О себе

Я, Вычеров Владимир Васильевич, родился 18 октября 1938 года в деревне Моршнево Рыльского района Курской области. В 1962 году закончил геологоразведочный факультет Московского нефтяного института им. Губкина и затем годичные курсы переводческого факультета (испанское отделение) Московского института иностранных языков им. Мориса Тореза.

В 1963 году прибыл по распределению в Геленджик в Научно-исследовательскую морскую геофизическую экспедицию (НИМГЭ). В этом же году был откомандирован на Кубу, где шесть лет работал переводчиком и инженером-геофизиком-сейсморазведчиком. Вернулся в НИМГЭ и в 1978 году меня откомандировали в Польшу в польско-немецко-советскую совместную организацию «Петробалтик», где работал шесть лет старшим специалистом-геофизиком по польскому шельфу Балтийского моря. Являюсь участником открытия трех месторождений нефти и газа на польском шельфе. После Польши работал в Геленджикском тресте «Южморнефтегеофизика» начальником тематической партии по обобщению геолого-геофизических данных с целью оценки перспектив нефтегазоносности Азово-Черноморского бассейна.

С 1997 года на пенсии.

 

К семейному фотоальбому

Дорогая моя внученька, Анюточка!

Эти записи я адресую и посвящаю тебе. Хотел бы, чтобы ты побольше знала о своем дедушке: где родился, как и где провел детство, где учился. Может быть, тебя это заинтересует и ты продолжишь семейную летопись, сделаешь записи к своему семейному фотоальбому. Чтобы и твои дети знали лучше своих родителей, дедушек, бабушек.

Сейчас декабрь 2002 года. Ты приедешь ко мне из Москвы через две недели, 5 января. Я тороплюсь написать часть задуманного к твоему приезду, чтобы уже можно было тебе почитать. Да ты и сама хорошо читаешь, хотя тебе только пять лет. Мне пять лет было почти 60 лет назад, когда была Великая Отечественная война (1941--1945), и научиться читать в этом возрасте у меня не было никакой возможности. Практически нет у меня и фотографий периода военного детства, прошедшего в оккупации. Откуда они могли взяться? Да и после войны до 1950 года удалось сфотографироваться только два раза: один снимок со старшим братом Валей (он с гармошкой) и второй снимок с бабушкой. Я к ним сделал надписи в фотоальбоме. Но мне кажется, что этого слишком мало, чтобы почувствовать дух того интересного и очень трудного времени.

Особенно сильный поток воспоминаний нахлынул на меня от фотографии, сделанной летом 1944 года, через год после освобождения нашей деревни от немцев. И я решил закрепить картины воспоминаний на бумаге, чтобы они снова не убежали от меня и остались навсегда в нашем семейном фотоальбоме как списки (или копии) с отдельных страниц книги моей памяти.

Расскажу тебе, Анюта, подробно, насколько сумею, о своей родной деревне, о военном и послевоенном детстве, о том, что видел и что пережил, может, о том, что мне рассказывали из своей жизни мои дедушка и бабушка. Ведь далеко не все, что написано в книгах и газетах о войне и послевоенной жизни в российских селах и деревнях, является правдой. Многое приходилось замалчивать, о многом нельзя было говорить вообще. Сейчас времена изменились, можно писать правду. Но у каждого человека она своя, об этом тоже надо помнить, когда читаешь чьи-либо воспоминания. Я тебе расскажу свою правду, как я ее видел тогда и вижу теперь, с высоты своего возраста. Я стараюсь писать так, чтобы даже сейчас, в свои пять лет, ты многое поняла. Ну, а если что-то будет непонятно, не расстраивайся, подрастешь и все поймешь…

Давай, моя Анечка, будем помнить своих родителей, бабушек, дедушек, прабабушек, прадедушек… И к семейным альбомам с фотографиями будем приклеивать подробные объяснения. А если нет фотокарточек, то прикладывать записи, подобные моим. Давай не будем быть «Иванами, не помнящими своего родства», это поговорка такая… Я тебя люблю. Твой дедушка Володя.

 

Приехал фотограф

Летом 1944 года (еще где-то на западе шла война) к нам в деревню из Рыльска приехал на телеге фотограф с треногой и аппаратом. Вместо правой ноги у фотографа был протез в виде некрасивой деревяшки, расширяющейся к колену. Но это не мешало ему быть подвижным и веселым. Боже, что тут началось! Особенно среди детей и подростков: все захотели иметь фотокарточки. Мы забыли даже о минах, патронах, толовых шашках -- своих любимых «игрушках», которые остались от немцев. (Ох, сколько же моих друзей -- сверстников подорвалось на этих «игрушках»...) Местом съемки фотограф облюбовал сохранившуюся стенку единственного кирпичного дома в центре деревни. Дом назывался Володиным по имени его дореволюционного владельца. Эта стена хорошо освещалась солнцем почти весь день. На нее фотограф повесил экран из тонкого брезента, чтобы создать соответствующий фон. Остальные стены Володиного дома были разбиты «нашими» снарядами год назад, -- деревню обстреливали наши войска, расположившиеся на левом берегу реки Сейм. А по правобережным селеньям, в том числе и по нашей деревне, проходила передовая линия немецкой обороны. Это был кусочек центральной части Курской дуги в 12 км к югу от города Рыльска…

Весь день с шутками-прибаутками работал фотограф: «Не дергайся, как контуженный! Замри! Смотри сюда, сейчас вылетит птичка». И он ловко то снимал, то надевал на объектив аппарата черный кожаный чехольчик. Вся ребятня приоделась в свои лучшие одежды: штаны, рубашки, кепки. У многих не было ботинок: летом-то бегали босиком, до самых холодов, а зимой -- валенки. Тут же на фотолужайке переодевались и обувались в ботинки тех, у кого они были. А Валя, мой старший брат, принес гармонь, которая у нас уцелела, потому что была надежно спрятана в коровьем хлеву, и немцы ее не нашли. Вот и стоим мы в лучших своих нарядах и смотрим, не мигая, из того далекого времени на ныне живущих детей и внуков, как бы спрашивая: «А знаете ли вы, как жили-были ваши дедушки и бабушки, когда были детьми?» Если не знаете, но хотите узнать, то послушайте нижеследующую быль.

