Great Empires, Small Nations. The Uncertain Future of the Sovereign State
Josep M. Colomer
London; New York: Routledge, 2007. -- 114 p.

Очертить контуры мира будущего -- не это ли один из наиболее интригующих исследователей сюжетов? Даже мегасюжетов, при рассмотрении которых выверенная аргументация неизбежно дополняется воображением. Действительно, карта дробится на наших глазах, границы множатся. Число государств растет, а их средний размер сокращается. Империи вновь «простерли крыла» над малыми сообществами. Так что же ожидает постсовременный (и постсуверенный) мир?

Книга испанского ученого[1] состоит из трех частей, при этом, с моей точки зрения, части эти разноплановы. Убеждена, что наиболее сильной и новаторской (хотя и не бесспорной) является первая часть его труда, где сформулирована основная авторская идея. Речь идет о сосуществовании на политической карте мира двух типов потенциально жизнеспособных территориально-политических общностей: империй и малых наций. Причем эти общности не просто наиболее жизнеспособны -- они, по мнению автора, выступают опорами свободы, демократии и процветания.

Хорошей иллюстрацией к идее Коломера оказывается тот факт, что вестфальская модель нации-государства не универсальна. Огромные территории на мировой карте не согласуются с вестфальской моделью и не стремятся к этому. Автор, однако, идет еще дальше, утверждая, что данная модель (возможно, из-за европоцентризма, который отличал прежнюю картину мира) была изначально переоценена. Сегодня очевидно, что примеров суверенных и при этом стабильных и успешных государств-наций, как ни странно, относительно немного. Северная Америка, Россия и Азия были попросту не знакомы с европейской моделью суверенного государства. Так что основными элементами мировой политики будущего, по автору, станут крупные империи и малые нации, живущие в их «орбитах».

Категория «малых наций», в его понимании, неоднородна. С одной стороны, она включает формально независимые государства Европы, такие, например, как Ирландия, Эстония, Латвия, Литва или Словения. С другой стороны, к ней относятся исторические регионы, такие, как Бавария, Каталония, Фландрия, Пьемонт, Шотландия в Европе, а также десятки регионов различного статуса на других континентах -- от Кашмира и Палестины до Квебека. Согласно авторским подсчетам, более 500 малых территориальных сообществ с выборными органами власти расположены внутри протяженных империй или крупных федеративных государств.

В то время как малых наций насчитывается несколько сотен, империй всего пять. В этом ряду Америка, Китай, Европа, Россия и Япония. К ним примыкают также территории имперского типа: Индонезия, Бразилия и Индия (тесно связанная с Пакистаном и Бангладеш). Важно, что империи и малые нации пребывают в своеобразном симбиозе. Благодаря имперской «крыше» малые нации успешно выживают: они чувствуют себя защищенными, не тратя средств на оборону и вооружение и, в то же время, пользуясь преимуществами большого рынка. С другой стороны, благодаря именно им империи сохраняют и преумножают демократические свойства собственных политических систем.

Идея действительно красивая. Однако она рождает вопросы, которые в книге остаются без ответа. Вот лишь два из них. Во-первых, перечисленные автором «империи» довольно плохо объединяются в общую категорию, поскольку различий между ними много больше, нежели сходств. (Или, точнее, сходства поверхностны, а различия -- существенны.) Для иллюстрации упомяну одно из них: это характер отношений (имперского) центра и регионов (или малых наций). Так, положение малых наций внутри Европейского союза совершенно несопоставимо с положением этнических регионов в России, в которой до сих пор доминируют подходы традиционного имперского (а не неоимперского, как предполагает Коломер) типа, что подразумевает иерархию и превалирование вертикальных отношений над горизонтальными связями. Во-вторых, действительно, в империях и им подобных объединениях проживает более двух третей мирового населения. Но есть еще одна треть -- что будет с ней? Какой окажется, к примеру, судьба африканских территорий, которые не знают ни имперских «крыш», ни эффективных государств-наций? Или нам следует просто исключить эти земли (вместе с населением, разумеется) из новой территориальной модели мира?

Во второй части книги анализируется внутреннее устройство имперских отношений в военной, экономической, коммуникационной сфере. Фактически она представляет собой крайне интересный и полезный обзор политического взаимодействия нецентрализованного, сетевого типа.

Наконец, третья часть посвящена Европейскому союзу как демократической империи. В его лице, утверждает автор, Европа предлагает миру алгоритм строительства эффективных политических объединений, основанных на демократии. Действительно, ЕС хорошо (слишком хорошо?) укладывается в авторскую концепцию, но именно это порождает сомнение: почему автор ограничивается подробным рассмотрением только этого уникального случая? Ведь, по существу, ЕС является примером успешного развития интеграции без создания сильного центрального правительства. На протяжении уже более полувека европейская интеграция развивалась и, скорее всего, будет еще долгие годы развиваться без полномочной центральной власти, без конституции и с минимальным союзным бюджетом. При этом не стоит забывать, что попытки воспроизвести успех ЕС в других региональных объединениях пока не привели к сколько-нибудь заметным результатам. Оснований рассчитывать на подобный успех в ближайшем будущем также нет. Например, многочисленные попытки вдохнуть жизнь в объединения бывших союзных республик СССР, как в форме СНГ, так и в форме региональных альянсов или межгосударственных союзов (например, между Россией и Белоруссией), до сих пор не увенчались ничем примечательным.

