Ольга Серебряная (р. 1975) – эссеист, переводчик. Окончила философский факультет СПбГУ и Центрально-Европейский университет в Будапеште. Переводила Уильяма Берроуза, Роберта Йейтса, Э.М. Форстера, барона Корво. Совместная с Виктором Пивоваровым книга «Утка, стоящая на одной ноге на берегу философии» в 2014 году вышла в издательстве «НЛО». Увлекается венгерской литературой. Живет в Праге.

 

[1]

Иностранный фланер, склонный к задумчивому чтению вывесок на незнакомом языке, первым делом выучит в сегодняшнем Будапеште слово nemzeti – оно встречается примерно на каждом пятом доме в круглой эмблеме с загадочной буквой Т по центру. Белая Т красуется на зеленом фоне, этот круг обрамляет белая полоска, белую – красная, а по краю идет еще коричневая лента, как раз и содержащая в верхней части это самое nemzeti. В нижней части коричневой ленты его дополняет слово dohánybolt, но глаз, привыкший читать изображения сверху вниз, замечает это слово только во вторую очередь. Человек размышляющий, увидев цвета венгерского флага, начнет склоняться в сторону «национального», но заглянув внутрь помещения, осененного круглой вывеской, будет озадачен: там обнаружатся сигареты и большой выбор сопутствующих им товаров. Впрочем, выйдя наружу, не владеющий венгерским Шерлок Холмс решит, что понял значение центральной буквы Т – табак. И, успокоившись, отложит загадочное nemzeti на будущее. Пока не увидит его на вывеске музея, театра, банка, а когда погуглит, вернувшись в гостиницу, – то и в заголовке самого знаменитого стихотворения Петёфи, а также в названии трех праздников, 15 марта, 20 августа и 23 октября. Слово nemzeti действительно значит «национальный», а чтобы понять, при чем здесь табак, стоит углубиться в историю одного из этих трех праздников – мартовского.

Я приехала в Будапешт накануне, 14 марта, с твердым намерением посетить Национальный музей – учреждение, непосредственно связанное с событиями 15 марта 1848 года. Как примерно половина всего национального, появившегося в Венгрии в первой половине XIX века, этот музей связан с именем Сеченьи: в 1802 году его основал граф Ференц Сеченьи – отец человека-моста Иштавана Сеченьи (1791–1860). Едва ли не все национальные возрождения в этом регионе совершались одиночками, но если о чешском говорили, что оно не состоялось бы, обвались в Праге в нужное время всего один потолок, то в венгерском случае хватило бы одного недоброго взгляда, брошенного какой-нибудь дамой: граф Иштван Сеченьи был склонен к меланхолии и нередко подумывал о самоубийстве. Которым и оборвал свою жизнь, однако к 1860 году инициированное им венгерское национальное возрождение можно было считать состоявшимся.

Началось же оно – в публичном смысле – с того, что 12 октября 1825 года Иштван Сеченьи на заседании верхней палаты венгерского сейма в Пожони (то есть в Прессбурге, то есть в Братиславе) произнес речь по-венгерски. Дело было не в том, что он сказал, и не в том, как он говорил на этом языке (владел он им не блестяще), а в самом факте его использования. Венгерский язык, который для немецкого уха не имел никакого смысла и, по всем регулярным – то есть тоже немецким – понятиям, был лишен какого-либо будущего, прозвучал в зале, заполненном гордыми немецкоговорящими мадьярами в расшитых золотом и мехом национальных одеждах. «Нация живет в языке», – твердил Сеченьи, и сам дал себе труд написать три бестселлера об устремленной в будущее венгерской жизни: «Кредит» (1830), «Мир» (1831) и «Стадия» (1833).

Пока я шла до музея из квартиры на площади Баттяни, где останавливаюсь в Будапеште благодаря любезности доброй подруги, я миновала еще десяток достижений графа Сеченьи на ниве национального строительства. Туннель под будайским холмом и Цепной мост, к которому он выходит, были построены по его инициативе. Академия наук, стоящая у моста на пештской стороне, была основана на доходы с его земель, пожертвованные буквально через три недели после произнесения пожоньской речи. Пештская набережная, по которой я шла дальше, была тоже устроена его организаторскими трудами – как и не лежавшие на моем пути национальный театр, консерватория, торговая школа, животноводческая ассоциация, пароходство, первая паровая мельница, литейное производство, первый спортивный клуб, гребная ассоциация и пештское казино, аналог Английского клуба. Лайош Кошут назвал Сеченьи «величайшим венгром». Великим венгром тот был в силу открытости миру: этот англофил путешествовал по Европе и Малой Азии в сопровождении личного повара и художника-пейзажиста; танцевал с королевой Неаполя; встречался с Шатобрианом, Ламартином и Вильгельмом фон Гумбольдтом; заводил романы, любил лошадей, вел дневник на немецком и очень страдал по поводу отсталости своей страны. Венгерскость же его проявилась в том, что он сумел поднять волну национального возрождения, которая – по историческим меркам, мгновенно – создала целую плеяду «венгров по собственному выбору», а уже их трудами родились как будто из ничего венгерская общественная жизнь, венгерская пресса, венгерская музыка, венгерский театр и, главное, венгерская поэзия. Все это жило уже собственной, независимой от Сеченьи жизнью.

