Советского Союза, было сохранено и преобразовано – задолго до образования ФРГ… Гелен и его сотрудники сменили сторону фронта, но не объект шпионажа» (s. 321).

Содержание рассматриваемой монографии неразрывно связано с современными дискуссиями в немецкой прессе о тесной связи BDN с нацистскими военными преступниками. Одно за другим последовали скандальные разоблачения о прямой поддержке западногерманской спецслужбой нацистских палачей: Эйхмана, Барби, Менгеле, Рауффа. Под давлением общественного мнения (и вопреки сопротивлению значительной части германского исторического сообщества) нынешние руководители BDN приняли решение о создании независимой комиссии ученых для изучения предыстории и истории ведомства в 1945–1968 годах.

«В центре внимания комиссии находится период ранней истории BDN, то есть фазы формирования службы под началом американцев во время “холодной войны”»[8].

Были даны обещания беспрепятственного допуска к архивным документам. Однако надежды исследователей на широкий доступ к материалам разведцентра не оправдались. Занявший должность руководителя комиссии известный историк, профессор Грегор Шёлльген (Эрланген), столкнувшись с ограниченным доступом к источникам и уничтожением значительного массива документов, отказался от участия в проекте[9]. Был предложен новый состав комиссии во главе с профессором Йостом Дюлльфером (Кёльн). Итоги должны быть подведены в 2015 году[10], но уже сейчас и в прессе, и в ходе слушаний на пленарном заседании бундестага высказываются сомнения по поводу того, насколько успешным окажется проект по истории БНД[11].

Александр Борозняк

 

 

Croatian Legion: The 369th Reinforced (Croatian) Infantry Regiment on the Eastern Front 1941–1943
Amir Obhođaš, Jason D. Mark
Sydney: Leaping Horseman Books, 2010. – 588 p.

 

Сталинградская шаховница

Белых пятен в истории Второй мировой войны все меньше, хотя иногда кажется, что полностью устранить их не удастся никогда. Уже почти семь десятилетий прошло, а книги о ней выходят по-прежнему. В двух главных странах-участницах, России и Германии, война до сих пор играет роль «несущей опоры» культурно-исторической идентичности, скрепляющей общество. Процессы осознания себя и своей роли в той войне, переживаемые народами этих двух стран, разнонаправлены, но по своей значимости, как и по пробуждаемым ими чувствам, очень схожи. А как обстоит дело с другими европейскими государствами, также отметившимися на полях сражений 1939–1945 годов? Те страны, которые были оккупированы Германией, конечно же, считают себя наследницами общеевропейской (или общемировой) победы над нацизмом. И им тоже порой приходится справляться с весьма сложными сюжетами: недаром ходит легенда, по которой фельдмаршал Вильгельм Кейтель на подписании акта о капитуляции задал вопрос: «А что, французам мы тоже проиграли?». Не исключено, что он имел в виду очень скромные, по сравнению, например, с Белоруссией или Югославией, масштабы французского Сопротивления. А может быть, вспомнил про Легион французских добровольцев, 638-й пехотный полк вермахта, который поздней осенью 1941 года мерз под Москвой[12].

Понятно, что некоторые темы минувшего тому или иному государству хотелось бы порой упрятать подальше, но жизнь не стоит на месте, а историки все чаще масштабным темам и глобальным повествованиям предпочитают «точечные» исследования. Именно так появляются работы о чем-то смутно известном, но еще не описанном. У нас, скажем, все слышали про власовцев еще во времена СССР, но вот серьезные работы о них начали появляться только в 1990-е годы. Не забыли историки и о том, что у Гитлера были не только коллаборационисты. Рейх имел и признанных союзников, список которых известен. (Кстати, в этих государствах историческая память тоже претерпевает интересные метаморфозы: характерен в данном ключе пример Венгрии.) Особое место в этом списке занимает Хорватия.

Почему особое? Во-первых, государство, образованное усташами во главе с Анте Павеличем и при помощи немцев, было совсем молодым: его учредили 10 апреля 1941 года. Во-вторых, Независимое Государство Хорватия – именно так оно называлось официально – 15 июня 1941 года присоединилось к Трехстороннему пакту, изначально заключенному между Германией, Италией и Японией, фактически и юридически став одной из стран Оси, но при этом войну Советскому Союзу оно так и не объявило[13]. В-третьих, показной «нейтралитет» вовсе не помешал хорватским вооруженным силам внести свой вклад в военные усилия Германии на Востоке. Символом такого сотрудничества и стал 369-й усиленный (хорватский) пехотный полк вермахта.

Книги об этом воинском формировании выходили в Хорватии и раньше[14], однако за пределами страны о них, как правило, не знали. С рецензируемой работой получилось иначе. Амир Обходяш, хорватский историк, работающий в Хорватском государственном архиве, написал кандидатскую диссертацию по истории этого полка. Нередко именно диссертации, опубликованные в качестве полноценных изданий, на годы «вычерпывают» избранную автором тему. Иначе говоря, Обходяш имел шансы выпустить еще одну книгу, которую едва ли прочитали бы за пределами Хорватии. Ему, однако, удалось войти в контакт с австралийским историком Джейсоном Марком, специализирующимся на изучении Сталинградской битвы и при этом имеющим собственное издательство. Результатом совместных усилий и стала рецензируемая работа.

Чем же указанное воинское формирование отличалось от других полков, воевавших в рядах нацистов? 369-й усиленный пехотный полк был создан по просьбе Павелича, который таким образом, как и многие другие союзники и помощники Германии в той войне, пытался «набрать очки» в глазах руководства рейха. После победы над СССР, которая, казалось, была не за горами, такая вовлеченность позволяла рассчитывать на какое-то вознаграждение. Учитывая заинтересованность хорватских властей, полк был сформирован без особых проблем. В ходе комплектации довольно быстро удалось набрать около 4000 человек, причем треть добровольцев составили боснийские мусульмане. Принимались даже русские и украинские эмигранты, бывшие гражданами Хорватии, что само по себе необычно, учитывая негативное отношение нацистов к пополнению своей армии подобными солдатами.

