В последнее время все чаще употребляются понятия «социальная память», «культура памяти», «коллективная память». Историков интересуют проблемы формирования и реинтерпретации образов прошлого, их закрепления, замещения и подавления.

Между тем, историки России пока не очень активно используют этот подход. Отчасти это объясняется здоровым скептицизмом по отношению к «модному направлению» (если, конечно, можно назвать так подход, развивающийся уже на протяжении двух десятилетий). Сомнения вызывает и нестрогий, метафоризированный понятийный аппарат, использующийся в некоторых исследованиях.

Однако представляется, что изучение исторической памяти в некоторых случаях весьма плодотворно. В частности, оно может обогатить исследование политической истории.

Ниже рассматривается вопрос о том, как память о революции 1905 года была инструментализирована в 1917 году.

Очевидно, что политика забвения была важным элементом официальной политики памяти империи о событиях 1905 года. Так, военные корабли, участвовавшие в революционных событиях, царское правительство лишало названий, «опозоренных» мятежами: броненосец «Князь Потемкин-Таврический» стал тогда «Пантелеймоном», крейсера «Очаков» - «Кагулом», «Память Азова» - «Двиной». С другой стороны, устанавливались памятники деятелям режима, жертвам революционного террора и простым военнослужащим, погибшим от рук революционеров.

Свою версию памяти о революции 1905 года предлагала субкультура радикальной интеллигенции. Например, в кабинете адвоката левых взглядов Александра Керенского находились некие сувениры, напоминавшие о восстании лейтенанта Шмидта (по всей видимости, это было какое-то изображение)[1].

Официальные политика памяти и политика забвения подвергались сомнениям не только со стороны оппозиционных политических партий. Известное развитие получила «народная», фольклорная память. Для нее было характерно преувеличение масштаба и характера правительственных репрессий во времена первой революции. Эти представления отразились в публицистике 1917 года. Процитируем газету Партии социалистов-революционеров:

«Моряки не забыли тысяч своих товарищей, погибших в 1905-1906 годах в Балтийском и Северном морях. Когда их, сажая по тысяче человек и больше в одну баржу, отвозили в залив и, расстреливая баржу вместе с истинными защитниками интересов трудового народа, топили в пучине залива…»[2]

Подобная память повлияла на весьма жестокое отношение многих восставших матросов к офицерам, что первоначально особенно проявилось на Балтийском флоте, в Кронштадте и Гельсингфорсе. Самосознание коллективной жертвы становилось важным источником мобилизации. Виктимизация оправдывала и оформляла крайнюю, доходящую до садизма агрессивность рядовых моряков.

Некоторые моряки оправдывали свои жестокие действия, прямо ссылаясь на правительственные репрессии 1905-1907 годов. Напоминание о павших «борцах за свободу» было важным ресурсом политической мобилизации. Матрос Чугунов писал вскоре после свержения монархии:

«… неужели мы запятнаем наш дорогой флот, тот флот, который первым поднял знамя революции в 1905 году? […] Неужели мы осрамим память наших дорогих покойников, которые приняли венец мучеников и были живьем сожжены на баржах?»[3]

После февральских событий первые коммеморативные мероприятия новых властей были своеобразной реакцией на политику памяти и политику забвения старого режима. Так, смена названий военных кораблей в 1917 году провоцировалась более ранней «ономастической контрреволюцией». После выступлений ряда команд приказом по Морскому министерству от 31 марта 1917 года этим судам возвращались старые названия, которые воспринимались в новой ситуации как «революционные». Некоторое исключение было сделано для знаменитого броненосца: титул «князь» звучал «старорежимно», и корабль стал просто именоваться «Потемкин-Таврический»[4].

Однако моряки «Пантелеймона» не желали получать такое название: имя фаворита императрицы, с их точки зрения, не могло быть революционным символом. Команда направила послание в Севастопольский совет:

«В настоящее время, когда крейсер “Кагул” и линейный корабль “Екатерина Великая” получили свое просимое (“Кагул” - “Очаков”, “Екатерина” - “Свободная Россия”), мы, пантелеймоновцы, получили совершенно нами не желанное и не просимое - “Потемкин”. Протестуем против этого дара и заявляем, что мы не расстанемся с нашим дорогим “Пантелеймоном” до тех пор, пока высшая власть не даст нам просимого названия “Борец за свободу”, ибо “Пантелеймон” в настоящую войну имеет великие боевые заслуги и может уступить только [в] заслуге нашему брату 1905 года, но не “Потемкину”. Поэтому обращаемся в Центральный исполнительный комитет с просьбой довести до сведения об изложенном товарища морского министра о непризнании нами “Потемкина” и крайнем желании [пере]именовать линейный корабль “Пантелеймон” только [в] “Борца за свободу”, что просим осуществить в возможно кратчайший срок»[5].

Морское министерство пошло навстречу команде, и уже 28 апреля 1917 года броненосец получил название «Борец за свободу»[6].

Политика памяти революционной эпохи 1917-го имела и юридическое измерение. Так, суды выносили решения: «Освободить от последствий судимости (1907) и восстановить во всех правах “действовавших из политических побуждений”»[7].

Участники революции 1905 года требовали наград, а люди, участвовавшие в подавлении восстаний, наград лишались. Так, 12 апреля центральный исполнительный комитет Севастопольского совета направил предписание председателю судового комитета эскадренного миноносца «Счастливый»:

«Предлагается секретно, без оглашения, предложить кондуктору Митрофанову снять Георгиевскую медаль, полученную им за усмирение команды в 1905 году на крейсере “Память Азова”»[8].

