В январе 2008 года одобрение “деятельности Владимира Путина на посту президента России” выразили 86% опрошенных “Левада-центром” по всероссийской репрезентативной выборке населения 18 лет и старше. В 2000 году этот показатель составлял 60% и впоследствии не опускался ниже этого уровня, в 2007-м он иногда достигал 87%.

Когда историки и публика будут вспоминать о путинском президентстве 2000-2008 годов, непременно будет приходить на ум этот феномен, который привыкли называть “рейтинг Путина” или просто “рейтинг”. За всю историю регулярных социологических измерений не было случая, когда бы регистрировалось такое устойчивое общественное согласие по поводу отношения к фигуре руководителя, и этот социологический феномен еще предстоит объяснять.

Слово “рейтинг” в своем изначальном значении указывало на место участника какого-либо соревновательного процесса в ряду других его участников. В спорте этот показатель был, как правило, результатом вычислений по довольно сложным формулам. Но в нашем политическом обиходе этим словом журналисты стали называть непосредственные результаты ответа на вопрос тогда единственного социологического агентства в стране - Всесоюзного, далее Всероссийского центра изучения общественного мнения - ВЦИОМ. Вопрос, как уже сказано, звучал: “Вы в целом одобряете или не одобряете деятельность такого-то лица на таком-то посту?” и предполагал ответы “одобряю” и “не одобряю”. В принципе такого рода вопросы могут задаваться и задаются по поводу самых разных должностных лиц. Но предметом публичного интереса этот показатель является только тогда, когда касается важного узла власти и какой-то интриги, связанной с ним. Тогда к нему в прессе и в разговорах применяется это самое название. И тогда слово “рейтинг” приобретает само собой разумеющийся смысл и вопрос “Какой рейтинг?” становится похож на вопрос “Какой счет?” в разговоре болельщиков, где объяснять, кто, с кем и во что играет, нет нужды. На местах интрига может быть связана с выборами местного главы, мэра, губернатора, а если речь идет о федеральном уровне, то слово будет относиться к президенту, но в предвыборный период - и к кандидатам на этот пост.

Опросы общественного мнения уже давно служат важным элементом политической жизни, моделируя выборы задолго до их проведения. Динамика шансов различных кандидатов отражает политический процесс, политическую борьбу. Ну а у нас - если взять последние избирательные кампании - что отражали эти данные? Ясно, что никакой борьбы между участниками не было. Их даже “претендентами” нельзя было называть, они были фигурантами совсем другого политического процесса. Наверное, это тоже был процесс борьбы. Одни говорили, что вопрос состоял в следующем: отдать ли правление и если да, то кому. Другие полагали, что Путин боролся с разными кланами, путал им карты, выдвигая то одну фигуру, то другую. Третьи считали, что это кланы выдвигают своих ставленников и верх берет то одна, то другая партия двора.

Понятно, что этот политический процесс имеет совсем иную природу и интригу, чем хотя бы тот процесс, что имел место при первых президентах, когда по опросам общественного мнения было ясно, что у теряющего рейтинг Горбачева был соперником Ельцин или у Ельцина с его упавшим рейтингом есть очень сильный соперник - Зюганов. Рейтингу Горбачева не помог путч. А рейтинг Ельцина, как помним, удалось на время поднять. Тогда “семье” пришлось пуститься во все тяжкие, пожертвовать Ельциным ради “рейтинга Ельцина” и пожертвовать демократическим процессом ради выигрыша на демократических еще выборах.

Тогда этот показатель, получивший название “рейтинг”, и приобрел драматическую силу. (Наряду с этим стали задавать и вопрос о том, за кого вы проголосуете, если выборы состоятся в ближайшее воскресенье, и иногда его результаты тоже называли рейтингом.)

В нашей политической жизни появилась совершенно новая составляющая. При Ельцине рейтинг, его рейтинг, стал сущностью, в известном смысле более важной и реальной, чем его деятельность как президента. Сущность эта, заметим, существовала виртуально, то есть не сама по себе, а только в связи с тем, что проводились соцопросы и в СМИ публиковались их результаты. Не проводились бы опросы, не было бы никакого рейтинга. Поэтому рейтинг - это не народная любовь, не уважение, популярность либо авторитет, не поддержка и не культ. Рейтинг - это рейтинг, особая социологическая реальность, имеющая политическое значение. Но очень быстро он стал не только самостоятельным, но и само собой разумеющимся показателем.

Не будет преувеличением сказать, что Ельцин потерял власть, потому что его рейтинг был низким. Те, кто заставил Ельцина сначала остаться в президентах, а потом сдать дела, отвергли предлагавшийся одними спецслужбами вариант выхода за рамки обычного конституционного процесса за счет введения чрезвычайного положения и пошли сперва на отчаянную избирательную кампанию. Рейтинг поднялся, выборы удалось выиграть, но рейтинг снова начал падать. Тогда решили, что поднимать его еще раз слишком затратно. В воздухе появилась идея передачи власти.

Замаячила версия недемократической передачи ее демократам. Но потом поиск начался в противоположном стане, в спецслужбах. Найденный там в конце концов преемник с ходу получил рейтинг в 60% - так начинался путинский феномен. Как могли миллионы россиян, ничего не знавшие о деятельности этого лица, выразить одобрение вместе и сразу? Мы, социологи, объясняли тогда, что дело не в самом Путине. Это был, так сказать, отрицательный рейтинг Ельцина, конвертированный в позитив, разочарование, превращенное в надежду.

Послепутинские рейтинги формировались иначе. Здесь тоже искали преемников, поскольку идея, что в России можно провести свободную состязательную кампанию и свободные выборы из нескольких сильных кандидатов, давно стала казаться странной и держателям власти, и большей части общества. Вместо этого всем миром обсуждали, объехать ли конституцию или наплевать на нее и идти на третий срок.