Легионеры воевали в собственной униформе, но со знаками различия вермахта и с нашивкой на рукаве в виде красно-белой шаховницы и надписью «Хорватия» сверху. Сам полк имел своеобразный статус: чаще всего национальные легионы были всего лишь формированиями вермахта или войск СС, составленными из бойцов, не являвшихся немцами, но хорватский легион таким формированием не считался, подчиняясь командованию вермахта лишь тактически, на время войны. Наступал 369-й полк в составе группы армий «Юг», воевал на Украине. Немцы были довольны жесткой манерой ведения боя, которой придерживались легионеры. Один из непосредственных участников вспоминал об эпизоде, относящемся к осени 1941 года:

«Самая агрессивная пехотная атака, через которую я прошел, была вместе с батальоном хорватских добровольцев. […] Из своего люка я наблюдал, как хорватский унтер-офицер бросал немецкую колотушку в одну из секций в траншее. Затем незамедлительно сам прыгал туда и брал оцепеневших русских в плен или расстреливал их, если они не сдавались быстро. Он даже не ставил гранату на боевой взвод; он лишь использовал ее, чтобы выиграть несколько секунд ужаса. Затем он подбирал ту же самую гранату и бросал ее в следующую секцию в траншее. Используя тот же метод, он продвинулся вдоль по всей системе траншей. Когда бой закончился, я вылез из своего штурмового орудия и обратился к хорватскому унтер-офицеру по поводу его храброго поведения. Он ответил со смехом: “Я не собираюсь носить с собой тяжелый мешок, полный ручных гранат! Я проработал только с этой единственной вот уже почти две недели!”» (p. 48–49).

Весной 1942 года хорваты участвовали в операции «Фридерикус», в ходе которой Красная армия потерпела тяжелое поражение, а немцы открыли себе дорогу на Кавказ и Сталинград. Наступая на сталинградском направлении, хорваты несли тяжелые потери, но это, как выяснилось позже, было лишь началом их бед. В 6-й армии хорваты оставались единственными иностранцами, сражавшимися именно в составе вермахта: румыны, итальянцы и венгры воевали в рядах своих национальных вооруженных сил. Особенно упорно легионеры дрались за Мамаев курган и фабрику «Красный октябрь». Постепенно немцы, а с ними и хорваты, все более увязали в боях, которые, в конце концов, свелись к мучительному удерживанию завоеванных позиций. Полк сократился до трети своего первоначального состава. Хорваты продолжали держаться довольно стойко, но из книги видно, что большого смысла в этом не было уже к середине декабря 1942 года.

В январе 1943-го начали сказываться естественные перегрузки войны: голод, холод, потери, психологическое напряжение. Некоторые легионеры, решив, что с них довольно, пытались уйти в самоволку, что чаще всего заканчивалось неудачно: куда идти в городе, в котором кипят бои? Моральный распад затронул даже командира полка, полковника Виктора Павичича, который, по всей видимости, осознав неизбежность катастрофы, в середине января покинул Сталинград без разрешения высшего командования. Официально он числится пропавшим без вести, а версии о его смерти так и остались неподтвержденными: то ли немцы, официально объявившие его дезертиром, расстреляли офицера, то ли перевозивший его самолет был сбит. Сменивший его Марко Месич уже в плену начал сотрудничать с Красной армией и впоследствии возглавил 1-ю отдельную югославскую пехотную бригаду.

В конце января остатки хорватского полка (порядка 900 человек), стоявшего до последнего, сдались Красной армии. Часть раненых и заболевших офицеров и солдат (в том числе и русских белоэмигрантов) успели эвакуировать по воздуху. Интересно, что два фельдфебеля-хорвата, улетавшие на одном из последних самолетов, выбравшихся из «котла», смогли захватить с собой полковые документы и записи. Этот факт позволяет хорватскому полку выделиться еще раз, теперь уже в научном смысле: в 6-й армии почти не было частей, документация которых сохранилась в полном объеме. Данное обстоятельство позже способствовало и подготовке рецензируемой книги.

Издание этого исследования на английском языке стало удачным шагом: по всему миру работа получила положительные отзывы специалистов по военной истории. Через два года книга вышла на хорватском – в расширенном формате и с новыми фотографиями[15]. Некоторые считают, что это чуть ли не лучшее исследование, посвященное участию хорватов во Второй мировой войне[16]. Коммерческий успех книги превзошел ожидания; по словам одного из авторов, отчасти эта популярность объясняется тем, что, несмотря на безбрежное море литературы о Сталинграде, на хорватский язык переводилась лишь малая их часть (из крупных работ – только фундаментальный труд Энтони Бивора[17]). Развивая успех, Обходяш через несколько месяцев выпустил книгу о Хорватском автотранспортном легионе, входившем в состав итальянской армии[18]. Правда, это подразделение до конца 1942 года было практически полностью уничтожено, и известно о нем гораздо меньше.

Сама книга издана очень достойно: толстый «кирпичик», твердая обложка, мелованная бумага – приятно взять в руки. Много фотографий с детальными пояснениями. Крепкая база документальных источников, которую авторы собирали в архивах России, США, Швейцарии и Хорватии. В книге имеются приложения в виде списков кавалеров различных наград, краткого биографического справочника, списка погибших солдат и офицеров.

