[стр. 106 – 128 бумажной версии номера]

 

Константин Александрович Пахалюк (р. 1991) – аспирант кафедры политической теории МГИМО(У) МИД России.

 

Что значит «забытая»?

Отношение к Первой мировой войне в России заметно отличается от ее восприятия в большинстве других стран-участниц, включая бывших членов Антанты. Так, в Австралии и Новой Зеландии мировая война превратилась в национальный «учреждающий миф». Значительное внимание ей уделяется и во Франции, хотя ее вехи и оттенены событиями Второй мировой, порой теряясь среди других значимых дат[1]. В Великобритании о значимости Первой мировой войны свидетельствует публичная полемика, начавшаяся после программной статьи министра образования Майкла Гоува, в которой он обрушился с критикой на «левых историков», мешающих, по его словам, сохранению памяти об этой войне как о национальном триумфе[2]. За всеми подобными спорами просматривается более широкий процесс размывания национально-героических нарративов прошлого.

Особенность России заключается в том, что к началу XXI века Первая мировая так и не была в полной мере вписана в общенациональный исторический нарратив, а значимые места ее памяти в стране вообще отсутствовали. Именно потому столетие 1914 года прошло под лозунгом возрождения памяти о «забытой войне». Лежащий за этим эпитетом метафорический образ[3] редко подвергался рефлексии, а официально задаваемый «фрейм» устраивал большинство участников. Патерналистски ориентированное государство получило возможность проявить заботу о «национальном сознании» и продолжить взятый еще в середине 2000-х курс на расширение границ политически приемлемого прошлого и детализацию тезиса о непрерывности 1000-летней российской государственности[4]; для многих общественных деятелей это стало хорошим аргументом, позволяющим привлекать государственное финансирование. Тем самым атрибут «забытая» определил ключевые черты того дискурса, который структурировал обращение к теме Первой мировой войны в российском публичном пространстве.

Ирония заключалась в том, что, чем больше говорили о «забытой» войне, тем меньше она казалась таковой. Тем более, что за сто лет сформировалась весьма солидная историография, а определение «забытая» указывало скорее на разрыв между значимостью самой войны для истории России и ее слабым отражением в социальной и культурной памяти. Социологические опросы, проведенные в 2014–2015 годах, подтверждают эту гипотезу[5]. Речь идет не о том, что люди не знают об этой войне в принципе; скорее она не имеет собственного «лица», оставаясь поглощенной революционными событиями 1917 года и гражданской войной. Пользуясь терминологией Яель Зерубавель, можно утверждать, что Первая мировая обладает «низкой коммеморативной плотностью»[6].

Тезис о «забытой войне» получил популярность в 1990-е, когда в стране началась «реабилитация» дореволюционного прошлого; на этой волне большевиков нередко обвиняли в намеренном уничтожении памяти о «великой войне» и ее героях[7]. Вместе с тем было бы ошибкой полагать, что указанный тезис применялся исключительно для того, чтобы усилить критику советского прошлого и противопоставить советской истории историю имперскую[8]: такая логика была больше характерна для приверженцев националистических и имперских настроений, а также для тех, кто воспринял воззрения части русской эмиграции, оставшейся верной неприятию коммунистической России[9]. В 1990-е годы подобная позиция в целом вписывалось в линию, проводимую администрацией президента Бориса Ельцина и направленную на преодоление советского наследия. В 2000-е по мере укрепления государственного патриотизма все активнее становились те силы, которые пытались уйти от противопоставления советского и российского, фокусируя внимание на «сильной национальной государственности».

Вместе с тем тезис о «забытой войне» нуждается в определенном уточнении, поскольку он подразумевает, будто бы до 100-летнего юбилея Первая мировая была объектом исключительно научного интереса, ограниченного сообществом историков. В действительности процесс коммеморации в 2014–2016 годы опирался на те подходы, дискурсы и культурные практики, которые появились гораздо раньше.

 

Память о Первой мировой до и после революции

Истоки формирования коллективной памяти о Первой мировой отсылают к 1914–1917 годам, когда и официальными, и общественными структурами предпринимались попытки заложить основы будущей памяти о войне. Общий тон задавали две дополнявшие друг друга тенденции: с одной стороны, героическая пропаганда, с присущим ей императивом сформировать общенациональный пантеон героев; с другой стороны, человеческое стремление почтить погибших. Работа официальных учреждений и энтузиастов сосредотачивалась на (а) сборе официальных документов и личных источников, формирующих массив данных для последующего изучения военного опыта[10]; (б) на сборе трофеев и иных предметов войны как материальных символов могущества русского оружия; (в) на создании музеев; (г) на обустройстве братских захоронений во внутренних губерниях страны, где хоронили умиравших в госпиталях или привезенные с фронта тела погибших. Отметим, что первый гражданский памятник воинам Первой мировой появился в 1916 году в Вязьме (Смоленская губерния), а в начале 1917-го в Петрограде открылся Музей мировой войны и революции[11].