В некоторых случаях речь шла не только о лишении наград. Офицеры, подавлявшие восстания первой революции, порой арестовывались, отдавались под суд. Эти действия сопровождались общественной дискуссией о событиях 1905-1907 годов. Вот о чем гласила резолюция собрания матросов, солдат и рабочих в Севастополе, собравшихся во дворе Черноморского экипажа 1 октября 1917 года:

«…обсудив вопрос о членах Севастопольского военно-морского суда: генерал-лейтенанте фон-Кетцере, генерал-майоре Твердове, генерал-майоре Федорове и подполковниках Богомольце и Фрязеновском, - признало их участниками палачей Николая Романова, принимавшими деятельное участие в приговаривании к смертной казни и в каторжные работы борцов за свободу в 1905-м и в 1912 годах, постановило: 1) требовать от исполнительного комитета Севастопольского совета в. и р. депутатов немедленно арестовать вышеназванных лиц»[9].

Однако политика памяти новых властей была не только реакцией на предшествующую политику старого режима. Во многих отношениях она определялась задачами конструирования новой революционной идентичности.

Историческое сознание революционных эпох определяется противоречивыми тенденциями. С одной стороны, революции стремятся считать себя началом новой эры, новой истории, и неудивительно, что революции, вслед за Великой французской, порой предлагают даже новое летоисчисление. С другой стороны, самосознание революции пытается утвердить политические ценности, обращаясь к авторитету великих предшественников. С помощью новой политики памяти и забвения конструируется революционное прошлое, делающее новый режим легитимным.

Любая власть стремится упрочить свое положение с помощью коллективной мнемотехники. Так, после февральской революции встал вопрос о создании новых общенациональных праздников. Старые, «царские», праздники отменялись, Министерству внутренних дел (МВД) поручалось выработать соответствующие предложения и представить их правительству. 11 мая 1917 года МВД направило свой проект для обсуждения в Министерство народного просвещения. Планировалось установить три общенациональных праздника: 19 февраля - «день освобождения крестьян от крепостной зависимости», 17 октября - «день установления в Российском государстве первого конституционного строя», и 27 февраля - «в память Великой российской революции, когда сам народ в лице исполнительного комитета Государственной Думы взял власть в свои руки». Предложение МВД было направлено в министерства юстиции и народного просвещения, а также в Святейший Синод, все ведомства отнеслись к нему сочувственно[10].

Как видим, чиновники Временного правительства пытались установить связь между революцией и российской либеральной традицией, - важным «местом памяти» 1905 года был избран день подписания манифеста, 17 октября.

Но даже для части либералов подобная «родословная» нового государства выглядела недостаточно революционно. Весьма умеренная севастопольская газета писала: «Как в лучах солнца тонут лучи звезд, так в лучах этих дней - 28 февраля - 2 марта - померкли и потонули дни 19 февраля и 17 октября»[11]. Очевидно, что свершившийся переворот рассматривался как совершенно уникальное событие.

В то же время левые силы возводили генеалогию революции к событиям революционного прошлого, особую роль здесь играла память 1905 года, прежде всего о вооруженных восстаниях, терроре и других формах активной борьбы со старым режимом.

Эта тенденция находила отзвук в массовом сознании. Показательно, что интерес к истории революционного движения нашел свое отражение и в выпуске кинофильмов в 1917 году. Компании Алексея Талдыкина, «Акционерное общество И. Либкина», «А. Дранков и компания» предлагали зрителям ленты «Азеф и азефовщина», «Бабушка русской революции (Мученица за свободу)», «Борцы за свободу», «Георгий Гапон», «Солнце свободы (Слава борцам за свободу)»[12]. Революционная традиция пользовалась спросом, рынок спешно этот спрос удовлетворял.

Популярностью пользовались и фильмы, посвященные восстаниям эпохи первой российской революции. В одной из газет Гельсингфорса сообщалось:

«Выходя из кинотеатра по Унионской улице, где демонстрировалась картина “Смерть лейтенанта Шмидта”… (2 матроса и 3 солдата): “Видите, товарищи, как ваш брат, армейская каша, дружно взяли на изготовку ружья для расстрела, не желающих расстрелять Шмидта матросов”, - дружелюбно говорит один из матросов солдатам»[13].

«Дружелюбная» реплика моряка может быть лучше понята, если учесть, что в сухопутных частях данной базы большим влиянием пользовались социалисты-революционеры, а команды военных кораблей были настроены более радикально, поддерживая большевиков, левых эсеров и анархистов. Между солдатами и матросами возникло известное соперничество, и те и другие стремились обосновать давность участия своего рода войск в освободительной борьбе. Ссылка на «свое» революционное прошлое «доказывала» справедливость современного политического курса.

Разные политические силы обращались к разным событиям и разным участникам политического процесса 1905 года. Даже вопрос об определении времени начала первой революции приобретал немалое политическое значение. Так, пропагандисты Партии социалистов-революционеров (ПСР, эсеры) вели отсчет с убийства министра внутренних дел Вячеслава Плеве: «15 июля 1917 года назначен день ПСР, потому что в этот день 1904 года рукой Егора Сазонова был убит министр Плеве, и в русской истории начался новый период - период беспощадной борьбы с царизмом, при конце которого мы присутствуем», - сообщал гельсингфорсский комитет партии[14].

Соответственно, сторонники партии эсеров призывали «довести до победного конца революцию, начатую 15 июля 1904 года», и оправдаться «перед тенями наших дорогих, погибших в ссылке, тюрьмах, на эшафоте, под пулями царских палачей товарищей»[15]. Очевидно, избрание такого «места памяти» социалистами-революционерами должно было способствовать укреплению авторитета партии.