Мне не раз приходилось слышать, что современные немцы, желая подчеркнуть катастрофичность ситуации, говорят: «Это полный Сталинград». Интересно, как это будет по-хорватски?

Олег Бэйда

 

 

«Мы жили обычной жизнью?» Семья в Берлине в 30–40-е годы XX века
Татьяна Тимофеева
М.: РОССПЭН, 2011. – 182 с. – 1000 экз.

 

Любое профанное понимание истории неизбежно страдает упрощением. Даже специалисты, углубляясь в какую-то узкую тему, порой воспринимают внешний исторический фон весьма поверхностно: ведь невозможно знать все. Так или иначе, но историческое восприятие собственной страны всегда строится на сопоставлении с другими странами и народами, а сравнение и упрощение идут, как известно, рука об руку. Минувший XX век был, вероятно, самым турбулентным в человеческой истории. И, к слову, закончился ли он? Серьезный вопрос, ведь мы до сих пор сравниваем (и упрощаем) свои нынешние восприятия с тем, чем запомнился именно XX век. Одной из «примет» того столетия стали тоталитарные государства.

Что, собственно, можно знать о тоталитарном государстве, если не занимаешься его изучением специально? Почти ничего, за исключением облегченного стереотипа, в основном задаваемого СМИ. Из обрывков исторической или популярной литературы складывается своеобразная «рамка» восприятия темы, в которой жизнь простого человека под властью режима представляется одновременно типовой и размытой. Образцовый труженик 1930–1940-х годов согласно такому восприятию должен был вставать пораньше, салютовать портрету вождя и отправляться на работу. Трудился он с тем же усердием, что и живущий в нацистской Германии Дональд Дак из диснеевского мультфильма «Der Fuehrer’s Face» 1943 года. Когда требовалось, такой человек-винтик поддерживал правильный курс партии и правительства, вслед за ними одобряя и осуждая тех, кого следовало. Персональные надобности, выходящие за пределы государственных забот, у него практически отсутствовали.

У этой удобной схемы есть серьезный недостаток: она безжизненна – в ней слишком много государства и слишком мало человека. Неужели тоталитарное государство настолько «съедало» человеческое, что от пульсирующей жизни его граждан ничего не оставалось? Татьяна Тимофеева, доцент исторического факультета МГУ, отвечает на этот вопрос отрицательно. Опираясь на материалы немецких архивов, обширную научную базу и специальную серию личных интервью с людьми, пережившими национал-социализм, она показывает, что нацистское государство отнюдь не занимало всех мыслей и чувств своих подданных, а навязываемые им ценности далеко не всегда доминировали в общественном сознании. Географически в качестве объекта изучения в книге взят Берлин. Такой выбор можно считать вполне обоснованным, поскольку этот город, являясь столицей гитлеровского рейха, одновременно оставался мегаполисом, в котором легко можно было затеряться, до минимума сократив количество и спектр бюрократизированных контактов и уйдя в частную жизнь.

Попытка научной реконструкции образа жизни берлинцев 1930-х годов невозможна без ответа на вопросы о том, что тогда представляла собой стандартная немецкая семья и насколько глубоко нацизм воздействовал на эту «ячейку общества». По мнению автора, первостепенным элементом социальной политики нацистов выступал специфический культ материнства. Государство фюрера уделяло деторождению особое внимание: производство на свет ребенка приравнивалось к подвигу солдата на фронте и поощрялось специальными наградами, среди которых был, в частности, «Почетный крест немецкой матери». С помощью системы налоговых льгот стимулировалась многодетность. Такое отношение к семье определяло самые разные сферы быта берлинцев – от распределения жилплощади до снабжения предметами первой необходимости. Повсюду ориентиром выступала многодетная семья, которой последовательно оказывались различные послабления. Именно этим обстоятельством объяснялось, например, то, что вплоть до 1942 года розничные цены на продукты питания в «третьем рейхе» оставались стабильными. И, хотя берлинцы жили скромно и не знали, что такое роскошь, накопления работающих семей в сберегательных кассах с 1933 года неуклонно росли: равномерный подъем, длившийся до 1939-го, в 1940–1941 годах сменился бурным ростом, увеличившим общую сумму вкладов почти вдвое.

Неудивительно, что сам образ заботливой новой власти завораживал немцев. Огромную роль в этом восторженном восприятии сыграл голодный период 1929–1933 годов: именно тогда первоначально равнодушное отношение большинства обывателей к нацистам и их вождю трансформировалось в симпатию. Простыми немцами Гитлер воспринимался как человек, открыто обличавший бедственное положение страны, называвший «виноватых» и обещавший конкретные решения. Разумеется, тогда еще никто не знал, чем обернутся его инвективы, но ведь это только предстояло выяснить в будущем, а вот неустроенность жизни была реальным настоящим обычного человека Веймарской республики. Нравится это кому-то или нет, но приход нацистов к власти сопровождался необычайным всплеском энтузиазма.

Была ли немецкая повседневность 1930-х годов «обычной»? И да и нет. С одной стороны, берлинцы довольно скоро поняли, что порядок вещей изменился: приблизительно через год после установления нового режима пришло понимание того, что нацистам лучше не противоречить. Быт граждан все более унифицировался и пропитывался идеологией, даже на уровне частной переписки или приятельских разговоров. С другой стороны, несмотря на неуклонное внедрение репрессивного законодательства, семья по-прежнему оставалась для простого немца центром его персональной вселенной. Многие всерьез полагали, что частную жизнь можно радикально отделить от жизни общественной: пришел домой и захлопнул дверь, а вся политика осталась на улице.

