Ярослав Владимирович Шимов (р. 1973) - белорусский историк и журналист. Специалист по новой и новейшей истории стран Центральной и Восточной Европы. Автор книги «Австро-Венгерская империя» (2003), сборника статей и эссе «Перекресток. Центральная Европа на рубеже тысячелетий» (2002), многочисленных публикаций в научных изданиях и СМИ России, Белоруссии и Чехии. С 1999 года живет и работает в Праге.

Работа Яна Кржена, небольшой фрагмент которой публикуется выше, - одна из многочисленных попыток написать историю Центральной Европы (в данном случае - в последние два столетия), то есть подняться над привычной национальной схемой исторического повествования, но не «воспарять» слишком высоко, на уровень общеевропейский и тем более мировой. История регионального масштаба - явление совсем не новое (первое, что приходит в голову в этой связи, - знаменитая работа Фернана Броделя «Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II»). Однако в случае с Центральной Европой речь идет о параллельном выстраивании как самого исторического нарратива, так и его предмета - региона, представления о границах и особенностях которого (в отличие от того же Средиземноморья или, скажем, Скандинавии) заметно различаются, о чем достаточно подробно говорится и в работе Кржена.

Причины этого понятны. Центральная Европа - не географическая очевидность, а историческая, в определенном смысле историко-идеологическая концепция. Нет никаких естественных границ - морей, крупных рек или горных хребтов, отделяющих этот регион от западных, восточных или южных соседей (единственное исключение - север, где естественной границей Центральной Европы служит Балтийское побережье). Зато есть целый ряд исторических событий и процессов, позволяющих вообразить Центральную Европу, вычленить ее из европейской мозаики, отделить от западной и восточной частей Старого Света. Итак, Центральная Европа, подобно нациям в трактовке Бенедикта Андерсона, есть «воображаемое сообщество», правда, наднациональное, объединенное в большей степени историческими и психологическими, нежели политическими, экономическими или даже культурными, связями.

В современном виде, после этнических чисток, устроенных в середине минувшего века нацистами и продолженных коммунистами[1], после сорокалетней неудавшейся унификации в рамках соцлагеря, после начала новой, ненасильственной (и, возможно, поэтому более эффективной) интеграции в рамках ЕС - после всего этого Центральная Европа остается главным образом пространством общих воспоминаний. Это воспоминания о прежнем государственно-политическом единстве (в рамках двух крупных аутентичных центральноевропейских держав - монархии Габсбургов и Речи Посполитой) и этнокультурном многообразии - заметно большем, чем в последние шестьдесят лет, когда регион оказался разбит на клеточки национальных и, как правило, моноэтничных государств. Воспоминания, которые тем не менее имеют свое зримое и осязаемое продолжение - будь то сходство архитектурных стилей бывших австро-венгерских городов, от Праги до Львова и от Любляны до Черновцов, или попытки федерализации региона, которые продолжались и после распада габсбургской империи (от планов Масарика, предлагавшего создать федерацию демократических восточноевропейских республик, до ныне действующей «Вышеградской четверки»).

Само появление концепции Центральной Европы - следствие этой незримой силы общих воспоминаний, тяги небольших народов региона к конструированию своей «большой родины», возвышающейся над хрупкими национально-государственными сооружениями. На первый взгляд эта тенденция противоречит столь сильному некогда в этих краях - и вполне заметному и сегодня - национализму, не раз приобретавшему здесь откровенно ксенофобские и насильственные формы. Однако обстоятельства, при которых родился «проект Центральная Европа», способствовали проявлению именно интеграционных тенденций. Поначалу это произошло на теоретическом уровне, в интеллектуальной среде, в ходе дискуссий о будущем Европы. Здесь стоит вспомнить концепцию Mitteleuropa Фридриха Наумана, очерченную им в одноименной книге в разгар Первой мировой войны. В проекте Наумана, однако, Центральная (точнее, «Средняя») Европа рассматривалась скорее как сфера влияния Германии, расширенная после ее предполагаемой победы в войне, хотя при этом и оговаривалась необходимость строить сотрудничество между странами региона - прежде всего экономическое, на взаимовыгодной основе. Такая Центральная Европа не оставляла достаточного простора для социально-политического и культурного развития ряда народов, главным образом славянских. Ее возникновение означало бы фактическое отождествление региона с Германией и германством (Deutschtum), издавна игравшим очень важную, но все же не единственную значимую роль в жизни пространства между Балтикой, Дунаем, Альпами и Карпатами. Позднее, в годы Второй мировой войны, осуществить проект Mitteleuropa в куда более жесткой форме пытался нацистский рейх. Обе эти попытки, как известно, успехом не увенчались, но успели принести Центральной Европе немало бед. (Впрочем, вряд ли стоит винить в них вполне умеренного теоретика Наумана.)