Кафе «Пилвакс», в котором собирались «молодые венгры», находилось неподалеку от нынешнего моста Елизаветы – мимо этого места я тоже прошла по дороге к музею. Заседавшее там «Общество десяти», основанное Шандором Петёфи, объединяло молодых литераторов и журналистов. В 1846 году основанный Ференцем Сеченьи Национальный музей переехал в отстроенное архитектором Михаем Поллаком неоклассическое здание в десяти минутах ходьбы от этого кафе. За те же десять минут от музея можно было дойти и до типографии Ландерера и Хекенаста, печатавшей газету «Пешти Хирлап», главным редактором которой был Лайош Кошут.

Все действующие лица и силы, определившие события 15 марта 1848 года, собрались, таким образом, на небольшом пятачке в Пеште: созданный Сеченьи венгерский столичный образ жизни и мысли, родившаяся из него молодая венгерская словесность и побуждавшая к действиям политическая публицистика Кошута. Чтобы с их помощью разыгралась национальная драма, требовалось некое событие. Что-то должно было случиться.

Когда идешь весенним предпраздничным утром по Будапешту, «Манифест коммунистической партии» – последнее, что может прийти в голову, хоть ты и прекрасно знаешь, что и он в свой срок заговорит в совсем для него непригодном городском антураже. Потом-потом-потом – уже после того, как на рубеже веков город достигнет своего архитектурного акме, страна получит независимость, лишившись двух третей территории, и снова ее потеряет, оставшись с лежащей в руинах столицей, – для объяснения событий марта 1848 года здесь будут часто цитировать слова, вышедшие из-под пера Маркса и Энгельса в феврале того же года: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские». Это угрозой нависающее немецкое привидение, das Gespenst, не рожденное еще будущее и здесь, в Венгрии, будут прочитывать как предвестье утвердившегося после Второй мировой войны универсального коммунистического настоящего.

Но в 1848 году в Будапеште историческая необходимость не собиралась являть свой грозный лик – здесь дело шло о национальной драме, а в драме духи и призраки ведут себя отнюдь не по-гегельянски. В 1848 году по стране метался призрак отошедшего в мир иной (как казалось многим передовым европейцам) прошлого. 3 марта 1848 года Лайош Кошут, выступая в нижней палате вновь созванного в 1847 году пожоньского сейма, описал его так: «От свинцовых палат венской системы исходит тлетворный дух, ослабляющий и отравляющий все вокруг, дух, парализующий наши нервы и тянущий к земле наши высокие устремления». Прошлое испускало дух. Я зашла в кафе, чтобы позавтракать и полистать в поисках подходящей цитаты повествующий о тех временах любимый роман венгерского юношества.

Когда венгерская революция получит свое главное романное воплощение, испускающее дух прошлое приобретет имя, биографию и вполне конкретные черты. Достопочтенный барон Казимир Барадлаи, комитатский начальник, богатый землевладелец и предводитель всех местных консерваторов, уже десять лет страдающий неизлечимой сердечной болезнью, тратит последний час своей жизни на то, чтобы объявить жене свою последнюю волю. Из троих его сыновей старший, Еден, должен будет остаться на дипломатической службе при петербургском дворе, а надеждам, которые он питает на брак с дочерью местного священника, должен быть положен конец. Средний сын, Рихард, останется служить в армии, и жениться ему будет не позволено. Младшему, Ене, предписывается сделать бюрократическую карьеру в Вене, а супруга барона после его смерти должна выйти замуж за его нынешнего ближайшего помощника, Бенце Ридегвари, которому этот план во всех подробностях уже известен. Час подходит к концу, барон испускает дух, и жена тут же обращается к богу с просьбой свершить прямо противоположное тому, что только что завещал муж:

 

«Нечеловеческий, потусторонний вопль ужаса раздался тут в тишине. Содрогнувшись, женщина обернулась к лежащему на кровати покойнику. И что же она увидела? Губы, только что плотно сжатые, были разомкнуты, глаза выкатились из орбит, а правая рука, покоившаяся вместе с левой на груди, воздета была над его головой. Быть может, это душа барона, столкнувшись у врат небесных с посланной ей вослед клятвой, на минуту вернулась со звездной стези в земную свою оболочку, дабы последним неистовым воплем выразить свой протест»[2].

 

Роман, первую главу которого завершают эти слова, называется «Сыновья человека с каменным сердцем». Накануне «национального дня» в Венгрии перестало биться каменное сердце, благодаря чему свободу обрели сыновья – молодые венгры с живыми сердцами, окрыленные любовью к женщинам и к своей земле, люди отважные, жертвенные и, в конечном счете, счастливые. 15 марта 1848 года будущий автор этого романа Мор Йокаи стоял на ступенях Национального музея рядом с поэтом революции Шандором Петёфи.