Именно на таком мироощущении базировалась своеобразная «фронда», описываемая немецкими исследователями национал-социализма. Так, еще четверть века назад авторы проекта «Бавария в годы нацизма» (1977–1983) показали, что гитлеровский режим не уничтожил, да и не мог уничтожить, частную сферу. Разнообразие форм и практик повседневной жизни 1930-х годов позволило Мартину Бросцату, сыгравшему ведущую роль в этом проекте и выступившему одним из основоположников «истории повседневности», сформулировать концепцию «устойчивости» (Resistenz). Суть ее в том, что некоторые сегменты гитлеровского общества в армейском корпусе, церкви, бюрократическом аппарате сумели, несмотря на давление, сохранить собственную систему ценностей и невосприимчивость к нацистским догмам[19]. Причем они не боролись против господствующей идеологии и не претендовали на утверждение собственных взглядов, довольствуясь недопущением нацизма в жизнь своего круга. Примерно такая же картина наблюдалась и во многих немецких семьях, правда, вместо корпоративных ценностей здесь отстаивались ценности семейного быта.

Политическая лояльность тем не менее сохранялась. Два «столпа» позволяли государству ждать от обычного немца как минимум нейтралитета или даже признательности: исчезновение безработицы и обеспечение экономической стабильности. Разумеется, нацисты очень хотели контролировать частную жизнь граждан, и поэтому грань между частным и общественным намеренно размывалась. Главным каналом индоктринации служила все та же семья. Дети, которых целенаправленно отделяли от родителей в нацистских молодежных организациях, получая идеологическую прививку, несли государственные идеи назад в семью. Все это подкреплялось страхом или, лучше сказать, осторожностью, повышавшей ценность частной жизни и семейного круга. С приближением войны к границам Германии пространство частной жизни, неохотно отступая и сокращаясь в объеме, все равно сохранилось почти до самой капитуляции. Мир семьи менялся вместе с эпохой, менялись и его обитатели, но зона хотя бы относительной свободы в нем присутствовала всегда:

«Несмотря на небольшое пространство для маневра, у человека, в конечном счете, всегда оставался личный выбор степени интеграции в тоталитарное государство, и разные люди оценивали жизнь в Германии и вели себя совершенно по-разному» (с. 144).

Книга читается легко, а повествование сосредоточено на описании самых разнообразных аспектов повседневности средней немецкой семьи: какую одежду носили, в каких домах и квартирах жили, чем питались, какие выставки и спектакли посещали, как воспринимали новое государство, над чем смеялись и чего боялись, какие чувства испытывали. Разумеется, зная теперь, каков был конец государства фюрера, многие немецкие собеседники российского историка склонны относиться к своей жизни в 1930-е годы критически. Но такое восприятие былого из дня сегодняшнего не отменяет того факта, что на первых порах нацисты действительно завоевали лояльность и поддержку общества именно тем, что сделали повседневную жизнь людей вполне комфортной. Историк Али Гётц, предложивший термин «услужливая диктатура», писал, что не только немцы служили Гитлеру: нацисты тоже были озабочены тем, как «купить» доверие общества и хотя бы понемногу улучшать жизнь граждан[20].

Эта любопытная работа предназначена для тех, для кого война не только передвижение танковых колонн и пехотных дивизий, но и частная жизнь людей, позволявших, в конечном счете, всем этим колоннам и дивизиям двигаться. Конечно же, прочитав ее, мы едва ли избавимся от исторических упрощений и неизбежной неполноты исторического понимания, но пищу для размышлений, несомненно, получим. Будет, что обдумать и в собственной повседневности.

Олег Бэйда

 

 

Сказать жизни «Да!»: психолог в концлагере
Виктор Франкл
М.: Альпина нон-фикшн, 2013. – 4-е изд. – 239 с. – 5000 экз.

 

«Эта книга принадлежит к числу немногих величайших человеческих творений» – так охарактеризовал рецензируемую работу немецкий философ Карл Ясперс. Франкл пережил ситуацию, которая редко выпадает на долю психолога: оказавшись в нацистском концлагере, он смог на себе проверить действенность собственной психологической концепции. Более того, пройдя лагеря смерти, он убедился, что возможность выжить в нечеловеческих условиях имеют не столько выносливые физически, сколько сильные духом, то есть те люди, которые не перестают испытывать в своей жизни надежду. Рукопись была утрачена в лагере, но автору удалось позднее восстановить ее по памяти. Необычная книга, повествующая о способности человека обретать смысл жизни даже в самой экстремальной ситуации, разошлась миллионными тиражами в десятках стран.

Франкл оказался в лагере в середине жизни, в 1942-м, и провел там три года, почти до самого конца войны. Незадолго до ареста психологу, как и другим высококлассным специалистам, удалось получить визу на въезд в Соединенные Штаты Америки, однако после некоторых размышлений он решил остаться, чтобы поддержать своих престарелых родителей, у которых не было шанса уехать с ним. Почти любой лагерник, которому повезло остаться в живых, предпочел бы вычеркнуть это время из своей жизни и бесследно забыть его. Но Франкл еще накануне войны почти завершил разработку теории о стремлении к смыслу как главной движущей силе человеческого поведения и развития личности. В концлагере эта концепция прошла проверку и выдержала ее: психолог сумел сохранить не только себя, но и «упрямство духа», как он называет способность человека не ломаться под ударами судьбы. Дух способен противостоять как страданиям, которые может испытывать тело, так и пессимизму, к которому порой толкает разум. Автор не скрывает того, что огромную роль в предпринимаемых им поисках смысла играла религия; в одной из глав нахождение в лагере сравнивается с пребыванием в чистилище. Но при этом Франкл категорически не согласен с тем, что «смысл жизни» есть понятие сугубо религиозное:

«Психолог и психотерапевт должны суметь понять любого человека и помочь ему вне зависимости от его веры или отсутствия таковой. Духовность не исчерпывается религиозностью» (с. 14).