В новом виде концепция Центральной Европы стала предметом относительно широких дебатов лишь в 1980-е годы, когда волна диссидентских обсуждений ситуации и перспектив региона в какой-то степени подготовила почву (или по крайней мере теоретическое обоснование) для последовавших антикоммунистических революций. Представление о Центральной Европе рождалось на пересечении прошлого, настоящего и (предполагаемого) будущего. Из прошлого эта концепция подпитывалась, как уже было сказано, воспоминаниями о былом единстве и о существенной роли этого региона, в том числе геополитической, в европейской истории. В настоящем была принадлежность Польши, Чехословакии, Венгрии к советской сфере влияния, вызывавшая у большей части интеллектуальной элиты этих стран неприятие и отторжение. Отсюда возникало представление о необходимости в будущем вырваться из этой сферы и «вернуться в Европу», которая отождествлялась таким образом с Европой Западной. Именно в этом заключался пафос получившего в 1980-е годы «широкую известность в узких кругах» эссе Милана Кундеры о Центральной Европе, которую он описывал как Европу «похищенную», плененную чуждым ей Востоком, олицетворяемым Россией/СССР.

При этом представление Запада о Центральной Европе на тот момент совсем не соответствовало представлениям о ней самих центральноевропейских интеллектуалов. Эпоха «холодной войны» благоприятствовала дуалистическому восприятию мира, и в рамках этого дуализма соцлагерь виделся лагерю противоположному относительно единым, а культурные и исторические различия между СССР и его сателлитами - не слишком существенными. Недаром диссидентские дискуссии 1980-х годов о Центральной Европе остались практически неизвестными на Западе, вызвав отклик лишь у некоторых специалистов-гуманитариев в соседних Германии и Австрии. «Железный занавес» делил Европу надвое, и на его фоне виртуальная изгородь, возводимая центральноевропейскими теоретиками между их регионом и тем, что лежало дальше на восток, была почти незаметна. К тому же на Западе уже давно существовала собственная традиция восприятия востока Европы, не слишком отличная от известного высказывания князя Меттерниха, полагавшего, что «Азия начинается за восточными воротами Вены»[2]. Господству дуалистической концепции «Запад - Восток» способствовал и статус послевоенной Германии, былого геополитического ядра европейского центра[3]. Ее западная часть, ФРГ, при канцлере Аденауэре «растворилась» в Западной Европе с ее демократией, американскими военными базами и «Общим рынком», восточная же, ГДР, оказалась под властью одного из наиболее жестких и лояльных Москве коммунистических режимов.

Фактически «легализация» концепции Центральной Европы произошла уже после волны «бархатных» (и не очень «бархатных», если вспомнить Румынию) революций, покончивших с соцлагерем в конце 1980-х годов. К середине 1990-х геополитическая и социально-экономическая реальность вполне совпала с видением сторонников этой концепции. Стало ясно, что посткоммунистические преобразования в Польше, Чехии, Венгрии идут быстрее и приносят более позитивные (с точки зрения «возвращения в Европу») результаты, нежели аналогичные процессы в бывшем СССР (за исключением стран Балтии), не говоря уже о Балканах, охваченных этническими конфликтами. «Большая» социалистическая Восточная Европа 1940-1980-х годов на глазах распадалась на несколько кусков, одним из которых и стала новоявленная Центральная Европа.

Что здесь было первичным - действительность или теория, ставшая полуофициальной идеологией центральноевропейцев и их политических элит? Что вообще такое Центральная Европа - реальность или выдумка, призванная «освятить» современные геополитические процессы? Трудно ответить на эти вопросы однозначно. С одной стороны, оснований для рассмотрения этого региона как специфического феномена действительно хватает, и эти основания, черты, отличающие центр Европы от его западных и восточных соседей, перечислены и достаточно подробно описаны у Кржена и многих других авторов. С другой стороны, региональные отличия такого рода довольно часто встречались и встречаются и в рамках отдельных стран - например, Испании, Италии или России. Однако - как и в случаях с формирующимися нациями - когда само стремление отличаться ложится в основу самоидентификации, это в конечном итоге ведет к действительному размежеванию с теми, кто воспринимается, пользуясь терминологией Эрнеста Геллнера, как «значимый Другой». Особенно если для этого, как в случае с Центральной Европой, имеются достаточные исторические предпосылки.

