Надежда Владимировна Борисова (р. 1976) – доцент кафедры политических наук Пермского государственного национального исследовательского университета.

Галина Александровна Данилова (р. 1976) – доцент кафедры политических наук Пермского государственного национального исследовательского университета.

Статья подготовлена в рамках исследовательского проекта «Институт преемника: модель воспроизводства власти и перспективы модернизации в современном мире», выполненного коллективом ученых из Пермского государственного национального исследовательского университета при поддержке РГНФ (проект № 11-03-00198а).

Отличительной чертой современной Латинской Америки выступает низкая степень предсказуемости политических процессов и событий. Известно, что в этой части света политические деятели нередко пренебрегали и по-прежнему пренебрегают временными рамками своего пребывания у власти. В последние десятилетия, однако, они все чаще обращаются к такому варианту смены лидера, как передача власти преемнику. Очевидно, эта тенденция обусловлена доминированием политического персонализма, присущего латиноамериканской политике. В данной работе предпринимается попытка выявить исторические и институциональные истоки этой особенности. Политический опыт Латинской Америки важен и еще по одной причине. Наряду с «чисто персоналистским» вариантом модели «Преемник» здесь получила развитие та ее разновидность, которая определяется нами как «преемничество». В охватываемых ею случаях решение по кандидатуре следующего лидера принимается уходящим руководителем государства совместно с узкой правящей группой, причем лидер и группа настолько сливаются, что предстают единым субъектом решения. Классический случай такого рода – мексиканская практика dedazo, которая заслуживает специального рассмотрения.

Истоки преемничества

Политическая история латиноамериканских государств в XX веке, почти повсеместно отличавшаяся продолжительным правлением жестких военных и авторитарно-бюрократических режимов, в конце концов, сформировала у населения этого региона убеждение в явном преимуществе демократических принципов перед диктатурой. Приверженность демократическим ценностям и декларативное стремление соблюдать права человека привели во второй половине минувшего столетия к созданию институтов гражданского общества, укрепивших местный либерализм. Тем не менее наряду с мощной либеральной составляющей в латиноамериканских странах традиционно сильны и консервативные элиты, история которых прочными нитями связана с колониальным прошлым континента. Еще одним влиятельным актором, значительно укрепившим свои позиции в последние десятилетия, сегодня является народ, точнее, социальные низы. Когда в начале 2000-х Уго Чавеса и его сторонников публично называли «сбродом», он отвечал: «Да, мы тот самый “сброд”, что пошел за Боливаром»[1].

Именно политический подъем низов латиноамериканского общества на переломе 1990-х и 2000-х привел к феномену, называемому «левым поворотом» и выразившемуся в смене руководства ряда стран. Характерно, что левые силы везде приходили к власти законным и демократическим путем. С формальной точки зрения институциональная система стран Латинской Америки почти безупречна. Скопированная с североамериканской системы, она в дальнейшем была модифицирована в соответствии с местными реалиями. Главным ее отличием можно считать особый статус президента, закрепленный законодательно. Марат Баглай отмечает:

«Это была попытка приспособить особый государственный институт, отработанный в условиях развитого государства с устойчивыми политическими традициями, к совершенно новым социально-экономическим и политическим условиям слаборазвитых государств при полном отсутствии у них парламентских традиций»[2].

Действительно, под влиянием столетий колониального управления у элит независимой Латинской Америки сложилось весьма специфическое понимание роли президента как главы исполнительной власти. Сформировавшаяся в итоге система получила название «суперпрезидентской».

Большинство стран Латинской Америки на протяжении длительного времени отличало не слишком глубокое проникновение центральной власти на места[3]. Эта особенность латиноамериканской государственности была обусловлена колониальным опытом и попыткой построить федерализм по североамериканскому образцу[4]. В колониальную эпоху местные власти из-за отдаленности метрополии обладали относительной самостоятельностью в принятии решений. Это проявилось уже в период испанского завоевания:

«[Конкистадоры] сражаются без приказа, вопреки воле прямого господина, но во имя и благо короля. […] В их душе и сознании схлестываются две силы: интересы монархии и свои собственные»[5].

Соответственно, не слишком централизованным оказался и сложившийся позже аппарат управления обеими Индиями.

