Николай Митрохин: Насколько ЦК КПСС интересовался деятельностью журнала «Наука и религия»?

Ольга Брушлинская: Два члена редколлегии журнала были работниками ЦК КПСС: Эмиль Иванович Лисавцев, консультант отдела пропаганды, и Николай Ковальский -- сотрудник международного отдела, занимавшийся проблемами католицизма, взаимоотношений с Ватиканом. И все, что у нас проходило по этой теме, он должен был оценивать, давать свое «добро». Но он был просто членом редколлегии по своей теме, хотя, разумеется, высказывался и по другим. А Лисавцев был нашим куратором вплоть до 1991 года. Но уже после 1985--1986 года это все не акцентировалось. Да и раньше все было не так уж прямо, но все знали, что Эмилю Ивановичу поручено в какой-то степени наблюдение за «идеологической чистотой» журнала.

Н.М.: Что это был за человек?

О.Б.: Трудно сказать, это довольно закрытые были люди. В разных ипостасях выступал. Он доктор философских наук. Тогда многие получали степень доктора философии по теме атеизма. Для Высшей аттестационной комиссии то, что было опубликовано в нашем журнале, считалось научной публикацией. Поэтому почти все претенденты на кандидатские, докторские степени с диссертациями, связанными с религией и атеизмом, публиковались у нас. Лисавцев в речах очень осторожный был человек, взвешенный. Нигде не было записано, что его слово определяющее, но негласно это знали все. И иногда он проделывал свои фокусы на редколлегии. Вел редколлегию наш главный редактор, замечательный человек, Анатолий Иванов. Кстати, тоже когда-то работал в аппарате ЦК КПСС. Что такое редколлегия? Это обсуждение заранее разосланных членам редколлегии нескольких статей. Не все, что публиковалось в журнале, проходило через редколлегию, а только концептуальные материалы, связанные с политикой, или те, что поднимали острые вопросы.

На одном из заседаний редколлегии, помню, обсуждался прекрасный очерк «Моя подруга чеченка». Его написала Инга Баллод[2]. Она рассказывала о том, как трудно женщине-чеченке добиваться своего, например, в селе пройти по улице без косынки, или выступить со своей позицией на собрании, или просто быть независимой, отказаться, например, выходить замуж, потому что она хочет работать, как героиня очерка, учительницей. И вырисовывалось, хочешь--не хочешь, как на самом деле, по каким законам живет чеченское общество. Я была редактором этой статьи. Мне за нее сильно досталось от нашей редколлегии: «Как можно было даже думать, что такая статья может появиться в журнале?» Но мы ее, в конце концов, напечатали, правда, уже году в 1987-м, с новым главным редактором. Такие статьи членов редколлегии ставили всегда в тупик, потому что, кто его знает: вроде и надо печатать -- прекрасный женский образ, чеченка, смело борется за свои права. А, собственно говоря, чего бороться: который год советской власти, и, казалось бы, все права уже завоеваны.