Я и Валя.

 

 

Папа «варил» самолеты

Перед войной мой папа работал электросварщиком на Филевском авиационном заводе (под Москвой). Специальность электросварщика в то время была редкой и очень востребованной. Поэтому, когда началась война, папа получил «бронь» и в армию его не забрали. А мама с моим старшим братом Валей и мной уехала к своим родителям в деревню Моршнево: думалось, что в деревне будет легче пережить войну (однако все вышло наоборот)… Вскоре Филевский завод вместе с рабочими эвакуировали в Казань и там быстро построили авиационный завод, который выпускал самолеты для фронта. Папа говорил, что он «варил» самолеты, что в первое время спал он на рабочем месте: в цехах стояли раскладушки для рабочих. Потом их разместили в жилищах местных жителей… После освобождения Курской области в сентябре 1943 года папа неустанно писал письма на наш адрес, также знакомым, но письма не находили адресатов. Однажды он все-таки получил письмо от «доброжелателя-нелюдя». В письме сообщалось: «Семья твоя вся погибла, деточкам твоим повыкалывали глазки…» (Кто мог написать такую убийственную ложь? Папа потом искал автора, но не нашел.) Но наконец-то и мы получили долгожданное письмо от папы. И в 1944 году мама поехала к папе в Казань. У меня есть фотография моих родителей в Казани.

А летом 1946 года папа приехал к нам в деревню. Привез апельсинов, волейбольный мяч и игрушечный автомат, который «стрелял». Дедушка сохранил папино ружье, которое в свое время при обыске искали полицаи, но не нашли. И папа ходил на охоту на уток. Я это хорошо помню, потому что папа иногда брал нас с Валей с собой. Прекрасно помню, как в августе 1946 года папа привел меня в хату-учительскую (школу еще только восстанавливали), чтобы записать меня в первый класс. Через год папа устроился на работу в электромеханический завод на железнодорожной станции Коренево в 15 км от деревни Моршнево. Ему дали земельный надел в 20 соток. На нем папа и мама с помощью дедушки построили себе избу (хату), смотри на фото, где я жил и закончил десятилетку после Волобуевской семилетки, которую закончил, живя у дедушки и бабушки…

 

Мне четтелтый год

Уже осенью 1941 года мы оказались в немецкой оккупации. Вплоть до февраля 1943 года в деревне было более-менее спокойно. Войск никаких не было. Даже работала Волобуевская семилетняя школа (в соседнем селе), где учился Валя. В учебниках потребовали замазать портреты Ленина, Сталина. Жители оставались в своих хатах. Носителями новой власти были полицаи из местных, из своих. Но они иногда были еще более жестокие, чем немцы. Всех коммунистов переловили. Правда, в Моршнево их почти не было. Расстреляли около нашей хаты лесника, проводили обыски -- искали оружие. Был обыск и в нашей хате: искали папино ружье. Папа был охотником и до войны бывал в Моршнево с ружьем: в дни отпуска охотился на уток. Дедушка спрятал ружье под застреху (на чердаке хаты). Не нашли, а копали совсем рядом. Если бы нашли, то всех бы расстреляли, такой был немецкий приказ. Но в целом было тихо. Колхоз был ликвидирован, людям раздали землю, и они ее обрабатывали.

Летом 1942 года мне был четвертый год. Я помню, как мы с Валей ехали на возу с горохом, сидели на этой зеленой массе, с гордостью посматривая на всех свысока, а лошадь вел за узду дедушка, бабушка шла рядом. Это самые первые кадры моих детских воспоминаний. Помню, как на Покров день, 14 октября этого же года у нас были гости. Сидели за столом, выпивали, закусывали. Сидели на длинных лавках. Для каждой лавки было припасено длинное-предлинное льняное домотканое полотенце от бабушкиного приданого. Оно лежало на коленях гостей во всю длину и служило как теперь салфетки. Гости просили меня станцевать, спрашивали, сколько мне лет. Я топал ногами (это был танец) и отвечал: «Мне четтелтый год». А бабушка поправляла: «Ну, какой же четтелтый, тебе уже четыре года без трех дней».

В Моршнево Покров день -- престольный праздник, и в гости приходили родственники и знакомые с соседних сел, где этот праздник не был престольным. Эту веками устоявшуюся традицию не сломала даже война.

 

Сейм -- ничейная полоса

После того как немцы потерпели сокрушительное поражение под Сталинградом, к концу февраля 1943 года их войска появились в наших краях. Они образовали оборону, и их передовая линия проходила по селам и деревням правого берега реки Сейм (по крайней мере, от города Рыльска (тоже на правом берегу) через Семеново, Некрасово, Волобуево, Моршнево, Артюшково, Ишутино). Река Сейм шириной около 100 м стала ничейной полосой, так как на левом ее берегу закрепились наши войска. Между немецкой линией обороны и нашей было 2--6 км: ольховый лес, луг, река. Это был небольшой участок длиной 15 км центральной части Курской дуги. Но боев здесь не было, только артиллерийская перестрелка. Основные сражения на Курской дуге произошли в июле--августе 1943 года к северо-востоку от нас в районе города Поныри (близ Орла) и на юго-востоке, вблизи села Прохоровка (танковое сражение) и города Белгорода. Все это довольно далеко от нас, 150-- 180 километров...

Когда немцы устанавливали свою оборону, они заставили все взрослое население деревни (стариков, женщин, подростков) копать траншеи и окопы. Земля была мерзлая, и люди возвращались вечером измученные.

 

Чудом остались живы

В марте 1943 года немцы, вернее, мадьяры (венгры) начали выгонять жителей со всех сел и деревень, со своей передовой линии, в ближайший тыл, село Сухое ( 10 км к западу от Моршнево). Всех, кто не подчинялся, или замешкался, или убегал, -- расстреливали. Наша семья (дедушка, бабушка, мама, Валя и я) чудом остались живы. (А может, бабушкины молитвы помогли.) Когда убегали от мадьяров, хотели спрятаться в чьем-то подвале в соседнем селе Волобуево. Но в нем уже было много людей, некуда было приткнуться. И мы побежали дальше. А тот подвал мадьяры забросали гранатами. Отовсюду слышались выстрелы, автоматные очереди, взрывы снарядов. На улице в Волобуево лежали убитые. Снаряды летели на нас из-за Сейма: наши войска обстреливали еще толком не сформировавшиеся немецкие позиции...

