Николай Митрохин: В Карагандинской области была довольно активная протестантская жизнь. Вы когда-нибудь там бывали в молельных домах?

Владимир Сапрыкин: У меня была научная специализация -- религиоведение, поэтому я немножко знал эти вопросы. Я защищал кандидатскую и докторскую диссертации в Институте религиоведения[2] Академии общественных наук при ЦК КПСС. Это философско-религиоведческое направление мною выбрано сознательно. Я рано стал атеистом, потому что когда я начал анализировать Библию, Священное Писание, а особенно жизнь священнослужителей, то я увидел несоответствие декларируемых постулатов и реальных дел. Стал задавать вопросы, чем вызывал гнев… бабушки, соседей. Ведь вера не нуждается в доказательствах, а я вечно ищу аргументы, ибо ни во что не верю слепо, то есть априори. Я и в КПСС не верил ни во что слепо, поэтому был часто неудобным для окружения. Нет, ради бога, не думайте, я никаким «диссидентом» не был, я был и остаюсь убежденным коммунистом -- марксистом-ленинцем. Но никогда просто так не верил ни одному «вождю», у меня всегда было собственное мнение. Одно дело мировоззрение, декларируемые ценности, само направление исторического процесса, а другое дело -- люди, которые представляют их.

Бывал ли я в молитвенных домах? В Балхаше и Караганде -- неоднократно. Бывал у евангельских христиан-баптистов. У пятидесятников. Они не были зарегистрированы, но мы знали их. Посещал и католиков. Дело в том, что Балхаш и Караганда -- это такие промышленные центры, где не было ни одной зарегистрированной православной церкви и мечети[3]. Но зато был большой букет протестантских течений. С чего началась проблема лично для меня? Когда я начал работать лектором Балхашского горкома партии, в обком партии перевели моего предшественника Семена Рувимовича Розмана. Юрист по образованию, он вел это религиоведческое направление: проблемы свободы совести[4], пропаганда естественнонаучных знаний, другие дела. Его забрали в обком, в адморганы[5], образовался вакуум. Меня вызывает секретарь горкома и говорит: «Будешь вести ты». Говорю в ответ: «Но я этого не знаю и не люблю. Я историк, читаю лекции по международному положению». -- «Хочешь или не хочешь, надо заниматься. Возьми папки, прими сейф и его документы». Обычное бюрократическое дело. Пришлось принять папки и начать читать. А там -- списки общин. И вдруг наткнулся: община «Свидетелей Иеговы». Я что-то слышал, но ничего в этом не понимал. А когда начал вникать, меня прежде всего поразили сами фамилии: Михаил Бомба, Мария Бомба, Мария Кислячук, Алексей Куц, Пуцилло[6] и целый ряд других. Что за странные фамилии? Где эти люди? Вижу, написано: крановщик завода сборного железобетона и так далее.

Решил познакомиться с ними. Поехал на завод сборного железобетона (а лет-то мне было 24), пришел к секретарю партбюро, говорю: «Есть у вас Михаил Бомба?» -- «Есть». «Можно с ним поговорить?» -- «Сейчас будет обед». Говорю: «Позовите его, пожалуйста». Заходит парень, 1937 года рождения -- на год или на полтора моложе меня. Яркий брюнет, выше меня ростом, тонкое красивое лицо. Поразили тогда его глаза. Умные, проницательные глаза. Я представился. Он в ответ засмеялся. Говорю: «Я лектор горкома партии». -- «А я не буду с вами разговаривать». -- «Но я хочу с вами поговорить. Давайте познакомимся». Начали разговаривать. «Вы Свидетель Иеговы?» -- «Да, я свидетель». И я к нему со своим непрофессионализмом, прямо скажем, со своей примитивностью, со своими наивными представлениями: «Вы молодой человек, а на дворе современный век». Он откровенно хохотал надо мной, этот Бомба. Он просто издевался надо мной. Но, когда я начал ему что-то о социализме говорить, его лицо резко исказилось, стало злым. Глаза буквально метали молнии: «Видал я ваш социализм в гробу в белых тапочках». Такая ненависть была в нем. Часа три мы с ним беседовали в этом духе. Начальник цеха показывает на часы: там кран ждет, работа. Пришлось завершать разговор.