Европейский союз является уникально успешной попыткой сознательного выстраивания институтов, позволяющих независимым государствам объединяться даже при несформировавшейся общности политической культуры. Процесс вызревания общеевропейской идентичности не предшествовал, а следовал за процессом интеграции; во многих отношениях он по сей день пребывает в зачаточном состоянии. Такое отставание, однако, не препятствует взаимному интегрированию, хотя и вынуждает использовать специальные механизмы интеграции. В рамках ЕС аккуратное и тщательное выстраивание институтов (то есть правил игры)замещает еще не сложившуюся общность ценностей.

Более того, как раз незаконченность общей политической культуры и идентичности в значительной мере определяет специфику Европейского союза, объясняющую как его успехи, так и трудности. До настоящего времени, и здесь я позволю себе не согласиться с автором книги, ЕС продолжает оставатьсянедемократическим союзом демократических государств. Объединяя демократические страны, само это объединение принципиально не является демократическим образованием. По мере развития объединительных процессов так называемый демократический дефицит европейской интеграции продолжает нарастать, вызывая усиливающееся недовольство избирателей. Главная трудность -- демократизировать процесс интеграции и при этом сохранить ее позитивную динамику. Проблема в том, что население стран Европы слишком разнородно, европейские политические культуры весьма не похожи друг на друга, политические режимы различны. Все перечисленное необходимо помножить на разницу в уровнях экономического развития государств-членов.

Создание и развитие ЕС -- это многоступенчатый процесс взаимодействия национальных лидеров демократических стран Европы по поиску взаимоприемлемых компромиссов. Компромисс и поиск компромиссов как между отдельными странами, так и между различными интересами внутри каждой страны -- такова ключевая характеристика европейской интеграции, объясняющая историю союза и работу его институтов. Необходимость поддержания консенсуса также объясняет ограниченный характер демократического контроля над деятельностью этого объединения. Важно подчеркнуть, что лидеры разных стран ЕС (а иногда даже лидеры одной и той же страны) зачастую преследовали разные цели в процессе интеграции. Фактически, за пределами самых общих деклараций подлинного единства целей никогда не наблюдалось, поэтому для успеха интеграционного процесса было крайне важно выстроить институциональный механизм, позволяющий находить взаимопонимание и развивать интеграцию, невзирая на противоречия между участниками.

В заключении, названном «После суверенитетов», Коломер приводит два аргумента в пользу самоуправления в малых нациях, связанные с эффективностью и демократией. Во-первых, эффективное предоставление услуг требует различного территориального масштаба, иными словами, различные услуги по-разному эффективны в различных шкалах (сравним, например, задачи оборонного характера и вывоз мусора). Во-вторых, демократия, если понимать ее как способ принятия коллективных решений через конкурентные выборы, лучше работает в малых сообществах. С этими аргументами трудно спорить. Однако, в моем понимании, они не имеют прямого отношения к империям, а обычно приводятся при обосновании федеративной формы правления в территориально крупных демократиях. В первой части книги автор дает определения империи, суверенному государству, малой нации и тем самым «разводит» эти понятия, что исключительно разумно. Но я провела бы также разграничение между империей в авторском понимании и крупным федеративным союзом, поскольку, повторюсь, в ряде случаев автор, говоря о (нео)империи, на самом деле говорит о федеративном союзе.

В книге испанского ученого представлена не столько «полноценная» картина территориального устройства мира, к которому мы движемся, сколько по-настоящему красивая авторская идея. В целом, после прочтения текста у меня возникло двойственное желание: и восхититься автором, и поспорить с ним, задав ему ряд не поставленных им самим вопросов. Уверена, что мало кого из исследователей книга оставит равнодушным, и за это я бы выразила Жозепу Коломеру особую признательность.

Ирина Бусыгина

Eve of Destruction: The Coming Age of Preventive War

Thomas M. Nichols

Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2008. -- 171 p.

Трещины, которые в последнее время ползут по некогда монолитному зданию «вестфальской системы», становятся все глубже и шире. Международная политика на наших глазах обретает новые очертания, ибо принцип незыблемости государственного суверенитета уже не играет в ней той роли, которая отводилась ему прежде. Национальные границы, ранее считавшиеся неприкосновенными, нарушаются в порядке едва ли не повседневной практики. Мир стал принципиально другим. А непризнание данного факта отдельными лидерами или странами никоим образом не отменяет истины, положенной в основу рецензируемой работы: «Нормы и правила XX столетия не в состоянии регулировать жизнь государств XXI века -- пришло время оценить состоявшиеся перемены и как-то отреагировать на них» (с. 1).

Томас Николс занимается проблемами международной безопасности довольно давно[2]. Подобно многим другим исследователям, он исходит из того, что завершение «холодной войны» не сделало наш мир более безопасным, скорее, произошло обратное. Но, в отличие от большинства ученых, по крайней мере отечественных, этот автор отстаивает принцип опережающего реагирования на постоянно возникающие новые угрозы. В США в последние годы эта доктрина приобретает все большую популярность, и Николс подробно останавливается на факторах, облегчающих, по его мнению, превентивное применение силы в международных отношениях. Прежде всего, гуманитарные катастрофы конца XX века -- среди них упоминаются Сомали, Руанда и Югославия -- покончили с принципом невмешательства мирового сообщества в дела других государств. Далее, традиционной сдержанности по отношению к происходящему по ту сторону границ мешает и то обстоятельство, что на мировой арене становится все больше государств, не являющихся суверенными в полном смысле слова или, напротив, доводящих собственный суверенитет до абсурда. Их поведение не поддается рациональным прогнозам -- в качестве примера приводится Северная Корея -- и, следовательно, требует новых, более энергичных и новаторских подходов со стороны партнеров по мировой политике. Наконец, феномен современного терроризма, все активнее стремящегося к обладанию оружием массового уничтожения, также решительно преобразует нынешнюю международную арену, заставляя пересматривать сами основы суверенной государственности.