 

Тикай до лису

Какое-то время мы и несколько других семей прятались в окрестных небольших лесах и оврагах, самое большое, в километре от своей деревни, думали, что все это скоро кончится. Было холодно, голодно и страшно. Соорудили кое-какие шалаши, получился лагерь. Обитали в нем женщины, дети и единственный мужчина -- наш дедушка. Однажды к нам нагрянул немецкий патруль, человек 5--6 с автоматами наизготовку. Что-то кричали. Они прочесывали местность, видимо, в поисках партизан. Мы уже прощались с жизнью, когда на нас наставили автоматы. Бабушка крестилась, обратив лицо к небу: «Господи милостивый, прости и помилуй нас грешных». Немцы увидели у мамы вставной золотой зуб, хотели выбить его. Но бабушка бросилась на защиту своей дочери, крича: «Бронза это, бронза!» То ли бабушкин крик помог, то ли немцы подумали: действительно, откуда в этой глуши у какой-то старухи может быть золотой зуб? И они оставили маму в покое. Маме в то время было 29 лет, она выглядела молодо и привлекательно. Но бабушка, как только в деревне появились немцы, закутала маму в рваные одежды. На голове у нее был старый-престарый платок, завязанный по-старушечьи. Так мама и ходила в деревне и в таком же наряде была в нашем лагере, чтобы не выглядеть молодой. А зуб она вставила, действительно, золотой, когда перед войной жила в Москве. Немцы перерыли все наши пожитки, искали оружие, ничего, конечно, не нашли и, взяв с собой дедушку, повернули назад. Все женщины, как по команде, завыли в плаче, но бесполезно, дедушку увели. В Моршнево его долго допрашивали, думали, что он партизан. Дедушка всю жизнь носил большую, красивую, окладистую бороду и выглядел стариком, хотя ему тогда было 55 лет. Немцы, видимо, поняли, что никакой он не партизан, но приказали переводчику, немцу, говорившему по-украински, увести дедушку подальше и расстрелять. Когда они подошли к лесу, немец сказал дедушке: «Тикай до лису» -- и выстрелил в воздух. Ни жив, ни мертв, дедушка вернулся в лагерь. (Эту святую правду рассказывал сам дедушка, и уже после войны у нас дома часто вспоминали этот случай, поэтому я так хорошо его знаю.) Значит, и среди немцев далеко не все были душегубы. Кстати, если бы вместо немецкого патруля на нас натолкнулся мадьярский, всех бы расстреляли без разговора.

 

Остальное -- мое!

Есть в нашем лагере было нечего. Бабушка, прячась от немцев, ходила в деревню, чтобы принести оттуда чего-нибудь съестного. Иногда это была картошка или капуста, добытые в чьем-либо погребе, куда легче было проникнуть незамеченным. Однажды бабушка, Валя и соседка Нюся пошли в очередной раз за едой. Вышли они из кустов к колодцу, что стоял на краю деревни, решили достать воды. Колодец находился в широком овраге, метрах в двухстах от ближайшей хаты. Здесь же, чуть повыше, стояла хата дедушки, куда можно было пройти незамеченными через верхний огород и сад, а во дворе был вожделенный погреб. Но бабушка, Валя и Нюся пошли чуть-чуть другой дорогой. Колодец хорошо просматривался от крайних хат, где стоял немецкий часовой. Он охранял запретную зону, ведь это же передовая их обороны. Часовой увидел троих нарушителей и начал стрелять по ним. Те побежали по оврагу в кусты, но Нюся не смогла убежать, ее настигла пуля...

Становилось все хуже и хуже, мы голодали, мерзли. Иногда бабушке удавалось сварить кое-какой суп. Ели мы его из общей большой миски, потому что другой посуды у нас не было. И когда в миске оставалось еще довольно много супа, я кричал: «Остальное -- мое!» И мои дорогие дедушка, бабушка, мама и Валя прекращали есть. Мне, как самому маленькому (мне было четыре с половиной года, а Вале на шесть больше), доставался остаток супа.

 

Мы наелись и повеселели

До сих пор не могу понять, почему мы так упорно цеплялись за шалаши в лесных оврагах и не хотели идти туда, куда нас гнали немцы, в село Сухое, к западу от Моршнево, подальше от передовой. Может быть, потому, что хоть Сухое и находилось недалеко от нас (всего десять километров), но до войны почти никто толком и не знал, где это село. Дороги из Моршнево туда не было; знали, что Сухое -- где-то там, за горой и лесом. Из Рыльска на Сухое была неплохая грунтовая дорога, по которой ездил еще Петр I: через Рыльск и село Сухое на Глушково и далее к местам Полтавского сражения со шведами. Останавливался с ночевкой в Рыльске. (Эти сведения я почерпнул гораздо позже.) Но Рыльск от нас еще дальше, чем Сухое…

Наконец стало совсем невмоготу: или поумираем с голоду, или придут мадьяры и всех перестреляют. Не помню как, но мы все же оказались в селе. Село Сухое… раскидано среди холмов и оврагов. В нем много улиц и дворов, раз в пять оно больше Моршнево. Село почти не пострадало от войны, разве что у некоторых немцы отобрали коров и другую скотину, но не у всех, видимо, не успели. А разрушений никаких не было.

Приютила нас в своей хате тетя Настя. У нее уже были беженцы, но хватило места и нам. Мы благодарны были хозяйке за хлеб, картошку, капусту, которыми она щедро делилась с нами. Даже накормила медом! Наконец-то мы наелись и повеселели.

Вскоре мама нашла себе работу. Она умела хорошо шить одежду. Этому ремеслу она обучилась еще подростком у своей мамы, нашей бабушки. Одно время в Москве мама работала на швейной фабрике. Местные жители дали ей швейную машинку фирмы «Зингер», правда, старую, но исправную, и завалили заказами на пошив платьев, пиджаков, брюк. И работа закипела. И днем, и ночью тарахтела машинка. Маме помогала бабушка. Но ей было некогда, надо было хлопотать, чтобы приготовить еду на всю семью. Расплачивались с мамой продуктами. У нас появились молоко, сметана, творог, сало, яйца. Тут уж мы совсем повеселели!

