«Неприкосновенный запас» не впервые обращается в теме советского прошлого и того интеллектуального, культурного, политического наследия, носителями которого -- независимо от нашего желания -- все мы являемся[1]. И тот интерес к советскому, очередная волна которого прокатывается в последние годы по отечественным и зарубежным гуманитарным штудиям, связан уже не с необходимостью идеологической идентификации, или требованиями холодного военного времени, или выстраиванием негативной идентичности в случае эмиграции. Хочется надеяться, что этот интерес связан не с возвращением вытесненного (по крайней мере не только с этим вечным возвращением), но с внутренней потребностью в проработке исторического опыта, травматичность и парадоксальная притягательность которого ощущается как теми, кто жил по эту сторону железного занавеса, так и теми, кто находился по ту его сторону, как теми, кто родился до 1980-го, так и теми, кто видел улетающего ласкового мишку только по «Ретро ТВ». И потребность в такой аналитической проработке становится тем актуальнее и даже политически настоятельнее, чем сильнее этот вытесненный в 1990-е опыт определяет современное массовое сознание и становится основой для манипуляций. И речь идет не о том, что необходимо определиться с позицией: все было плохо или, наоборот, хорошо. Речь идет о том, что это все до сих пор не дифференцировано, опыт советского прошлого присутствует как целостный и неразложимый, а потому не поддающийся разъятию на отдельные элементы с соответствующей ценностной маркированностью. Советский опыт, являясь опытом прошлого, приобретает ностальгические черты памяти о детстве: и не потому, что «социализм -- это юность мира», а потому, что юность многих прошла именно при социализме. В этом отношении феномен «советского детства» несет в себе определенную тавтологию, сочетание «детское» и «советское» образует не только фонетическую, но и смысловую рифму.

Покровительственное отношение государства к обществу -- явление по сути своей не советское. Патерналистская забота со стороны государства и инфантилизация масс хотя и стали эффектом реального социализма, изначально не входили в идейную конструкцию советского проекта. Советский человек не мыслился в качестве большого ребенка, безвольно ожидающего государственной заботы и опеки. Хотя именно таким нашла его либеральная критика эпохи перестройки и первой половины 1990-х. И была не очень далека от истины. Однако проблематика детства, точнее -- проблематика воспитания и перевоспитания, наследственности и возможности ее корректировки, пронизывала советский антропологический эксперимент с самого начала. Ведь речь шла не просто о построении новых производственных отношений и социальных связей. Грядущая перспектива бесклассового общества неизбежно упиралась в вопрос о новом советском человеке и о необходимости сознательных усилий для его воспитания. Система представлений о детстве как периоде, которому свойственна максимальная степень психологической и интеллектуальной пластичности, во многом стала моделировать культурную и воспитательную политику советской России. С другой стороны, особую важность приобрели научные и практические разработки в области педагогики, детской психологии и медицины. В этой связи можно вспомнить и о педологических теориях Арона Залкинда, и об исследованиях становления человеческой психики Льва Выготского и Александра Лурия, и о военизированной практической педагогике Антона Макаренко, вплоть до «социалистической» евгеники. Парадокс, однако, заключался в том, что если взрослый человек определялся властью как объект просвещения и совершенствования, то к ребенку, наоборот, предъявляли повышенные, «взрослые» требования (идейная сознательность, призыв к трудовому и боевому подвигу, снижение возраста уголовной ответственности и так далее[2]).

Очевидно, что такая постановка вопроса страдает схематизмом, простительным только в рамках жанра редакционного введения. Материалы номера показывают, как трансформировались представления о детстве на протяжении советской истории и как оно могло быть счастливым независимо от заботы партии и правительства. Но все же в центре нашего внимания оказались государственные институты, ответственные за воспитание «гармоничного советского человека»: детские организации, учреждения опеки и пенитенциарная система, школа и детская литература. (Особую благодарность за помощь в сборе материалов номера хотелось бы выразить проекту «Антропология советской школы», который на протяжении нескольких лет ведет исследования и организует конференции, посвященные советской школе и советскому школьному учебнику.)

Что значит быть ребенком в СССР, учиться в советской школе, быть адресатом советской литературы для детей? Кто этот «кроха», задающий вопрос о том, что такое хорошо и что такое плохо? Это с одной стороны. А с другой -- какие ответы давали на этот вопрос советские учителя и врачи, психологи и воспитатели детских домов, сотрудники органов опеки и детские писатели? Какие дисциплинарные практики структурировали пространство советского детства и какие способы уклонения от них были возможны? Какие институты были ответственны за наше счастливое детство и какие идеологические ставки разыгрывались в процессе воспитания маленьких советских граждан? Это вопросы, к которым вновь и вновь будут возвращаться исследователи даже после того, как собственную память уже невозможно будет использовать в качестве аналитического подспорья.

Советское детство прошло и, скорее всего, никогда не вернется. С этим нужно смириться, чтобы не выглядеть одновременно смешно и устрашающе. Вернуться в детство, вновь стать ребенком -- желание понятное и простительное. До того момента, пока его не пытаются реализовать, особенно применительно к тем, у кого такое желание отсутствует. У взрослого возраста есть свои преимущества, и их слишком много, чтобы перечислять. Одно из них -- возможность превращать детский опыт, свой или чужой, в предмет изучения. Результатом такого превращения и стал данный номер «НЗ».