Пошел я в библиотеку и взял книги о «Свидетелях Иеговы». Начал читать и понял, что неслучайно потерпел фиаско в том разговоре, так как к нему просто был не готов. Но у меня проснулся интерес к проблеме. Чем он был продиктован? Мой ровесник, живем в одном городе. И я встретил совершенно иное существо -- в области мировоззрения, политики, морали. Но главное, я увидел воочию совершенно враждебного, антисоветски настроенного молодого человека. То, что я читал в книжках, оказалось реальностью. Что делать? В Балхаше было отделение госбезопасности[7]. Решил идти к ним: есть ли материалы? Смеются: «Есть». «А вам известны эти фамилии?» -- «Еще бы». И они мне рассказывают. Его сестра Валентина Бомба закончила разведывательную школу в годы Великой Отечественной войны и сотрудничала с немцами, за что и сидела. Она здесь и сейчас ведет активную миссионерскую (вербовочную) деятельность. А потом посоветовали: «Ты не с них начинай. Есть другой человек». Оказывается, в городе Балхаше работает первичная организация иеговистов. По их терминологии называется «килка». И руководителем «килки» является Михаил Иванович Стрилан. Выходец из Западной Украины, в годы Великой Отечественной войны сотрудничал с бендеровцами, был связником. Ему лет было 17, что-то такое, он не являлся активным бандитом, а потому не был приговорен к расстрелу[8]. Его наказали 25 годами, и он отсиживал их в Казахстане, в Джезказгане. В лагере стал «Свидетелем»[9]. Такую информацию я получил в местном отделении КГБ.

Пришлось познакомиться с ним и его женой, которая тоже была убежденной иеговисткой. Они все в лагерях ими стали. Иеговистская организация давала им возможность позиционировать себя верующими, но продолжать ту же самую нелегальную, то есть антисоветскую линию. Причем у них центр был в Иркутской области, на станции Зима[10]. Они туда ездили. И, в общем, я влез в эту среду и начал этим жить. Я сутки проводил в беседах с ними. Потом я вышел на тех, кого они вовлекали в свою среду. На их языке такие назывались «интересантами». Интересант -- это человек, который находится в состоянии обработки, вербовки. Это долгий разговор о том, как велась кропотливая индивидуальная работа, но скажу лишь, что вышел из секты сам Стрилан. Я ему помог устроить сына в Политехнический институт, перевел его на работу на завод по обработке цветных металлов, помог жене. Они ушли просто оттуда. Я как редактор газеты написал об этом. Однажды приехал, говорю: «Хочу написать о вас, Михаил Иванович. Можно вас сфотографировать?» Я пришел с фотокорреспондентом от редакции «Балхашского рабочего». Но не только о нем я написал, а также о бывшей баптистке написал, о других бывших верующих. Самое любопытное было другое: Стриланы вдруг засуетились и начали что-то на стол ставить. Смотрю: жена его водружает бутылку водки на стол. Пораженный, говорю: «Михаил Иванович, это вы зачем?» -- «Ну, Владимир Александрович, вы же гость…» Отвечаю: «Мы начали с одного, а теперь закончим водкой? Здорово! Вы же не пьете, и я не пью. Зачем вы так и себя, и меня представляете?» Ситуация не комическая, а просто неловкая. Вижу, им явно неудобно, но они не знали, как меня отблагодарить. Ведь я партийный работник, коммунист, а вчера еще -- враг. А Стрилан не просто бендеровец, а руководитель «килки». А тут его сын в Политехнический институт поступает, получает высшее образование. Он явно раскрепостился, стал улыбаться, а еще недавно ходил вот такой согнутый: действительно, потерял себя. У меня есть книжка «Как мы боремся с сектантом», где все это описано. Когда уже мы его раскрепостили и он ушел, то, по сути дела, эту «килку» развалили.

Н.М.: Мы -- это кто?