События этого дня изучены поминутно. Авангард пештского революционного движения составляли около пятидесяти молодых людей – писателей, журналистов, чиновников, представителей мелкой буржуазии и нескольких аристократов. Их предводителю Шандору Петёфи было двадцать пять, Мору Йокаи – двадцать три, историку Палу Вашвари – двадцать один. Петёфи, пламенный республиканец и последователь Кошута, политикой, в отличие от последнего (а Кошут был в этот момент в Вене), не занимался – он требовал. Требований было двенадцать: свобода слова и отмена цензуры, независимое венгерское правительство в Буда-Пеште, ежегодная национальная ассамблея в Пеште, гражданское и религиозное равенство перед законом, национальная армия, равное распределение налогов, отмена ленного землевладения, выборные судьи, национальный банк, вывод иностранных войск из Венгрии, освобождение политических заключенных и союз с Трансильванией. К двенадцати пунктам прилагался призыв – сочиненная по случаю «Национальная песня»:

 

Встань, мадьяр! Зовет отчизна!

Выбирай, пока не поздно:

Примириться с рабской долей

Или быть на вольной воле?

Богом венгров поклянемся

Навсегда –

 

Никогда не быть рабами,

Никогда!

 

Блещет цепь, но вдвое краше

Засверкает сабля наша.

Так зачем носить оковы?

Пусть клинки сверкают снова!

Богом венгров поклянемся

Навсегда –

 

Никогда не быть рабами,

Никогда![3]

 

Утром 15 марта «молодые венгры» собрались в кафе «Пилвакс», зачитали эти два документа и, мобилизовав студентов, отправились всей толпой в типографию Ландерера и Хекенаста, где потребовали безцензурно отпечатать Двенадцать пунктов и Национальную песню. К этому времени у Национального музея собрались уже около двадцати тысяч человек, жаждавших услышать требования и стихи, которые и были им зачитаны. Оттуда толпа двинулась по улицам. Устрашенные городские власти (и даже некоторые представители имперской власти) в целом поддержали требования и тут же выпустили на свободу единственного политического заключенного – социалиста Михая Танчича. Революция свершилась, а последующее одобрение ее программы в Пожони и Вене было воспринято как должное.

От кафе до музея идти было всего ничего, но ворота оказались закрытыми. Один из охранников, которых там было в преизбытке, направил меня в обход. На ступенях, где 167 лет назад стояли Петёфи и Йокаи, собирались дети. У каждого на шее была повязана косынка – либо белая, либо красная, либо зеленая. В стороне ходил человек с желтым мегафоном в руке. Обойдя музейную ограду, я попала к выходу. Там тоже стояли охранники, которые, если верить первому, должны были меня пропустить, но они этого не сделали. «Закрыто, – с гордостью объявили они мне. – Национальный праздник». А завтра? И завтра тоже закрыто, потому что именно здесь будет выступать с ежегодной праздничной речью президент Венгрии Виктор Орбан. Сегодня же – репетиция.

Я перешла на другую сторону улицы и понаблюдала за ней. По ступеням двигались группы бело-, зелено- и красногалстучных, изображая, видимо, трепетание национального флага на ветру истории. Каждые две минуты желтый мегафон истошно хрипел: «Három, kettő, egy – megy, megy, megy»[4]. Стоило ли так долго добиваться признания венгерского в качестве языка командования в австро-венгерской армии, если приказы, на каком бы языке их ни произносили, понятны любому без перевода? Не допущенная в музей, я решила пойти в «Пилвакс» – его хоть и перенесли в другое здание, поскольку оригинальное было снесено в 1911 году из-за строительства моста, но на преемственность с революционным местом заведение претендовало и сейчас. Идти туда надо было по улице Петёфи, но и этот мой революционный путь закончился ничем. Кафе с портретами «молодых венгров» по краю витрины было безнадежно закрыто. Какие-либо объявления на дверях отсутствовали, а стулья внутри составлены так, как будто за день до этого там прошло последнее собрание сотрудников, где было сказано, что революционные события завершились навсегда – и нечего ссылаться на историю.

Тем временем в 1848 году бурные события шли своим чередом. «Законная революция» торжествовала, Вена рукоплескала венгерским бунтарям, Венгрия получила Конституцию, граф Баттяни возглавил кабинет министров, в который вошли в том числе Лайош Кошут и граф Сеченьи. Первый горел энтузиазмом, второй писал в дневнике: «Они повесят меня вместе с Кошутом». Парламент принял в общей сложности больше тридцати законов, которые должны были ввести в стране основы национальной парламентской демократии. Светлое будущее стремительно наступало – до тех пор, пока не началась, говоря языком постсоветских реалий, «федерализация». Национальных свобод захотелось сербам на юге Венгрии, бороться за свободу от Венгрии решили хорваты.

Разборам этих военных кампаний посвящены тома, описаны все марионетки и кукловоды; слово «камарилья», относящееся к консервативной партии в венских военных и придворных кругах, стало нарицательным термином, а молодой император, вступивший на престол в начале декабря, вообще превратился в земное подобие Троицы: как король Венгрии он объявил войну себе же как королю Хорватии, тогда как в качестве императора Австрии он продолжал сохранять нейтралитет.