Впрочем, будучи европейским перекрестком, местом, где издавна пересекались самые разные культурные, экономические и политические влияния, этот регион обзавелся историей, толковать которую можно очень по-разному. Что и делалось неоднократно с самыми разными, порой противоположными целями. Так, немецкие теоретики, от Карла Маркса до идеологов великопрусского национализма и гитлеровского национал-социализма, считали земли славянских соседей Германии естественной сферой немецкого влияния и постепенной колонизации, к чему имелись исторические основания - германский Drang nach Osten начался еще во времена Карла Великого, а крупные и влиятельные немецкие меньшинства обосновались в Польше, Чехии, Венгрии, Трансильвании в XII-XIV веках. С другой стороны, как русские панслависты, так и представители русофильского направления среди центральноевропейских славян (например, первый премьер-министр Чехословакии Карел Крамарж) указывали на общие культурные корни западно- и восточнославянских народов - в частности, на тот факт, что христианство было принесено на земли чехов и словаков теми же святыми Кириллом и Мефодием, которые сыграли выдающуюся роль в развитии культуры православного востока и юго-востока Европы. Наконец, в роли «третьей силы», противостоявшей усилению как немецкого, так и русского влияния, выступали такие разнородные течения, как польские федералисты, ориентировавшиеся на историческое наследие Речи Посполитой, чешские, словенские, хорватские и сербские австрослависты, видевшие в империи Габсбургов залог свободного развития славян Центральной Европы, и венгерские националисты, мечтавшие о том, что именно Венгерское королевство в его исторических границах - от Адриатики до Карпат - станет ядром и опорой региона.

Иными словами, история Центральной Европы и сами представления о ней складывались в результате взаимодействия многочисленных и разнонаправленных внешних и внутренних сил. Конечно, это можно сказать почти о любой стране, нации или регионе, но мало где комбинации этих сил менялись так часто, а последствия их влияния были столь значительными, как в Центральной Европе. Вот что справедливо замечал по этому поводу чешский историк Вит Влнас:

«…мало где на одной и той же территории менее чем за столетие сменяли друг друга полдюжины разных режимов, легитимность каждого из которых основывалась на отрицании предшественника»[4].

Свидетельницей и живым подтверждением этого является представительница старшего поколения моей семьи, которая за 75 лет жизни успела побывать гражданкой довоенной демократической Чехословакии, «хортистской» Венгрии, Советского Союза, снова Чехословакии (уже социалистической), Чехо-Словацкой федерации начала 1990-х и, наконец, Чешской республики. При этом место постоянного проживания она меняла лишь один раз, переехав в начале 1960-х годов по семейным обстоятельствам из своего родного Закарпатья в Прагу.

Можно ли, учитывая такую историческую переменчивость, этнокультурное разнообразие и (по крайней мере, до середины прошлого века) чересполосицу, вообще сказать о Центральной Европе что-либо определенное, кроме того, что это территория между Германией, бывшим СССР и Балканами и что на большей ее части некогда располагалась империя Габсбургов? Как ни странно, но именно эта «перепаханность историей» создает у народов региона чувство общей судьбы. Отсюда, кстати, и постоянное присутствие истории в интеллектуальной жизни стран региона, и несколько воспаленное восприятие общественным сознанием многих исторических событий, даже отдаленных, и острота дискуссий на исторические темы, и постоянно подпитываемые этими дискуссиями фобии, которые нередко проявляются в сегодняшних отношениях с соседями (пожалуй, наиболее яркий пример - отношения российско-польские)... Эта подчеркнутая, порою даже излишняя историоцентричность общественного сознания (что, увы, зачастую не означает глубокого знания истории), кстати, роднит Центральную Европу с Россией - при всем отличии и даже противоположности существующих там популярных интерпретаций истории.

Определяемая историей центральноевропейская самоидентификация - при том, что национальный дискурс в Польше и Чехии, Венгрии и странах Балтии, также часто причисляемых ныне к Центральной Европе, все же явно преобладает над региональным, - позволяет странам региона оценивать многие социально-экономические и политические проблемы, с которыми они сталкиваются, как общие. Так, недавние волнения в Венгрии и Польше, политические кризисы в Чехии, Словакии и Литве воспринимаются и в самих этих странах, и за их пределами не как обособленные явления, а как часть некой региональной мозаики, свидетельство общих недугов со схожими симптомами. В центральноевропейской прессе очень часты сопоставления уровня жизни, потребления, различных социальных показателей и политических тенденций той или иной страны не только с Западом, но и с соседями по региону. При этом формально региональная интеграция стран Центральной Европы не является существенным фактором: в условиях членства этих стран в ЕС и НАТО возникшая в 1990-е годы «Вышеградская четверка» (Венгрия, Польша, Словакия, Чехия) приобрела ныне консультативный и в чем-то ностальгически-ритуальный характер.