У нас были очень солидные члены редколлегии: к примеру, два заведующих кафедрами МГУ -- Серафим Никишов[3], Михаил Новиков[4]. Бывало, высказываются все, а Лисавцев сидит, молчит, слушает их. А потом возьмет и выскажет совершенно другое мнение. Они говорят «за», а он -- «против». И наоборот. По-моему, даже развлекался. Скучно, может, ему было, не знаю. И на этих граждан смотрел: чего они стоят? Он зря иногда, может быть, с некоторыми играл -- кто его знает, какие у них еще связи были. Причем у него всегда были отличные аргументы, он человек очень неглупый был. И тогда эти доктора наук, которые уже высказались, хотят взять слово еще, чтобы как-то сгладить свою позицию или что-то такое сказать, чтобы можно было и так и эдак истолковать, -- ведь велся же протокол заседания редколлегии. А Анатолий Семенович [Иванов] говорит: «Нет, граждане, все уже высказались, закончили». Кстати, последнее слово все-таки принадлежало главному редактору. Если, предположим, Лисавцев -- против, Ковальский -- против, еще какие-то члены редколлегии -- против, Иванов имел полное право эту статью опубликовать. Но для этого он должен был подпись свою поставить. А подписи были такие: ответственный секретарь, заместитель главного редактора (они тоже были, кстати, членами редколлегии) и главный редактор. Бывало так: ответственный секретарь подписал, заместитель главного подписал, а главный не подписал -- все, статья уже идти не может. Или, наоборот, они могли не подписывать -- это их личное дело, а главный редактор подписал, значит, брал ответственность на себя. Было немало случаев, когда Анатолий Семенович публиковал статью, хотя Эмиль Иванович был против ее публикации. Ничего, кстати, главному за это не было. Вообще у них были довольно натянутые отношения. Как только Иванову исполнилось 60 лет, он тут же ушел на пенсию. Я ему сказала: «Анатолий Семенович, ну что же вы так уходите, нас бросаете?» Он говорит: «Не могу больше. Не хочу». Имея в виду не журнал, а вот все эти игры и противостояния. Кстати, в свое время он взял на работу писателя Камила Икрамова, который был в «черном списке» за то, что подписал какое-то письмо в защиту неких диссидентов. Ни один журнал не взял, хотя Икрамов был очень талантливый человек, профессионал. А Иванов -- взял. Как-то «провел» ЦК, оттуда ведь шел запрет.

[…]

Лисавцев не на каждой редколлегии присутствовал, но вообще, как правило, приходил. Ковальский бывал реже, и у него позиция была ученого: дело не в том, что я в ЦК работаю, важно, что я доктор наук, что я эту тему хорошо знаю -- Ватикан и католицизм, автор многих книг и статей.

Эмиль Иванович был человек образованный. Мне кажется, что образованных людей в ЦК было довольно много, туда ведь абы кого не брали. Другое дело, как они потом там использовались.

Н.М.: А вы в кабинете у Лисавцева бывали?

О.Б.: Да, бывала. Они иногда приглашали журналистов -- мы же все были, как говорится, работниками идеологического фронта, и у нас было много информации о делах «на местах». Мы часто в командировки ездили, и дать картину происходящего в областях, республиках -- это была даже наша обязанность. Я помню, в 1979 (или в 1980) году готовилось какое-то совещание по исламу. Был такой заместитель заведующего отделом пропаганды Лучинский[5], он должен был делать доклад. Лисавцев нас пригласил в подъезд № 10 ЦК КПСС, на Старой площади, посадил в круглом зале, наверху. И мы с Владимиром Шевелевым[6] долго там сидели, писали о том, с чем сталкивались в командировках, высказывали какие-то пожелания -- мы же фрондеры были, мы обязательно что-нибудь такое сообщим «против течения», не идеализировали ситуацию. А это им как раз нравилось. Это не то, что мы там составляли доклад, для докладов у них другие, наверное, были. Мы сообщали известные нам факты о ситуации в так называемых мусульманских районах. Поскольку мы работали там целый день, Лисавцев нам трогательно принес талоны, чтобы мы посетили столовую ЦК КПСС, и это было так интересно. Хорошая столовая, такая добротная и очень-очень дешевая. Там за рубль, боже, полный поднос набрали еды.

Мне, когда приезжала из командировок, даже нравилось встречаться с Лисавцевым, потому что были такие наивные надежды, что то, о чем мы напишем, о чем расскажем, будет где-нибудь там учтено, что-то исправится, выйдет что-то положительное. Ведь мы писали и о каких-то притеснениях верующих, о нарушении их прав: где-то, например, не разрешали проводить праздник наречения имени или отпевание по религиозному обряду. А почему, собственно, нельзя? Где это в Конституции написано? Такие вопросы ставили мы. И приводили примеры из жизни верующих.