В.С.: Актив, большой актив атеистов-пропагандистов, у горкома был. У Маркса это очень просто сказано: кто такой верующий человек, религиозный? Это человек, который либо еще не обрел себя, либо уже снова потерял. Это в широком смысле слова. А здесь перед нами одинокие матери -- то ли муж бросил, то ли мать-одиночка. Живет в общежитии, зарплата маленькая, перспективы нет, образование мизерное. А в общине -- помогают, рассказывают, ублажают. Обыденное сознание любит простые решения. К иеговистам, как и вообще к сектантам, шли люди, малообразованные, плохо устроенные в жизни. Нужно было помогать этим людям, помогать с умом. И мы помогли им: кому дали квартиру, кого в вечернюю школу, кого перевели на другую работу, у кого ребенка устроили в детский сад, к кому просто внимание человеческое проявили.

Н.М.: Они вам про свои связи рассказали что-то реальное?

В.С.: У них были «пятерки», «десятки», они были законспирированы, поэтому иеговисты не могли мне рассказать что-то существенное. «Свидетель» мог знать одного, а дальше ему ничего не было известно. Вот руководитель «килки» Стрилан рассказывал, откуда получал «Башню стражи», какие шифровки приходили. Я получил от него литературу, например, «Как вести себя на следствиях и допросах: вопросы и ответы». Блестяще составлено было. Это потом я понял: Михаил Бомба со мной говорил строго по инструкции.

Н.М.: А контакты, которые вы от них получили, вы в КГБ передали или нет?

В.С.: Материалы горкома были доступны КГБ, потому что уполномоченный УКГБ Александр Васильевич Столбченко был членом бюро горкома партии. Мы ведь в печати все это публиковали, ничего не скрывали. Самое страшное для иеговистов -- это публичность. Мы проводили собрания в трудовых коллективах, читали лекции и подробно информировали население о содержании идеологии иеговизма. Однажды приходит ко мне замсекретаря парткома треста «Прибалхашстрой» Сороченкова Надежда Кирилловна, говорит: «Владимир Александрович, у нас ЧП. Вы знаете, у нас есть штукатур, казашка, Досукова Мария Исаевна. Имеет орден Ленина, она старый член партии. Попала под влияние иеговистов». Я поражен: «Не может быть». -- «Да. Помогите». Иду в трест, встречаюсь с Досуковой. А они («Свидетели Иеговы». --Н.М.) всегда уклоняются, напрямую никогда не говорят. Она заслуженный, достойный человек, член горкома партии: сидит во всех президиумах на торжественных собраниях, орденоносец, но на разговор не идет, плачет только. Впрочем, все ее поведение весьма красноречиво. Встал вопрос об исключении из КПСС. Я докладываю по инстанции -- первому секретарю. Он говорит: «Ты со своими иеговистами сам свихнулся. Что ты чепуху несешь? Казашка -- она к мусульманам должна идти... И, вообще, разве мы не знаем Досукову, что ли?» И он вызвал ее к себе, в горком партии. Она откровенно сказала: «Да, я Свидетель Иеговы». Вот тогда вызывает секретарь меня и в панике говорит: «Надо ж в обком докладывать, а это ЧП! Давай что-нибудь делай». Стал искать выход. Начал выяснять: кто у нее родственники? Оказалось, что у нее дочь -- чуть ли не крановщица и учится в вечерней школе. Они живут вдвоем, у них никого нет родичей. И мать молится на дочь, как на красное солнышко. Приглашаю к себе дочь. Продумываю беседу, понимаю, что тут можно дров наломать. Начинаю издалека ее готовить: как живут, как учеба, то, се, пятое, десятое. Какие у вас отношения? Не заметили ли вы, что ваша мать изменилась за последнее время? «Да, она стала замкнутой, какой-то отчужденной. Пропадает вечерами». -- «А где она бывает?» -- «Не говорит. Просто гуляет». А где же гуляет? «Ну, она не говорит, якобы, ходит к знакомым». И я ей говорю: «А вы знаете, что с вашей мамой произошло?» Надо было видеть бурную реакцию дочери: даже не ожидал такой. Она буквально вскочила, закричала! Сразу кинулась из кабинета: «Я сейчас! Я не знаю, что с ней сделаю!» Мне пришлось буквально втащить девушку, успокоить. Она начала рыдать, началась истерика. Сидел с ней полдня. Наконец, успокоил и сказал: «Если вы не хотите наделать несчастий себе и матери, то внимательно слушайте меня. Единственный человек, который может помочь ей, это -- вы. Не партком, не горком, не начальник цеха, не рабочие по бригаде, где она работает, -- только вы. Она вас бесконечно любит, вы единственный дорогой для нее человек». В общем, мы разработали целую программу, и дочь Досуковой согласилась со мной.