Одновременно усилиями журналистов велась работа по формированию общественного восприятия войны: пресса задавала общую рамку, позволявшую понимать происходящее, выделяя одни события и предавая забвению другие. Именно таким путем были созданы образы казака Козьмы Крючкова (первый Георгиевский кавалер), авиатора Петра Нестерова (первый в мире воздушный таран), сестры милосердия Риммы Ивановой (повела в атаку солдат и получила орден Святого Георгия 4-й степени), «женского батальона» Марии Бочкаревой (сформирован Временным правительством в 1917 году из женщин-доброволиц в пропагандистских целях и для предотвращения революционного разложения армии). Выделенные образы обладают современным звучанием: спустя сто лет из-за яркости и удобства их заимствуют, причем без критического осмысления, нынешние российские журналисты и деятели искусств.

События революционного 1917 года и гражданской войны привели к резкому повороту в восприятии Первой мировой войны. Героический нарратив, правда, сохранился среди русских эмигрантов, однако даже там память о событиях 1914–1917 годов испытала на себе воздействие последовавшего гражданского конфликта. В эмигрантской мифологии героями Первой мировой прежде всего оказались те, кто в 1918–1921 годах участвовал в Белом движении. Это проявилось, в частности, на страницах официального печатного органа Русского общевоинского союза, журнала «Часовой», где героизм в «великой войне» позитивно дополнял биографии героев антибольшевистского движения. Те же, кто перешел на службу к «красным», были недостойны прославления. В определенной степени гражданская война виделась в качестве продолжения Первой мировой, которая, как отмечал Борис Колоницкий, считалась «настоящей», «чистой», «справедливой»[12]. Не будем забывать и о том, что большая часть эмигрантов осела в странах Антанты, а потому формируемый нарратив содержал определенную прагматику: он обозначал роль русской армии в общей победе и тем самым повышал символический статус офицеров-эмигрантов в глазах принявшей их стороны.

В советской России память о Первой мировой «потеснили» события октябрьской революции, которые стали «учреждающим мифом» для молодого государства. Если в эмиграции ветераны еще могли относительно свободно повествовать о своем боевом опыте, то в Советском Союзе делать это можно было только по строго установленным правилам публичного дискурса. Тем самым многие фронтовики были обречены на молчание, и уже в 1928 году историк Михаил Покровский говорил о забвении этой войны[13]. Можно предположить, что участники Первой мировой предпочитали не вспоминать о травмирующем фронтовом опыте, а предлагаемый официальный нарратив в целом устраивал бывших солдат, «загоняя внутрь» тяжелые воспоминания, но при этом предлагая и своеобразную компенсацию в виде победы социалистической революции, «отмщения» ведшим их на смерть классовым противникам.

В официальной советской историографии Первая мировая получила наименование «империалистической», а в разряд «новых героев» попали те деятели, которые занимали антивоенные позиции. Сама война описывалась как «катализатор» объективных социально-политических противоречий, которые закономерно привели к торжеству «Великого Октября», а преступлениям капитализма противопоставлялись страдания рабочего класса. Тем самым легитимировалась пораженческая позиция большевиков, а вместе с ней и многочисленные случаи отказа солдат идти в бой или добровольной сдачи в плен. В 1920–1930-е годы официальный взгляд на войну развивался в русле пролетарского интернационализма. Отсюда следовал акцент на страданиях простого солдата, предательском поведении командования и политического руководства, бессмысленности войны – что якобы и делало неизбежным превращение ее из империалистической в гражданскую, а рядового фронтовика преобразовывало из «жертвы режима» в «пламенного революционера». В 1930-е эти сюжеты по сути были обязательными для советских писателей и отслеживались цензурой[14]. Заметим, что подобный взгляд был весьма близок к западной пацифистской литературе того времени.

Если в европейских государствах процессы коммеморации были сопряжены с данью памяти погибшим, то в Советском Союзе официальное обращение к прошедшей войне подчинялось пропагандистско-идеологическим мотивам: например, в советских газетах о Первой мировой упоминали только тогда, когда нужно было подчеркнуть миролюбие СССР во враждебном окружении[15]. Наиболее показательными были кампании, организуемые к 1 августа – «международному антивоенному дню». Так, в 1924 году в специальных методических указаниях предполагалось провести агит-суд над виновниками войны. Само мероприятие, судя по описанию, напоминало театрализованное действо, в ходе которого альтернативные трактовки события подвергались уничтожающей критике[16]. Кроме того, 27 июля – 4 августа того же года была проведена «неделя борьбы против войн». Характерен центральный лозунг «стихийных» митингов, организованных 2 августа: «Спасение мира от новых войн – в диктатуре пролетариата». Ответственность за войну и ее ужасы возлагалась на капиталистические правительства, в то время как захват власти пролетариатом трактовался как способ предотвращения войн. Любопытно, что тяжелое экономическое положение Страны Советов приписывалось тем разрушениям, которые принесла Первая мировая[17].