Наш журнал относился к обществу «Знание». На что тогда не жалели совершенно средств, так это на командировки. Мы даже были обязаны несколько раз в год съездить в далекие командировки. Может быть, мы были для них собирателями информации. А мы думали, что если это будет отмечено, что там-то и там-то неправильно поступали местные начальники и это еще прозвучит в докладе на специальном совещании в ЦК, посвященном проблеме ислама, из уст Лучинского, предположим, это же все потом рассылается на места, то это будет иметь последствия, что-то исправится.

Н.М.: Вы говорили про образованных людей в ЦК -- откуда этот ваш опыт?

О.Б.: Да вот пример -- наш главный редактор последние почти 22 года Владимир Федорович Правоторов. Он пришел оттуда, из ЦК. И образованный, и умный. Мы до него полтора года были без главного редактора. Кандидатов было несколько. Хотел прийти главный редактор издательства «Мысль», фамилия его была то ли Чертков, то ли какая-то еще со словом «черт»[7]. Он, наверное, подошел бы: человек образованный, профессионал, но кто-то наверху счел, что это неприлично для «Науки и религии», такая фамилия будет звучать вызывающе, слишком «атеистично». Еще один был кандидат, не помню кто, но отклонили по причине того, что он еврей. Хотя у него, по-моему, даже русская фамилия была. Антисемитизма в то время, в 1980-е годы, в нашей сфере не было в помине, но он же должен был бороться и с православием, а это могло показаться нарочитым, вызовом русским людям. Вот мы сидели без главного, пока не прислали нам из ЦК КПСС в июле 1985 года Владимира Федоровича. Он, благодаря своей работе в ЦК, был человеком «со связями», знал директоров научных институтов, дружил с крупными учеными, философами, экономистами. И сразу интеллектуальный уровень журнала вырос. Очень много знал, много читал. Ум -- аналитический и быстрый, моментально все оценивал, все расставлял по своим местам, точно чувствовал ситуацию. Когда создавался новый закон о свободе совести, Правоторов, не официально, правда, в этом принимал непосредственное участие. У него была потрясающая способность формулировать. Какая-то возникает еще неясная идея, что-то в воздухе носится, вроде и так и эдак, а он все это сконцентрирует и исчерпывающе напишет.

Н.М.: Насколько велика при таком партийном контроле была роль цензуры?

О.Б.: У нас был, что называется, грамотный журнал. Цензура нам мало делала замечаний. «Добро» цензора получали всегда. Но бывало. Велено было однажды убрать фото памятника Мусе Джалилю в Казани, так как сфотографирован был с «птичьего полета», а это не дозволялось -- ведь могли в кадр попасть «закрытые» объекты. Самым страшным было сделать ошибку в цитатах из Ленина, Маркса, Энгельса. А в нашем случае -- еще и из Библии, мы ведь и Библию цитировали. За малейшую ошибку лишали премии, наказывали выговором, в общем, выволочка была. А уж ошибка в цитатах Ленина -- это просто катастрофа, на самом деле. Но это приучало к дисциплине. И сейчас, между прочим, когда встречаю в сданной мне статье какую-то цитату, у меня абсолютно рефлекторное движение -- взять книжку и все проверить.

Н.М.: Вы говорили, что Лисавцев способствовал вашему выдвижению в заведующие отделом.