Н.М.: Что за программа?

В.С.: Программа простая. Беседы с матерью, работа с матерью, внимание к матери... Через три дня Досукова прибежала ко мне в горком. Сама, одна. И все рассказала. И опять «банальщина» в самом прямом смысле слова: Орден Ленина, государственное и партийное признание, старый член партии, портрет на доске почета, на празднике место в президиуме, славословия -- словом, праздничная демагогия. А начальник участка оскорбляет, унижает, втаптывает ее достоинство в грязь. И это раздвоение она хорошо видит: значит, то, что вы нам говорите, это не более чем дешевая демагогия, а реальная-то жизнь -- вот она, с хамом. И на этом сыграли работавшие с ней иеговисты. Нам пришлось очень много сделать, чтобы исправить положение...

Когда я работал уже в Караганде и был заведующим отделом пропаганды обкома, я уже набрал опыта, но, набрав опыта, продолжал заниматься этими вопросами, конечно, не с такой активностью, но эти проблемы держал в поле своего зрения. Зарегистрированная община баптистов города Караганды находилась в так называемом Старом городе. Ее лидеры обратились в облисполком, к уполномоченному, чтобы им разрешили построить новый молитвенный дом, потому что старый уже не удовлетворял их потребности, численность росла. А облисполком всячески мариновал их просьбу и не решал вопроса. Причем  отговорки были самые разные: «Здесь будет пролегать какая-то шоссейная дорога, здесь будет новое строительство, разбит сквер и тому подобное». Пошли жалобы в Москву, в Совет по делам религий. Эти жалобы возвращались к нам, естественно, и в обком, в отдел пропаганды. Мы были втянуты в конфликт. Приходилось неоднократно звонить зампреду облисполкома и говорить: «Вы же создаете конфликтную ситуацию. И этими административными мерами не только разжигаете религиозный фанатизм, но еще сеете эмиграционные настроения». А они сильны были уже в то время[11]. В ответ было нечто невразумительное. Мне пришлось писать служебную записку на имя первого секретаря обкома Акулинцева Василия Кузьмича[12], в которой я обосновал необходимость разрешения строительства. Больше того, потребовать от облисполкома, чтобы он прекратил администрирование. Моя записка возымела действие, первый секретарь прислушался, и такое разрешение на строительство молитвенного дома было получено. Так вот, когда я ездил на машине в Темиртау -- это соседний крупный город, то дорога пролегала близко от места, где должны были строить молитвенный дом. Я всякий раз своему водителю в шутку говорил: «Заедем на объект отдела пропаганды. Как идет строительство нашего дома?». Мы видели, как этот дом быстро обретает законченный вид.

Когда был накоплен некоторый опыт, то я был приглашен на очень представительный семинар-совещание по вопросам атеистического воспитания в ЦК компартии Казахстана. Пришлось выступать почти с часовым докладом, где рассказал, как мы строим эту работу. На совещании присутствовали работники созданного к тому времени Института научного атеизма, в том числе, ученый секретарь -- Иванов Анатолий Семенович. Он до прихода в Институт был лектором, инструктором в ЦК КПСС. Когда я закончил свое выступление, ко мне поступило большое количество вопросов в письменном виде. Кроме того, были выкрики из зала. Записки и голоса были примерно одной тональности: «Вы что, нас тут призываете к дружбе с сектантами?»[13] Пришлось напомнить, что сама по себе атеистическая работа не имеет ничего общего с административными мерами. Многие явно забыли элементарные марксистские требования: что всякое гонение, всякое притеснение верующего есть не что иное, как способ разжечь религиозный фанатизм. Привел слова Энгельса о том, что преследовать верующих -- это все равно, что бить гвоздь по шляпке и забивать его глубже. Значительная часть аудитории, к сожалению, меня не поняла. Ответом стал неодобрительный шум. Я, естественно, был взволнован, для меня это не просто было: в большом зале находились секретари обкомов, зампреды облисполкомов, секретари горкомов партии, а я был еще молод, мне тогда было 29 лет, и не было серьезного политического опыта.