Все перечисленное укрепляет парадигмупредварительной реакции на те угрозы и опасности, которые еще не успели проявить себя в полной мере, но вполне могут сделать это в будущем. «Сегодня в центре обсуждения находится вопрос не о том, могут ли суверенные государства, руководствуясь моральными и гуманитарными соображениями, вмешиваться в дела друг друга, но о том, когда и как это лучше делать» (с. 35). Что означает сказанное? В первую очередь, то, что мир стоит на пороге довольно решительного переустройства всей системы международной безопасности, включая ее «несущую конструкцию» в лице ООН. Причем, заранее предвидя возражения скептиков, готовых списать подобные планы на захлебывающийся от экспансии американский империализм, Николс настаивает на том, что «тихие похороны вестфальской идеи абсолютного суверенитета» были организованы с участием не только американцев, но и других стран. В частности, среди желающих уничтожать террористов даже на чужой территории перечисляются Франция, Австралия и Япония. Более того, «помимо Соединенных Штатов и Израиля, ни одна страна не заявляла о своем праве на превентивные военные удары более твердо и однозначно, нежели Российская Федерация» (с. 77). Ссылаясь на известные заявления президента Владимира Путина и министра обороны Сергея Иванова, автор воспринимает их с безусловным пониманием, подчеркивая, что мало кто настрадался от террористов больше, чем русские. «По жестокости и наглости, -- говорит Николс, -- террористические атаки против России уступают только событиям 11 сентября 2001 года» (там же). По сути, бывшие соперники по холодной войне парадоксально объединились в своем стремлении истреблять террористов в любой точке мира -- с той лишь разницей, что американцы, в отличие от русских, способны делать это и на практике (с. 88).

Разумеется, одолев первые главы рецензируемого сочинения, российский читатель незамедлительно припомнит автору американское вторжение в Ирак. Действительно, что еще опровергает стратегию «упреждающей войны» более убедительно, нежели иракская авантюра президента Джорджа Буша? Надо отдать должно интеллектуальной смелости Николса: он, оставаясь полноценным «ястребом», и не пытается отмахнуться от этой критики; более того, выступая убежденным противником иракской войны, он опять-таки «упреждающим» образом изобличает бессмысленность подготавливаемого нынешней администрацией США вторжения в Иран (с. 107). При этом автор строго логичен: да, Ирак был провалом, это бесспорно, но источник нынешнего поражения не в превентивном характере войны, а в том, что решение начать ее американцы принимали, по сути, в одиночку. В мировом демократическом сообществе иракская война выявила «не столько отвращение к дальнейшему использованию военной силы, сколько недовольство односторонним использованием этой силы Соединенными Штатами» (с. 110). Главный итог этого не завершившегося еще конфликта, по мнению Николса, таков: европейцы, скорее всего, готовы к маленьким превентивным войнам. Но -- только к маленьким и только с санкции международных институтов, будь то ООН или НАТО. Иначе говоря, хотим мы того или нет, упреждающие военные операции, которые попирают суверенитет других стран, остаются неизбежностью, даже после иракского фиаско. Вопрос лишь в том, кто будет их санкционировать: сильнейшие державы в одиночку или коалиции стран-единомышленников (с. 115).

Но вот тут-то и начинаются проблемы: выясняется, что в современной системе международной безопасности почти нет институтов, способных легально оформлять подобные шаги. На Организацию Объединенных Наций вообще нет никакой надежды -- в этом вопросе Николс, решительно возражающий республиканской администрации по поводу Ирака, полностью с ней солидарен. Главные претензии, предъявляемые ООН со стороны США, хорошо известны: организация, объединяющая демократические и недемократические режимы, не в состоянии справиться с новыми вызовами и угрозами из-за своей политической неоднородности. Рассуждения о реформе ООН составляют, на мой взгляд, наиболее провоцирующую и в то же время проблематичную часть сочинения Томаса Николса. Безусловно, предлагаемые им рецепты реанимации -- например, изгнание за ограду международного сообщества или, по крайней мере, Совета Безопасности, всех диктаторских и авторитарных режимов -- не слишком реалистичны. Кто, в конце концов, будет производить соответствующие замеры? При всем моем уважении к рейтингам «FreedomHouse» хочу сказать, что дело это слишком серьезное, чтобы доверять его только им. Да, хорошо было бы объединить все либеральные демократии; но, к несчастью, на одной с ними планете размещаются государства, которые не только не являются демократиями, но и никогда таковыми не станут. Это обстоятельство неодолимой силы, физический факт. Но, несмотря на сказанное, столь же бесспорным следует признать и базовый вердикт американского исследователя: «В нынешнем виде Организация Объединенных Наций не может действовать в качестве эффективного защитника международного порядка» (с. 127). С этим выводом можно как соглашаться, так и спорить, но при этом очевидно одно: человечество -- перед лицом новой реальности, которая требует от нас принципиально новых подходов и решений, в том числе и в плане международной безопасности. И чем раньше на смену гневным филиппикам, адресованным «однополярному миру» и его покровителям придут трезвые и рациональные размышления о том, какой должна быть международная политика XXI века, тем лучше. Причем в первую очередь для блага самой России.

Андрей Захаров

По справедливости: эссе о партийности бытия

Андрей Ашкеров

М.: Европа, 2008. -- 243 с. -- 2000 экз.