Но лидеры левого, интернационалистского, крыла Партии социалистов-революционеров не желали отдавать революционное прошлое партии на откуп своим оппонентам. Напротив, террористический акт 1904 года рассматривался ими как призыв к наиболее радикальным политическим действиям в новых условиях. Вот как об этом писала газета левых эсеров:

«На могилах революционеров не плачут. На них клянутся продолжать борьбу за освобождение, первыми жертвами которой они были. Егор Сазонов погиб за социализм. Благоговейно дорожа его памятью, мы должны довести до конца дело освобождения труда, не останавливаясь и не изменяя ему. Как не изменяли ему те славные борцы, среди которых светится и личность Егора Сазонова»[16].

Ссылками на опыт 1905 года порой обосновывалась и антиклерикальная деятельность в 1917-м. Так, автор большевистской газеты писал: «…морские священники сыграли большую роль в 1905-м и 1906 годах в Кронштадте в арестах матросов»[17].

В то же время некоторые священники считали нужным вспомнить тех представителей своего сословия, которые участвовали в революции 1905 года. Так, на съезде духовенства и мирян Орловской епархии, который происходил в мае 1917-го, было решено «почтить память» местного священника, отца Высокопольского, сосланного в 1905 году на каторжные работы, учреждением стипендии его имени[18]. Можно предположить, что в условиях революции часть духовенства конструировала революционную генеалогию своего сословия, стремясь повысить его политическую роль, и, возможно, чтобы противостоять наступлению антиклерикализма.

Представители радикальных политических групп использовали память о революции для ограничения власти офицеров в армии и военно-морском флоте. В то же время некоторые представители офицерской корпорации боролись за свой авторитет, напоминая обществу об офицерах, участвовавших в революции. Так, морской офицер сообщал в редакцию севастопольской газеты о лейтенанте Борисе Никитенко, казненном в Кронштадте в 1906 году[19].

Ниже мы рассмотрим вопрос о том, как историческая память использовалась различными политическими силами на двух главных базах российского военно-морского флота - в Севастополе и Гельсингфорсе.

Культ героев «освободительного движения» получил особое распространение на Черноморском флоте. Началось движение по поиску неизвестных мест захоронений «борцов за свободу», казненных «старым режимом». Определенные инициативы предпринимали различные организации, но наряду с ними раскопки проводили различные энтузиасты, движение приобрело стихийный характер. Были найдены останки 11 матросов, расстрелянных в 1912 году. В Севастопольском совете обсуждался вопрос о перезахоронении «жертв революции, казненных в 1912 году». Делегатское собрание 25 апреля 1917 года высказалось большинством голосов за гражданские похороны. Но такое решение, по-видимому, вызвало протесты, и 29 апреля было решено «хоронить гражданскими похоронами, но и со священниками». Торжественное погребение состоялось в Севастополе 30 апреля[20].

Исполнительный комитет Севастопольского совета снарядил и специальную экспедицию на остров Березань, на котором были расстреляны лейтенант Петр Шмидт и другие руководители восстания на крейсере «Очаков» в 1905 году. Туда было послано посыльное судно «Принцесса Мария» с отрядом моряков. 16 апреля этой экспедиции удалось обнаружить захоронение. Гробы с телами «очаковцев» 6 мая были доставлены сначала в Очаков, а на следующий день - в Одессу[21]. Наконец, останки «борцов за свободу» 8 мая были перевезены в Севастополь. Когда корабль входил в бухту, все корабли Черноморского флота приветствовали его салютом и приспустили кормовые флаги, оркестры играли «Коль славен…». На флагманском корабле был поднят сигнал: «Вечная память борцам за свободу, павшим в 1905 году». По настоянию родственников погибших решено было устроить «смешанные» похороны - «гражданско-религиозные». В панихиде участвовали высшие представители духовенства города, захоронение было произведено в Покровском соборе Севастополя. Похороны представляли собой яркую оборонческую демонстрацию: рядом с хоругвями, красными знаменами и портретами лейтенанта Шмидта несли лозунги «Победа над Германией - путь к братству народов». Портреты Шмидта были и на многих красных знаменах[22].

В организации похорон в Севастополе активную роль играло командование Черноморского флота во главе с адмиралом Александром Колчаком, который использовал торжественную церемонию для укрепления своего влияния и распространения идей оборончества. Во время церемонии перезахоронения именно адмирал шел за гробом лейтенанта Шмидта[23]. В соответствии с приказом Колчака, имя Шмидта было присвоено клубу офицеров Черноморского флота[24]. Был создан также особый Фонд имени Шмидта, севастопольские чиновники, например, сдавали в него свои ордена[25].

Итак, ради достижения тактических преимуществ Колчак, возможно, неохотно, но активно и творчески способствовал развитию революционного культа лейтенанта Шмидта, наиболее известного «борца за свободу». Способствуя формированию подобной исторической памяти, адмирал временно укреплял свой политический статус, но вместе с тем он создавал такие правила политической игры, которые затрудняли его конечную победу.

В некоторых оборонческих резолюциях командование флота изображалось продолжателем дела революционеров 1905 года. Вот заявление служащих станции Сокологорное Южной железной дороги:

«Гордимся и верим, что славные потомки Шмидта и Матюшенко приложат все силы и разум довести войну до победоносного конца и удержат вырванную из рук тиранов свободу. Да здравствует славный Черноморский флот! Да здравствует адмирал Колчак! Да здравствует свободная Россия! Ура Черноморскому флоту и ее вождю, адмиралу Колчаку!»

Показательно, что газеты, сочувственно относившиеся к адмиралу, печатали такие воззвания[26]: Колчак воспринимался как славный продолжатель дела лейтенанта Шмидта. Вряд ли адмирал был в восторге от такой роли, однако отказываться от нее в сложившихся условиях было бы самоубийственно.