 

Суп из потрошков

Иногда с мамой расплачивались живой курицей. Дедушка шел с ней за сарай, на дровосеке отрубал ей голову, и она прыгала, прыгала вверх около дровосеки, пока не успокаивалась. Бабушка ощипывала с нее перья, смолила, то есть опаливала остатки перьев и пуха на маленьком костре из соломы и сухих веточек и щепок. По двору и огороду тети Насти разносился приятный запах паленой кожи курицы. Казалось, что ее совсем спалили, курица обугливалась, становилась почти черной. Но бабушка кладет ее в широкую миску, ошпаривает кипятком и скоблит ножом. И курица светлеет, оставаясь до конца обработки желто-коричневой. Из головы, ножек, потрошка и крылышек бабушка варит вкусный, ароматный суп. А куриную тушку разрезает на кусочки, чтобы всем хватило, и тушит вместе с картошкой, порезанной котелочками, то есть тонкими кругляшками, в печке, в чугуне. Перед концом тушения добавляет пару листочков лаврушки… Мы обедаем, наслаждаемся едой. Мне и в голову не приходит кричать: «Остальное -- мое!» Все были сыты.

…Будучи студентом, я приезжал на каникулы к своим родителям в Коренево. Однажды я привез из Москвы курицу. С продуктами тогда было плохо, особенно в провинциальных городах. В магазинах -- ни мяса, ни колбасы. Правда, на рынках, базарах все это можно было купить, хоть и дорого. Привозили на них свою снедь колхозники, крестьяне, то, что удавалось вырастить на своих подворьях, приусадебных участках. В Москве с продуктами было легче, вот и ехали туда за мясными покупками люди из провинциальных городов. Ну, а я по пути прикупил в Москве, в болгарском магазине «Варна», венгерскую курицу, прекрасно упакованную в целлофан, беленькую такую. Привез домой. Мама меня немножко пожурила, мол, «чи ж у нас есть нечего, всего хватает, а нет, так у соседей куплю и курицу, и утку за молоко». Мама и папа в то время еще держали корову. Тем не менее мою курицу пришлось готовить. Мама старалась, но получилось не то. Курица сразу разварилась и развалилась, и суп не такой, и жаркое не такое. Не понравилась маме моя курица, сказала, чтоб больше не привозил. А сама через день принесла живую, купила у кого-то из соседок. Говорит мне: «Ну, сможешь отрубить ей голову, а то Василь (мой папа) прикидывается, что не умеет, приходится мне». Я тоже отказался, и мама со словами: «Эх вы, мужики» -- взяла топор, курицу и пошла к дровосеке. Я последовал за ней. Все повторилось один к одному, как в детстве, в селе Сухом. Так же прыгала курица без головы, также ее смолили, и был вкуснейший, ароматный суп из потрошка, головы и крылышек настоящей деревенской курицы, которую кормили зерном, а не комбикормом из «рыбьей» муки. Да и сама курица свободно ходила по двору, а иногда и огороду, клевала, что ей хотелось, в том числе и червяков. Поэтому она такая вкусная.

 

Дождик, дождик, перестань

У нашей хозяйки тети Насти было три дочери почти такого же возраста, как мы с Валей, может, чуть постарше. Мы быстро с ними сдружились и вместе играли. В нашем распоряжении были вся весна и все лето 1943 года. Прекрасно помню, как мы босиком прыгали по лужам под летним дождем и кричали: «Дождик-дождик, перестань, мы поедем во Рязань богу молиться, Христу поклониться…»

В июне 1955 года, на Троицу, я пришел в село Сухое вместе с друзьями папы и мамы – Поповыми, дядей Ваней и тетей Пашей. У них там жили родители. Троица -- это престольный праздник здесь. Все хаты побелены, украшены веточками берез, на полах пахучая трава чабрец, пахнет жареными курами и утками, сварены обязательные холодец и самогон, никто на колхозные работы в этот день не идет, колхозное начальство тоже празднует, хотя официально этот день рабочий. (Правда, Троица всегда бывает в воскресенье, но в колхозе выходные не давались, это вам не город.) Пьют, гуляют, играет гармошка. У меня был фотоаппарат «Смена» и две пленки. Зашел я к тете Насте, встретился с ее дочерьми, они уже красавицы-невесты. Меня хорошо приняли, посадили за праздничный стол. Мы смеялись, вспоминая военное детство. Я сделал много снимков, а потом приехал на велосипеде и отдал карточки.

 

Снова в своей деревне

Отступали немцы в спешке в конце августа 1943 года. Лил сильный дождь. Мы смотрели из окон хаты тети Насти, как по грязной дороге день и ночь ползли немецкие машины и подводы, утопая по самые оси колес в черноземе. Подводы, оборудованные специальными приспособлениями, чтобы в них можно было положить как можно больше груза, тащили огромные лошади -- тяжеловозы немецкой породы. Машины буксовали, глохли. Слышались гортанные крики немцев, видимо, ругавших и погоду, и русские дороги. Когда грузовики застревали намертво, бессильно буксуя, немцы распрягали двух тяжеловозов и те, оставив на время свои тяжелые возы, вытаскивали их…

На следующий день после последнего обоза дедушка и Валя ушли в Моршнево. Бабушка и я оставались в селе Сухом еще дня два: мое тело было покрыто чирьями, большими и маленькими, и бабушка купала меня в отваре болотной травы череды, которой в народе издавна лечили фурункулез. А потом потихоньку, с многочисленными остановками на отдых, мы с бабушкой тоже пришли в Моршнево. Мама оставалась в Сухом на заработках.