Главными гениями венгерской борьбы за независимость стали Кошут и генерал Артур Гёргеи. Первый из ничего создал национальную гвардию, второй одерживал теоретически невозможные победы. «Они одержат славную победу, которая, однако, ничего им не даст», – говорит в романе Йокаи мать молодых сыновей с горячими сердцами. И чуть позже добавляет: «Лучше потерпеть поражение в борьбе за правое дело, чем победить во имя неправого». Увы, но развитие обеих венгерских революций описывается одной и той же фразой: сначала мы победили, но потом пришли русские. В августе 1849 года генерал Гёргеи сдал боевые штандарты и капитулировал перед русской армией, вступившей в войну по просьбе молодого императора Франца Иосифа, а империя в лице полномочного представителя Юлиуса фон Хайнау принялась чинить расправу. 6 октября в Араде были казнены 13 революционных генералов. Бывшего премьер-министра Лайоша Баттяни расстреляли в тот же день в Будапеште. Шандор Петёфи, вступивший в национальную гвардию в сентябре 1848 года, погиб в сражении с русскими еще 31 июля. Единственным свидетельством его гибели остается запись в дневнике русского полевого врача.

Переживать поражение можно по-разному. Работа траура свершалась по обе стороны венгерской границы. И те, кому удалось бежать, как Кошуту, и те, кому пришлось скрываться на родине, как, например, Мору Йокаи, занялись тщательным анализом интриг. Быстрее всех виноватого нашел Лайош Кошут – уже 12 сентября в письме к своим сторонникам и политическим представителям в Англии, Франции и США он называет генерала Гёргеи «венгерским иудой». Войну проиграл тот же, кто поначалу ее выигрывал, и проиграл не потому, что победить было невозможно, а потому что он вступил в сговор с Австрией. Если бы не предательство (свидетельств которому находилось, чем дальше, тем больше), победа осталась бы за Венгрией. Кошут хотел продолжать свое дело вопреки поражению. Войну, проигранную из-за предательства, всегда можно возобновить с того же места, на котором она прекратилась. Майн Рид в романе «Жена-дитя» (1868) пишет:

 

«Все знали, что венгерская революция потерпела неудачу по причинам, на которые Кошут не мог повлиять, – коротко говоря, из-за самого ужасного предательства в истории. Все знали, что он посвятил весь свой талант, отдал всю свою душу, чтобы предотвратить провал, и до последнего не поддавался советам двоедушных и нечестивых. Он уступил им не по собственной воле, но был силой принужден это сделать. Знание об этом сделало его имя магическим – с каждым днем сила его прибывала, а предательство Гёргеи становилось все очевидней».

 

Эмигрант – искатель приключений хорошо понимал эмигранта-революционера.

Остававшимся в Венгрии было ясно, что врагов у революции было больше одного. В романе Йокаи от их лица говорит отвергнутый революцией помощник человека с каменным сердцем Бенце Ридегвари:

 

«Мы еще отомстим, отомстим, даже если небеса упадут на землю. Мы повергнем Венгрию в такой траур, что о нем не забудут и через три поколения. Десять лет кряду самым модным цветом будет здесь черный. Я ненавижу эту страну, ненавижу каждую травинку, растущую на этой земле, ненавижу каждого младенца, припавшего к груди матери».

 

Траур, в который погрузилась страна, называется на языке историков «баховской системой»[5]. На первых порах ее точнее всего выражала поговорка «mitgefangen, mitgehangen» – поймают вместе с революционерами, с ними и повесят. Помимо тайных и явных полицейских агентов, страну заполонили австрийские и чешские чиновники, которых в Венгрии называли «гусарами Баха». Репрессии могли коснуться любого, но из опасности вырастает и спасение: главный герой революции в романе Йокаи – Еден – спасается именно благодаря чужеязычию чинящих расправу. Требование явиться в суд, написанное на немецком, оказывается адресованным Ойгену Барадалаи, потому что чиновникам было не разобраться в системе соответствий между венгерскими и немецкими именами. Еден по-немецки будет Эдмунд; благодаря языковой ошибке на эшафот отправился младший брат героя революции – добрый, но жестоко обманутый жизнью Ене. Нация, как и предрекал Сеченьи, продолжала существовать в языке.

Казнив всех, кого смогло в пределах империи, венское правительство принялось за эмигрантов. Несмотря на все шпионские операции, схватить Кошута и его ближайших соратников за границей не удалось, и в сентябре 1851 года его и других революционеров приговорили к смерти in absentia. Таблички с их именами были прибиты к виселице. Среди казненных таким образом был и будущий министр иностранных дел Австро-Венгрии Дюла Андраши. Последней жертвой революции стал раньше других покинувший ряды революционеров Иштван Сеченьи. В начале сентября 1848 года, когда все победы Гёргеи были еще впереди, Сеченьи не выдержал предчувствий крови и расправ, впал в психоз прямо на заседании правительства, откуда его и отправили в частную психиатрическую клинику в Дёблине. По дороге он безуспешно пытался покончить с собой. Второй – удачной – попытки самоубийства пришлось ждать 12 лет. Прожив в клинике восемь лет и придя в себя, Сеченьи вернулся к литературной деятельности, которая, однако, не понравилась полиции. После обыска в квартире, которую он занимал в клинике, и обвинений в причастности к заговору Сеченьи застрелился. До австро-венгерского компромисса 1867 года, по условиям которого Венгрия получала назад часть завоеваний революции, оставались всего семь лет.