Это, однако, не мешает центральноевропейцам согласовывать свои позиции по многим важным для них вопросам - об энергетической безопасности, о либерализации рынка труда в рамках ЕС, об отношении к региональным конфликтам, о визовом режиме с США и так далее и тому подобное. Вскоре после начала войны в Ираке в 2003 году политические элиты центральноевропейских стран более или менее единодушно поддержали действия США и их союзников. В ответ прозвучал раздраженный окрик президента Франции Жака Ширака, заявившего, что новые союзники по НАТО «упустили хороший шанс помолчать», и удовлетворенное замечание тогдашнего министра обороны США Дональда Рамсфилда, отметившего, что «старой» Европе в лице Франции и Германии следует считаться с Европой «новой», то есть с бывшими соцстранами, входящими в НАТО и (на тот момент) кандидатами в члены ЕС. Вне зависимости от отношения к иракской войне Париж и Вашингтон тем самым удостоверили геополитическое бытие Центральной Европы. И еще раз показали во многом инструментальный характер центральноевропейского проекта. Ведь сейчас наиболее точный ответ на вопрос «Что такое Центральная Европа?» или «Кто такие центральноевропейские народы?» звучит так: «Те, кто вступил в Евросоюз в 2004 году»[5]. То есть, как и раньше, этот регион лучше и легче всего определяется через то, что с ним происходит.

Что это означает для центральноевропейского настоящего и будущего? На данный момент можно однозначно утверждать, что «кундеровское» видение этого региона одержало верх над возможными альтернативами. Кто-то скажет - потому что оказалось правильным. Кто-то возразит - потому что в геополитической схватке Запада и европейского Востока первый взял верх и поживился тем, что, отступая, оставил второй. Кто-то добавит - потому что хитроумные центральноевропейцы вовремя почуяли, куда ветер дует, и придумали идеологическое обоснование грядущих перемен. Эти умозаключения зависят от убеждений конкретного наблюдателя и восприятия им исторического процесса как такового. Однако в любом случае в обозримом будущем Центральная Европа вписана в западный, евроатлантический цивилизационный проект, и ее перспективы тесно связаны с будущим этого проекта. Тем не менее окончательное «растворение» в нем Центральной Европы вряд ли произойдет в ближайшее время - этому препятствует множество социально-экономических, политических, исторических и иных факторов.

Проект «Центральная Европа» в том виде, в каком он оформился в 1980-е годы и стал реальностью в 1990-е, имел в качестве своей основной идеологической и геополитической задачи побег от европейского Востока, отделение от России и более цивилизационно близких ей стран постсоветского ареала, за исключением Балтии. Это произошло и оказалось институционально закреплено на разных уровнях - от членства центральноевропейских государств в ЕС и НАТО до (не существовавшего до 2000 года) визового режима с Россией, Украиной, Белоруссией и другими странами бывшего СССР. Ныне, однако, Центральная Европа оказывается в состоянии частичной (пусть и не столь жесткой, как на востоке) отделенности от западных соседей. Это отражается, например, в ограничениях свободы трудоустройства, введенных большинством «старых» членов ЕС для граждан стран Центральной Европы, в различных подходах к мировым и региональным проблемам, в частности к отношениям с США и Россией («новые» европейцы, точнее, их политические элиты настроены более проамерикански и более антироссийски, чем европейцы «старые»), в разнице жизненного уровня, в большей распространенности в Центральной Европе консервативно-традиционалистских настроений и так далее. Ничего трагичного и, в общем-то, ничего нового: как подтверждает в своей работе Ян Кржен, историческая судьба этого региона - отличаться от западных и восточных соседей, при этом тесно взаимодействуя с теми и другими. И выбор для Центральной Европы, по большому счету, остается прежним, и это выбор - между ролью буфера или моста.

1) Имеется в виду депортация немецкого и частично венгерского населения из ряда стран Центральной Европы в Германию и Венгрию в 1945-1947 годах, а также принудительный «обмен» этническими меньшинствами (поляки, украинцы, белорусы) между Польшей, Украинской и Белорусской ССР в тот же период.

2) Подробно эта традиция анализируется в известной работе Ларри Вульфа: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: НЛО, 2003.

3) Напомним, что в работе Оскара Халецкого, на которую ссылается в своем тексте Ян Кржен, Германия, Австрия и Италия были отнесены к центральноевропейскому региону и составляли его западную часть - Western Central Europe.

4) Vlnas V. Proměny Františka Josefa I // Týden. 2006. Č. 48. S. 45.

5) Точности ради: кроме Мальты и Кипра.