Важной составляющей процесса колонизации стала христианизация, а католическая церковь выступила принципиальным элементом системы колониального управления. Католицизм, в отличие от протестантизма, выстраивал строго иерархическую систему социальных связей и взаимоотношений. Священник, выполняя посреднические функции между паствой и богом, представал в качестве патрона, а его паства была клиентелой. Учитывая самостоятельную роль католической церкви в процессе колонизации, нередко именно священнослужители выполняли в колониях управленческие и государственные функции, перенося присущие церкви иерархические отношения в политическую среду. Испанская католическая культура в латиноамериканских странах была усилена иберийским феноменом касикизма:

«В основе данного феномена лежит структура неформальных связей, семейных и личных отношений между влиятельными элитами на местах с более или менее широкой категорией людей из различных слоев населения – связей и отношений, оказывающих значительное влияние на политические процессы. […] Такой патронат представлял собой механизм, связывающий местную общину с более широкой социальной структурой. Они [патроны], по сути дела, действуют как политические представители, призванные собирать голоса избирателей, прибегая к посулам и подачкам, а когда потребуется – и к шантажу. С этой точки зрения система государственного управления и структура патроната создают собственные параллельные иерархии»[6].

Как отмечает мексиканская исследовательница Манола Сепульведа Гарса, применительно к Латинской Америке ХХ века феномен касикизма представляет собой «аномальный симбиоз традиционного общества и современной политики, формирующий огромный массив клиентельных отношений, свойственных представителям разного типа и уровня»[7].

Одной из предпосылок закрепления сильного президентства в Латинской Америке, несомненно, выступает каудильизм, который, наряду с популизмом и патернализмом, вплетен в сложную канву местных политических традиций. Каудильо (от исп. caudillo – вождь, предводитель) своим появлением обязан такому специфическому институту собственности, как латиноамериканское поместье. В Латинской Америке, замечает Ольга Посконина, колониальная асьенда (или фазенда) выполняла не только экономические функции: она была также своеобразной формой политической и социальной организации провинциального общества и средством контроля над ним. В период независимости асьенда продолжала играть роль маленького государства, «в котором асендадо (или фазендейро) пользовался абсолютной властью, регулировал все стороны жизни обитателей поместья и требовал от них безоговорочного послушания»[8]. Поскольку владелец поместья выступал в роли единоличного властителя, он также должен был защищать интересы своего «государства» и, в частности, охранять его границы от набегов недружелюбных индейцев.

Примечателен в этом плане бразильский вариант каудильизма – коронелизм, сформировавшийся в нескольких регионах страны. Бразилия отличалась от остальных колоний континента гораздо менее кровопролитной борьбой за независимость и более поздним отказом от рабского труда. На протяжении длительного времени господствующая элита отвергала республиканский строй, сохраняя вплоть до 1889 года конституционную монархию[9]. Десятилетие, предшествовавшее отмене рабства, было отмечено политической нестабильностью: с 1880-го по 1889 год в Бразилии сменились десять кабинетов, трижды проводились парламентские выборы, но ни один парламент не доработал до конца своего срока[10]. В этих условиях система коронелизма как власти местных землевладельцев обеспечивала контроль над определенной территорией, причем внедрение электоральных начал не только не ослабило ее, но, напротив, предоставило новые политические инструменты для упрочения позиций местных элит. 1889–1930 годы в Бразилии стали эпохой децентрализованной федеративной республики. Слабое центральное правительство и отсутствие партий на национальном уровне были лишь звеньями круговой поруки: местные олигархии выбирали губернаторов, а те в свою очередь избирали президента.

Логическим продолжением каудильизма и неизменным спутником сильного президентства в XX веке становится упоминавшийся выше персонализм, подразумевающий концентрацию большей части власти в руках одного человека. Его проявления в Латинской Америке были весьма разнообразными, но во всех своих вариантах с точки зрения воспроизводства власти персонализм обнаруживает один и тот же недостаток: он влечет за собой ослабление всех иных институтов, кроме президентской власти:

«В нем [персонализме] слишком много зависит от одного человека, его компетентности, благоразумия и просто здоровья, что делает подобные системы хрупкими и уязвимыми. Любая болезнь или отсутствие президента автоматически создают вакуум власти. То есть фактор неопределенности. […] Устойчивость [системы] зависит от того, насколько ясным и эффективным является “порядок наследования престола” на случай смерти или серьезной болезни президента, мешающей ему выполнять свои функции»[11].