Однако нет оснований полагать, что предлагаемый пропагандой нарратив в полной мере подменил собой память о войне. Он лишь формировал определенное символическое единство и предлагал язык для публичной артикуляции опыта, но полноценно влиять на личную память не мог. Несмотря на то, что в публичном пространстве иные интерпретации вытеснялись на периферию, в 1920-е годы продолжали существовать организации инвалидов войны, пострадавшим выплачивались государственные пенсии, а в Красной армии служило немало ветеранов, которые не собирались забывать о недавнем прошлом. В 1926 году похороны генерала Алексея Брусилова превратились в торжественную церемонию, в ходе которой совмещались советские, имперские и религиозные символы. Более того, в 1920–1930-е издавалось немало литературы, посвященной изучению опыта прошедшей войны. И, хотя авторы подобных публикаций следовали принятым правилам военно-исторических исследований, превращая боевые действия в совокупность планов, схем, расчетов, передвижений и маневров, даже этим «сухим языком» удавалось порою воздавать должное памяти о героях[18]. В воспоминаниях, выходивших в 1920–1930-е, также присутствовала тематика героизма, однако это был все же «трагический героизм», поскольку его вписывали в общую рамку «бессмысленной» и «жестокой» войны[19]. В начале 1920-х, когда советская дипломатия пыталась выйти из изоляции и отвергнуть претензии Запада на реституцию национализированной собственности, в ряду ее аргументов звучали и упоминания о вкладе России в общую победу Антанты[20].

Отношение к Первой мировой войне изменилось в конце 1930-х – начале 1940-х; это происходило по мере того, как советское государство возвращалось к имперско-патриотическому дискурсу. Под влиянием изменившейся международной обстановки менялась тональность пропаганды: рассуждая об ответственности за развязывание войны, советские пропагандисты смещали акцент с «мирового империализма» на Германию. Обозначилась и определенная реабилитация царской России: теперь речь шла не о войне «империалистов против рабочего класса» (что оправдывало идеологию пораженчества), а о столкновении наций; соответственно, нарратив страдания постепенно вытеснялся рассказом о подвигах простого солдата[21]. Чаще стали вспоминать и о роли России в спасении союзников – например, в связи с событиями в Восточной Пруссии в 1914 году. В 1939-м, к 25-летию начала Первой мировой, газета «Красная звезда» подробно писала о героизме русских солдат[22]. Тогда же вышел сборник художественных произведений, который предварялся характерной вступительной статьей: помимо типовых фраз об интернационализме, империализме, предательстве генералов и тяготах фронта, в ней обозначались и такие сюжеты, как героизм русского солдата и его роль в спасении союзников от разгрома[23].

В годы Великой Отечественной войны пропаганда остро нуждалась в героических примерах из прошлого, часть которых заимствовалась из эпохи 1914–1917 годов. Центральное место отводилось личности генерала Алексея Брусилова, который был вписан в «официальный пантеон» национальной воинской славы: его мемуары неоднократно переиздавались, полководческое искусство возвеличивалось в научных и популярных публикациях, а также в художественных произведениях. Вся эта кампания была свернута лишь после того, как во второй половине 1940-х обнаружилась ранее неизвестная версия мемуаров генерала, содержавшая весьма нелицеприятные оценки советской власти. Повторная «реабилитация» Брусилова состоялась во времена Никиты Хрущева, когда отмечалось 50-летие Первой мировой войны[24].

В 1941–1945 годах произошли изменения в организации РККА, которые воспринимались как «возрождение» преемственности с дореволюционной традицией: появились гвардейские части, ввели погоны и офицерские звания. Более того, предлагались проекты воссоздания Георгиевского креста – главной солдатской награды царской эпохи. На столь радикальные шаги советское правительство не решилось, но в 1943 году был учрежден «солдатский» орден Славы, который носился на «георгиевской» ленте и в общей наградной системе занимал то же место, что и Георгиевский крест в царское время. Более того, судя по сохранившимся фотографиям, некоторые офицеры на завершающем этапе Отечественной войны надевали на советскую форму былые награды. Подобная практика официально не приветствовалась, однако и не запрещалась, по-видимому, будучи оставленной на усмотрение командиров отдельных частей.

Проведение параллелей между мировыми войнами в позднее советское время стало распространенной практикой, обосновывающей преемственность воинских традиций. Нельзя сказать, что подобные сравнения поощрялись, но в целом они считались вполне приемлемыми, когда речь заходила о героизме простого солдата. Например, мемуары о Первой мировой войне, изданные после 1945 года, отличает стремление авторов примирить ценности «старорежимного» патриотизма с духом революции. Доблестная служба в императорской армии утратила оттенок контрреволюционности, от которого следовало открещиваться, а патриотические чувства 1914–1916 годов во многом реабилитировались. В качестве примера можно сослаться на фильм-интервью «Маршал Советского Союза Рокоссовский» (1970), в котором генерал Афанасий Белобородов, рассказывая об одном из эпизодов битвы под Москвой, говорит следующее: «На этом участке дрался 31-й гвардейский стрелковый полк, которым командовал командир полка…» Рокоссовский его перебивает: «Да, я помню, вы говорили о нем. Это такой один из боевых…» Белобородов весьма воодушевляется: «Да, да. Командир полка – полковник Николай Гаврилович Докучаев. Это боец старой царской армии, в гвардии служил и в Первую мировую воевал в гвардейских частях. И потом стал командиром полка. Там был солдатом, а здесь командиром полка советской гвардии был»[25].