В самом начале своего необычного исследования Франкл подчеркивает, что его интересует то, как «мучительная лагерная повседневность отражалась на душевном состоянии обычного, среднего заключенного» (с. 17). Фокусируя внимание на тихих и незаметных смертях, а не на страданиях «героев и мучеников», автор первоначально хотел даже выпустить эту книгу не под собственным именем, а под своим лагерным номером – «119104». Издатели, впрочем, убедили его в том, что анонимность обесценит публикацию. Психолог говорит, что, переборов страх перед самораскрытием, он набрался мужества и выбрал открытое авторство.

Как правило, утверждает автор, непосвященному человеку лагерная жизнь видится в каких-то сентиментальных тонах, «во флере тихой скорби» (с. 19). Однако такая картина далека от истины, поскольку лагерь в первую очередь – это жестокая конкуренция с участием всех заключенных, «беспощадная борьба за ежедневный кусок хлеба, за самосохранение, за себя самого или за самых близких людей» (там же). В этом Франкл видит обстоятельство, препятствующее изучению «патопсихологии арестанта», поскольку для объективной оценки личных переживаний узников и собственных эмоций ученый должен подняться над ситуацией и отстраниться от нее. Но, как свидетельствует эта работа, в данном случае психологу удалось сохранить необходимую дистанцию.

Огромный материал для анализа человеческого поведения в смертельно опасной неволе предоставила Первая мировая война, впервые широко познакомившая общество с «болезнью колючей проволоки» – острой психологической реакцией, наблюдавшейся у заключенных в лагерях для военнопленных. Вторая мировая война приумножила этот вклад: она не только втянула множество людей в разрушительный конфликт, но и представила психологам тот страшный материал, который можно обозначить как «переживания заключенных концлагерей». Опираясь на данные, накопленные ранее, а также на собственные наблюдения, сделанные в Освенциме, Франкл выделяет в психологических реакциях заключенных три фазы: прибытие в лагерь, пребывание в нем и освобождение. В соответствии с этими фазами им выстраивается и структура книги.

Итак, первую фазу можно охарактеризовать как «прибытие», хотя, конечно, психологически шоковое воздействие концлагеря может предшествовать фактическому попаданию в него. Поезд, который доставил автора в Освенцим, встречала толпа заключенных, которые, как узнал психолог позднее, представляли собой лагерную «элиту», получавшую ценности вновь прибывших. Новичков, видящих этих относительно ухоженных и в меру упитанных арестантов, неизбежно посещает мысль о том, что, может быть, лагерь и не такое страшное место. Автор считает подобное настроение разновидностью «бреда помилования», хорошо известного психиатрам: это состояние, когда приговоренный к смерти буквально перед казнью начинает в полном безумии верить, что в самую последнюю секунду его помилуют. Заключенные, поддавшись иллюзии, поначалу совсем не понимали смысла происходящего вокруг; эсэсовский офицер одним только легким жестом отправлял новых узников направо или налево, но лишь позднее арестанты осознавали ужасный смысл этих команд. «Это была первая селекция, первое решение о том, быть или не быть. Для большинства из нашего эшелона, едва ли не для 90 процентов, это был смертный приговор», – пишет Франкл (с. 36). Отправленные налево почти сразу же оказывались у здания крематория, на котором красовалась вывеска «Баня», а на входе выдавался кусочек мыла.

Психологу удалось избежать роковой участи. Он попал на земляные работы, в основном благодаря тому, что старался не выглядеть слабым и больным. Для лагерной жизни это было крайне важно: доходяг, поясняет Франкл, которых в лагерях почему-то называли «мусульманами», в первую очередь отправляли в газовые камеры. Один из товарищей автора призывал заключенных всегда бриться, хотя бы осколком стекла, ходить всегда прямо и бодро, то есть ни в коем случае не выглядеть больными, чтобы избежать негативной селекции. После отбора, по свидетельству Франкла, он испытал чувство, называемое им «пиком первой фазы психологических реакций» и предполагающее подведение итога всей прежней жизни (с. 39). Потом, в ходе обязательной дезинфекции, это настроение усугубилось: оказавшись абсолютно нагим и полностью беззащитным, узник ощущал себя человеком, у которого не осталось ничего, кроме «голого существования» (с. 41).

Когда все первичные иллюзии рушатся, в заключенных просыпается тяга к «черному» юмору, выступающему в роли своеобразной психологической защиты. Ироничное отношение к невыносимой жизни Франкл называет «оружием души в борьбе за самосохранение»; с его помощью создается дистанция между человеком и ситуацией, в которой он оказался.

«Волю к юмору, попытку видеть хоть что-то из происходящего в смешном свете можно рассматривать как род искусства жить» (с. 90).

К способности смеяться там, где, казалось бы, смеяться нельзя, примыкает и другое чувство, напоминающее отрешенное любопытство:

«[В концлагере] у людей на короткое время возникало состояние некой объективизации, отстраненности, мгновения почти холодного любопытства, почти стороннего наблюдения, когда душа как бы отключается и этим пытается защититься, спастись» (с. 43).

Размышляя о лагерных лишениях, сопровождавшихся упомянутыми реакциями отчуждения, психолог обращается к известной мысли Достоевского, определившей человека как существо, которое ко всему привыкает. Главное, к чему вырабатывается привычка, – это мысль о добровольной и даже немедленной, если потребуется, смерти, позволяющая преодолевать страх смерти принудительной. В лагере вообще невозможно рассчитывать на сколько-нибудь долгую жизнь, и поэтому здесь «заключенный, находящийся еще в состоянии первичного шока, совсем не боится смерти» (с. 46). Даже газовая камера через несколько дней больше не вызывает чувства страха, поскольку в представлении заключенного превращается просто в средство избавления от забот о самоубийстве. Оценивая этот факт, Франкл отмечает, что «в аномальной ситуации именно аномальная реакция становится нормальной» (с. 49).