Иванов стал меня расспрашивать: «Расскажите о себе, какая у вас семья, какое образование, сколько вам лет? Сколько лет на партийной работе?» Пришлось рассказать. Вдруг он говорит: «А вы не хотели бы учиться у нас в Институте научного атеизма, в аспирантуре?» Отвечаю: «Честно говоря, я мечтаю заняться наукой, но как-то все не складывается». -- «А вы подумайте. Пока я вам хочу сделать предложение. Вы не могли бы приехать на заседание Ученого совета нашего института с этим докладом?».

И я выступал в Москве в феврале 1967 года. Меня засыпали вопросами, которые носили, я бы сказал, такой экзаменационно-прощупывающий характер: «Как вы это понимаете? Как вы это видите?» А потом меня пригласили к директору -- Александру Федоровичу Окулову, -- и он сказал: «Ну, что же. Мы обращаемся в ЦК с тем, чтобы Вам дали разрешение на поступление к нам в аспирантуру».

Кандидатская, которую я написал через три года, была посвящена теме «Роль субъективного фактора в процессе преодоления религии в условиях социализма». В Институте научного атеизма Академии общественных наук были еще бывшие работники аппарата ЦК, например, Евдокимов Владимир Иванович. Это бывший помощник секретаря ЦК КПСС Ильичева, который, по-моему, не занимался вопросами религии до прихода в институт. А директор Института научного атеизма -- Александр Федорович -- был интереснейшим, благороднейшим человеком, настоящим русаком, бывшим секретарем одного из обкомов партии. Потом стал научным работником и даже замдиректора Института философии Академии наук. И, когда Институт атеизма создавали, его направили директором. Заместителем его, помимо Евдокимова, был Павел Константинович Курочкин, который когда-то работал в аппарате Новгородского обкома партии, кстати, тоже фронтовик, с тяжелым ранением. Так что во главе иститута были выходцы из партийного аппарата. В АОН при ЦК КПСС нам давали хорошую теоретическую подготовку, приходилось сутками работать. Мы обучались на философском отделении: нам читали историю философии и религии, диамат и истмат, проводили анализ современных буржуазных философских течений. Условия, конечно, хорошие были. Нам стипендию платили 150 рублей. 80 я отсылал домой, а на 70 рублей жил. Скромно, конечно: надо было покупать книги, посещать театры -- ведь жили в Москве.

А докторскую диссертацию я защитил в 1978 году по теме «Проблемы формирования научно-материалистического атеистического мировоззрения в условиях социалистического города». Я хотел, чтобы работа называлось «Урбанизация как исторический феномен и ее социокультурные последствия», но некоторые ученые выступили против: «урбанизация», по их мнению, это буржуазный термин, его не надо выпячивать. Но моя работа еще базировалась на социологических исследованиях в Карагандинской области среди городского населения.

Н.М.: Как вы проводили это исследование?

В.С.: Методом анкетного опроса. Анкету составлял я. Она включала немало вопросов различной направленности: распространенность религиозных воззрений среди основных групп городского населения, национальных, возрастных, профессиональных, культурных. Анкетеров собирали в горкомах, хорошо инструктировали. Выборка была строгой, обработка проводилась на ЭВМ. Все было сделано с учетом требований социологии. Потом эти материалы легли в основу работы партийных комитетов. Они, кстати, не для диссертации готовились, а для того, чтобы знать ситуацию в регионе. Ведь в Карагандинской области городское население -- 80% с лишним. Разрабатываемые планы социального развития должны были учитывать демографическую структуру населения, систему работы партийных организаций, деятельность учреждений культуры, состояние преступности, подростковые проблемы и так далее. И в общем контексте социально-экономической и духовно-идеологической, нравственной обстановки в области выявлялись религиозные проблемы. Ведь это часть научного подхода в идеологической работе, которую я возглавлял как заведующий отделом.