Подводя промежуточный итог, отметим, что в советское время сформировался ряд форм обращения к Первой мировой войне в публичном пространстве: 1 августа стало памятной датой, все больше героизировался образ Брусилова, поощрялась преемственность воинских традиций. В рамках последней в 1940-е была возрождена память о летчике Петре Нестерове. Уже в период перестройки, в 1987 году, в Нижнем Новгороде, а в 1990-м в Киеве ему были открыты памятники. Конечно, все это не отменяет того факта, что память о Первой мировой оставалась маргинальным явлением. В свете сказанного кажется интересным, что праздник 23 февраля – официальный день Красной армии, – связанный именно с событиями Первой мировой войны, а именно с наступлением немцев на Псков, в общественном сознании и официальной пропаганде четко ассоциировался с гражданской войной.

 

1990–2000-е: память и общественная инициатива

С распространением политики гласности и распадом СССР началось бурное переосмысление прошлого. Конечно, в 1990–2000-е годы основное внимание было сосредоточено на событиях Великой Отечественной войны, сталинских репрессий и гражданской войны. Центральным был и, пожалуй, остается вопрос об отношении к советскому прошлому, а потому неудивительно, что имперская эпоха (включая Первую мировую) нередко воспринималась как желаемый идеал. Впрочем, сама война по-прежнему оставалась малоизвестной широкому кругу россиян.

Интересен процесс формирования различных пространств памяти, в рамках которых обращение к теме Первой мировой обретало собственную перспективу. Разница в расстановке акцентов и оценке значимости событий, на наш взгляд, задается исходной прагматикой. В частности, речь идет о символическом конструировании Первой мировой в семейной памяти, в военно-исторической реконструкции, в возрождаемых традициях исторического краеведения. Во всех указанных случаях нам принципиально важно не то, что именно говорят о Первой мировой войне, но скорее как это делается, посредством какого инструментария и с какой целью. Причем речь должна идти не только о дискурсе как о форме, создающей значения; не менее важны телесное соприкосновение с прошлым и порождаемая им эмоциональная связь. В рамках семейной истории такая связь опосредована сохранившимися реликвиями, в военно-исторической реконструкции – предметами униформы и вооружения, в историческом краеведении – памятниками и захоронениями. Все перечисленное определяет специфику коллективных представлений о прошлом, которые не могут восприниматься как «чистое пространство смысла», подверженное исключительно собственной динамике. Ниже я постараюсь кратко охарактеризовать современное бытование каждого из пространств памяти, которые на практике, конечно, взаимно пересекаются.

1) Семейная история. Исходным пунктом, как правило, здесь выступают сохранившиеся реликвии того времени (зачастую фотографии, реже – письма и дневники) или устные предания. Обращение к Первой мировой задавалось прежде всего стремлением разобраться с боевым путем предка; отсюда пристальное внимание к порядку прохождения службы, деталям боевых действий, преувеличенное порой отношение к личному вкладу в победу, а также некритическое восприятие различных документов, особенно наградных. Именно из интереса к персональной, семейной истории вырастает идея составления книг памяти.

2) Возрождаемые традиции казачества, православия, воинской славы. «Казачья» оптика предполагает прославление героев-казаков; о значимости военных событий для формирования казачьего сообщества свидетельствует, например, скандал, произошедший в городе Ессентуки в 2011 году, когда 83-летний пенсионер объявил голодовку из-за того, что власти города отказались устанавливать памятную доску в честь казаков – Георгиевских кавалеров[26]. Тем не менее акцент на казацкой доблести не только сводит историю Первой мировой к сугубо военным действиям, но и позволяет обходить стороной вопрос о том, какой была реальная роль казачьей кавалерии в эпоху массовой и индустриальной войны. В настоящее время раздел о героях-казаках стал неотъемлемой частью региональных учебников истории в некоторых южных регионах. Как правило, вместо связного нарратива перед учениками предстает разношерстное собрание фактов и сведений, призванных зафиксировать героизм казаков[27].

В контексте православной традиции Первая мировая война рассматривается как духовный подвиг русского воинства. Здесь постоянно подчеркивается роль военных священников (зачастую на основе пропагандистских материалов того времени) и православных реликвий, связанных с той войной (в конце 2000-х началось прославление последней воинской иконы императорской России – Августовской Божией матери). С той же традицией связано возведение мемориальных храмов – в честь павших в годы Первой мировой в 2014-м в Нижнем Новгороде была освящена часовня, а в ноябре 2016-го в Гусеве Калининградской области появился храм-памятник, – а также участие представителей духовенства в памятных церемониях на сохранившихся захоронениях Первой мировой. Отметим, что в 2000-е в казачьих регионах местным участникам войны 1914–1917 годов стали посвящать мемориальные доски на стенах православных храмов.