Когда дедушка и Валя вернулись домой, их встретили четыре стены хаты. Верх был снесен снарядом. Война прокатилась через нашу деревню со всей жестокостью. От хат остались или крупные воронки от прямых попаданий снарядов, прилетавших из-за Сейма (это наши войска обстреливали немецкие укрепления), или две-три, редко -- четыре, стены с торчащими остовами печей. Ольховый лес и особенно луг перед рекой немцы превратили в минное поле. Вдоль всей улицы деревни гадюкой извивалась траншея глубиной в рост человека. У нашей хаты она изогнулась и через ворота вползла во двор и далее через сад удалилась в орешниковый лесок с широким оврагом, чтобы там вильнуть и выползти у трех хат, стоявших на пригорке в некотором отдалении от дедушкиного двора…

Увидев свою раненую хату, дедушка радостно сказал: «Слава богу, что хоть четыре стены уцелели, да потолок, да печка, хоть и без трубы. Все наладим с божьей помощью!» А бабушка, глядя на весь этот разор, плакала и молилась: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных. Дай нам силы восстановить жилище наше…»

Сначала дедушка подлечил печку. В хате она осталась нетронутой, а трубы над потолком не было. И дедушка сложил новую трубу, сначала невысокую, и через нее валил дым. А по мере восстановления крыши он удлинял ее. Траншею во дворе засыпали быстро: Валя и я помогали дедушке и бабушке.

Недели через две после нашего возвращения к нам «в гости» пришла мама, принесла продукты и гостинец: самодельные медовые пряники, которыми маму угостила хозяйка, где мама квартировала. Помню, как я был рад ее приходу и как не отпускал маму, не хотел, чтобы она снова уходила. Я вцепился в ее одежду, плакал. Плакала и мама, и не было такой силы, которая могла бы отцепить меня от нее…

К зиме дедушка восстановил крышу, накрыл ее болотной травой осокой, удлинил трубу так, что она красиво возвышалась над крышей. И мы зимовали у себя дома, в своей хате, были рады и счастливы.

Бабушка и дедушка. 1950-е годы, деревня Моршнево.

 

Магнит для мальчишек

Осень 1943-го, весна и лето 1944-го… Чтобы добраться до реки -- надо пересечь ольховый болотистый лес, Тимошкино болото и луг. Для своих надобностей немцы построили пешеходный мост, мы его ласково называли -- мостик. Правда, узкий, но длинный, через весь лес и болото, это метров 300 или даже больше. Использованы были ольховые опоры и ольховые же перекладины. Ширина его была не больше метра. Удобный, хороший. По нему можно было ходить до луга, а там, по разминированной полосе шириной метров 50, к речке. На остальной площади луга еще были мины не тронуты. Их было хорошо видно. Это были противопехотные мины, начиненные толом и шариками, для большей убойной силы. Шарики хороши для стрельбы из рогаток, которые мы делали из немецких противогазов, и из «поджигных». Последние делали уже ребята старшего возраста, которым было лет по 13--15. Они использовали для этого куски винтовочных стволов: заливали один конец расплавленным свинцом из пуль, отступив от свинцового дна пару сантиметров, делали прорезь, засыпали в ствол порох, забивали тряпкой, клали туда шарик, снова забивали тряпкой, насыпали на прорезь пороха, и миниатюрная пушка наполеоновских времен была готова. Называлось это изделие поджигной. Оставалось найти порох (что было очень легко, патронов винтовочных было полно) и шарики. А шарики в минах. Разряжать мины уже многие умели. В общем, минное поле тянуло к себе мальчишек как магнит. Валя неоднократно со своими сверстниками делал набеги на луг. А меня они не брали, мал еще. Но частенько ловили меня бабушка и Валя на середине мостика, на полпути к минному полю. И тут уж мне доставалось от бабушки хворостиной по попе!.. Помню, как Валентиновы друзья, человек 5--6, ушли разряжать мины. А Валя в это время был в соседнем селе Волобуево, ходил к сапожнику, чтобы тот починил ботинки. На лугу рвануло так, что вся деревня вздрогнула. Кого-то из ребят убило сразу, в том числе с нашего конца деревни Колю Мареева, Агеева Валю, кто-то умер от отравления газами, что образуются при взрыве… А мостик тот местные жители разобрали на дрова. Жалко, удобно по нему было ходить.

Погиб и мой друг и сосед Федька Косой вместе с двумя другими моими сверстниками. Но они погибли от взрыва снаряда, который лежал на выгоне, за верхними огородами. Федя и меня звал пойти с ним, но я не пошел. А сколько еще было подобных случаев и в нашей деревне, и в соседних селах, и везде, где прокатилось чудище войны? Всех и не перечесть…

Недавно на станции техобслуживания, где я ремонтировал машину, увидел человека моего возраста, у которого не было кисти правой руки. Я поинтересовался, не в Чечне ли потерял кисть. Но он сказал, что на Голубой линии, на Кубани, в 1943 году: пытался разрядить какую-то немецкую игрушку…

 

Салют

Хотя днем освобождения Курской области считается 2 сентября 1943 года, эхо войны еще долго прокатывалось по нашей деревне в виде взрывов оставшихся немецких боеприпасов и мин. Минные поля были расположены на пойменном лугу реки Сейм. Вскоре после освобождения к нам прибыли минеры и обезвредили основную массу мин. Минеры складывали их прямо на лугу в большие кучи и взрывали. От этих взрывов подпрыгивали в хатах миски и кружки, а земля под ногами дрожала. Минеры хоть и гоняли нас, мальчишек, но давали шарики от противопехотных мин, которые мы выпрашивали поиграть, а сами использовали их как пульки для рогаток и поджигных. Но в деревне еще было много немецких боеприпасов, например мин от минометов, их немцы бросили прямо в ящиках. Кто вернулся в деревню первыми, растащили их по хатам, спрятали в огородах. Матери, бабушки несли минерам наши «игрушки», чтобы они их тоже взорвали, указывали тайники своих детей, где хранились опасные «цацки». Но все равно еще несколько лет война давала о себе знать: то корова подорвется на мине, которую минеры не заметили, то дети найдут снаряд или мину и попытаются их разрядить…

Весть о Дне Победы пришла к нам с опозданием то ли на один, то ли на два дня: не было ни телефона, ни радио. Но митинг состоялся. На лужайке возле разрушенного Володиного дома в центре деревни собрались все ее обитатели: старики, женщины, дети. Председатель колхоза, инвалид войны без левой руки, произносил речь. Женщины смеялись и плакали одновременно. «Да здравствует наша Красная армия! Да здравствует Сталин!» -- заканчивал председатель свое выступление. И в это время из подвала Володиного дома повалил сначала медленно, затем все гуще черный дым. Это мы во главе с Павкой Новиковым придумали такой салют в честь Победы: подожгли припрятанный тол от немецких мин. Мы знали, что без капсюля он не взорвется, но горит хорошо. Вечером меня бабушка «наградила» хворостиной, потому что ей кто-то сообщил, что я участвовал в салюте, и это была правда. А брат Валя подшучивал: «Надо было положить вместе с толом гранату с капсюлем, вот бы был настоящий салют!»