О.Б.: Ко мне лично Лисавцев относился хорошо. Поскольку он курировал журнал, то был заинтересован, чтобы в журнале работали профессионалы. Анкета у меня приличная, семья «проверенная» была: отец -- партийный работник, мать -- учительница. И ни в чем никто замечен не был. После университета я работала в журнале «Строитель», ответственным секретарем, потому что мне надо было жилье получить. Но в «Науку и религию» писала время от времени, у меня здесь работали друзья. В 1970 году меня взяли разъездным корреспондентом в отдел ислама. Я говорю: «Да я ничего не знаю про этот ислам, только что-то слышала». -- «Ничего, -- говорят, -- выучишь». Ну, и выучила. Меня в некоторых словарях даже исламоведом называли. Но прежде чем я стала заведующим отделом ислама, я проработала не меньше пяти лет в отделе. И редактировала много, и писала, и ездила в «исламские» районы. Большой воз работы был на мне. Тогда была такая установка: заведовать отделом ислама в журнале должен мужчина -- мусульманин по происхождению, хотя бы фамилия мусульманская у него была. Но это не всегда совпадало с профессиональными данными и интересами. Быстро уходили из журнала. А как меня можно было завотделом назначить? Ведь я не состояла в КПСС. Мне как-то даже в голову не приходило -- работаю и работаю себе. Лисавцев сказал Анатолию Семеновичу: «А почему бы тебе не сделать Брушлинскую заведующим отделом? Что это она у тебя и.о.?» Анатолий Семенович говорит: «Так она же не член КПСС». -- «Как не член? Как же она ездила в республики, ходила к секретарям ЦК?» А я, правда, иногда чувствовала, что я, вроде, обманщица. Потому что если я приезжаю из журнала, да обо мне еще звонит Лисавцев из ЦК КПСС, то меня пропускали без проверки партийного билета в здание местного ЦК. Помню, в беседе со мной второй секретарь (по пропаганде) ЦК Компартии Азербайджана рассказывал некоторые вещи как член партии -- члену партии. «Как мы однажды попали в неприятную историю, Ольга Тимофеевна, -- говорил он. -- Представляете, послали шиитов (а у них же там шииты в Азербайджане) учиться в исламское медресе в Бухару, а там ведь сунниты». Он мне так доверительно рассказывает, это как бы закрытая информация. А я-то -- беспартийная! Вот Анатолий Семенович вызывает меня и говорит: «Ольга Тимофеевна… Если хотите работать в журнале, вы должны вступить в КПСС». Думаю: почему, собственно говоря, нет? Довольно трудно принимали меня в райкоме партии, все спрашивали: что это я так долго собиралась? Но после этого меня утвердили заведующим отделом. И, когда меня назначили, Лисавцев счел нужным провести со мной некий инструктаж. Он меня вызвал к себе, в ЦК. Там есть у них внутренний дворик, и мы с ним ходили, и он мне давал очень ценные житейские советы. Некоторые были, конечно, применительны к тому времени. А некоторые -- общие. Например, он мне так сказал:

«-- Никогда не оправдывайтесь. Всегда считайте, что вы правы. Потом вы можете скорректировать поведение свое, и даже нужно его скорректировать, но вот оправдываться не надо. Иначе все будут считать, что вы виноваты. А я знаю вас, вы даже если чуть-чуть что не так, начнете оправдываться. По крайней мере, объяснять. Вот этого делать не надо. Вы должны быть уверены в себе: вы всегда правы.

-- Как это я всегда права? Эмиль Иванович, что я сумасшедшая, что ли -- всегда права? Человек не может быть всегда прав.

-- Это не важно, а вот оправдываться не надо.»

Наш журнал не был органом ЦК КПСС. Но это был идеологический журнал и стоял «на учете» в ЦК. Иногда, узнав, например, что я еду в командировку, скажем, в Чечено-Ингушетию, Лисавцев давал мне задание выяснить то-то и то-то, с кем-то поговорить. Мол, если будете писать очерк о том-то, спросите это, мне было бы интересно знать. И делал такую любезность, без какой бы то ни было просьбы с моей стороны: звонил туда, в обком партии, заведующему отделом пропаганды Александру Ивановичу Тацитову и говорил: «К вам приедет Ольга Тимофеевна Брушлинская, пожалуйста, окажите ей содействие». Из ЦК звонили -- вы даже не представляете, что это было. И, действительно, мне оказывали содействие: машину давали, чтобы в какой-нибудь район далекий поехать, а это для журналиста много значит. Ничего особенного мне не надо было. Надо было, чтобы тот человек, который мне нужен, встретился в удобное для меня время со мной и побеседовал, чтобы мне дали машину в отдаленный район. И, скажем, в гостинице нужен отдельный номер, чтобы я могла работать.