Труд Андрея Ашкерова, одного из самых молодых и успешных философов современной России, весьма любопытен не только благодаря содержанию, но и из-за антуража идеологической своевременности, который сложился вокруг его обнародования. Напомню, книга «По справедливости: эссе о партийности бытия» вышла в апреле нынешнего года в издательстве «Европа» одновременно со сборником речей и бесед заместителя главы президентской администрации Владислава Суркова. Более того, презентация обеих публикаций проходила в одно и то же время в «Александр-хаусе» -- месте, которое для российского политического бомонда по-своему «сакрально», поскольку именно там восемь лет назад располагался предвыборный штаб кандидата в президенты РФ Владимира Путина, а сейчас располагается Фонд эффективной политики Глеба Павловского. Политик Сурков тогда высоко оценил сочинение философа Ашкерова, отметив, что «о справедливости, как мы ее понимаем, надо писать… И о свободе -- я не встречал на русском ничего интересного о свободе, о которой так много говорят те, кто формулирует претензии к власти»[3].

Напомню, Андрей Ашкеров в 2006 году выступил в роли кропотливого толкователя и комментатора приснопамятной речи Владислава Суркова о пользе «суверенной демократии», написав объемистую публицистическую статью «Министерство правды». Автор нашел множество скрытых смыслов и знамений в словесных упражнениях кремлевского чиновника и поэтому, несмотря на общий критический фон комментария, в общем-то, сыграл ему на руку, разглядев в словах великого человека глубокий историософский подтекст.

В «Эссе о партийности бытия» Ашкеров не опускается до публицистических банальностей, а выступает в более привычном для него амплуа философа. Это сочинение убеждает читателя не только в эрудиции автора, глубине анализа и хорошем владении научной методологией, но и в том, что перед ним -- «подлинно русский» мыслитель. Да, он часто и со вкусом цитирует древних и современных классиков западной философии, эксплуатируя их идеи и методологию. Да, он не избежал апелляции к латинским корням, создав некий интеллектуальный конструкт под названием «инставрация», который в его понимании «представляет собой особый процесс обретения идентичности, когда мы снабжаем себя необходимым воплощением, получая новое тело -- индивидуальное или коллективное» (с. 22). Но это новаторское и, безусловно, западническое понятие, -- своего рода «фишка», интригующая читателя почти мистическими метафорами, -- в конечном счете, оказывается не чем иным, как способом иносказательно обозначить очередной виток российской реставрации и придать ему некий позитивный смысл. В одном из интервью философ объяснил свой замысел следующим образом: «Что касается справедливости, то именно в этом и состоит высшая справедливость для нас как для исторических существ: мы можем менять себя, обновлять свое существование, преодолевать обстоятельства. Чтобы описать подобную постановку вопроса, мне и понадобилось понятие инставрации. Инставрационизм предполагает отношение к прошлому не как к совокупности непреодолимых препятствий или непреложных детерминаций, а как к кладовой неиспользованных возможностей»[4].

«Эссе о партийности бытия» -- довольно-таки асимметричное сочинение. Первая и большая его половина отличается академическим, подчеркнуто философичным стилем изложения, а также многочисленными апелляциями к древним и современным мыслителям (одни из которых выступают союзниками и единомышленниками автора, другие -- оппонентами). Несмотря на обилие в этой части специфических, зачастую не таких уж необходимых терминов, создающих неподготовленному читателю некоторые сложности, читать ее весьма интересно. Она выдает в авторе самобытного, яркого интеллектуала, однако не раз заставляет задуматься над вопросом: к каким выводам он нас готовит?

Ответ на этот вопрос кроется во второй части книги -- в ее сумбурном и галопирующем завершении. Поведав о нюансах деконструкции и инставрации, проведя подробный экскурс в эволюцию этических концепций, обозначив все возможные модальности справедливости, Ашкеров вдруг несколько неожиданно срывается в радикальные критические эскапады. Он не скрывает своей неприязни по отношению к обществу потребления. Складывается впечатление, что философу чем-то не угодил и либерализм. В частности, он пишет: «Очевидно, что избавленная от романтической ауры шизодемократия оказывается не противоядием от политических перегибов, а худшей формой политики -- клинической картиной “демшизы”. […] Шизодемократическое прочтение справедливости выражает апофеоз либерализма, который не просто делается тоталитарным, но оказывается единственной жизнеспособной версией тоталитаризма» (с. 174). Достается и правам человека: «Будучи идентифицированным как тот-кто-наделен-правами-человека, “человек” оказывается пустым местом, которое может занять кто угодно, к кому применимы эти права. Действующее лицо, определяемое через право -- прежде всего, право быть собой, о котором так пекутся правозащитники, -- является одновременно и существом, жизнь которого связана с постоянным балансированием между бес-правием и право-нарушением» (с. 192).

По сути, Андрей Ашкеров противопоставляет «ложные» западные ценности -- включая право -- неким «истинным» ценностям. Главная из них, естественно, справедливость. В этом смысле его книга есть не более чем очередной манифест славянофильства, но не консервативного, а прогрессивного. На вопрос о том, что делать, у него имеется вполне определенный ответ: «Никакая инставрация России невозможна без инставрации самого политического класса, который должен стать тем, чем никогда здесь не был: кланом людей, олицетворяющих возможность справедливости» (с. 229). Идея отвергнуть соблазны лукавого Запада и идти своим собственным путем вполне соответствует современной парадигме развития нашей страны, и нет ничего удивительного в регулярно предпринимаемых попытках ее философского обоснования.