 

Федька Косой

Он был старше и командовал мной, как хотел. И хотя это мне не нравилось, я все же с ним дружил, потому что с ним было интересно. Во-первых, он умел делать поджигной, во-вторых, он умел разряжать снаряды и глушить рыбу, а в-третьих, у него был кусок дерева, с дуплом, в котором жила семья шершней. При желании этот кусок бревна можно было положить у колодца, ковырнуть в дупло палкой и, спрятавшись, наблюдать, как шершни досаждают женщинам, идущим к колодцу за водой: аж ведра в разные стороны летят.

В общем Федька знал и умел многое! Правда, он не умел собирать грибы, видел он плохо, за что и получил прозвище -- Косой. Но это не мешало ему быть изобретательным и здесь: если он проходил мимо гриба, не замечая его, а я находил, то он бесцеремонно отбирал его у меня, говоря: «Но ведь это я прошел этот гриб, значит, он мой!» Я злился, но спорить с ним было бесполезно, так как он был сильнее.

Как-то после очередного похода в лес, где Федька отобрал у меня почти все грибы, он как ни в чем не бывало пришел ко мне и говорит: «Вовик, пойдем на другой край деревни, там на выгоне я знаю, где лежит неразорвавшийся снаряд, и разрядим его».

Я тоже знал этот снаряд, его кто-то огородил веточками, и мне очень хотелось пойти, но обида по поводу грибов была еще очень свежей, и я ответил по-взрослому: «Иди ты к свиньям собачьим».

И Федька пошел. По пути он сагитировал еще двоих мальчишек. А я с братом Валей полез рвать вишни, потому что бабушка заставила нас собирать их на варенье.

Вскоре вдали, в направлении выгона, раздался взрыв. Матери, как по команде, выскочили из своих хат. «Ванька! Витька! Где вы?» -- неслось отовсюду. Выскочила и бабушка: «Валя, Вовка!» И видя нас на вишневом дереве, перекрестилась: «Слава богу, здесь». Такие взрывы случались часто, и матери знали, что это могло значить…

Схоронили Федьку и его друзей в одной могиле. Я горько плакал, а после боялся оставаться один. По ночам мне снилось много грибов, которые я сам приносил Федьке, говоря: «На, Федя, это тебе».

 

Детские шалости

Павка Новиков был почти ровесник Валентина. Мы и дружили и ссорились, вместе зимой ловили кубарями вьюнов в Тимошкином болоте, а летом бреднем дедушки ловили линей и щук в ближайших озерках. Вместе же взрывали найденные на лугу, в болоте или на огородах невзорвавшиеся «наши» снаряды или немецкие мины от минометов, или гранаты. Для этого разводили на бугре, подальше от деревни, костер, осторожно складывали туда найденные «цацки» и убегали в овраги или оставшиеся от немцев траншеи. Ждали, когда прогремит взрыв. От этих взрывов «екали» сердца матерей: «Опять кого-то убило!» Выбегали из хат сестры, матери, бабушки и наперебой звали истошными голосами своих братьев, сыновей, внуков. Убеждались, что это очередная проделка Павки Новикова: он был признанным вожаком деревенских озорников нашего края деревни. И ему доставалось от своей матери и матерей других мальчишек.

Вообще, всяких проделок и хулиганских выходок со стороны подростков было много. Так, Валька Курусев время от времени мучил своими выходками бабу Дуню. Курусь жил с матерью. Отец погиб на фронте. Мать свою он не слушался, был хулиганистый и изобретательный выдумщик всяких проказ. «Безотцовщина, что с него взять», -- говорила о нем наша бабушка. Бывало, отругает его мать за какие-нибудь проделки: «Не приходи домой, паразит такой, все равно не пущу», -- и он ночует в своем «гнезде», которое соорудил для этого случая уже давно на разлапистых ветках ракиты, высоко над землей. Там, на помосте из досок, устланном всяким тряпьем, ему было уютно и тепло. Это его «гнездо» было предметом зависти других мальчишек.

Баба Дуня жила одна в своей хате. Она была ругливая, крикливая, не любила Куруся и постоянно ссорилась с его матерью, соседкой, хата которой была напротив, через улицу. И Курусь ей мстил. Уйдет баба Дуня из дома, а он закроет намертво со двора калитку, и та, ругаясь, вынуждена обходить плетневую изгородь, чтобы попасть во двор со стороны огорода. Или прицепит к окну нитку с гайкой и вечером, спрятавшись за кустом бузины, дергает за нитку. Гайка бьет по стеклу, вроде как кто-то стучится в окно. Дуня выйдет на крыльцо, крикнет: кто там? Никого нет. Только зайдет в хату, опять стук.

А однажды отчебучил (выдумал) такое, что Дуня не на шутку испугалась и даже расплакалась, правда, не надолго. Курусь установил в середине ее двора «мину». Притащил корпус настоящей мины, похожий на плоскую, невысокую кастрюлю, прицепил к ней тонкую проволоку, а другой конец ее привязал к ручке двери в хату. Утром Дуня хочет выйти из хаты во двор. Но дверь открывается только слегка, в появившуюся щель видна натянутая проволока и мина. Баба Дуня раскричалась, испугалась, расплакалась. Зовет соседок. Те собрались у калитки двора, галдят, судачат, но никто к «мине» не подходит, бог его знает, что там внутри. Прошло с полчаса. Появляется Курусь. Прикинулся дурачком. Что, мол, тут происходит? Мина? Где? Какая? И тихонечко, как артист, пошел к ней. Мать кричит: «Валька, не подходи!» Бабы врассыпную. А Курусь осторожненько, чтобы все видели, какой он опытный, вытащил из середины «мины» какой-то винт, вроде это взрыватель, отвязал проволоку и говорит: «Готово! Не бойтесь. Я ее разрядил». Валька ожидал, видимо, похвалы и благодарности. Но баба Дуня пришла в себя и как заорет: «Это ты, паразит, подложил ее». Схватила палку и бросилась на «спасителя». Тот наутек: «Ну, подожди, я тебе еще что-нибудь устрою, старая», -- вертелось, видно, у него в голове.