Н.М.: То есть в редакции постоянных экспертов по православию и другим религиям не было?

О.Б.: К нашим услугам была куча экспертов. Все религиоведы Москвы. Любой член нашей редколлегии был и нашим консультантом.

Членом редколлегии был директор Института научного атеизма при ЦК КПСС, крупный религиовед Виктор Иванович Гараджа. Он неоднократно возглавлял комиссии ЦК КПСС, которые выезжали на места с заданием проверить состояние религиозности, атеистической пропаганды, что в этом направлении делается. Я два раза участвовала в таких комиссиях. Виктор Иванович -- человек интеллигентный, умный, образованный. Если Гараджа возглавлял комиссию, она никогда не имела целью кого-то разоблачить, разгромить, показать, какая там слабая пропаганда или как там процветает религиозность. По прибытии -- обязательно сначала прием официальный в ЦК Компартии соответствующей республики, беседа, причем прием не ниже завотделом пропаганды. Обязательно принимал нас и второй секретарь ЦК, если он был на месте. Потом Виктор Иванович приглашал к себе нескольких пропагандистов атеизма. Среди них были совершенно разные люди: были умные, были глупые, были начитанные, были просто -- вот (стучит по столу. -- Н.М.). Разговаривал с ними, а потом намечали маршрут, куда мы едем в глубинку, по каким местам. По результатам «проверки» составляли справку, отчет. Был набор определенных штампов. Писали, например, что лекторская группа работает, несет людям -- я утрирую сейчас -- свет знаний, предположим так, что разъясняет ложность религиозной идеологии, превосходство научного знания. И, конечно, нужно было обязательно указать недостатки. Это такие правила были. Какие недостатки? Может быть, где-то лектора нет, может быть, есть какие-то села, аулы, деревни, куда атеистическая пропаганда еще не дошла. А в Средней Азии люди в быту жили по законам ислама, конечно, смягченным, не таким, как в мусульманских странах, так они и жили, в этом смысле все было спокойно. Светский образ жизни общества давал им возможность не следовать правилам, которые в чем-то сковывают человека. Но в то же время они ходили в мечеть, семьи жили с соблюдением мусульманских обычаев, отмечали религиозные праздники. И на местах на это все закрывали глаза.

Вообще, я теперь смотрю, пропагандисты атеизма в Средней Азии в то время были в странном положении. К ним, по-моему, там люди относились с некоторым сочувствием из-за того, что тем приходилось вести атеистическую пропаганду. Потому что весь семейный уклад там был, в общем, подчинен законам ислама. Была там некая двойная жизнь. По-моему, был даже такой негласный договор, что ли. Старики понимали, что вот этому человеку надо ругать кого-то за соблюдение поста или участие в молитвах, проводить атеистические беседы с молодежью. Они понимали, кивали головами, но все равно делали так, как им надо. Но ведь действовали и жестокие обычаи, не надо идеализировать все, что делалось по мусульманским законам. Например, у нас в журнале был опубликован, как теперь бы сказали, эксклюзивный очерк о случаях самосожжения женщин в Таджикистане. Одна наша сотрудница, прекрасная журналистка, поехала с этой темой туда. Я послала ее, даже не думая, что она чего-то добьется, что удастся разговорить пострадавших женщин. По их обычаям, если девушку или тем более жену заподозрили не то что в неверности, а в чем-то отдаленно похожем, в чем-то как бы неподобающем, свекор мог ей сказать: «Ты там не так повела себя или что-то не то сказала» -- или: «Ты пошла против Аллаха, потому что ты стояла, с мужчиной разговаривала с открытым лицом», и она шла за дом, в огород, и сжигала себя. Кого-то спасали, многие погибали. Конечно, имамы, муллы сразу отрекаются, что, мол, это не исламский обычай. Но ведь муллы не боролись с этим изуверством. А только светские власти. Это как сейчас со смертниками-шахидами. Обычай, конечно, не исламский, но ведь делают они это «во имя Аллаха».