С этим связан и такой феномен латиноамериканской политики, как популизм, присущий персоналистским системам и еще более ослабляющий институты: чем прочнее институциональные основы общества, тем больше ограничений для популизма[12].

Преемники в ассортименте

Все вышесказанное объясняет, почему модель «Персоналистский преемник» в ситуациях смены лидера напоминает о себе вновь и вновь. Только за последнее десятилетие она воспроизводилась на континенте как минимум трижды. Кратко рассмотрим эти случаи.

Венесуэла

В декабре 2012 года умирающий от рака венесуэльский лидер Уго Чавес публично и официально назвал давнего соратника, вице-президента Николаса Мадуро, своим преемником, который продолжит «победное шествие боливарианской революции». До того момента Чавес передавал власть сам себе, дважды с 1999 года поменяв Конституцию, а изменения 2007 года, одобренные на всенародном референдуме, вообще позволили ему переизбираться на президентский пост неограниченное число раз. До прихода Чавеса к власти Венесуэла считалась одной из наиболее успешных и стабильных демократий в Латинской Америке; однако, как подчеркивает Татьяна Ворожейкина, здешняя демократия имела во многом формальный характер, несмотря на регулярное чередование у власти двух главных партий. Она отражала «интересы высших и средних слоев, то есть примерно 40% населения страны, которые участвовали в перераспределении доходов от нефти»[13].

История с назначением Мадуро сопровождалась интригами. Перед очередным отъездом на Кубу для проведения операции, после которой ему уже не суждено было вернуться на родину живым, Чавес объявил вице-президента своим преемником. Лидер выразил также уверенность в том, что в случае необходимости его ставленник будет избран на высший пост. 10 января 2013 года Чавес, будучи уже тяжело больным, не смог принять присягу, хотя формально сохранял президентские полномочия вплоть до 5 марта того же года – официальной даты своей кончины. Именно вице-президент после смерти команданте был объявлен исполняющим обязанности главы государства, хотя по Конституции Венесуэлы эти полномочия следовало передать председателю Национальной ассамблеи Диосдадо Кабельо, с которым Мадуро, по-видимому, находился в состоянии конфликта[14]. Оппозиция, разумеется, была возмущена тем, что Мадуро стал исполняющим обязанности президента в обход конституционной процедуры, однако это не повлекло за собой никаких институциональных последствий. Авторитет Чавеса, инициировавшего решение о преемнике, пересилил законодательство страны, для культуры которой традиции легализма всегда были как минимум значимыми.

Куба

Фидель Кастро, один из самых успешных политических долгожителей Латинской Америки, сложил свои полномочия в 2007 году в связи с тяжелой болезнью и преклонным возрастом. После почти полувека его правления власть была передана младшему брату Фиделя – Раулю, на тот момент 75-летнему министру обороны. С Раулем связывались определенные надежды на либерализацию и демократизацию, поскольку именно он был инициатором экономических реформ на Кубе. Однако вместо ожидаемого прихода к власти вместе с Раулем молодых кубинских технократов, способных начать в стране постепенные изменения, на ключевые государственные посты были назначены ветераны революции. Первым заместителем председателя Государственного совета стал герой боев в Заливе Свиней 80-летний Хосе Рамон Мачадо Вентура, а пост министра связи занял верный соратник Фиделя, 75-летний Рамиро Вальдес. Молодые политики (а таковыми на Кубе считаются 50-летние функционеры) были отодвинуты на второй план. Поэтому, как отмечают наблюдатели, сколько бы ни говорилось об изменениях в стране («обновлении социализма»), ситуация все больше приближается к политическому склерозу[15].