Описав фазу прибытия, характеризуемую первичным шоком и аномальной, но типичной реакцией на него, психолог переходит к анализу жизни в лагере. Он отмечает, что уже через несколько дней после прибытия психологические реакции начинают меняться:

«Пережив первоначальный шок, заключенный понемногу погружается во вторую фазу – фазу относительной апатии, когда в его душе что-то отмирает» (с. 50).

Отупение и безразличие делают его менее чувствительным к ужасам, безостановочно творящимся вокруг. Именно этот род бесчувственности можно считать «необходимейшей защитной броней, с помощью которой душа пыталась оградить себя от тяжелого урона» (с. 55). В перманентном состоянии апатии реальность как бы сужается, а все мысли и чувства концентрируются на единственной задаче: выжить. Представления о счастье, повторяет автор мысль почитаемого им Шопенгауэра, коренным образом зависят от ситуации: по свидетельству Франкла, заключенные могли быть счастливы, если никто не мешал вечерней ловле вшей.

Тем не менее, несмотря на апатию, душевная боль и возмущение против несправедливости мучили заключенных более всего. Франкл вспоминает, как конвоир, желая обратить на себя внимание узника, бросил в него камнем, даже не удостоив бранного слова, и это было похоже на привлечение внимания какого-нибудь животного: «Так домашней скотине напоминают о ее обязанностях, равнодушно – не снисходя до наказаний» (с. 56). В побоях и унижениях самым болезненным оказывается презрение, которым они сопровождаются. В состоянии постоянного психологического пресса и из-за необходимости концентрироваться на непосредственном выживании вся душевная жизнь человека сужалась до самой примитивной ступени. Психологи в этой связи говорят о лагерной «регрессии», делающей желания и стремления человека предельно примитивными (с. 64). Нищета потребностей заключенных наряду с постоянным чувством голода и уходом в себя приводила к отмиранию всех духовных запросов. Любопытно, однако, что исключение, согласно автору, составляли две области: политика и религия. Разговоры о политике касались в основном надежд на скорейшее окончание войны, о том же возносились и молитвы высшим силам. Вера в бога, молитвы и даже небольшие богослужения в бараках, подчеркивает Франкл, придавали жизни арестантов какой-то смысл.

Арестанты настолько страдали от истощения, что несомненным фокусом их примитивных влечений, к которым «регрессировали» душевные переживания в лагере, оказывалась потребность в пище. По свидетельству автора, ежедневное питание узников состояло из миски водянистого супа и маленького кусочка хлеба, к которым полагалась так называемая добавка: или 20 граммов маргарина, или ломтик скверной колбасы, или ложка жидкого повидла, или маленький кусочек сыра (с. 66). По калорийности этого набора, конечно, не хватало для восстановления изнуренных тяжелым трудом людей. Помимо типичных желаний принять горячую ванну или выкурить сигарету, все грезы обитателей Освенцима сводились к еде, что выражалось в бесконечных беседах на данную тему. Сам Франкл, считая эти длительные и навязчивые разговоры нежелательными, тем не менее оправдывал их:

«Кто не голодал сам, тот не сможет представить себе, какие внутренние конфликты, какое напряжение воли испытывает человек в этом состоянии» (с. 68).

Муки голода есть лишь одна из разновидностей страдания, которому человек подвергается в лагере. Франкл уделяет этой теме огромное внимание, полагая, что «если жизнь вообще имеет смысл, то имеет смысл и страдание» (с. 131). В условиях полнейшей неопределенности будущего единственная возможность наполнить жизнь смыслом предполагает обретение активной позиции по отношению к принудительному ограничению человеческого бытия. Ведь если весь смысл жизни в том, сохранит ее человек или нет, если он всецело зависит от игры случая, то такая жизнь в сущности и не стоит того, чтобы жить. Рассуждая о самой целесообразности выживания в концлагере, Франкл приходит к следующему выводу:

«Человек всегда и везде противостоит судьбе, и это противостояние дает ему возможность превратить свое страдание во внутреннее достижение» (с. 132–133).

Автор книги проводит параллель между страданиями узников и неизлечимо больных людей. Ощущение отсутствия будущего, посещающее порой тех и других, разрушительно действует на человека: не видя жизненной цели, он утрачивает и смысл сопротивления. Опираясь на личный опыт, автор утверждает, что «безбудущность» можно преодолеть, ибо «самая тяжелая ситуация как раз и дает человеку возможность внутренне возвыситься над самим собой» (с. 140).

Как показывает эта книга, и в концлагере можно было сохранить достоинство и остаться человеком. Например, заключенные Освенцима, как ни странно это звучит, не только увлекались рассуждениями о науке и религии, но и занимались искусством. Автор рассказывает об организации какого-то подобия эстрадных концертов, чтении своих стихов одним из охранников и даже о спиритическом сеансе, куда он был приглашен как психолог. Изнуренные работой и голодом люди, улучив минуту, любовались пейзажами, сравнивая польские виды с картинами великих мастеров. Даже на краю смерти они умели наслаждаться жизнью и любить. Кстати, любовь выступала одной из ключевых составляющих человеческой жизнестойкости в Освенциме, будь то чувство любви к богу или к близким людям. Сам автор не раз обращался в мыслях и молитвах к своей жене, о судьбе которой он ничего не знал. Выйдя в 1945 году на свободу и узнав, что вся его семья погибла, Франкл не сломался и не ожесточился, как это зачастую происходило со многими бывшими заключенными, испытавшими на себе третью фазу – освобождение.