 

Праздник 15 марта родился именно благодаря компромиссу. За восемь лет до него вождь венгерской революции Лайош Кошут оказался на острове Уайт в одно время с Герценом:

 

«Перед его отъездом мы были на детском празднике, оба сына Кошута, прекрасные, милые отроки, танцевали вместе с моими детьми... Кошут стоял у дверей и как-то печально смотрел на них, потом, указывая с улыбкой на моего сына, сказал мне:

– Вот уже и юное поколение совсем готово нам на смену.

– Увидят ли они?»

 

Зарю новой революции сыновья Кошута не увидели, зато свершилось то, чего сам Кошут не чаял, – после компромисса, против заключения которого он выступил с резким письмом, его, а потом и его сына Ференца регулярно избирали членом парламента. Страна, за независимость и свободу которой боролся Кошут, выжила после расправы. Компромисс состоялся стараниями бывшего министра революционного правительства Ференца Деака. Эмигранты возвращались домой и занимали государственные посты. В 1869 году герой 15 марта Мор Йокаи выпускает роман о революции, в последней главе которого «Все хорошо, что хорошо кончается» герой-гусар Рихард Барадалаи обнаруживает себя не только счастливо женатым, но еще и относительно состоятельным. Со старыми долгами он расплачивается за счет приданого жены, которое, благодаря сложному стечению обстоятельств, естественно, переходит к ней от главного отрицательного героя книги: женщины, всю жизнь работавшей на тайную австрийскую полицию и разбившей сердце Ене – младшего брата Рихарда.

Официальным праздником в императорской и королевской Австро-Венгрии 15 марта стать, конечно, не могло, однако примирение любимого вождя с любимым императором все же состоялось в умах венгров. В 1894 году жители города Вац приняли декларацию, в которой называли Кошута создателем конституционной системы, которую, по их мнению, продолжал и поддерживал Его Величество король Франц-Иосиф. Празднованию 15 марта, если оно не слишком афишировалось, австрийский император и король Венгрии (в одном лице) не препятствовал. Когда Кошут умер в 1894 году, император и король отказался объявлять его похороны государственными, однако никак не отреагировал на то, что власти Будапешта объявили официальный трехдневный траур. Тело Кошута из Турина доставили специальным поездом и разместили в большом зале Национального музея. Приехавший на похороны, Ференц Кошут решил после поездки по стране вернуться на родину и возглавить Партию независимости.

Именно он и предложил в 1898 году объявить 15 марта национальным праздником. Предложение показалось слишком смелым не только императору и королю, но и венгерскому парламенту. По сложившейся уже традиции был выработан компромисс: ежегодные торжества по поводу венгерской революции были узаконены, однако праздновать их предлагалось не 15 марта, а 11 апреля – в день, когда король Фердинанд в ответ на требования Петёфи подписал так называемые «апрельские законы», официально превратившие Венгрию в парламентскую демократию. Компромисс сработал, как и полагается компромиссу: правящая либеральная партия отмечала впоследствии 11 апреля, тогда как Партия независимости праздновала 15 марта. Единство в национальную память о революции 1848 года внесла Первая мировая война – и даже не столько она сама, сколько ее катастрофические для Венгрии последствия.

Регент – адмирал Миклош Хорти, – пришедший к власти в ноябре 1919 года после краха демократической республики Михая Карои и Венгерской советской республики Белы Куна, ко всему революционному относился подозрительно, и праздник 15 марта был официально утвержден лишь в 1927 году. Его идеологический смысл претерпел при этом неожиданные изменения. Главными героями революции оказались теперь не народный трибун Кошут и не певец революции Петёфи, а тринадцать мучеников Арада. Город Арад, в котором под радостный стук австрийских пивных кружек были казнены генералы венгерской армии (с тех пор венгры никогда не чокаются пивом), после подписания Трианонского мирного договора оказался на территории Румынии, и таким образом праздник обретения свободы приобретал траурный оттенок, созвучный царившему в Венгрии в 1920–1930-е годы рессентименту по поводу утраченных территорий. Потеряв Трансильванию и некоторые другие земли, Венгрия теряла и могилы своих героев. Насущной национальной задачей становилось их возвращение.

Надежда на символическое возвращение если не земель, то хотя бы одной из могил начала теплиться как раз в 1920-е годы, когда на родину из Советской России стали приезжать венгерские военнопленные Первой мировой. Один из них, Ференц Швигель, оказавшись в Забайкалье, будто бы обнаружил там настоящую могилу Шандора Петёфи, который якобы вовсе не погиб в сражении в 1849 году, а попал в русский плен, где вспомнил о своих славянских корнях, восстановил настоящую фамилию Петрович и даже начал писать стихи на русском языке. Газета «Мадьярорсаг» опубликовала и фотографию могильного креста с надписью: «Александр Степанович Петрович, венгерский майор и поэт, умер в Иллсунске – Азия – в 1856 году, май месяц». Вернуть национального героя из России тогда не пытались – венгерская экспедиция отправилась в Баргузин лишь в 1987 году. Обнаруженные ею останки представили международной комиссии, которая заключила, что выкопанный в Забайкалье скелет певца венгерской революции принадлежал беременной женщине.