Адресат интеллектуального воззвания Ашкерова очевиден -- это тот самый «клан людей», еще не вполне осознавший себя как «политический класс». Заигрывания мыслителей с властителями стары, как мир, но тем нашим современникам, которые им предаются, нелишне было бы вспомнить прискорбный опыт «инставраторов» прошлого: например, Платона, обивавшего пороги диктатора Сиракуз, Дионисия, или Сенеки, не слишком удачно пытавшегося привить молодому Нерону тягу к разумному, доброму, вечному.

Илья Максимов

Самочинное сообщество: политика меньшинств или малая политика?

Александр Астров

Таллин: Издательство Таллинского университета, 2007. -- 157 с.

Исследования, посвященные анализу законченных событий локального уровня, -- явления довольно редкие, и поэтому они неизменно вызывают большой интерес. Как раз к таковым можно отнести и рецензируемый труд философа Александра Астрова, вышедший недавно в Эстонии. В центре памфлета -- жанра, к которому сам автор причисляет свою работу, -- противостояние вокруг памятника советскому (русскому?) солдату на площади Тынисмяги в эстонской столице. Незначительная политическая проблема, однако, позволила автору сделать серьезные теоретические обобщения.

Для российского читателя довольно парадоксальным может показаться то, что борьба за бронзового солдата характеризуется Астровым не как конфликт русского меньшинства и эстонского большинства, а как протест обеих национальных групп против «деполитизации общественной жизни и утверждения формально корректных процедур». И если эстонские националисты в этом столкновении добиваются активизации и усиления роли государства в жизни социума, то русские, наоборот, отстаивают свое право на его невмешательство, среди прочего, и в вопросы, касающиеся их идентичности (с. 49--50).

Апрельские события 2007 года обнажили кризисное состояние общественного согласия во «вполне европейском государстве». Приняв многие либеральные ценности, Эстония не смогла как следует «переварить» их. Продолжительный и неоднозначный процесс переосмысления общеевропейской истории по вполне понятным причинам не затронул эстонское общество. В погоне за скорейшим включением в общеевропейское пространство поиски политических решений вопросов национального меньшинства отошли на второй план и целенаправленно подменялись административными процедурами, такими, например, как прием в гражданство.

Безусловно, в такой подмене Эстония не уникальна, причем, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, ни развитие европейских государств на всем протяжении XX столетия, ни международное сотрудничество так и не привели к выработке хоть какого-нибудь оптимального или универсального решения вопроса национальных меньшинств в национальном государстве. Во-вторых, вполне вероятно, что такое решение невозможно в принципе.

В этой связи особенно ценны авторские рассуждения о смыслах «исключительности, ставшей нормой», и о природе современного государства. Акцентируя внимание на побудительных мотивах русской части эстонского социума и не давая ответов на многие провокационные вопросы, автор, тем не менее, пытается разобраться в самой подпочве памятных для Таллина событий. Естественно, его рассуждения не вмещаются в рамки «проблемы памятника».

Как можно быть «хозяином» административно-бюрократической структуры, каковой во все большей степени становится современное государство? Каким способом можно нивелировать исключительность государственной политики (присущую, например, режиму чрезвычайного положения), которая реализуется в формально-юридических механизмах и властных процедурах и позволяет легально лишать человека прав и свобод? Такие вопросы вытекают из анализа положения русских в общественной жизни прибалтийского государства, которое, по мнению эстонского исследователя, и характеризуется как «исключительное». Внимательный читатель, однако, не сможет остаться лишь в пределах хитросплетений эстонской политики. Ограничение политического участия -- универсальная проблема, и в данном смысле наблюдения Астрова, к моему большому сожалению, обнаруживают любопытные параллели с современной российской реальностью.

Масштаб исключительности (хотя, на мой взгляд, более точно этот феномен фиксируется термином «исключение»), возведенной в правовую норму, в нашей стране порой просто поражает. Возьмем, например, проблему общенародного референдума. Можно ли легально лишить многонациональный народ России возможности выражать свое мнение, тем самым исключив его из процесса принятия государственных решений? Ответ не столь очевиден, как кажется, а апелляции к хрестоматийной неотъемлемости конституционного права на свободное волеизъявление здесь, увы, не работают. Посудите сами. Инициатива проведения референдума, принадлежащая российским гражданам в количестве не менее двух миллионов, не может выдвигаться в период избирательной кампании, проводимой на всей территории Российской Федерации, а его проведение запрещено в последний год полномочий Президента или Государственной Думы. (При этом следует принять во внимание, что избирательная кампания заканчивается не в день голосования, а в день представления избирательной комиссией отчета о расходовании средств, выделенных на проведение выборов.) Сопоставляя эти законодательные установления друг с другом, мы видим, что в течение двух из четырех лет очередного избирательного цикла российские граждане вполне законно лишены права на инициирование референдума и участие в нем. Далее, референдум не назначается, а назначенный не проводится в случае введения на любой территории нашего обширного государства чрезвычайного или военного положения. А если к возможным сценарным вариантам развития ситуации вокруг референдума добавить, например, досрочное прекращение полномочий высшего должностного лица или высшего законодательного органа страны, то утвердительного ответа на поставленный выше вопрос просто не избежать.

Но кто, собственно, и руководствуясь какими мотивами, имеет право решать: когда многонациональный народ России имеет право выражать свое мнение, а когда нет? В юридической науке этого актора именуют федеральным законодателем, который, при всей своей абстрактности, всегда выражает чью-то реальную волю. В истории с памятником риторика первых лиц эстонского государства предопределялась европейской политкорректностью и сводилась к трактовке всего происходящего как угрозы «национальной безопасности». В примере с российским референдумом Конституционный суд, признавая легитимность юридических решений в целом, все-таки указал, что конкуренция демократических процедур недопустима, а одновременное проведение выборов и референдума в силу объективных обстоятельств может воспрепятствовать адекватному волеизъявлению граждан и привести к снижению эффективности и той и другой формы непосредственного народовластия.