Впрочем, в феврале 2013 года 81-летний Рауль Кастро все-таки заговорил о преемнике, заявив о своем последнем президентском сроке и неминуемой смене власти не позднее 2018 года. Для того, чтобы эта смена прошла контролируемо, на пост первого заместителя председателя Госсовета вместо престарелого Мачадо Вентуры был назначен 52-летний Мигель Диас-Канель. Этот политик считается верным «раулистом»: инженер-электрик, он служил в армии, работал в провинции в качестве представителя компартии, принял участие в двух экономических реформах, был министром образования. Аналитики сходятся в том, что это наиболее вероятный преемник Рауля Кастро[16].

Аргентина

Вариант персонального преемника в Аргентине связан с четой Киршнеров – Нестором и Кристиной. В 2007 году Кристина Киршнер победила на президентских выборах и стала первой женщиной-президентом в истории страны. Нестор Киршнер сыграл в триумфальной победе жены не последнюю роль, официально провозгласив Кристину своим преемником. По мнению Ворожейкиной, «выдвижение жены Киршнера в качестве преемника официального курса на выборах символизирует возвращение к традиционному перонизму, называющемуся теперь киршнеризмом»[17]. Нестор Киршнер пришел к власти в 2003 году, когда страна находилась в тяжелом финансовом кризисе, балансируя между дефолтом и девальвацией. Заметно сократив безработицу и вернув политикам оптимизм, а гражданам веру в себя, Киршнер предпочел не выдвигать свою кандидатуру на второй срок, а поддержать свою жену и остаться при ней серым кардиналом. Хотя термин «киршнеризм», возникший и широко распространившийся в политическом лексиконе после победы Кристины, и отсылает к эпохе Перона, он отнюдь не означает дословного повторения перонизма.

Безусловно, правление супругов Киршнеров напрямую связано с деятельностью Хустисиалистской партии. Но Нестор и Кристина в большей степени опирались не на партийные структуры, а друг на друга. Кристина тесно работала с мужем в период его президентства, а получив власть, сохранила на своих постах семь из двенадцати министров, работавших прежде. Тем не менее популярность «королевы Кристины», как ее иногда называют, довольно быстро снизилась, так как избирателям не очень нравилось негласное присутствие Нестора позади ее трона.

* * *

Как показывают рассмотренные примеры, суперпрезиденциализм выступает в качестве благоприятной политико-институциональной среды для передачи власти преемникам. Так, существенное значение имеет такое следствие сильного президентства, как слабость политических партий. Размышляя о кризисе демократических институтов президентской власти в Латинской Америке, Артуро Валенсуэла отмечает:

«В наследство от авторитарного режима оставлены слабые и раздробленные политические партии, что часто заставляет избирателей искать спасения в лице популистских лидеров, не имеющих ни опыта, ни организационной поддержки»[18].

В той же Венесуэле ключевым политическим игроком все последнее десятилетие оставался Чавес. Следует согласиться с Ворожейкиной и в следующем утверждении:

«Правящая партия не стала в Венесуэле институциональным механизмом для улаживания конфликтов между различными группировками внутри режима. Напротив, она все больше превращалась в совокупность противостоящих друг другу клик и кланов, включая могущественный и разрастающийся клан родственников Чавеса. Только Чавес с его колоссальным влиянием в массах, харизмой, феноменальной способностью убеждать и уговаривать мог держать под контролем этот клубок конфликтующих друг с другом интересов, властных амбиций и идеологических противоречий»[19].

Все это объясняет нередкий для Латинской Америки феномен «выплывания на гребне», когда кандидаты в президенты прорываются в финальный этап борьбы благодаря мощной кампании в СМИ, не имея ни поддержки партий, ни какого-либо значительного опыта. Именно так пришли к власти Фернандо Коллор де Мелло в Бразилии, Альберто Фухимори в Перу, Жорже Серрано в Гватемале и Жан-Бертран Аристид на Гаити. Все четверо победили во втором туре выборов и при этом оказались без существенной партийной поддержки в парламенте.

Персоналистский режим, таким образом, будучи зависимым от персоны политического лидера, оказывается довольно неустойчивой системой – «колоссом на глиняных ногах». Свидетельством тому служит статистика досрочных отставок латиноамериканских президентов в последние десятилетия ХХ века: из 33 лидеров, избранных с началом демократизации 1980-х годов, 16 покинули пост в условиях глубокого политического кризиса, не завершив своих конституционных сроков[20].