…Валька Курусев окончил нашу Волобуевскую семилетнюю школу, поступил в Рыльский строительный техникум, успешно закончил его и уехал куда-то работать по распределению. В деревню, как и большинство ребят, он не вернулся.

 

Лисья улыбка

Озорство, граничащее с хулиганством, было свойственно и мне. Правда, лидером я никогда не был, но участником всяких мальчишеских проделок был. Что касается подрывов найденных неразорвавшихся снарядов, то здесь вожаком был Павка Новиков. А я был у него помощником. Бегать на минное поле в одиночку я тоже не решался. Но как хотелось, как тянуло туда, на луг, хотя бы посмотреть на стоящие и лежащие в траве мины. Бог миловал меня, как говорила моя бабушка, не подорвался. Может, потому, что бабушка использовала не только свой молитвенный арсенал, но и обычную хворостину. Она не стеснялась своего господа бога, и хворостина частенько гуляла по моей попе, когда меня ловили и возвращали домой с полпути до минного поля. Я кричал: «Бабушка, больше не буду!» Через день-два все повторялось…

Одну свою выходку я запомнил на всю жизнь. Было это, когда я учился во втором классе, в конце сороковых годов. Учились мы во вторую смену. Школы еще не было, ее только строили, восстанавливали из развалин. Классы располагались в хатах. В одной -- 1-й класс, в другой -- 2-й и так далее. В отдельной хате была учительская. Наш класс был в середине села Волобуево, идти минут двадцать. Зима, хороший морозец, солнечно. Идем втроем через лесок, овраг, в общем, по дороге. Подняться по крутому подъему -- и мы уже в селе Волобуево. В третьей хате справа -- учительская. И что-то меня дернуло внимательно посмотреть в овраг: там лежало нечто подозрительное, припорошенное снегом. Я спустился туда, ковырнул ногой и, о боже! Ободранная, застывшая на морозе лиса. Шкура с нее была снята. Глаза остались, а зубы были в таком оскале, что, казалось, лиса улыбается. Это кто-то из охотников убил лису, снял с нее шкуру, а несъедобное мясо, целиком тушку, выбросил в овраг. Мне бы плюнуть, да пойти своей дорогой. Так нет, голова начала быстро-быстро соображать. Ага. Есть! Вытащить на дорогу и поставить как пугало для прохожих. Я не боялся ободранной лисы. Папа у меня охотник, и когда он бывал в Моршнево, приносил домой и зайцев, и лис. Разве мне, сыну охотника, позволительно было бояться какой-то там ободранной лисы?! Я взял ее за передние лапы и вытащил на дорогу. Друзья помогли расправить задние ноги так, чтобы она стояла на четырех лапах с поднятым, естественно, ободранным хвостом. И улыбалась! Получилось прекрасно! Мы похихикали и пошли дальше: пусть кого-нибудь напугает. Но шагов через десять кому-то из моих спутников пришла в голову великолепная идея (я потом оправдывался, что не я это придумал): поставить лису у ворот хаты-учительской, благо это уже рядом. Сказано -- сделано. Притащили лису к воротам учительской. Поставили. Неплохо. И вот тут-то уже меня осенило: надо ее поставить во дворе, перед дверью в сени, откуда будут вот-вот выходить учителя. Была как раз переменка, и учителя уже были там, в хате-учительской. Быстренько я подхватил лису, кто-то открыл калитку во двор, и вот наша красавица уже стоит и смотрит на дверь учительской. Мы быстро отбежали, закрыв калитку, и пошли, как ни в чем не бывало, к своей хате-классу. Мы уже и забыли о пресловутой лисе. Но кто-то все-таки видел, кто поставил лису. И донесли нашей учительнице, Елене Яковлевне. Она стремглав влетела в класс. Губы ее тряслись, лицо побагровело. Мы еще никогда не видели ее в таком возбужденном состоянии...

А случилось вот что. Прозвенел звонок, возвестивший о конце переменки, и учителя стали выходить из учительской. Первой выходила пожилая, очень худая, учительница русского языка и литературы Антонина Ивановна Отрокова. Она страдала сердечной болезнью, иногда у нее даже на уроках бывали приступы. И вот, спустившись по ступенькам с крыльца сеней, она поднимает глаза и видит улыбку ободранной лисы. Мол, как поживаете, Антонина Ивановна? Учительница упала в обморок. Побежали за фельдшером Яковом Петровичем, жил он рядом, в первой хате села. Слава богу, откачали. Антонина Ивановна пришла в себя… Я до сих пор каюсь за содеянное. Наверно, я мог бы сказать, что от переживаний я постарел на несколько своих мальчишеских лет…

А Елена Яковлевна выгнала меня из класса, крикнула: пусть придут родители. Но папа и мама жили в Коренево, и пришлось в школу идти бабушке. Это был первый и последний случай вызова в школу моих родителей за все годы моей учебы.

Когда бабушка вернулась домой, я сидел в уголке лежанки. Бабушка не стала меня ни ругать, ни бить. Села за стол и молча плакала. «Каюсь, грешен, грешен, бабушка. Прости меня Христа ради… Лучше бы ты меня отстегала хворостиной, но не плакала».

 

Конфеты от немца

Хочу рассказать тебе, Анюта, как меня немец угощал конфетами. Эта картинка очень часто всплывала в моей памяти и когда я учился в школе, и когда учился в институте. Но я никогда никому о ней не рассказывал, потому что из газет, из книжек и кино о войне мы знали, что немцы -- захватчики, жестокие, убивали наших людей, и мой рассказ не поняли бы собеседники. Но в нашей семье этот случай часто обсуждался. Одним словом, это не моя выдумка или сон. Я только не помню, когда точно это было. Видимо, перед тем, как нас начали выгонять из деревни в село Сухое, где-то в начале марта 1943 года.