Очевидно, что от того, интересы каких групп закрепляет в законе или в политике абстрактная воля, зависит состояние государства и «здоровье» общества в целом, каждой его составной части (будь то национальное или политическое меньшинство), отдельных индивидов. История показывает, что итогом любых исключений из общего порядка, возводимых в ранг нормы, равно как и попыток предельной формализации общественной и политической жизни социума, является установление тоталитарных и авторитарных режимов. Александр Кустарев на страницах «НЗ» недавно заметил, что демонстративное неприязненное отношение российского общества к политическим меньшинствам представляет собой «специфическую патологию российской версии демократии»[5]. Но, как свидетельствует книга эстонского автора, меньшинства подвергаются эффективному «исключению» не только в больших и сложных, но также в малых и относительно простых обществах. Возникает естественный вопрос: где та сила, которая способна противостоять этим тенденциям? В своей рецептуре Астров не оригинален: таковой может стать «самочинное сообщество», в основе которого самоорганизация граждан, а также их умение и готовность бороться за учет собственных интересов государством. Эстонские меньшинства, правда, в этом деле могут рассчитывать на поддержку Европы. Но кто поможет политическому меньшинству в России?

Анастасия Деменкова

Robb G.
The Discovery of France
London: Picador, 2007. -- 455 p.

Бескровная война

В Великобритании вышла книга специалиста по французской литературе, биографа Гюго, Бальзака и Рембо, Грэма Роба, под не очень оригинальным названием -- «Открытие Франции». Обычное культурное сочинение, открывающее «новые» для широкой публики черты некоего известного явления; написано хорошо, читается не без приятности. В русской словесности этот жанр по-прежнему в загоне, зато в англо-саксонском мире он заслуженно популярен. Ведь, в конце концов, для чего существуют книжки? Чтобы узнать что-то новое. Вот это самое «новое» (для интеллигентного читателя-не-профессионала в данной области знания) изобильно поставляют на книжный рынок британские университетские профессора и обычные фрилансеры. «Открытие Франции» из этого ряда. «Франция», которая «открывается» Роббом, «провинциальная, регионалистская», та, которая в XV--XVII веках была окончательно подчинена Парижем политически, а в последующие три столетия -- экономически, социально и (что очень важно) культурно. Меж тем, французская провинция действительно существует, там живут совсем другие люди, нежели в столице, там идет совсем иная жизнь; более того, в нынешние, постмодернистские, децентрализующие времена провинция все меньше и меньше хочет походить на метрополию, что порождает, по словам Робба, «умножение идентичностей Франции» во всех смыслах: лингвистическом, культурном, и даже религиозном. Еще одна любопытная деталь, упомянутая автором «Открытия Франции»: в Париже сложно встретить француза, который не назвал бы себя бретонцем, баском, корсиканцем, или (что менее модно) лионцем, или бордосцем. Действительно, интересно; с умеренным интересом и стоит прочесть эту книгу.

Но гораздо более интересной оказалась рецензия Эндрю Хасси на «Открытие Франции», опубликованная в «Гардиан». Отношение британцев к французам известно так же, как и отношение французов к британцам. Но все-таки Западная Европа сильно изменилась со времен как Столетней войны, так и взаимных газетных инвектив по поводу «лягушатников» и «ростбифов». К тому же, «Гардиан» -- газета леволиберальная, серьезная, политкорректная; это не восхитительный своей гениально сконструированной энергичной тупостью «Сан». И вот, читаем начало рецензии Хасси: «Будет правильным утверждать, что в последние годы англоязычный культурный мир совсем не случайно потерял интерес к Франции. Безусловно, французские писатели более не занимают ведущих мировых позиций; самый знаменитый французский литератор сегодня -- Мишель Уэльбек, известный за пределами Франции как изготовитель варева из печальной и чувственной похабени. Между тем французская философия превратилась в причудливый реликт -- в тех случаях, когда она не является просто шуткой (например, имя Жака Деррида, если вспоминать ушедших от нас совсем недавно, вызывает в памяти […] давно канувшую эпоху начала семидесятых -- время прогрессив-рока и моды на маоизм). Французская политика -- образец двуличия и коррупции. Французское кино за десятилетия не произвело ничего, достойного просмотра. Французская кухня, говорят, находится в окончательном упадке. Даже Париж, этот плавильный тигль европейской современности, окутан старомодной атмосферой, что быстрее всех сообразили молодые люди, наводнившие в поисках работы Нью-Йорк и Лондон». Приговор столь же сильный, сколь и несправедливый, хотя с кое-какими фактами Хасси не поспоришь. Вопрос о французской философии оставим в стороне за общей непроясненностью предмета, отметив лишь, что тот же Деррида все-таки известен за пределами Франции, а вот имен «британских мыслителей» (конечно, после смерти австрийца Витгенштейна, рижанина Берлина и чеха Геллнера) не знают даже на самом острове. Уэльбек аттестован витиевато и, в общем, верно, но ведь еще живы и Модиано, и Соллерс; впрочем, если речь идет только о беллетристике, то, пожалуй, британец прав: никого, уровня Эмиса-младшего, Макьюэна, Рушди, Ишигуры, Маргарет Этвуд и Барнса, у французов нет. Кино? Тоже оставим в сторонке: кому нравится попадья, кому поп, а кому попова дочка. Кому -- Брессон, кому -- Гринуэй, кому -- Рене (на которого Гринуэй молится). Говорить о каком-то особом политическом двуличии французов после десяти лет правления в Соединенном Королевстве Тони Блэра просто неприлично. Что же до кухни, то, окажись вдруг британская кухня в состоянии неслыханного расцвета, и тогда ей не догнать умирающую французскую (точнее -- французские, это множественное число отлично понимала Элизабет Дэвид, великая британская патриотка, положившая жизнь на то, чтобы очеловечить пуританизм островной кулинарии хотя бы запахом провансальских трав). Впрочем, я бы не хотел здесь препираться с Эндрю Хасси, который, прекрасно зная Францию (глава Французского отделения Университета Лондона в Париже, автор работ о мае 1968 года и «ситуационистах» и так далее), плетет ксенофобскую чепуху из одного лишь стремления выглядеть бoльшим англичанином, чем он есть. Или бoльшим интернационалистом, что в данном случае -- одно и то же. Лучше поговорим о том времени, в котором эта злобная чепуха, достойная украсить британский таблоид (или какой-нибудь русский портал для интеллектуалов), могла появиться в «Гардиан». В том самом «Гардиан», где обычно печатается главный британский франкофил Джулиан Барнс, где извинялись за напечатанные в других островных изданиях чудовищно издевательские некрологи тому же Деррида, где вообще сложно найти сколь-нибудь серьезные выпады в адрес «других», если только эти «другие» не диктаторы или ультраконы. Ситуацию может прояснить другой текст, на который я наткнулся на сайте другой газеты -- «Телеграф».