Наконец, отметим, что вехи Первой мировой войны использовались для создания воинских традиций в современной российской армии. Так, в 1999 году Днем дальней авиации стало 23 декабря, поскольку именно в этот день 1914 года была учреждена эскадра военных кораблей, на вооружении которой состоял первый в мире тяжелый бомбардировщик «Илья Муромец». В 2014 году в Москве Российским военно-историческим обществом (РВИО) был открыт памятник Дальней авиации, в оформлении которого отразилась история ее основания.

3) Историческое краеведение. В данной сфере особо выделяется Калининградская область (северная часть бывшей Восточной Пруссии), поскольку это единственный регион современной России, где в те годы шли активные боевые действия. Их «наследием» стали более 1000 индивидуальных и братских захоронений, не считая различных обелисков, установленных в 1920–1930-е в честь немецких солдат. Многие из них были разрушены в ходе боев 1944–1945 годов, а другие уничтожены в советские годы. Интерес к событиям, предшествовавшим Второй мировой войне, стал возрождаться только с конца 1980-х.

В 1990–2000-х в регионе достаточно мирно сосуществовали два вектора обращения к прошлому. Один заключался в попытках спасти «немецкое наследие»: многочисленные немецкие дома, замки, кирхи, обелиски, брусчатку. «Немецкие следы» для большинства жителей региона стали основанием для чувства причастности к немецкой истории, а следовательно, к истории Европы в целом. Вряд ли за этим процессом стоит усматривать германизацию региона – скорее речь должна идти о «приватизации» истории Восточной Пруссии и складывании особого символического пространства, в котором довольно некорректно утверждается идея преемственности между немецким и российским периодами истории. В контексте рассматриваемой темы подобный подход делал одинаково легитимным обращение к истории и русской, и германской армии. Соответственно, захоронения немецких солдат и памятные обелиски в их честь признавались одинаково достойными сохранения.

Другое направление, активно поддерживаемое властями (и порой подкрепляемое иррациональным страхом перед «германизацией» региона) предполагало восстановление «русских следов» в Восточной Пруссии, выступая своеобразным историческим обоснованием прав на эту территорию. Первая мировая предоставила множество таких «следов», требовавших увековечения, причем они далеко не всегда были связаны с боевыми действиями. Так, в Черняховске (бывший Инстербург) в 2003 году открыли памятную доску в честь проведенного там парада русской гвардии. Появились несколько мемориальных мест, связанных с поэтом Николаем Гумилевым, боевой путь которого как вольноопределяющегося был связан с Восточной Пруссией. В 2015 году в Гвардейске (бывший Тапиау) был открыт памятник русским солдатам сразу четырех войн (Семилетняя, наполеоновская, Первая и Вторая мировые), проходившим через эти края.

4) Военно-историческая реконструкция. В России реконструкторское движение зародилось в конце 1980-х. Тогда основное внимание уделялось Отечественной войне 1812 года, однако появлялись и энтузиасты, ориентированные на Первую мировую. Их первым крупным мероприятием стал предпринятый в 1991 году поход по местам Брусиловского прорыва. В 1990-е интерес к Первой мировой в среде реконструкторов по всей России начал расти, хотя первые полноценные реконструкции были проведены только в 2000-х. Следует иметь в виду, что военно-историческая реконструкция представляет собой восстановление не собственно истории или отдельных ее фрагментов, но скорее знаков эпохи. Отсюда и интерес к особенностям прохождения службы, деталям боевых действий, тактике, униформе. Источниками, как правило, служат различные документы, инструкции, уставы прошлых времен, а потому воспроизводятся прежде всего формальные элементы, включая, например, специфические представления об офицерском долге и чести[28]. Тем самым утверждается не солдатский, а скорее офицерский взгляд на войну – причем взгляд воображаемый и нормативный. В целом же военно-историческую реконструкцию символически можно описывать как пространство, задаваемое тремя полюсами: стремлением к аутентичному воспроизведению исторического события, игровым принципом и нормативным идеалом.

Определенный парадокс можно усмотреть в том, что, хотя фактически возрождение памяти о Первой мировой началось еще в 1990-е, процесс не был целостным и не вел к формированию каких-то общих представлений о войне и «разжижению» коммеморативной плотности. Причина лежит в изначальной гетерогенности восприятия: Первая мировая вписывалась в различные дискурсивные, социальные и прагматические структуры, связанные с решением специфических задач. Отметим, что параллельно развивалась и академическая историография Первой мировой, которая в большей степени ориентировалась на изучение сопутствовавших ей социальных, экономических и политических проблем. В данном плане то, что зачастую было значимо в рамках описанных пространств памяти – а именно, боевые действия, – оставалось (и остается) предметом интереса небольшой группы военных историков. Таким образом, те сюжеты, на которые есть наиболее серьезный «социальный запрос», менее всего изучены и находятся на окраине академического подхода к теме.