Коллективный преемник

Вместе с тем в Латинской Америке есть страны, где, напротив, весьма существенную роль в политической системе играют партии. В сочетании с избыточными полномочиями президента это порождает своеобразную практику смены лидера, которую можно назвать «партийным преемничеством». Классическим случаем здесь выступает Мексика, где сложилась и много лет воспроизводилась практика dedazo – «указующего перста». Она предполагала, что по мере завершения собственных полномочий действующий президент, «указывая перстом», определял для себя достойного преемника, который и выдвигался официальным кандидатом на выборах от Институционно-революционной партии (ИРП). Назначенец, безусловно, выигрывал выборы, становился новым президентом, а по окончании срока ему предстояло «ткнуть пальцем» в кого-то другого.

В поисках политических предпосылок dedazo необходимо обратиться к 1876 году, когда к власти в результате военного переворота пришел генерал Порфирио Диас, спустя год решением Конгресса Мексики назначенный президентом страны. Его президентство продолжалось 34 года (1877–1881, 1884–1911) с небольшим перерывом, когда Диас формально «отошел от дел», но фактически сохранял властный контроль. С 1910-го по 1929 год в стране развернулась революция, в ходе которой и сложился режим сильной президентской власти. В 1917 году была принята Конституция, установившая, что главой государства является президент, всенародно избираемый на шесть лет без права переизбрания. Эта норма –sexenio – была реакцией на затянувшуюся диктатуру Диаса: лидеры мексиканской революции исходили из того, что возможность длительной узурпации власти впредь должна быть институционально блокирована.

Практика dedazo начинает складываться уже в 1920-е годы. Первую попытку «назначения» марионеточного преемника предпринял президент Плутарко Элиас Кальес (1924–1928), который, покинув пост, вплоть до 1934 года оставался неформальным лидером страны. Кальес сыграл важную роль в процессе «умиротворения» и завершения революции. Он «стал гарантом порядка в неуправляемой стране, где конституционно установленные институты управления были крайне слабы и неэффективны»[21]. Именно с его президентства глава государства не просто становится центральной политической фигурой, но и персонифицирует политическую систему в целом. Возможность определять кандидатуру следующего президента еще более усиливала роль «первого лица». Применительно к этому периоду говорят о «персоналистской диктатуре» Кальеса. Соответственно, указующий перст работал иначе, нежели в более поздние времена: то был не обязательно перст действующего президента, так как последний лишь выполнял волю неформального лидера – Кальеса.

Тем не менее и за неформальное лидерство развернулась острая борьба, в которой победил Ласаро Карденас, ставший в начале 1930-х годов партийным лидером, а в 1934-м – президентом страны. Опираясь на партийную машину и административную вертикаль, Карденас смог консолидировать властные ресурсы в своих руках, а Кальесу пришлось покинуть страну. Именно при Карденасе состоялась трансформация партийной основы режима. ИРП превратилась во всеохватывающую организацию, объединявшую четыре «сектора»: 1) военный, в состав которого вошли армейские подразделения под руководством генералов, активно участвовавших в политической жизни страны; 2) рабочий, представленный Конфедерацией трудящихся Мексики; 3) крестьянский в лице Национальной крестьянской конфедерации; 4) народный, организованный посредством индивидуального членства. Создание ИРП не означало ликвидации оппозиционных партий; тем не менее за несколько лет они лишились возможности влиять на эволюцию политической системы страны. В отличие от других партий, ИРП получала значительное финансирование из государственного бюджета и контролировала федеральные и региональные СМИ. Постепенно партия стала сливаться с государственными структурами: этому способствовала ее идеология, построенная на идее неустанного продолжения революции институциональным путем. Кроме того, ИРП «являлась мощнейшей избирательной машиной»[22]: опираясь на разветвленную партийную организацию, которая связывала все три уровня управления – общенациональный, региональный и местный, – партия власти могла успешно провести на выборах любого кандидата.

Статус Карденаса как неформального лидера партии и восприятие обществом главы государства как вождя позволяли ему практически единолично выдвигать кандидатов на должности губернаторов штатов и глав муниципий, а также наметить себе преемника. Влияние Карденаса сохранялось и после завершения его шестилетнего срока. Пришедшие ему на смену президенты 1940–1950-х годов воспринимались как его ставленники, а сам Карденас занимал официальные правительственные должности, то есть формально оказывался в подчинении у своего очередного ставленника. Так, в правительстве своего непосредственного преемника Мануэля Авило Камачо он получил пост военного министра.