Очень много работал с комиссиями ЦК КПСС Гасым Мамедович Керимов. Он окончил Аль-Асхар, исламский институт в Каире, по разнарядке туда был направлен. И потом уже, прекрасно оснащенный знанием ислама, он работал в Институте атеизма при ЦК КПСС. Доктор философских наук, автор книги «Шариат». Собственно, в своей докторской диссертации он рассказал советскому читателю о шариате. Гасым Мамедович в исламских регионах просто купался в славе. И, когда собирали пропагандистов на конференции, это было такое собрание тех, кому можно знать, Гасым Мамедович всегда давал им знания о шариате, о мусульманском праве. Он прекрасно знает арабский язык. «Вот я вам сейчас прочту хадис пророка Мухаммеда, который говорит просто про вас». И выбирал какой-нибудь хадис -- там же мудрость жизненная, в этой Сунне, -- собрании рассказов о словах пророка -- и читал его по-арабски обязательно. Один хадис, второй. Потом, конечно, переводил на русский. Потом еще и еще. Зал замирал в благоговении, потому что где они, мусульмане по рождению, тогда могли услышать такой прекрасный арабский? Они все знают, что арабский -- это священный язык, на котором написан Коран. И зал ему всегда так аплодировал!

А чего, собственно говоря, добивались там пропагандисты? Чтобы люди отошли от ислама? Вряд ли. Они, конечно, ретиво работали, старались. Кто-то из них быстро понимал, что работа в области атеизма может принести ему ученую степень, потому что, если он защищается по атеизму, он кандидат или доктор философских наук.

Н.М.: Вы говорите, что Чечено-Ингушетия была сложным регионом.

О.Б.: Понятно почему -- в конце Великой Отечественной войны чеченцев и ингушей выселили из их исконных мест проживания. Они жили в Казахстане, в Киргизии изолированно. Они сохраняли свою общность, свои национальные черты и особенности -- как любая группа людей, которая оказывается вне своей родины, -- с помощью религии. И вот они вернулись в 1956--1957 году на свои родные места. Там уже светский образ жизни проник во все сферы и где-то даже и доминировал. По крайней мере, в своих внешних проявлениях. И вдруг приезжают туда люди, которые сохранили это все в том еще виде, в котором это было до Великой Отечественной войны. Мечетей, там, конечно, не было, сразу возникли молельные дома. И потом там же своеобразная религиозность, они же суфии, там ордена эти были, радения, зикры, они жили так, как они жили в Средней Азии, Киргизии, где до их идеологического воспитания никому не было дела. И местные начальники партийные, конечно, пришли в ужас. Они считали, нужно быстренько взяться за атеистическое воспитание чеченцев.

Н.М.: И что, это было очевидное проявление какой-то более высокой религиозности?

О.Б.: Это было проявлением религиозности, сохраненной в ее, так сказать, непотревоженном, неразрушенном виде. Меня, конечно, на их моления не приглашали. Тем более, я женщина. Но чеченская поэтесса Раиса Ахматова, мы с ней дружили, ее сейчас уже нет в живых, мне рассказывала, что вот в этом доме происходят радения, в этом доме по пятницам обязательно собираются на молитву. В Чечне есть могила матери Кунта-хаджи -- шейха суфийского ордена[8]. Могила всегда была объектом паломничества, и с этим ничего нельзя было сделать. Там пытались ставить кордоны милиционеров, пытались не допустить людей к этой могиле -- все равно в определенные праздники там устраивались большие собрания, молитвы, зикры, верчения вокруг этой самой могилы[9].

Н.М.: Я так понимаю, вы с имамами там встречались.