Именно на этом, общественном, уровне была проделана серьезная работа по возрождению памяти о Первой мировой. О значимости общественной инициативы свидетельствует то, что, благодаря ей, к 2004 году в Москве было обустроено бывшее московское городское Братское кладбище, которое в настоящее время превратилось в мемориально-парковый комплекс героев Первой мировой войны. Параллельно в Санкт-Петербурге при поддержке Русской православной церкви и местных властей велась работа по обустройству царскосельского Братского кладбища, где в 2007 году возвели стелу.

 

Навстречу юбилею: «аффективный менеджмент истории»

Когда в 2012 году на государственном уровне началась работа по подготовке к 100-летнему юбилею, официальные мероприятия и их дискурсивное отображение во многом основывались на заимствовании ранее выработанных практик и подходов. Особенность официальной символической политики заключалась в том, что власть (это видно, скажем, на примере выступлений Владимира Путина) воспроизводила имеющиеся дискурсы и символические жесты, встраивая их в общую линию формирования государственного патриотизма. Главным для нее было утверждение «героической» тематики.

Ассамбляж используемых символических жестов был призван создавать эмоциональный режим, задающий определенное отношение к прошлому: речь шла о чувстве гордости за героизм предков, позволяющем преодолеть отчуждение от давних событий. Значительное внимание уделялось поддержке тех практик, которые обеспечивали телесное соприкосновение с прошлым; именно поэтому в данном случае уместно говорить об аффективном менеджменте истории[29]. Его инструментарий использовался не столько для создания и воспроизводства какого-то нарратива, сколько для управления коллективными эмоциями, присвоения прошлого, когда «память и восприятие оказываются если не слитыми воедино, то по крайней мере нерасчлененными»[30].

Именно на выработку подобного аффективного отношения были нацелены и особая героическая стилистика выступлений государственных деятелей, и установление общих памятников героям Первой мировой, и поддержка военно-реконструкторского движения (представляющего собой, по словам Сергея Ушакина, наиболее аутентичную практику переживания событий), и финансирование оцифровки списков потерь, и запуск при поддержке РВИО компьютерной игры «Илья Муромец» (по названию упоминавшегося ранее первого в мире тяжелого бомбардировщика). Рассмотренная выше сакрализация памяти о Первой мировой также вписывается в эту тенденцию. Сюда же можно включить и использование новейших мультимедийных средств выставочной деятельности (поливизоры, стереовизоры, различного рода проекции, визуальные реконструкции), способствующих формированию прежде всего эмоционального отношения к прошлому. Наиболее ярко эта тенденция отразилась в выставке «Герои Отечества. Георгиевская традиция России» (открыта в декабре 2015 года в «Стрелецких палатах»), где Первой мировой уделено значительное внимание.

Конечно, все перечисленное вовсе не говорит о том, будто официальные структуры государственной исторической политики отказывались от наполнения юбилея конкретикой. Наоборот, то обстоятельство, что в основу юбилейных мероприятий была положена метафора «возрождения памяти», позволяло включать в это понятие самые разнообразные практики – от выпуска книг и проведения конференций до открытия памятников и мемориальных досок, обустройства захоронений, запусков тематических Интернет-проектов. Наверное, наибольшую телесность метафора возрождения обрела в 2015 году, когда из Франции в Москву был перенесен прах верховного главнокомандующего русской армией в 1914–1915 годах, великого князя Николая Николаевича.

«Консервативный поворот» в российской политике, начавшийся после протестной волны 2011–2012 годов, и доминирование в публичном пространстве патриотического дискурса «служения отечеству» привели к тому, что ключевой темой юбилея стало увековечение подвига русской армии. Подобная расстановка акцентов отличала выступления и президента Владимира Путина, и спикера Государственной Думы Сергея Нарышкина, и министра культуры Владимира Мединского. При этом речь шла об определении общего направления коммеморативных практик и формировании особого эмоционального режима обращения к военной эпохе, в то время как конкретное осмысление событий, наполнение истории «героическими» именами и фактами во многом отдавалось на откуп интеллектуалам, приближенным к официальным структурам.

Другими словами, государство стремилось задать общую повестку дня, в пределах которой приемлемыми одновременно оказывались различные интерпретации. В данном смысле никак не противоречат друг другу рассуждения Владимира Путина о «предательстве большевиков», которые «украли» у России победу («Россия ведь не проиграла Первую мировую войну – она объявила себя, по сути, проигравшей»[31]), Сергея Нарышкина об ответственности политических элит за поражение («Война стала проверкой на прочность всех стран. Но выдержали ее лишь те, кто смог консолидировать усилия общества и государства. К сожалению, в России этого сделать не смогли»[32]) и Владимира Мединского об ошибочности самого вступления России в войну («Вообще наше участие в Первой мировой войне было громадной геополитической ошибкой. В этом смысле нам нужно учиться у американцев, которые умеют извлекать максимум пользы с минимумом жертв»[33]). Несмотря на всю разноголосицу, каждое из этих заявлений вполне встраивалось в «героико-патриотический» контекст и ситуативно укрепляло его.