Однако к 1950-м годам наметился переход от «персоналистского преемника» к «партийному преемничеству». Этому способствовали разные факторы, в том числе постепенное увеличение числа отставных президентов, а также необходимость учитывать позицию действующего президента, который обладал колоссальными полномочиями, но при этом не мог изменить конституционную оговорку, касающуюся одного срока. В результате сформировалась своеобразная «система сдержек и противовесов», а институт dedazo стал ее составной частью. Решение о преемнике теперь принималось после согласований в верхах правящей политической семьи, организованной в ИРП.

Ярким свидетельством перехода к новой разновидности преемничества стали новации в том, как определяется содержание политического курса нового президента. В ранний период преемник, желающий сменить курс, должен был согласовывать свою инициативу с патроном. Например, консервируя социальные реформы, дальнейшее проведение которых в революционном духе ставило под угрозу интересы правящего класса, сменивший Карденаса президент Камачо был обязан получить благословение предшественника. В дальнейшем решающим фактором, предопределяющим степень соответствия новой президентской политики курсу старого президента, становится баланс сил между консерваторами и левыми в руководстве ИРП. При этом переговоры о преемнике, проходившие в высших партийных кругах, зависели как от позиций внутрипартийных групп, так и от текущей политической ситуации. Например, переломным для мексиканской политической истории стал конец 1960-х годов, когда страну охватили студенческие волнения, а также развернулась борьба женщин за экономические и социальные права. Президент Густаво Диас Ордас, проводивший жесткую экономическую политику, взял курс на разгон демонстраций и преследование оппозиции. Это вызвало массовое недовольство, отразившееся, в частности, в падении явки на выборы, которые ИРП воспринимала как важный легитимирующий механизм. В итоге в целях самосохранения руководство ИРП приняло в 1970 году решение о досрочном уходе Диаса Ордаса с президентского поста. Его преемник Луис Эчеверрия был, безусловно, компромиссной фигурой. Став президентом, он приступил к реализации левой экономической программы, объявил политическую амнистию и провел первый раунд электоральной реформы. Для нас это показатель того, что сформировавшаяся система оказалась достаточно гибкой и способной реагировать на внешние вызовы – то есть совмещать преемственность и обновление.

Вместе с тем постепенное изменение политики привело к вызреванию институциональных условий, которые создавали препятствия для данной модели смены лидера. В 1970–1990-е годы Мексика пережила несколько этапов электоральных преобразований. Изменились правила формирования представительных органов власти, финансирования государством политических партий, доступа оппозиционных партий к выборам. Федеральный избирательный институт, являющийся аналогом российской Центральной избирательной комиссии, был выведен из-под контроля президента и расширен за счет включения в его состав представителей политической оппозиции. Все это способствовало качественному изменению политического ландшафта: на смену однопартийной системе пришла трехпартийная¸ а значение институт dedazo стало ослабевать – в 2000-е годы он фактически перестал работать. В 2000 году кандидат от ИРП Франсиско Лабастида впервые проиграл президентские выборы кандидату от Партии национального действия (ПНД) Висенте Фоксу. Спустя шесть лет на президентских выборах разница между кандидатами от ИРП и ПНД составила всего 0,46%. Мексика раскололась надвое. Примечательно, что перед выборами в мексиканских СМИ появлялась информация о том, что Фокс ради гарантированного сохранения власти в руках ПНД готов «указать» на свою супругу в качестве кандидата в президенты. Однако, как показали дальнейшие события, этого не произошло. Победу на выборах 2006 года одержал кандидат от ПНД Фелипе Кальдерон, однако даже если считать его преемником Фокса, то в данном случае речь не должна идти об аналоге системы dedazo. Это подтверждается тем фактом, что на следующих выборах в 2012 году кандидат от ПНД Мота занял лишь третье место, а президентом стал представитель ИРП 43-летний Энрике Пенья Гомес. ИРП тем самым вернулась к власти, но уже в качественно ином политическом контексте.