Когда в качестве возможных преемников Путина на общественной сцене появились Сергей Иванов и Дмитрий Медведев, их рейтинги были невысокими, но одинаковыми. С течением времени доля одобряющих росла, но поначалу одинаково для обоих. Это было тем более интересно, что состав одобряющих чем дальше, тем более дифференцировался. Поддержку Иванову выражали люди более жестких взглядов, поддержку Медведеву - сторонники более мягких подходов.

Потом стала намечаться количественная разница. В октябре 2007 года одобрение “деятельности Сергея Иванова на посту первого вице-премьера правительства России, ответственного за науку, промышленность, транспорт и связь, военно-промышленный комплекс”, выражали 60%. А деятельность Дмитрия Медведева “на посту… ответственного за национальные проекты” одобряли 57%. Таково было положение дел в октябре, когда оба первых вице-премьера еще имели равные, как считалось, шансы быть назначенными в преемники.

Но вот выбор пал на Медведева, и описываемые показатели отразили это так: рейтинг Иванова вырос на 7 пунктов (67%), а рейтинг Медведева на 17 пунктов (74%).

Вопрос “За кого вы бы проголосовали в будущее воскресенье?” терял смысл: граждане отвечают, за кого они проголосуют, но причинно-следственные взаимоотношения в их головах переменились: не потому Медведев станет президентом, что они за него проголосуют. Наоборот, они будут за него голосовать, потому что он - (будущий) президент. Технология назначения преемника дополнила технологию политического контроля над обществом через рейтинг. Путешествие в новую политическую эпоху России, начатое номинированием Путина в преемники, надо считать законченным.

К сегодняшнему (и завтрашнему?) дню вполне сложился способ взаимоотношений правителей и управляемых. Публика в своем подавляющем большинстве делегировала управляющим, то есть властям, полномочия по воспроизводству себя. Нигде и никак не обозначены, хотя, видимо, они существуют, границы того, что публика будет дозволять власти. Налицо согласие (не соглашение, поскольку его не заключали, но согласие) публики на то, чтобы правители пользовались благами, которые они имеют и приобретут, пользовались в известной мере насилием и принуждением в отношении отдельных лиц, групп и категорий. За это от власти ожидается, что она будет “настоящей властью”, то есть будет обеспечивать публике возможность испытывать к себе то уважение, которое, как будет считаться, испытывают к ней ее недруги.

В этом согласии немало такого, что было характерно для отношения подданных российской самодержавной власти к оной власти. Но совпадение далеко не полное, как не полно совпадение с отношением к власти сталинской. Иное дело, что с демократическими моделями совпадение куда меньше. Приходится признать, что в словосочетании “суверенная демократия” акцент явно падает на первое слово (которое буквально можно перевести как “самодержавная”), а совсем не на второе.

Ну да что теперь. Окно в настоящую демократию стояло открытым, как сейчас видно, очень недолго. Поговорим лучше об изобретениях и находках, которые сделаны рядом с демократией.

Российское самодержавие, как мы помним, не желало обременять себя конституцией. А часть публики, например гвардейские офицеры из Южного и Северного обществ, пытались ему таковую навязать. Сталинский режим, напротив, охотно пошел на принятие конституции. Тогда было сделано важное социальное открытие: лучше всего конституцию иметь, но продолжать править самодержавно. Ельцин попытался жить иначе. Он нарушил одну конституцию, но тотчас принял другую, которую намеревался соблюдать, для чего и велел скроить ее под себя.

В путинское время шли разговоры о том, что надо бы кое-что поменять в не на нас сшитой конституции. Но восторжествовал и был развит отмеченный выше сталинский подход. В конституции не меняли почти ничего, тогда как в устройстве страны совершали грандиозные перемены. Административное деление, строение государственного управления, выборность глав регионов, наконец, порядок смены главы государства - для всего этого были найдены новые формы.

Нащупанная при Ельцине и воспроизведенная при Путине процедура передачи власти преемнику подтвердила свою сообразность местной политической культуре. Отношения власти с публикой налажены. Но это полдела. Главный вопрос: найдено ли решение главной проблемы российской власти - отсутствия механизма смены правителя, о чем писал еще Ключевский. Речь идет о мирной и регулярной перемене сложившегося взаимоотношения элит, властных и владетельных групп с их интересами. В нашей ситуации мы имеем “двор” вокруг фигуры номер один, через которую элита как-то согласовывает свои интересы. Но механизма смены этой фигуры, чтобы без существенных потерь менялись и обновлялись различные формы согласования, так и не сложилось. В этом деле предстоят еще поиски, не исключены и срывы. Не исключен и вариант, который сейчас кажется смешным: тяжущиеся стороны придут к тому, что механизм демократической смены власти, выборов, окажется наиболее приемлемым и для них. Ведь демократия нужна не для хороших и предупредительных, которые думают о благе других прежде, чем о своем. Она нужна злым и эгоистичным, чтобы еще более злые их не сожрали. При этом она не очень нужна “народу”, который с явным удовлетворением принял другую процедуру, при которой выборы трансформированы в ритуальное подтверждение полномочий власти властвовать, в каком бы лице она ни персонифицировалась.

Вышедшие из этого народа и постоянно им порождаемые группы интересов недавно нашли свой интерес в парламентской системе на местах. Возможно, дорастут и до состояния, когда отшлифованные мировой практикой состязательные выборы лидера окажутся для них удобнее, чем самодельная система преемничества. Тогда рейтинг станет опять всего лишь рейтингом.