Выступления политиков на исторические темы воспринимаются как перформативные высказывания, цель которых в том, чтобы зафиксировать официальное отношение к Первой мировой войне. Но на что именно направлены эти высказывания? Речь в них идет как об отношении к истории, преломляемом сквозь определенные ценности (условно «дорожа государством, мы должны отдать дань памяти тем, кто сражался за него, и осудить тех, кто способствовал революции 1917 года»), так и об исторических событиях в собственном смысле слова (утверждение «правильного» видения прошлого). Например, на заседании Оргкомитета по подготовке юбилейных мероприятий, связанных с Первой мировой войной, Сергей Нарышкин заявил:

 

«Я уверен, что сохранение памяти о наших соотечественниках, защищавших Россию в годы той великой войны, – это не только одна из задач Национального организационного комитета, но и наша моральная ответственность. Ответственность за восстановление исторической справедливости»[34].

 

Исходя из подобной установки в поле зрения прежде всего оказывались примеры героизма. Однако довольно редко подвергался рефлексии тот факт, что акцентирование героизма выступает производной от сегодняшнего отношения к прошлому, а потому детерминируется нынешними событиями.

Согласно официальной модели, существует некая объективная история Первой мировой войны, которая некогда была забыта и которую теперь надлежит возродить и сделать достоянием всех россиян. Призыв вспомнить героев оборачивается тем, что в восприятии общественных деятелей и чиновников «истинная» история российского участия в Первой мировой предстает сугубо историей героизма. Иначе говоря, происходит «констатативный сдвиг»[35]: те выступления, которые стоило бы рассматривать как перформативные, как предлагающие и определяющие наше гражданское отношение к историческому событию, прочитываются как утверждение «исторической правды» и «канонической версии» – то есть они отсылают к самой исторической реальности, а не к нашему к ней отношению. Отсюда, в частности, вытекает и другой вывод: история, лишенная героизма, есть история неподлинная. Так, продюсер фильма «Батальонъ» Игорь Угольников заявляет:

 

«Военное кино должно быть обязательно правдивым. Я считаю, что неприемлемы лживые фильмы, которые призваны опорочить честь наших военных. Военное кино должно способствовать именно патриотическому, а не антипатриотическому воспитанию»[36].

 

Как видно из этих слов, появление фильмов, содержащих нелицеприятные факты о русской армии и не способствующих патриотическому воспитанию, признается нежелательным. Вероятно, именно явная однобокость такой позиции обусловила прозвучавшее летом 2016 года предостережение Владимира Путина: «Ни одна страна, ни один народ не должен жить прошлым и купаться в своем героизме бесконечно. Это вредно и опасно для будущего нации»[37].

В последние годы популярным стало проведение параллелей между 1914-м и 2014 годами. В таком контексте разговор о Первой мировой структурировался текущей политической повесткой дня, а именно: «укреплением основ российской государственности» и ситуацией вокруг Украины. При этом выстраивались следующие логические связи:

– Военное предательство «либералов» и «большевиков» в начале XX века привело к тому, что произошла февральская революция, пала монархия, армия была деморализована, а у России была украдена ее победа. Посредством такой логики легитимируется нынешнее давление властей на либеральную оппозицию, которая пытается опорочить «Крымскую победу», то есть оспорить присоединение полуострова, состоявшееся в марте 2014 года.

– В июле 1914 года Россия всеми силами пыталась предотвратить войну, но страны Запада втянули ее в конфликт, который в итоге обернулся общеевропейской катастрофой. Соответственно, сегодня Россия также пытается вести диалог с европейскими партнерами по поводу урегулирования конфликта на юго-востоке Украины, однако нежелание Запада договариваться грозит повторением печальных событий прошлого.

Наиболее ярко обе параллели проявились в речи Владимира Путина на открытии общенационального памятника Героям Первой мировой на Поклонной горе 1 августа 2014 года[38]. Выступление было выдержано в героическом ключе: мужество русского солдата и выполнение союзнического долга стали его основными сюжетами. В отличие от ранних президентских выступлений, негативные оценки большевиков прозвучали более резко. Слова о большевистской измене, отнятой победе, миролюбии России, на протяжении веков выступавшей «за крепкие и доверительные отношения между государствами», – все это не только отсылало к отдельным эпизодам истории, но и резонировало с текущими событиями внешней и внутренней политики.

Если текущая повестка дня предопределяла общие границы того семиотического пространства, в рамках которого проходил юбилей, то содержательное насыщение истории Первой мировой специально отобранными именами, событиями, героями испытывало зависимость от трех дискурсивных практик: от заимствования героических образов, созданных царской пропагандой; подчинения памяти о войне белогвардейскому героическому нарративу; проведения параллелей с Великой Отечественной войной.