Немцы уже были в нашей деревне, а мы продолжали жить в своей хате, и нас до поры до времени не трогали. На улицу мы с Валей не высовывались, играли во дворе. Вдруг открываются ворота, и во двор входит немец, без винтовки. Увидев нас, перепуганных, заулыбался и что-то начал говорить. Из хаты вышла бабушка и хотела нас увести. Но немец заулыбался и ей, начал показывать на нас, указывал на свою грудь, а потом махал рукой куда-то вдаль. Уже позже мы поняли, что он хотел сказать, что у него тоже есть такие же дети там, далеко в Германии. Он полез в карман своего френча и вытащил несколько цилиндриков в цветных обертках длиной и толщиной в палец взрослого человека. Немец предложил их нам и бабушке, и мы взяли. Это были конфеты-леденцы, которые в виде кружочков толщиной полсантиметра лежали друг на друге, образуя цилиндрик. Немец стал приходить к нам еще и еще. И каждый раз что-нибудь приносил: то конфеты, то желтенькие шарики, величиной с горошину в стеклянных пузырьках. Это были витамины, кисленькие такие, вкусные. Я думал, что это конфеты, и один раз съел сразу штук десять. Валя тут же сказал, что я умру от них, так много сразу есть нельзя. Я расплакался, побежал к маме. Она меня успокоила, что я не умру, а Валю поругала за то, что он говорит глупости. В общем, мы перестали бояться немца. Звали его Петер. Он научил нас говорить по-немецки такие слова, как «спасибо», «здравствуйте», «до свидания». С бабушкой и дедушкой он изъяснялся жестами. Показывал на себя, потом выразительно двигал руками, как если бы стругал рубанком доски, и указывал на оконные рамы, двери, стол. Было понятно, что он столяр и стрелять из винтовки ему совсем не хочется. Все это легко угадывалось в его жестах.

Однажды он пришел к нам в полном обмундировании, с винтовкой. Мы сидели всей семьей за столом и обедали. Я хотел выскочить из-за стола ему навстречу, но бабушка меня придержала. Петер был какой-то взволнованный, что-то говорил, показывал на себя, потом рукой указывал куда-то в сторону. Затем он снял с себя головной убор, взял с вешалки дедушкину шапку и, показывая на них, говорит: «Гитлер и Сталин». Бросил на пол и начал топтать, что-то продолжая запальчиво говорить. Мы сидели молча и слушали. Скорее всего, он говорил: «Зачем я, немецкий столяр, пришел к вам с войной, нарушил вашу жизнь, виноваты во всем Гитлер и Сталин». Может, он говорил как-то по-другому, но было видно, что воевать он не хочет. Потом успокоился, надел свою пилотку с ушами, отдал нам честь, сказал «ауф видерзеен» и ушел. Больше мы Петера не видели. Видимо, их часть перевели в другое место. А вскоре после его ухода пришли мадьяры (венгры), начали выгонять мирное население в тыл, а кто вздумал не подчиниться -- расстреливали. Венгрия воевала на стороне Германии. Но немцы не доверяли мадьярам серьезные военные операции, а оставляли «грязную работу» вроде очистки передовой линии от жителей...

 

Пленный немец

Как-то вскоре после освобождения к нам в деревню приехали из Рыльска четыре человека. Это были два следователя и два немца: один пленный, другой переводчик. Пленный немец был худой, высокий, слегка сутулый, выглядел изможденным. Второй, наоборот, был низкого роста, толстенький, с черными волосами и все время улыбался. Видимо, это был «наш» немец, из тех, кто воевал против фашистской Германии. Пленного немца возили по окрестным деревням и селам для опознания. Говорили, что вроде он совершил здесь во время войны какие-то преступления. Остановились прибывшие у бабы Лукерьи, им понравилась ее просторная, солнечная хата. Немца посадили на табуретку в горнице лицом к окну, чтобы было лучше видно. И начали приглашать жителей деревни посмотреть на пленного, не узнают ли они его. Дедушка не пошел, а бабушка приоделась и пошла. По пути она зашла к тете Паше Зайчихе, своей подруге по несчастью: у бабушки погиб на войне ее единственный сын Вася, а у Паши Зайчихи погибли пятеро сыновей, все, сколько она родила и вырастила. А муж умер еще перед войной. И осталась тетя Паша одна в своей маленькой хатке, кое-как сложенной после войны, потому что довоенная, просторная хата была разбита прямым попаданием снаряда. И пенсию тетя Паша получала такую же, как бабушка наша, как если бы погибло не пятеро сынов, а один…

Вдвоем они пришли в Лукерьину хату. Первой зашла в горницу бабушка. Смотрела она на немца и так и этак. Ее попросили обойти вокруг него. «Нет, не знаю, никогда не видела», -- сказала бабушка. Потом вошла Паша Зайчиха. Смотрела-смотрела на пленного немца, заплакала и говорит: «Может, это ты убивал моих сынов?» Немец вздрогнул, повернулся к переводчику, но тот ничего не сказал, только улыбнулся. Потом баба Паша подошла к следователям и сказала, что она не знает немца и, чуть помедлив, добавила: «Покормите вы его, посмотрите, какой он худой, наверно, голодный». Об этом же говорили другие бабы, что толпились у крыльца сеней во дворе. Через минуту они помогли бабе Лукерье начистить картошки, а та затопила печку. К вечеру опознание закончилось: безрезультатно. Пленного посадили за стол на кухне. Тут же на столе появились квашеная капуста, соленые огурцы и отварная картошка в чугунке, от которой шел пар. В свете керосиновой лампы он был хорошо виден, особенно его шевелящаяся на стене избы тень. Немец принялся жадно есть. Первые картофелины он съел не поднимая от картошки глаз. А женщины толпились у дверей кухни, заглядывали, любопытствуя, как немец ест. Он поднял глаза на бабу Лукерью и покивал головой, мол, благодарю вас. А та все приглашала второго немца, переводчика, тоже сесть за стол и поесть. Тот улыбался и отказывался. Откуда было знать бабе Лукерье, что он хоть и немец, но не пленный и поужинает вместе со следователями, у них для этого случая была припасена провизия, может, получше картошки.