О.Б.: Встречалась, но не в мечетях, которых там попросту не было. Тогда многие местные деятели ставили вопрос о том, чтобы мечети там были построены. Потому что мечеть -- это все-таки подконтрольная вещь. Сразу видно, кто туда идет. Там можно имама назначить какого-то или как-то от него получать информацию. А эти домашние собрания, домашние моления -- они же не были подконтрольными. То есть, наверное, агенты работали какие-то. Но это было труднее гораздо держать под контролем.

Н.М.: А как же вы тогда встречались с имамами?

О.Б.: Спокойно совершенно. Мне говорил какой-нибудь человек: «Ты знаешь, что это шейх?» Мы приходим к нему в дом, гостеприимный, он охотно рассказывает о святых, о хадисах, случаях каких-то. Очень даже интересные люди, правда, имен своих не называли. Абсолютно спокойно признавали себя суфиями. Кстати говоря, вызывали этим большое недовольство ортодоксальных мусульман. Чаще всего это старые были люди, которые родились до революции. Один, кунта-хаджийский шейх, мне рассказывал, как он ездил в Мекку, потому что в довоенное время были группы из Советского Союза, которые ездили в хадж официально. А я до этого вообще ни одного человека не видела, который бы совершал хадж. В группу брали мусульман из разных регионов. Мне было очень интересно. Об этом же не печатали нигде никаких рассказов. Из первых рук послушать о современном паломничестве в Мекку -- это дорогого стоило.

Как-то раз я попала в очень интересное место в Душанбе. Это такая крупная джума-мечеть, что значит «пятничная», где по пятницам совершается многолюдная молитва, с водоемом для омовения посреди двора. Как раз был пост, ураза. Меня туда привезли днем. Привез какой-то работник ЦК партии тамошнего, но они там свои все, понимаете. Я разговаривала с настоятелем, имамом этой самой мечети. Они принимали нас в комнате для гостей, поставили там чай, угощение. Я уже была ученая, я твердо знала, что если ураза, то я тоже не должна есть, если имам не ест ничего. Поэтому мы с ним очень долго разговаривали, он проявил такое одобрение, что я знаю, как себя вести. Знаете, они мне нравились. Была в них какая-то основательность, какой-то стержень, какая-то уверенность в себе. Видно, когда человек живет по каким-то правилам, передающимся из поколения в поколение, то это налагает определенный отпечаток на его облик, манеру поведения. И мне было всегда с ними приятно разговаривать. Оставалось ощущение какой-то добротности, уверенности, самодостаточности. Было ясно, что они -- главные духовные авторитеты, вот эти люди, а не те, партийные, которые привозили меня в мечеть.

Н.М.: То есть для партийных органов суфийская принадлежность не была большим секретом?

О.Б.: Конечно, в ЦК сидели люди, которые все знали досконально. И потом, в их распоряжении были любые консультанты, а в России исламоведение было всегда на высоте, и эти традиции сохранялись в советские времена. Им все могли разъяснить. Хотя они мало, конечно, слушали специалистов. Например, был такой Радий Геннадьевич Фиш[10], писатель, он уже умер. Тюрколог, прекрасно знал мусульманский мир. Он и еще ряд специалистов по исламу предупреждали насчет Афганистана, писали в ЦК докладные записки. Что этого нельзя делать, именно из соображений религиозного фактора, поскольку весь образ жизни там определялся исламом… Я не знаю, пошли ли эти записки дальше Ульяновского, которому я обязательно посылала некоторые материалы на визу. Например, у меня такой автор замечательный был, иранистка Елена Алексеевна Дорошенко[11]. Все ее материалы по Ирану я посылала туда, в отдел. Потом звонила инструкторам, и они говорили, что можно печатать, а что нет. Объяснений не было никаких, ни почему можно, ни почему нельзя. Это же международный отдел, там какая-то политика, откуда мне знать все их тонкости? Каждый материал имеет несколько уровней, я читаю одно -- они читают другое.