Тем не менее одного символического возвращения, связанного с 15 марта, правительству Хорти добиться все же удалось. В 1940 году Венгрия обменяла политического заключенного, заместителя наркома Венгерской советской республики 1919 года Матяша Ракоши, на трофейные знамена венгерской революционной армии, сданные Гёргеи в 1849-м. О том, что праздновать столетие революции Венгрии придется уже при Ракоши, правительство Хорти подозревать, конечно, не могло. Последним всплеском народных чувств по поводу этого национального праздника, который успел застать регент, стала массовая демонстрация против военного союза Венгрии с «третьим рейхом», состоявшаяся у памятника Петёфи 15 марта 1942 года.

После Второй мировой войны в определенной части земного шара главными интерпретаторами революционных событий 1848–1849 годов стали Маркс и Энгельс. Призрак коммунизма, который они разглядели в Европе 1848-го, наконец-то, обрел плоть. Венгерская партия трудящихся под предводительством лучшего ученика Сталина реализовала все то, за что боролись сто лет назад «молодые венгры». За отмеченным с большой помпой столетием революции последовал 150-летний юбилей Кошута. Все происходившее интерпретировалось как реализация задумок великого предшественника Ракоши: цитатами из Кошута идеолог режима  Йожеф Реваи обосновывал даже выселение буржуазных элементов из Будапешта. Если в 1848 году троицу в едином лице представлял собой император Франц-Иосиф, то теперь она имела одно тело, но три головы: Сталина, Ракоши и Кошута. Единственную, однако крайне серьезную проблему в торжествах по случаю 15 марта составляла неприятная роль, которую сыграла в венгерской войне за независимость русская армия. Но эту проблему отчасти решал капитан Алексей Гусев.

В 1945 году в Будапеште вышел «Венгерско-российский исторический сборник» под редакцией философа Белы Фогараши и писателя Белы Иллеша. Оба только что вернулись из советской эмиграции, в связи с чем и спешили рассказать венгерскому читателю о недостаточно известных в Венгрии свидетельствах поддержки русским народом его революционных венгерских братьев. Одна из глав авторства Белы Иллеша называлась «Русские офицеры за Лайоша Кошута». Там говорилось, что в 1936 году сотрудники минского отделения Академии наук СССР обнаружили в местном архиве дело капитана артиллерии Алексея Гусева и его сообщников, содержавшее обвинительное заключение и приговор суда. Из краткого изложения материалов дела в обвинительном заключении следовало, что Гусев и еще пятнадцать офицеров были арестованы в мае 1849 года за высказывания в поддержку ирредентистских движений и призывы к отказу от участия в военной кампании против венгерской революционной армии. Никаких данных о связях обвиняемых с Кошутом не приводилось – полк, где они служили, только выдвигался к венгерской границе. Иллеш цитировал обвинительное заключение, в котором приводились слова Гусева о том, что русские не должны сражаться за австрийского императора, потому что он угнетает славянские народы; в случае поражения венгерского восстания славяне в империи так и останутся рабами, тогда как победившая революция, нуждаясь в поддержке соседей, будет заинтересована в дружбе с окружающими молодое свободное государство славянами. Суд приговорил семерых участников провенгерского заговора к повешению, остальных – к долгим сибирским ссылкам. 16 августа 1849 года приговор был приведен в исполнение. Власти хотели сохранить дело в секретности, поэтому родственникам казненных не сообщили истинной причины их смерти. В заключении статьи Бела Иллеш сетует, что описанные им документы, наверняка, стали «жертвами немецких бандитов, сжегших Минск».

В августе 1949 году Иллеш рассказывал ту же историю в центральной газете «Сабад неп» – статья была приурочена к столетию казни Гусева. В конце заметки газета объявляла об открытии мемориальной таблички на здании Министерства тяжелой промышленности и переименовании улицы в честь русского сторонника Кошута. Еще через год на этой улице, помимо таблички, появился скульптурный рельеф с изображением Гусева и троих венгерских гонведов, к которому во время празднования 15 марта ежегодно возлагались венки. Великое недоразумение в советском варианте памяти о революции 1848–1849 годов в народной Венгрии было успешно решено. То, что венгролюбивого капитана Гусева от начала и до конца выдумал Бела Иллеш, мало кого интересовало.

Тем не менее уже в 1951 году день 15 марта перестал быть выходным. Разжалование праздника легко объяснить утвердившимся культом личности – в конце концов, вопросом всей революции 1848–1849 годов был вопрос о свободе. На март же приходился другой, гораздо более важный, праздник. 9 марта венгерский народ отмечал день рождения Матяша Ракоши.