Журналист «Телеграфа» Дэмьен Томпсон в своем блоге цитирует статью директора «The New Culture Forum» Питера Уиттла, посвященную самоцензуре. Цензуры в Великобритании, конечно же, нет, пишет он, но деятели искусств в этой стране охвачены трусостью и паникой, оттого ограничивают себя и окружающих в одном вопросе. Вопрос этот -- отношение к исламу и мусульманам. Здесь свободолюбивый британский интеллектуал не может позволить себе и сотой части того, что позволяет себе тот же Эндрю Хасси в отношении Франции. Вот самые вопиющие случаи, приведенные в статье Уиттла и процитированные в блоге Томпсона:

-- The Royal Court Theatre отменил репетиции аристофановской «Лисистраты», действие которой, по идее постановщика, было перенесено в мусульманский рай.

-- В Barbican Centre при постановке были вырезаны куски из «Тамерлана Великого» Кристофера Марло.

-- Николас Хайтнер, директор Национального театра, заявил, что не разрешит ставить пьесы, содержащие нападки на ислам, если только они не будут написаны мусульманином.

-- В сериале Casualty (нечто вроде «Скорой помощи») под давлением руководства Би-би-си персонажей -- исламских террористов -- поменяли на радикальных защитников прав животных.

-- Наконец, драматург Ричард Бин, который пытался поставить пьесу в театре города Гуль, был вынужден превратить одного из действующих лиц из мусульманина в… растамана.

Конечно, деятели британских искусств боятся за свою жизнь: мало кому улыбается, как Салману Рушди, провести годы жизни в убежищах под охраной полиции. Смелость эстетического вызова редко сопровождается смелостью художника в жизненных обстоятельствах. С другой стороны, «Аль-Каида» и пышнобородые иранские аятоллы не проводят жизнь в чтении западных романов, просмотре фильмов и посещении театров и выставок современного искусства. Они замечают только то, что хотят заметить, и только тогда, когда им это нужно. Но британский интеллектуал (который к тому же может скрыть свою панику за разговорами о политкорректности) предпочитает не рисковать. Гениальное Don’tmentionthewar из «Башней Фолти» они заменили на Don’tmentionIslam. Что же до французов, то их можно не бояться: они же «свои», им не привыкать. Боятся не своих, боятся чужих, бывших своих рабов, которых раньше изучали, чтобы подчинить, а теперь просто стараются не упоминать. Такова постыдная логика постколониального времени.

Что же до книги Робба, то в конце апреля она выиграла британскую премию Ondaatje Prize. Автор ее, проехавший 14 тысяч миль на велосипеде по французской глубинке, получил десять тысяч фунтов. Что же до англо-французской «войны слов», то она продолжается.

Кирилл Кобрин

Современные интерпретации русского национализма

Серия «Soviet and Post-Soviet Politics and Society»

Под редакцией Марлен Ларюэль

Stuttgart: ibidem-Verlag. -- 340 p.

Сборник посвящен, по утверждению редактора, «национализму националистов» (с. 8), хотя заявленное намерение не всегда соблюдается. Под национализмом понимается не столько этнический русский национализм, сколько так называемые «имперские» или «государственнические» течения (с. 9). Пожалуй, в качестве основной для данного сборника можно выделить идею о том, что национализм больше не является маргинальным явлением и что националистические настроения распространены как во властных кругах, так и среди народных масс и интеллигенции.

Описательный характер статей является основным недостатком сборника. Если в начале 1990-х годов простое изложение сути националистических процессов в той или иной сфере общественной жизни (даже сопровождавшееся первичными эмпирическими обобщениями) еще имело право на существование само по себе, то сейчас в политической науке возникла потребность не просто описывать, но анализировать националистический дискурс. Однако многие авторы (в том числе известные и уважаемые ученые) продолжают сводить свои работы к простому описанию.