Н.М.: Вы как-то договорились с горкомами об организации этого дела?

В.С.: Конечно, было получено специальное разрешение бюро обкома, первого секретаря, я не допускал никакой «самодеятельности». Все эти анкеты были заранее рассмотрены, утверждены. Кстати, их содержание было апробировано в Москве. Анкетеры -- преподаватели, учителя -- все с удовольствием работали: они, во-первых, получили неплохие знания по проведению исследований, а во-вторых, материалы по своему региону. Каждый город также получил обработанный материал: таблицы, схемы, обобщенные итоги остались в архиве обкома партии.

Н.М.: Как вы попали в аппарат ЦК?

В.С.: В январе 1980 года в отделе пропаганды ЦК КПСС состоялось узкое совещание в связи с обстановкой в регионах традиционного распространения ислама и той позицией, которую занимали некоторые исламские государства, сопредельные с нашей страной. Совещание вели Лучинский Петр Кириллович, бывший секретарь ЦК, замзав, потом президент Молдавии, мы с ним хорошо знакомы[14], и [Виктор Петрович] Поляничко[15]. На совещание пригласили секретарей [обкомов по идеологии], заведующих отделами [пропаганды обкомов] -- из Казахстана, Узбекистана, Туркменистана, Киргизии, некоторых других республик. От ЦК компартии Казахстана было три человека, в том числе и я, заведующий отделом пропаганды Карагандинского обкома партии. Американская разведка, зарубежные пропагандистские центры всячески использовали ввод наших войск в Афганистан, чтобы распространять среди исламских государств тезис об агрессии Советского Союза и, конечно, поджигать соответствующие настроения среди этого населения. Поэтому обсуждался вопрос: что нам нужно сделать для того, чтобы противостоять этим подрывным акциям?

Предложили и мне выступить. Среди прочих вопросов надо было объяснить причины живучести ислама, и даже оживления некоторых консервативных традиций. Каждый должен был отвечать на данный вопрос. Среди причин живучести ислама я назвал «аксакализм». От слова «аксакал». Когда я произнес этот термин, то некоторые представители национальных республик неодобрительно зашумели. Были даже некоторые реплики, выкрики, примерно такие: «Эй, что ты там говоришь? Что это такое -- “аксакализм”? Почему “аксакализм”?» Они это восприняли как некую некорректность, а некоторые, может быть, даже и оскорбление. И, когда эта реакция из зала пошла, ведущий совещание, Лучинский остановил меня и сказал: «Товарищ Сапрыкин, так поясните, что такое “аксакализм”?» Говорю: «В понятие “аксакализм” я не вкладываю никакого негативного смысла. Аксакал -- это старый, пожилой, уважаемый человек, он -- носитель жизненного опыта, пример для подражания молодым, и в этом смысле я не подвергаю его никакому сомнению. Но когда в контексте обсуждаемой проблемы я говорю “аксакализм”, то имею в виду, что и среди этой, очень авторитетной, части населения могут существовать негативные и даже реакционные проявления. А учитывая авторитет и вес аксакалов среди молодежи, вообще населения, эти негативные настроения способны быстро распространяться. Поэтому под “аксакализмом” я понимаю часть негативных явлений, которые могут способствовать оживлению ислама, в том числе, в его агрессивной форме». Мое объяснение было принято, и я имел возможность продолжить свое выступление.