Весной 1917 года Черноморский флот был цитаделью оборонцев, которые пытались использовать авторитет местной революционной традиции для укрепления влияния в масштабах страны. Эта тема широко использовалась черноморской делегацией, организованной при поддержке Колчака, которая посетила Петроград, Москву, фронт с целью пропаганды военных усилий.

На одном митинге в Москве Федор Баткин, лидер делегации, эффектно заявил: «Товарищи, мы те, у кого был лейтенант Шмидт, матрос Матюшенко и предательски казненные матросы». После его речи, по предложению председателя, присутствующие стоя почтили память погибших за свободу матросов Черноморского флота и лейтенанта Шмидта. Вся аудитория пела: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» Корреспондент отмечал: «Впечатление потрясающее. Многие плачут…»[27]

Правда, вскоре обострилась ситуация и в самом Севастополе. Тогда черноморская делегация приняла «Обращение черноморской делегации ко всем частям флота, гарнизона и рабочим Севастополя». В нем содержался призыв крепить дисциплину, при этом делегация вновь апеллировала к авторитету революционной традиции: «Твердо верим, что идеи, заповеданные вам матросами Гладковым и Антоненко, кондуктором Частником и лейтенантом Шмидтом, святы и обязательны для всех вас…»[28]

Важным «праздником свободы» стал визит в Севастополь Александра Керенского, который так же пытался стабилизировать ситуацию на военно-морской базе и использовал для этого революционную традицию.

Утром 17 мая Керенский в сопровождении Колчака прибыл из Одессы на миноносце. Над бухтой реяли гидропланы. Керенский поднялся на борт флагманского корабля, где его ожидали высшие военные и гражданские чины, и произнес речь, в которой восхвалял «боевые и революционные традиции Черноморского флота» (именно такие выражения он использовал в своем выступлении). Министр призывал: «Светлая память лейтенанта Шмидта ближе вам, чем кому-либо, и я уверен, товарищи, что вы до конца выполните ваш долг перед страной». Затем последовала приветственная речь Колчака. После этого Керенский «инкогнито» съехал на берег и посетил Покровский собор, чтобы поклониться праху лейтенанта Шмидта и его товарищей. Министр возложил Георгиевский крест на могилу Шмидта[29].

При негативном отношении к орденам, получившим известное распространение уже в это время, возложение Керенским Георгиевского креста на могилу лейтенанта Шмидта воспринималось как кощунство: «…тайно посещает могилу и вместо венка возлагает царские кресты, которые выдавались палачам Шмидта в 1905 году». В мемуарах же участников событий действия Керенского описывались и как недостойное подражание традициям «старого режима»: «…по примеру царей, он возложил Георгиевский крест на могилу лейтенанта Шмидта»[30].

Но и после этого обращение к местной революционной традиции использовалось для укрепления оборонческих настроений. Так, будущий военный министр Временного правительства Александр Верховский, игравший в Севастополе заметную роль в первые месяцы революции, обратился 25 мая к офицерскому делегатскому собранию базы. Он с удовлетворением отмечал, что «…удалось поставить государственную идею в Севастополе на должную высоту, сделавшую Севастополь в третий раз светочем русской жизни: 1856-й, 1905-й и теперь, когда мы сказали первое слово о спасении родины»[31].

Память о первой российской революции в различных местах весьма отличалась. Для многочисленных солдат и матросов войсковых и флотских частей, дислоцированных в Финляндии, важнейшим «местом памяти» была Свеаборгская крепость. Расположенная на островах вблизи Гельсингфорса (Хельсинки) она была символом военного присутствия Российской империи в Великом княжестве.

В июле 1906 года в крепости вспыхнуло восстание. Главной силой восставших были роты 1-го полка свеаборгской артиллерии, к ним присоединились солдаты и моряки ряда других подразделений, а также финская Красная гвардия. В артиллерийских подразделениях давно нарастала напряженность. Повод создавала задержка демобилизации старших возрастов, ухудшение вещевого снабжения, слухи о злоупотреблениях интендантов и строевых офицеров. В гарнизоне возникли нелегальные кружки, которыми руководили офицеры, они были связаны с организациями социал-демократов и социалистов-революционеров. Роспуск Государственной Думы, призыв трудовиков и социал-демократов к вооруженной борьбе спровоцировали восстание, которое с точки зрения политического подполья было преждевременным. Восставшие захватили ряд островов, их тяжелая артиллерия обстреливала острова, удерживавшиеся войсками, верными правительству. Переломом стало прибытие военных кораблей, которые с безопасной для них дистанции открыли огонь по батареям повстанцев. Многие восставшие бежали с островов, которые были заняты пехотой.

Руководители восстания, в том числе офицеры Аркадий Емельянов и Евгений Коханский, были осуждены военным судом и расстреляны 22 июля 1906 года на Лагерном острове. Затем были осуждены еще две группы повстанцев.

Пленения и расстрела избежал один из руководителей нелегальных кружков Сергей Цион. В последующие годы он выступал в роли главного хранителя памяти о восстании. Уже в 1907 году в Гельсингфорсе была выпущена брошюра, в которой он излагал свою версию событий. Впоследствии Цион эмигрировал, жил в Западной Европе, поддерживал отношения с видными деятелями социалистического движения Франции и Великобритании.