После 1956 года любви к годовщинам первой венгерской революции у властей не прибавилось. Опасным было уже само слово «революция», еще более опасной казалась цель, которую преследовал Кошут, – подлинная, а не мнимая независимость Венгрии. Вспоминать о национально-государственной принадлежности душителей свободы в обеих революциях было уж совсем невозможно. В очередную годовщину у статуи Петёфи и на ступенях Национального музея фланировали лишь особо отважные. На этот раз проблему решили дети: 15 марта стал школьным праздником, во время которого все можно было отрепетировать.

Чтобы почувствовать атмосферу одного такого дня, проще всего погрузиться в «Параллельные истории» Петера Надаша – одна из этих историй, согласно внутренней хронологии романа, разворачивается 15 марта 1961 года.

 

«Весной 1961 года торжества по поводу национального праздника в столице обернулись бедой. Согласно прогнозу погоды, день должен был быть солнечным, теплым, решительно весенним. В те времена, однако, ничего нельзя было знать наверняка, потому что прогнозы погоды накануне официальных праздников всегда фальсифицировали. Всегда сообщалось, что погода будет либо лучше, либо хуже, чем та, что ожидалась на самом деле, хотя иногда прогноз, с некоторыми поправками, соответствовал реальности. На этот раз была надежда, что прогноз будет верным, поскольку предшествующие дни выдались солнечными и необычно теплыми, однако знали заранее об этом власти или нет, на рассвете 15 марта над страной поднялся бешеный северный ветер, и столицу накрыл трехдневный ураган. Столбик термометра упал до восьми градусов. На месте проведения официальных торжеств произошло нечто страшное, но подробностей никто не знал. По Большому кольцу одна за другой неслись “Скорые”»[6].

 

Лил дождь, улицы были усеяны толстыми ветками, которые ветер рвал с деревьев, с крыши дома у площади Октогон сыпалась черепица. Ничего больше из третьей главы романа мы не узнаем. Истина открывается лишь в тридцать третьей главе, почти в конце, когда в 11.30 утра того же дня в купальни Лукач для обсуждения важных государственных дел прибывает загадочный человек Каракаш – именно он за два предшествующих часа справился с неприятностями, грозившими отменой торжеств по случаю очередной годовщины кошутовской революции. Новость, о которой ему сообщили в 9.30, состояла в следующем.

У Национального музея ветер оборвал трамвайный провод, задев оголенным концом нескольких детей, как раз переходивших улицу вместе с учителями. С несколькими погибшими можно было легко справиться, однако из-за какой-то фатальной случайности на подстанции не сработал предохранитель, питание не отключилось, и, когда находящийся под током кабель упал прямо на рельсы, лежавшие на них тела детей обуглились. Бросившиеся на помощь граждане наступали на рельсы и падали рядом, пока в толпе не сообразили, что именно произошло. На улице образовалась пробка, люди рыдали и выли, стараясь перекричать ветер.

Каракаш поднял по тревоге полицию и находившиеся в городе войска, запретил распространять новости, заблокировал все дороги, ведущие в Будапешт, остановил железнодорожное сообщение и приказал закрыть все конторы и учреждения. Место происшествия очистили от свидетелей и случайных прохожих, окна соседних домов, выходящие к Национальному музею, было приказано держать закрытыми; за тем, чтобы никто не подсматривал, следили специальные люди. Звуковикам приказали дать музыку, причем как можно громче, а оставшихся в живых детей развели обратно по школам с указанием дождаться начала отложенной церемонии. Чуть позже Каракаш сообразил, что допустил ошибку: этих детей надо было распустить по домам, а на праздник привести новых. Именно этим указанием он увенчал свое рабочее утро, после чего направился в купальню решать иные государственные проблемы. О том, что других детей собрать было невозможно, потому что 15 марта никто не учится, подчиненные сообщить Каракашу не решились[7].

Роман, в буквальном смысле окутанный тайной этих событий, на историческую достоверность не претендует, но ассоциативную ауру торжеств раннекадаровского периода передает точно. Широкомасштабные празднования 15 марта Кадар возобновил лишь в 1969 году, создав для них совершенно новый контекст. Три весенних праздника были объединены под общим названием Дней революционной молодежи – к ним относилось 15 марта, 21 марта (день провозглашения Венгерской советской республики 1919 года) и 4 апреля (день освобождения Венгрии от немецко-фашистских захватчиков). Празднование 15 марта как национального дня – с ношением красно-бело-зеленых кокард и обращением к политическому смыслу событий 1848 года – стало прерогативой диссидентов. Уже в 1973 году полиции пришлось разгонять «националистически настроенную толпу», после чего подобные инциденты случались практически каждый год, включая и 1988-й, когда 15 марта было официально восстановлено в качестве полноценного национального праздника решением Политбюро Венгерской социалистической рабочей партии.

Чудесный 1989 год не только вернул смысл прогнозам погоды, но и положил конец бесконечным мутациям, преследовавшим 15 марта на протяжении полутора столетий. Как минимум в тот год многие думали именно так. Река времен, однако, все течет и течет, и дважды, как выясняется, в нее войти не только можно, но – в определенных странах – как будто даже необходимо. Поэтому 15 марта к 11.30 я отправилась в купальни Лукача.