Как мне позже говорил Поляничко Виктор Петрович, в сектор которого я и попал потом на работу, мое выступление произвело впечатление. В это время расширяли это направление в аппарате ЦК: нужно было взять два дополнительных работника в сектор массово-политической работы, которые бы вели религиоведческую проблематику. Я же не думал об аппарате ЦК, более того, я собирался уйти с партийной работы. Я видел себя на научной и преподавательской работе. Мне уже было 44 года, я считал, что достаточно в партии поработал, долг свой выполнил, но мне хотелось что-то сделать и для себя. И вдруг, вечером, раздается звонок. Сам Поляничко звонит и говорит: «Владимир Александрович, состоялось решение ЦК. Вы утверждены ответственным работником -- так было принято говорить -- аппарата ЦК КПСС, с чем я вас поздравляю. Прошу вылететь в Москву». Это было начало марта 1980 года.

Н.М.: А на какую должность вы пришли?

В.С.: Я пришел на должность инструктора сектора массово-политической работы. А на вторую должность, которую ввели дополнительно, вместе со мной пришла Кувенева Вильма Михайловна. Она работала в Киевском филиале Института научного атеизма, где руководителем был профессор Онищенко. Она бывший комсомольский, партийный работник, очень добросовестный, ответственный и интересный человек. Лисавцев к моему приходу был инструктором. Он вел все вопросы, связанные с религиозными делами. Но когда нас расширили, то Лисавцева утвердили в должности консультанта в секторе, то есть старшим в этой группе, хотя группы официально не было. Просто в рабочем порядке она так называлась. Поскольку консультант по материально-бытовому обслуживанию равнялся завсектором, то есть получал 440 рублей, «авоську»[16], то Лисавцев стал старшим среди нас, но мы все подчинялись Поляничко как завсектором. У нас было четкое распределение: у Лисавцева -- Совет по делам религий, Институт научного атеизма, издательские дела. За мной закрепили ислам, поскольку я вроде как из исламской стороны приехал, и, по-моему, протестантизм. А Вильме отдали все остальное -- католицизм и так далее.

Мне надо было, по сути дела, начинать с нуля. Потому что мой карагандинский опыт не давал мне никакого материала по исламу. Но стать «исламоведом» я так и не смог: мне приходилось постоянно выполнять другие функции, которые серьезно отвлекали. Поляничко заставлял ездить в разные командировки, причем, давая поручения, не связанные с моими прямыми обязанностями. Ездил, например, в Хабаровск: изучать единый политдень, проверять в Мордовии постановление по атеизму. Были всякие другие поручения -- по наглядной агитации... А уйдя в лекторскую группу, я ушел вообще от религиозной проблематики.

Н.М.: А за этот год вы посещали протестантские собрания в Москве? Знакомились ли с религиозными деятелями?

В.С.: Протестантских мы не посещали. Мы ездили в Свято-Данилов монастырь, который готовили к тысячелетию крещения Руси. Его отремонтировали, там велись большие реставрационные работы. Мы, я помню, -- Поляничко, Лисавцев и я -- ездили туда, смотрели, знакомились. В Москве проходило всесоюзное совещание с уполномоченными по делам религий -- этим я занимался. Меня вообще замкнули на сугубо аппаратную, бумажную работу, что мне не позволяло заняться всерьез анализом процессов, протекавших в стране, в отдельных регионах.

Н.М.: То есть Лисавцев никаких кусков своей работы вам не передал?

В.С.: Он передал всю черновую, «бумажную», работу. Кстати, из-за чего у нас были некоторые, мягко говоря, недоразумения. Поскольку у нас были поделены участки работы, то, соответственно, письма, жалобы, заявления, а их много шло в ЦК, тоже делились по направлениям. Самая черновая работа -- это работа с письмами, разбор жалоб, сигналов, ответы, «приветы», сроки, закрытие писем. Лисавцев все перепоручил мне. Я одно письмо закрыл, второе письмо… Я ведь не новичок был, понимал: «матроса», которого берут на корабль, заставляют для начала драить палубу. Я «драил палубу» аппарата. Но драить можно раз, два, три, но не бесконечно. Потом я ему сказал: «Прошу ваши письма больше мне не направлять. Это ваш участок работы».

В июне 1981 года я ушел в лекторскую группу ЦК. У меня явно не складывались отношения ни с Лисавцевым, ни с Поляничко. Я был слишком самостоятелен и не был мальчиком на побегушках.