В 1917 году разные силы по-разному вспоминали события более чем десятилетней давности. Для многих солдат, а особенно матросов, особая память о том времени оправдывала жестокое поведение по отношению к генералам и адмиралам. В большевистской прессе публиковались письма военнослужащих, которые, например, пытались объяснить убийство в дни февральской революции адмирала Адриана Непенина, командовавшего Балтийским флотом, как его жестокостью (действительной или приписываемой), так и исторической памятью. Вот письмо матроса линейного корабля «Павел I»:

«Вспомните, сколько было восстаний, и все они во флоте, во флоте. Сколько вешали, сколько гнило по тюрьмам, сколько расстреливали в Кронштадте в 1905-м и 1906 годах, со связанными проволокой руками, матросов грузили целыми баржами, вывозили в залив и пущенной миной с миноносца превращали все в кровавую пыль. Сколько потоплено так в заливе, что и могил их, если бы мы и хотели почтить их, не найдем. Владивосток, Севастополь, Петроград, Кронштадт, Ревель, Гельсингфорс - это все могилы лучших наших товарищей. Теперь на этих могилах, нашей “неорганизованностью” поднято знамя свободы»[32].

Интересно, что моряк не упоминал Свеаборга, хотя он мог видеть островную крепость с борта своего корабля. Возможно, это было связано с тем, что во время этого восстания флот как раз выполнил «контрреволюционную» роль, что было не очень приятно вспоминать матросам в 1917 году.

Память о восстании в Свеаборге все же была необычайно важна для формирования особой революционной идентичности русских солдат и матросов в Гельсингфорсе. Многие с гордостью отмечали, что крепость стала важным, чуть ли не главным, уникальным «местом памяти» российской революционной традиции.

События времен первой российской революции упоминались во время похорон повстанцев, погибших в марте 1917 года. Однако общественное мнение требовало более масштабных коммеморативных мероприятий. Местный активист писал в редакцию газеты:

«Постановлением Гельсингфорсского совета депутатов можно теперь же поручить составление истории восстания для возможно широкого распространения, определить место расстрела для постановки временного памятника, назвать батареи именами героев свеаборгского восстания 1906 года»[33].

Память о восстании 1906 года была важна еще в одном отношении: воспоминания о совместных действий финских красногвардейцев и российских военнослужащих можно было использовать для совместных политических акций. При этом разные политические силы выделяли различные аспекты истории первой революции. Большевики в большей степени, чем другие российские партии, проявляли солидарность с социал-демократами Финляндии. Поэтому Владимир Смирнов, например, на страницах большевистской газеты напоминал своим читателям о финской Красной гвардии и ее легендарном руководителе, капитане Иоганне Коке.[34]

Хранителями же памяти о свеаборгском восстании были, прежде всего, активисты партии социалистов-революционеров и артиллеристы 1-го полка (очевидно, что моряки и пехотинцы полков, подавлявших восстание, были менее заинтересованы в политическом использовании памяти о том событии).

Члены партии эсеров произвели разыскания и раскопки на Лагерном острове. Они обнаружили могилу с 24 захоронениями. Была обнаружена ленточка с матросской бескозырки, это, по мнению активистов, указывало на то, что могила принадлежит руководителям восстания[35].

29 апреля 1917 года на общем собрании группы сочувствующих ПСР прозвучало пожелание посетить всей группой братские могилы артиллеристов, матросов и минеров, «павших жертвою в борьбе за свободу 29 июля 1906 года». В воскресный день, 30 апреля, социалисты-революционеры организовали внушительную церемонию. Она была описана в статье «На дорогих могилах» и других заметках, опубликованных в местной эсеровской газете.

На Лагерный остров прибыли представители частей, участвовавших в восстании, других военнослужащих, их общее число составило примерно 2000 человек. Три оркестра попеременно играли революционные марши. Прозвучала Марсельеза, затем похоронный марш. После этого собравшиеся троекратно пропели «Вечную память».

Затем выступил матрос, бывший свидетелем казни (он привозил столбы, к которым привязывали осужденных перед расстрелом). В своем выступлении оратор специально подчеркивал, что повстанцы отказались покаяться, сказав: «Помните, товарищи, что мы погибаем за свободу».

Один из артиллеристов рассказал о событиях 1906 года «со слов очевидцев». Офицеру Емельянову, руководителю восстания, приписывались предсмертные слова: «Здесь будет посеяно семя, а взойдет колос».

Другие ораторы призывали доказать, как участники революции ценят «братьев-учителей». Они требовали помочь семьям погибших, назначив им пожизненные пенсии (прозвучало предложение ради этого отобрать пенсии у жен министров).

Особое место в выступлениях заняла тема памяти. Прозвучала идея создания в «свободной России» специального дня поминовения павших борцов за свободу. Предлагалось торжественно перезахоронить революционеров в более доступном и более почетном месте, соорудив внушительный памятник.

Участники церемонии дали клятву продолжить дело павших «борцов за свободу». Стоя на коленях, они слушали похоронный марш «Вы жертвою пали». Лейтмотивом выступлений ораторов были слова: «Дорога, по которой шли павшие товарищи, была узенькой тропинкой в терниях, но они открыли нам широкую дорогу, которая привела нас к свободе»[36].

Очевидно, эта церемония повлияла на процесс создания специальных институтов памяти на военной базе. В тот же день, 30 апреля, Гельсингфорсский совет постановил образовать специальную комиссию по увековечению памяти «жертв освободительного движения» 1906-го и 1907 годов[37]. Один из членов комиссии пытался собрать данные о казненных участниках восстания: через прессу он обратился с призывом сообщать все сведения о «погибших от произвола товарищах»[38]. Очевидно, этот проект не был особенно удачным, в последующих публикациях почти все погибшие назывались только по фамилиям.

Отдельные подразделения вновь и вновь требовали переноса могил с островов «на более почетное место» и даже организовывали для этого денежные сборы. Этот вопрос вновь был затронут в эсеровской прессе, от исполнительного комитета требовали выделения денег на финансирование перезахоронения и возведение памятника[39].