Идти нужно было мимо памятника Юзефу Бему[8] – революционному генералу, в адъютантах у которого последние полгода своей жизни служил Шандор Петёфи. Праздник был в самом разгаре. Навстречу мне шли веселые люди с трехцветными кокардами на плащах; клумба у памятника была утыкана бумажными флажками венгерских национальных цветов; играла музыка, которую мое не слишком разборчивое ухо классифицировало бы как клезмер, не знай я, что это венгерские народные песни; упитанный чиновник лет шестидесяти произносил речь, по обе стороны от него стояли дамы, похожие на Валентину Матвиенко. Человек пятнадцать, большинство с собаками, наблюдали за происходящим. Такие локальные торжества проходили по всему городу, о чем свидетельствовал изученный мной накануне специальный сайт.

Купальни, вопреки моим опасениям, работали. Никаких важных встреч там, однако, не происходило. Пока я плавала, руководитель страны Виктор Орбан произносил ежегодную праздничную речь. На этот раз, как я узнала вечером из новостей, он упирал на сакральный смысл революции 1848 года. Тогда судьба Европы решалась на венгерской земле (так говорил Лайош Кошут в парламенте в июле 1848 года, призывая коллег проголосовать за создание венгерской национальной гвардии) – сегодня, продолжал Орбан, она тоже решается в Венгрии:

 

«Европа полна вопросов, Венгрия полна ответов. Мы прекрасно знаем, что будущее определяется не кривизной огурцов, а воспроизведением модели европейского человека. Мы – часть Европы и хотим определять ее будущее вместе с другими народами. Либо нас всех ждет успех, либо нас ничего не ждет. Либо наша страна будет расти и шириться, либо мы задохнемся в мелкой провинциальной возне».

 

Радикальный призыв Кошута «На Вену!», которому венгерское правительство в свое время не последовало, так и просился в завершение этого пассажа, если поменять Вену на Брюссель.

Детское представление, репетицию которого я видела днем раньше, состоялось. Участников удалось собрать не без сложностей: директиву направить по десять школьников на мероприятие у музея, спущенную в 307 школ, отказались выполнить директора 267-ми из них, однако для декорирования мероприятия хватило и приведенных. Около сорока противников Орбана, пытавшихся дискутировать с его сторонниками, получили должный отпор. Одна из перебранок закончилась словами: «Шел бы ты на Табачную улицу», что в переводе на русский является слегка смягченным призывом валить в Израиль. На Табачной улице стоит главная будапештская синагога. Но «дело – табак» не только в этом печальном смысле.

В четыре часа вечера у Восточного вокзала шествие и митинг собирала объединенная оппозиция. Там мне сразу же вручили листовку, символизм которой показался бы чрезмерным даже Метерлинку. На лицевой стороне красовался флаг революции 1956 года, отличающийся от стандартного венгерского выжженной дырой в центре – тогда она делалась ради того, чтобы убрать с полотнища герб советского образца. На листовке дыра была прикрыта эмблемой Евросоюза. «Великая Венгрия – только в Европе», – объясняла подпись. На обороте перечислялись 12 требований, без удовлетворения которых невозможно создать современную венгерскую нацию. Лучшим памятником Петёфи следовало бы признать значащуюся там свободу прессы.

На митинге каждый оратор с маниакальностью Кошута вел речь о республике. В 2012 году слово Köztársaság, которое так любили молодые мадьяры 1848 года, было исключено из официального названия страны. Теперь она именуется просто Венгрией, и о неприятном духе, исходящем от этого зияния, говорила выступавшая на митинге школьная учительница. Ее беспокоило исчезновение и коррозия слов – созданная Сеченьи нация по-прежнему живет в языке:

 

«Что мы подразумеваем сегодня под словом “дети”? Дети – это живая декорация официальных торжеств. Что значит теперь “национальный”? – Слово nemzeti теперь ни с чем, кроме табачных магазинов, не ассоциируется».

 

В июле 2013 года в Венгрии начала действовать государственная монополия на розничную продажу табачных изделий. Многочисленными «национальными табачными лавками» владеют, говорят, друзья действующего президента. Однако урон, нанесенный этой реформой, не сводится к коррупции в обыкновенном смысле слова. Коррупции подвергается сама венгерскость. «Сегодня мы требуем того же, чего требовали Кошут и Петёфи 167 лет назад» – то и дело доносилось со сцены. Мимо меня ходил человек с большой сложноустроенной карикатурой, изображающей соединенных в электрическую цепь Орбана и Путина. Карикатура подразумевала энергетическое соглашение, заключенное между Венгрией и Россией в конце февраля. К 15 марта парламент уже успел засекретить его детали на ближайшие тридцать лет. В этот момент мне меньше всего хотелось вспоминать, что обе случившиеся до сих пор венгерские революции описываются фразой «сначала мы победили, а потом пришли русские».

 

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6357#sthash.4ru4LGNA.dpuf