Например, Виктор Шнирельман в статье «Цивилизационный подход как национальная идея» подробно описывает взгляды множества сторонников искомого подхода -- от всероссийски известных до совсем незнакомых -- включая ученых, журналистов, писателей, лидеров партий и так далее. При этом возникает впечатление, что упоминаемые «любители цивилизационного подхода» и «адвокаты русской цивилизации» (с. 231) вызывают у автора такое презрение, что даже недостойны анализа. Статья Александра Никулина и Ирины Троцук «Метаисторическая матрица державной ренты» представляет собой изложение работ четырех авторов (из которых более или менее известен только Леонид Абалкин), без какого бы то ни было анализа процитированных источников.

Работа Натальи Ивановой «Особенности националистического дискурса в современной литературной критике» переполнена именами и цитатами, однако автор не поднимается выше первичных эмпирических обобщений типа «литературно-критическая территория используется в целях идеологической агитации и пропаганды» (с. 281) или «националистический дискурс обязательно включает в себя конспирологический элемент» (с. 285); а при изобилии имен еще досадней выглядит ошибка: художник газеты «Завтра» Геннадий Животов назван «Живоглотовым» (с. 283). Статья Александра Верховского называется «Церковный проект российской идентичности», хотя никакого связного проекта автор не представляет, ограничиваясь изложением позиций РПЦ по ряду политических вопросов.

Автор статьи «Курс на патриотизм и ответ российского кинематографа в 2000-е годы. Новые бюджеты, новые жанры, новые фильмы о войне» Юлия Лидерман обещает проанализировать «националистическую составляющую» новейшей российской медиапродукции (с. 289), однако такого анализа мы в статье не находим. После быстрого и схематичного пересказа сюжета нескольких фильмов, отбор которых для анализа выглядит случайным, автор, не приводя убедительных доказательств своей позиции, объявляет, что тема войны в российских условиях неизбежно ведет к разговору о национальном превосходстве (с. 309).

Объемная статья Галины Зверевой «Дискурс государственной нации в современной России» представляет собой классическое научное исследование с обширными, иногда многостраничными цитатами, обогащенное специфическими узкоспециальными терминами: «медийный», «дискурсивные практики» и «дискурсивные формации», «матричная карта», «мифологический конструкт», «паттерны». Автор пытается проанализировать стремление российских властей к формированию российской общегражданской идентичности (с. 22). Результатом этого анализа является вывод автора о двойственности официального подхода, когда этнический компонент понятия «национальный» постоянно вытесняет общегосударственный и гражданский компоненты (там же). Возникает впечатление, что статья является частью более крупного исследования с более широкими задачами, описание которых осталось за рамками статьи в сборнике.

Статья Виктора Воронкова и Оксаны Карпенко «Патриотизм как национализм (пост)советского человека» написана с четко определенной политической целью деконструкции понятия «патриотизм» как одной из высших ценностей гражданина (с. 81). Авторы показывают, как в советской идеологической практике возникло противопоставление понятий «патриотизм» и «национализм», которое, и здесь они правы, перешло в идеологический дискурс современной России. Анализируя понятие «патриотизм» в школьных учебниках, авторы доказывают, что оно полностью исключает правовой смысл «гражданства» (с. 114). Вывод статьи: при отсутствии общенациональной идеи (такой как, например, социализм) требование «любви к своему народу» может быть истолковано лишь в националистических (вернее, этнонационалистических) терминах (с. 124). Статья не является описательной, но определенная в самом начале политическая позиция авторов мешает признать ее полностью научной.

Статья Андреаса Умланда «Три разновидности постсоветского фашизма» посвящена трем организациям, идеологическую основу которых автор рассматривает как фашистскую: РНЕ, ЛДПР и движений, созданных Александром Дугиным. При этом Умланд пользуется определением фашизма Роджера Гриффита: «палигенетический (то есть стремящийся скорее к новорождению, чем к возрождению) ультранационализм» (с. 137). Сложно согласиться с неколебимым утверждением автора, что Жириновский является фашистским идеологом, основанным на его провокационной, не являющейся серьезным политическим документом, книге «Последний бросок на Юг». Сейчас, в 2008 году, когда стало очевидным, что Жириновский -- лишь удачливый бизнесмен от политики, странным выглядит серьезное отношение Умланда к его «идеологии», которой нет и никогда не было.

Статья Дмитрия Дубовского «Спорт и политика: футбол как национальная идея современной России» поднимает тему, которая мало исследована в России, а между тем, как указывает автор, «развитие спортивного движения в новое и новейшее время шло нога в ногу с развитием национальных движений» (с. 189). В пользу автора говорит и то, что он пишет простым языком, не увлекаясь постмодернистскими наукообразными терминами. Автор подробно анализирует роль спорта, в частности футбола, в политической жизни советского времени, указывая затем, что российское общество в поисках новой национальной идентичности также обратилось к спорту (с. 201). В качестве частного случая в статье анализируется создание «чеченской» команды «Терек» как пример успехов мирного строительства в республике.

Благодатной теме посвящена статья Веры Зверевой «Телевизионные праздничные концерты: риторика государственного национализма», в которой понятный соблазн уйти в описательство того или иного действия успешно преодолевается. Автор делает ряд интересных обобщений и приходит к выводу, что «праздничные шоу, предлагающие суррогатное объединяющее начало, […] представляют собой форму общественного эскапизма» (с. 325). На праздничных концертах создается усредненный положительный образ «родины», который складывается из несоединимых, на первый взгляд, компонентов: тоска о советском прошлом переплетается с современной поп-музыкой, эйфория с паранойей (с. 332) и так далее. В результате возникает мифологизированный образ мощного процветающего государства, которое заботится о своих гражданах (с. 335). Остается только пожалеть, что небольшой объем статьи не позволил автору более полно осветить поставленные вопросы.

Анастасия Митрофанова