К памяти о восстании 1906 года эсеровская пресса Гельсингфорса возвращалась вновь и вновь. Летом местная газета опубликовала стихотворение капитана Аргамакова, посвященное памяти «борцов за свободу»:

Можно предположить, что офицер, публикуя подобное стихотворение на страницах газеты социалистов-революционеров, стремился укрепить свой авторитет в солдатской среде.

Подвиг павших героев вдохновлял и рядовых артиллеристов, также публиковавших свои стихи в эсеровской прессе. Рядовой Шубин напечатал стихотворение «Свеаборг»:

Между тем, в Гельсингфорс из эмиграции возвратился Сергей Цион и сразу же включился в местную политическую жизнь, став через некоторое время председателем Общефинляндского комитета Партии социалистов-революционеров. И свое участие в первой российской революции, и роль «хранителя памяти» о восстании 1906 года он использовал для борьбы за власть. В эсеровской прессе указывалось, что он «первый поднял знамя восстания в Свеаборге в 1905 году». Политическая деятельность в эмиграции также способствовала укреплению авторитета Циона. Отмечалось, что он является другом Лонгэ, членом Английской независимой рабочей партии. Подчеркивалось, что, «скитаясь за границей, товарищ Цион много работал в области женского вопроса, а также в области аграрной реформы»[42].

Цион выступал со своими воспоминаниями. Так, например, 25 июня 1917 года в Александровском русском театре состоялась его лекция на тему «Свеаборгское восстание и его значение для русской революции». В газете гельсингфорсских социалистов-революционеров печатались воспоминания Циона о восстании 1906 года[43].

Эта тактика была довольно удачна. Используя авторитет «борца за свободу», Цион вытеснил левых эсеров из редакции местной газеты социалистов-революционеров «Народная нива»[44]. События времен первой российской революции Цион использовал и для обоснования политической линии умеренных социалистов в 1917 году. В своей лекции он так объяснял причины поражения восстания 1906 года:

«…Разъединение произошло из-за того, что артиллеристы, не присоединяясь ни к какой политической партии, считали необходимым поднять восстание против правительства, так как дальше терпеть было нельзя. Матросы же, разделяя точку зрения артиллеристов относительно восстания, не поддержали их вовремя потому, что не получили указаний от ЦК партии с.-д., к которой они примыкали.

И вот это маленькое разногласие, маленькое недоразумение погубило все дело и этим отодвинуло зарю русской свободы на целых 12 лет.

Не то мы видим в февральские дни нынешнего года, когда вся демократия поднялась как один человек с единственной целью - с единственной целью - низвергнуть старый, ненавистный всем царский режим […] Это единение всех сил демократии вырвало из рук царизма главное средство его борьбы с революцией, заключавшееся в разъединении этих сил и направлении друг против друга, что имело место, когда матросы усмиряли тех, кого должны были поддержать. […]

Поэтому не будем же обострять отношений, не будем развивать разногласий, а постараемся найти общие средства, общие пути, которые объединили бы нас всех и повели бы к достижению наших целей, которые для всей русской демократии одни и те же: кончить войну и закрепить завоевания революции. Будем же помнить, что только в единении сила»[45].

Память о восстании была важна и для укрепления связи между солдатами и командным составом. Вот как Цион описывал события 1906 года в своих воспоминаниях:

«…в этот вечер был заложен фундамент для будущих событий, имевших потом место в Свеаборге, и заключен тот союз между свободными офицерами и свободными солдатами, благодаря которым через 12 лет Россия стала свободной»[46].

Этот прием - использование «уроков 1906 года» для оценки современной политической ситуации - использовался пропагандой социалистов-революционеров и позднее. Поражение восстания 1906 года объяснялось партийными разногласиями, что обосновывало необходимость общенационального единства в революционной стране:

«Большевики до самого момента восстания спорили, как они будут перестраивать Россию… когда Свеаборг восстал, они долго не решались дать соответствующие директивы свеаборгскому флотскому экипажу и флоту, стоящему на рейде, а когда они появились, то было уже поздно. Разгром 1906 года да послужит нам уроком»[47].

29 июня 1917 года, в день полкового праздника 1-го артиллерийского полка, на Лагерном острове было устроено шествие к могилам погибших в 1906 году. Состоялся митинг, были возложены венки. Среди выступавших были, в частности, лидер эсеров Гельсингфорса и представитель финской Красной гвардии. На митинге выступил и Цион, избранный к этому времени командиром батальона артиллерийского полка. Он использовал событие для призыва к укреплению дисциплины: в тяжелое время поражения революции «одно давало бодрость героизма: осознание того, что на этом самом месте, не где-нибудь, а на этом месте, воссоздастся свободная армия, которая не пойдет расстреливать революционеров, а пойдет, если надо, умирать за революцию». Цион указывал на опасность контрреволюции и выражал уверенность, что все двинутся в случае нужды, независимо от партийных оттенков, «под знаменами, которые оставили нам наши товарищи, павшие под пулями царских палачей».

Представитель Английской независимой рабочей партии рассказал присутствующим о святыне английского королевского военно-морского флота - могиле адмирала Нельсона. Но, продолжал он: «…те славные борцы за свободу, перед могилами которых мы только что шли, отдали свою жизнь за нечто, что гораздо выше родины, - за всеобщий мир, за свободу всего человечества». Неудивительно, что речь британского социалиста вызвала аплодисменты всех присутствующих. В заключение один русский оратор призвал организовать издание брошюр с портретами павших борцов, прибыль от продажи которых пойдет на памятник. Он также призвал привлечь к ответственности тех, кто участвовал в подавлении восстания, но не пришел в 1917 году на помощь при розыске могил. В газете социалистов-революционеров печатался уточненный список казненных, однако многие из них были известны только по фамилиям[48].