Согласно автору, психологическая фаза освобождения, последняя в жизни заключенного, приносит только видимое облегчение, а на деле является не менее сложной, чем две предыдущие. Ее типичной характеристикой выступает состояние, которое Франкл называет «выраженной деперсонализацией» (с. 168). Все происходящее вокруг освободившийся узник воспринимает как иллюзию, неподлинное. Те, кто думает, что освобожденный из лагеря уже не нуждается в духовной поддержке, ошибаются. Франкл считает это состояние психологическим подобием кессонной болезни.

«Если кессонному рабочему, резко покинувшему свою подводную камеру, грозят телесные расстройства, то у резко освобожденного от психологического давления могут, в известной обстановке, возникать расстройства душевные» (с. 170–171).

Одной из распространенных поведенческих реакций бывших заключенных выступает их стремление проявлять на воле то же насилие, от которого они страдали в лагере. Другими типичными реакциями становились горечь и разочарование, ощущение себя «игрушкой судьбы». В преодолении подобных состояний важнейшую роль должен играть психотерапевт. Стоит упомянуть, что навыки психолога и психиатра самому автору пригодились в концлагере, где он иногда проводил некое подобие психотерапевтических сеансов, занимаясь, в частности, профилактикой самоубийств.

Первый вариант книги «Психолог в концлагере», составивший основу данного издания, Франкл надиктовал за девять дней, вскоре после освобождения; его напечатали в 1946 году. И хотя трехтысячный тираж в Европе был быстро распродан, настоящим успехом обернулся выход книги в США, где она была опубликована в 1959 году. За тридцать лет работа выдержала несколько десятков изданий общим тиражом свыше девяти миллионов экземпляров. Новое, наиболее полное немецкое издание главной книги Франкла появилось в 1977 году. В него была включена также философская пьеса «Синхронизация в Биркенвальде», прежде публиковавшаяся только раз, в 1948 году. В этой пьесе автор находит иную, художественную форму для выражения своих основных философских идей; это произведение также вошло в русское издание.

«Я хочу представить людям картину ада и показать, что и в аду человек может остаться человеком» – эти слова одного из героев пьесы очень точно характеризуют смысл учения известного психолога и психиатра. Так что же такое все-таки человек? Франкл предлагает свой ответ на этот вопрос: «Это существо, которое изобрело газовые камеры. Но это и существо, которое шло в эти камеры, гордо выпрямившись, с молитвой на устах» (с. 165).

Юлия Александрова

 

 

Из ранней валлийской поэзии
Под ред. Николая Казанского, перевод и комментарии Александра Фалилеева
СПб.: Наука, 2012. – 366 с.

 

Литература (в широком смысле) кельтских народов Британских островов оказала огромное влияние на культуру европейского средневековья. К сожалению, до нас дошли отнюдь не самые ранние тексты, однако есть основания предполагать, что сказания об Артуре впервые появились именно у бриттов, затем они были перенесены в Бретань теми, кто бежал с острова на континент от англо-саксонского завоевания, и распространились на близлежащие французскиетерритории. Этот круг сюжетов стал чрезвычайно популярным во всей Европе – от Апеннинского полуострова до немецких княжеств. Позднее нормандские завоеватели принесли эти сказания обратно в Британию; круг замкнулся в XIV веке переводами-пересказами англо-нормандской артурианы на валлийский язык.

Поэтические тексты, впервые пришедшие к русскому читателю благодаря работе Александра Фалилеева, дают уникальную возможность увидеть осколки собственно валлийской традиции, оставшиеся от периода, предшествовавшего культурной «глобализации» высокого средневековья. В науке середины XX века существовала тенденция рассматривать раннюю литературную традицию кельтов (ирландцев и валлийцев) как «окно в железный век», отражение сурового мира еще не принявших христианство воинов. Сейчас становится все более ясным, что мир донормандского Уэльса был значительно более проницаем для европейской культуры того времени. Фалилеев подробно пишет об этом в обобщающей статье к сборнику. В то же время авторы вошедших в сборник стихотворений владели огромной собственной, традиционной системой знаний – как фактических (о родословных, исторических событиях и «мифологических» сюжетах), так и поэтических. В современной науке вопрос о датировке большинства этих текстов по-прежнему является спорным – от утверждений, что они были созданы в VI веке еще на общебриттском языке (до того, как он разделился на бретонский, корнский и валлийский языки), до уверенности других ученых в том, что нет никаких возможностей утверждать более раннее, чем IX век, их происхождение. В любом случае те тексты в рукописях, которые дошли до нас, являются верхушкой айсберга огромной и сложной литературной традиции.

Осуществленное Александром Фалилеевым издание позволяет увидеть эти тексты во всей их сложности. Здесь хочется сказать большое спасибо редакционной коллегии серии «Литературные памятники», пошедшей на революционное для себя изменение. Впервые в истории серии русский текст не только сопровождается обширным комментарием (с. 155–340), описывается в обзорной статье (с. 123–154), но и предстает перед читателем на языке оригинала. Валлийские тексты приводятся по авторитетным изданиям, однако составитель проверял их по рукописям, в которых эти тексты дошли до нас. В переводах Фалилеев «старался как можно точнее следовать оригиналу» (с. 150), следуя здесь за Михаилом Гаспаровым, считавшим, что «богатство созвучий в кельтском языке оказывается таково, что адекватному переводу его форма, по-видимому, не поддается»[21].

Впрочем, в книге можно найти и попытки поэтического переложения. В разделе «Дополнения» приводится перевод Николая Сухачева стихотворения «Траусгани Кинан», а в конце комментариев – его же перевод «Элегии Гераклу» (с. 339–340). Параллельно к валлийскому тексту Александр Фалилеев дает свой подстрочный перевод (с. 119). Два перевода удачно дополняют друг друга, поскольку поэтическое переложение активно использует архаическую лексику и непростой синтаксис, чтобы передать сложность валлийского текста с его внутренними и конечными рифмами, – и, соответственно, здесь не всегда ясен смысл.