Упоминание об ответственности лиц, подавлявших восстание, могло прочитываться как угроза. Действительно, память о восстании 1906 года повлекла и политические репрессии. В воскресенье, 2 июля 1917 года, секцией по охране народной свободы при исполнительном комитете Гельсингфорсского совета были проведены аресты некоторых офицеров свеаборгского гарнизона. Были арестованы командир 1-го артиллерийского полка, подполковник Кованько; начальник хозяйственной части 1-го артиллерийского полка, подполковник Ларионов; начальник хозяйственной части артиллерийского склада Горюнов; представитель сухопутного фронта при штабе командующего флотом, капитан Дудицкий; начальник электротехнического отделения, капитан Мачигин; командир батальона 2-го артиллерийского полка, капитан Бастамов; командир батальона 1-го артиллерийского полка, секретарь полкового комитета, капитан Бастраков. Отмечалось, что эти офицеры, «прославившиеся» в 1906 году как «подавители» восстания в Свеаборге, будут преданы гласному суду. Указывалось, что эти люди, «представляющие грозную контрреволюционную силу», были назначены на свои посты комендантом крепости[49].

Затем в газете появилось сообщение об обстоятельствах, предшествовавших этому аресту. В секцию по охране народной свободы Гельсингфорсского совета поступило заявление 8-й роты 1-го артиллерийского свеаборгского полка с обвинением офицеров в активном участии в подавлении свеаборгского восстания 1906 года. Обвинение основывалось на официальных документах - рапортах арестованных офицеров, поданных ими начальству, в которых описывалось их личное участие в подавлении восстания. Заметка кончалась не очень понятным заключением: «Компрометирующие документы не имеются у некоторых, и эти, должно быть, будут освобождены в непродолжительном времени»[50].

Однако солдаты 8-й роты направили в газету свое опровержение. Они утверждали, что арест был произведен исполкомом Гельсингфорсского совета накануне получения их заявления, в котором, к тому же, рота вообще не требовала ареста этих офицеров, более того, имена их там не упоминались[51].

В прессе появилось письмо, подписанное псевдонимом «Возмущенный». Автор утверждал, что арест офицеров был инспирирован Ционом, который тем самым сводил счеты со своими недругами, между тем как лица, принимавшие более активное участие в подавлении восстания 1906 года, остались на свободе. Цион в газете эти обвинения отвергал[52], хотя, конечно, нельзя исключать возможности того, что он сыграл некую роль в арестах, стремясь укрепить свое положение в полку и гарнизоне.

В конце июля состоялась еще одна церемония, посвященная восстанию. 29 июля 1917 года, в день одиннадцатой годовщины расстрела на Лагерном острове, была устроена гражданская панихида, в которой участвовали представители исполнительных комитетов различных советов и военнослужащие двух артиллерийских полков. Организаторы панихиды обеспечили специальный рейс парохода. К могилам были возложены венки, оркестр исполнил похоронный марш. После произнесения речей собравшиеся пропели похоронный марш и «Вечную память». Газета левых эсеров «Социалист-революционер» сообщала, что ораторы призывали «стоять на страже красного знамени социализма, которое было поднято 11 лет назад»[53]. Таким образом, антимонархическое восстание рассматривалось как пролог социалистической революции. Память о восстании 1906 года использовалась левыми социалистами для радикализации политического процесса.

В то же время явка на памятное мероприятие была знаком революционной лояльности. Сторонники социалистов-революционеров отмечали, что на нем присутствовало мало офицеров, явились лишь несколько, включая капитана Аргамакова (автора упоминавшегося стихотворения)[54]. Артиллерийские полки рассматривались как некое сообщество памяти, а неучастие в коммеморативной акции ставило под сомнение и политическую благонадежность, и полноправное участие в коллективе.

Политика памяти, проводившаяся, прежде всего, комитетами свеаборгских артиллеристов, вдохновляла и представителей других частей. Солдаты Владивостокского крепостного минного батальона, дислоцированного в Гельсингфорсе, в день батальонного праздника так же вспоминали участие своей части в событиях первой российской революции. Они, как писал батальонный фельдшер Гладков, почтили память «великих борцов» «коленопреклонением» и пением похоронного революционного гимна. Гладков предлагал вспомнить о могилах во Владивостоке, произвести сбор на устройство постоянного памятника (там уже был воздвигнут временный обелиск), навести справки, узнать фамилии павших товарищей, разузнать о местонахождении их семей и просить Временное правительство об обеспечении (материальном) семей товарищей, павших в декабре 1907 года. В основу фонда на устройство памятника Гладков отчислял 10% своего жалования[55].

Тема исторической памяти вновь обострилась в Гельсингфорсе в период выборов в Учредительное собрание. Цион, кандидат от социалистов-революционеров, вовсю использовал свою репутацию участника революции 1905 года, который «первым поднял знамя восстания в Свеаборге». Большевики его роль ставили под сомнение:

«Цион, быть может, имел некоторое отношение к предварительной подготовке этого восстания, но оно было поднято мучениками Емельяновым и Коханским, положившим жизнь свою за други свои. Эти офицеры, а также и казненные, и замученные на каторге солдаты были подлинными руководителями свеаборгского восстания, им подобает вечная слава и вечная благодарность потомства, а не г. Циону, который во дни восстания чуть ли не один раз съездил на несколько часов в Свеаборг, куда он больше не возвращался, отправившись в Гельсингфорс за съестными припасами. Само собой разумеется, революционеры не обязаны во что бы то ни стало отдаваться в руки своих палачей. Но г. Цион в дни восстания не проявил того мужества, которое давало бы ему теперь право приписывать славу главного руководителя свеаборгского восстания. Цион в 1905-1906 гг. был сначала с.-д., но, не поладив с подлинными партийными работниками, сделался эс-эром. Вообще, это страшный болтун и фантазер»[56].