Идеальным представляется издание, в котором каждый текст был бы одновременно представлен оригиналом, подстрочным и поэтическим переводом; впрочем, подготовка такого издания еще более отсрочила бы появление этой книги, работа над которой и так продолжалась более 10 лет. Хочется добавить, что о неясности поэтических текстов для восприятия писали уже сами средневековые валлийцы. Так, в повести «Сон Ронабуи» говорится:

«Затем пришли поэты исполнить хвалу Артуру. И никто [кроме одного человека] не понял стихотворения, только то, что оно славило Артура».

Составитель представляет русскому читателю 19 стихотворений из двух рукописей – так называемой Книги Талиесина (Llyfr Taliesin), датируемой приблизительно 1325–1350 годом, и Черной книги из Кармартена (Llyfr Du Caerfyrddin), датируемой 1225–1250-м. Учитывая формат данной рецензии, отмечу лишь один любопытный – с точки зрения политической и даже идеологической истории – сюжет, содержащийся в стихотворении «Великое пророчество Британии». Там описывается, как валлийцы, население Ирландии (и собственно ирландцы, и жившие в то время скандинавы), корнуольцы и прочие противники пришлых саксов объединятся против последних, после чего «будут разрубленные головы без мозга, / станут жены вдовами, а кони лишены всадников», «встанут тела друг против друга» (имеются в виду трупы, которым некуда будет падать, так много их будет) (45). Идея изгнания завоевателей-саксов позже объединится в мифологическом сознании валлийцев с идеей изгнания следующих – англо-нормандских – «оккупантов». Тот же сюжет можно обнаружить и в «Пророчестве Мерлина», которое входит в «Историю бриттов» Гальфрида Монмутского.

В обеих рукописях содержится значительно большее число текстов, чем представлено в книге. Конечно, хотелось бы видеть в ней и другие произведения, например «Битву деревьев» (Kat Godeu), известную русскому читателю по песне «Кад Годдо» Бориса Гребенщикова и несовершенному переводу Вадима Эрлихмана[22], в своей работе пользовавшегося главным образом английскими версиями, а не оригиналом. Его переложение не дает адекватного представления ни о сложности содержания, ни о красоте формы знаменитого древнего текста. Однако уже и представленные в книге Александра Фалилеева 19 стихотворений дают нам возможность понять тематическое и иное разнообразие ранней валлийской поэзии.

Знакомство с миром ранней валлийской поэзии – как оно, вероятно, и должно быть – не станет для неспециалиста простым занятием. И вообще фигура читателя сборника требует отдельного обсуждения. Число кельтологов в России, несмотря на отрадное развитие этой области знания (в частности, открытие на филологическом факультете МГУ специализации «Ирландский язык»), по-прежнему не слишком велико. Вместе с тем, серия «Литературные памятники» никогда и не предназначалась для узких специалистов. Книга, составленная Александром Фалилеевым, открывает для русского читателя новый и совершенно неизвестный ему до сих пор мир; сам составитель знает его очень хорошо, но вот даже очень хорошо образованный читатель может здесь несколько потеряться. Спасают комментарии. Качество комментариев Фалилеева вполне сравнимо с последними академическими изданиями, например с выпущенными недавно в Уэльсе работами Маргед Хейкок. Но если для заинтересованного англоязычного читателя существует огромное множество литературы, которая позволяет ему войти в проблематику, то читатель в России, к сожалению, лишен такой возможности как в силу малого количества работ по кельтологии на русском, так и из-за плачевного состояния фондов российских библиотек, где трудно найти нужное иноязычное издание по этой гуманитарной отрасли. Впрочем, базовые знания, весьма полезные при чтении рецензируемой работы, по-прежнему можно получить из замечательного «Введения в кельтскую филологию» (1989), написанного учителями Фалилеева – Виктором Калыгиным и Андреем Королевым.

Одна из сложностей подготовки такого рода издания заключается в том, что автору приходится подбирать адекватный кириллический образ почти для каждого имени собственного. В случае ирландского и валлийского языков эта задача отнюдь не тривиальна; оттого ценность рецензируемой книги состоит еще и в том, что в русский историографический и культурный оборот входит множество новых, тщательно продуманных специалистом имен. В большинстве случаев эти решения представляются мне убедительными, хотя, возможно, иногда стоило держаться ближе к удивительному памятнику советской прикладной науки «Инструкции по русской передаче валлийских географических названий», составленной в 1976 году[23]. Возможно, приведенный оригинальный текст мог больше рассказать читателю, добавь составитель еще и небольшой очерк по валлийской фонетике и орфографии, – ведь устная сторона бытования этих текстов явно очень важна.

Книга посвящена трем рано ушедшим от нас замечательным кельтологам: уже упоминавшимся здесь Виктору Калыгину (1950–2004), Андрею Королеву (1944–1999) и Сергею Шкунаеву (1950–2008) – «без них в России не было бы кельтологии». Посвящение отнюдь не формально, ведь подготовленное Фалилеевым издание в каком-то смысле продолжает работу этих трех ученых: Калыгина – в области языка ранней ирландской поэзии[24]; Королева – в методологически точном филологическом анализе[25]; Шкунаева – в переводах на русский средневековых кельтских текстов[26]. Сборник «Из ранней валлийской поэзии» – весомое доказательство того, что российская кельтология жива и развивается. Более того, ее исследования могут быть интересны как мировому научному сообществу, так и образованной публике на родине.

Елена Парина