В то же время большевики подчеркивали особую революционную роль Свеаборга, они льстили своим избирателям, культивируя особую, элитарную позицию. Но обращаясь к прошлому, они требовали, чтобы избиратели заняли самую радикальную позицию:

«Свеаборжцы! В 1906 г. первыми в Финляндии загудели ваши пушки за свободу. Свеаборг занял почетное место в истории нашей революции. Снова льется кровь рабочих, солдат и матросов. Докажите, что в вас не умер еще дух вооруженного восстания! Поддержите партию пролетариата и крестьянской бедноты - партию большевиков»[57].

Политическая топография «мест памяти» 1905-1907 годов создавалась в результате конфликтов разного уровня и разного характера.

Прежде всего, радикально перечерчивалась та «карта» событий 10-12-летней давности, которая создавалась старым режимом.

Другое измерение политической борьбы, связанное с политикой памяти, - это противостояние оборонцев разного толка и радикальных социалистов. И в Севастополе, и в Гельсингфорсе инициатива проведения коммеморативных акций принадлежала умеренным политическим силам. Это было связано с рядом обстоятельств. После февральской революции, в условиях двоевластия, умеренные социалисты все активнее становились важной составляющей «партии власти». Соответственно, именно им пришлось «изобретать традицию» нового режима. Со временем умеренные политические силы, социалисты и несоциалисты, испытывали все возрастающее давление со стороны большевиков и других радикальных социалистов. В этих условиях именно активная политика памяти была важным ресурсом конструирования революционной легитимности.

Однако умеренным социалистам и тем более оборонцам-несоциалистам было сложно монополизировать память о революции 1905 года - права на нее возлагали и левые социалисты. «Места памяти», создававшиеся и «перестраивавшиеся» в ходе политических конфликтов 1917 года, вполне могли стать выгодным плацдармом для политических наступлений большевиков и их союзников, ресурсом для радикализации политического процесса.

Впоследствии память о революции 1905 года стала важным элементом политической культуры советского режима. Не только социалисты-революционеры, Керенский, но и даже адмирал Колчак косвенно влияли на создание мифов, ритуалов и символов, успешно использовавшихся большевиками для легитимации своей власти.

1) Abraham R. Alexander Kerensky: The First Love of the Revolution. London, 1987. P. 50.

3) Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 29 марта.

4) Российский государственный архив Военно-морского флота (далее - РГА ВМФ). Ф. 249. Оп. 1. Д. 103. Л. 101.

5) РГА ВМФ. Ф. Р-181. Оп. 1. Д. 43. Л. 144.

6) РГА ВМФ. Ф. 249. Оп. 1. Д. 103. Л. 243.

8) РГА ВМФ. Ф. Р-181. Оп. 1. Д. 39. Л. 31; Д. 43. Л. 45.

10) Российский государственный исторический архив. Ф. 797. Оп. 86. Д. 21. Л. 64; Ф. 1284. Оп. 187. Д. 1. Л. 1-11.

12) Сине-фоно. 1917. № 11-12. С. 26-27, 35, 97; Великий кинемо: Каталог сохранившихся игровых фильмов России, 1908-1919. М., 2002. С. 364, 370.

13) Кононов Гр. С натуры // Прибой. 1917. 6 (19) августа.

16) Социалист-революционер (Гельсингфорс). 1917. 15 (28) июля.

18) Рогозный П.Г. «Церковная революция» в Орловской епархии: К изучению социально-политической борьбы внутри Российской Православной Церкви после Февральской революции // Новая политическая история: Сб. науч. работ. Серия «Источник. Историк. История». СПб., 2004. Вып. 4. С. 215.

19) Миткевич А. Письмо редактору // Крымский вестник. 1917. 11 мая.

20) Жуков В.К. Черноморский флот в революции 1917-1918 гг. М., 1932. С. 21-24; РГА ВМФ. Ф. Р-181. Оп. 1. Д. 15. Л. 143, 144.

21) Фотографии, на которых изображалась перевозка гробов на корабле и торжественная встреча в Одессе, были опубликованы в петроградском иллюстрированном журнале «Нива» (Нива. 1917. № 21. С. 211, 212).

23) Верховский А.И. На трудном перевале. М., 1959. С. 236; Крымский вестник. 1917. 11 мая.

24) Плотников И.Ф. Александр Васильевич Колчак: Исследователь, адмирал, верховный правитель России. М., 2002. С. 70.

30) Платонов А.П. Черноморский флот в революции 1917 года и адмирал Колчак. Л., 1925. С. 79; Жуков В.К. Указ. соч. С. 50.

33) Известия Гельсингфорсского совета депутатов армии, флота и рабочих Свеаборгского порта. 1917. 31 марта.

34) Смирнов В. По Финляндии. Красная Гвардия // Волна. 1917. 10 (23) мая.

41) Там же. 31 мая (13 июня).

43) Там же. 24 июня (7 июля); 9 (22) июля; 11 (24) июля; 12 (25) июля; 14 (27) июля; 15 (28) июля; 16 (29) июля; 23 июля (5 августа); 25 июля (7 августа); 28 июля (10 августа); 5 (18) августа; 12 (25) августа; 13 (26) августа; 15 (28) августа; 18 (31) августа.

49) Волна. 1917. 5 (18) июля; Народная нива. 1917. 5 (18) июля.

53) Там же. 29 июля (11 августа); Социалист-революционер. 1917. 5 (18) августа.