Заимствование образов, сформированных военной пропагандой 1914–1917 годов, связано с двумя обстоятельствами. Во-первых, героические истории Первой мировой формировались средствами массовой информации, во многом похожими на современные, а потому и спустя столетие их можно с легкостью тиражировать. Во-вторых, поскольку непосредственно военная история остается наиболее слабым звеном современной отечественной историографии Первой мировой, в условиях ограниченного времени возникает соблазн подменить поиск новых героев заимствованием старых историй. В качестве примера подобной рецепции уже отработанных героических образов стоит сослаться на коммерчески успешный фильм «Батальонъ». «Возрождению» подвергся и самый тиражированный герой Первой мировой – первый Георгиевский кавалер, казак Козьма Крючков. (Впрочем, недавно были обнаружены документы, опровергающие «каноническую» версию его подвигов, согласно которой он лично убил 12 немцев и получил 12 ран[39].) Более того, именно материалы пропаганды зачастую служили основой для различных тематических выставок, посвященных войне; иначе говоря, наиболее доступные для использования пропагандистские визуальные образы претендовали на то, чтобы репрезентировать войну в целом[40].

Далее, подчинение событий Первой мировой войны белогвардейскому героическому нарративу связано с воспроизводством перспективы, в которой биографии известных лидеров Белого движения дополнялись отсылками к их героическому прошлому 1914–1917 годов. Например, в одном из своих публичных выступлений в июне 2014 года Владимир Путин, затрагивая тему Первой мировой, вписал в число легендарных военачальников не только Алексея Брусилова, но и Михаила Алексеева, Лавра Корнилова и Антона Деникина. Последние трое больше известны как белые полководцы (хотя генерал Алексеев действительно был выдающимся стратегом Первой мировой войны)[41]. Подобный нарратив был усвоен и кинематографом: он чуть просматривается в сериале «Гибель империи» (2005), более четко выражен в фильме «Адмирал» (2008) и доведен до гротеска в картине «Герой» (2016), провалившейся в прокате.

Наконец, проведение параллелей с Великой Отечественной было нацелено на доказательство преемственности между эпохами, а также на усиление символической значимости Первой мировой войны. Так, уже в 2012 году Владимир Путин заявил, что не видит разницы между обеими мировыми войнами[42]. Эта идея воплотилась и в монументальной пропаганде: в мае 2014 года при поддержке РВИО в Москве был открыт памятник «Прощание славянки», посвященный известному военному маршу, который пользовался популярностью как в 1914–1917-х, так и в 1941–1945 годах, а в конце того же года Министерство обороны установило памятник героям обеих войн. В некоторых случаях происходило дальнейшее расширение контекста: так, в 2013 году в Воронеже появилась памятная стела в честь героев не двух, а сразу трех войн – Отечественной 1812 года, Первой мировой и Второй мировой.

 

Инфраструктура памяти в центре и в регионах

Все указанные дискурсивные практики задали смысловое пространство самих юбилейных мероприятий. На федеральном уровне в 2013 году был учрежден Организационный комитет по подготовке к 100-летию Первой мировой войны под председательством Сергея Нарышкина, спикера Государственной Думы и председателя Российского исторического общества. В то время, как Оргкомитет сосредоточился на координации разрозненных мероприятий и инициатив, основную работу взяли на себя Министерство культуры и РВИО, возглавляемые Владимиром Мединским. Итогом их деятельности стало создание государственной «инфраструктуры памяти» о Первой мировой войне. В 2012 году была официально закреплена «основная дата»: 1 августа – День памяти русских воинов, погибших в Первой мировой войне. В 2014 году открылся общенациональный памятник Героям Первой мировой на Поклонной горе в Москве, а в Санкт-Петербурге в Ратной палате была развернута первая экспозиция создаваемого в России Музея Первой мировой войны. В ряде мероприятий затрагивались те «пространства памяти», о которых говорилось выше. В частности, Министерство обороны инициировало оцифровку картотеки потерь русской армии (работы должны завершиться к 2018 году), а РВИО запустило Интернет-проект «Народный архив Первой мировой», сосредотачивающий материалы из семейных архивов. Кроме того, по инициативе РВИО была создана «постоянная» площадка для реконструкторов: ею стало поле Гумбинненского сражения в Калининградской области. В 2014–2016 годах там состоялись масштабные фестивали, которые привлекали, по официальным данным, около 30 тысяч зрителей ежегодно.

Сами юбилейные торжества затронули практически все регионы России, хотя, конечно, первичный импульс исходил из федерального центра. Различные мероприятия должны были способствовать утверждению символического единства страны, и в этом смысле Первая мировая представляла собой удобный материал. Так, Министерство культуры и РВИО установили в 2014–2015 годах памятники героям Первой мировой не только в Москве, но и в Калининграде, Пскове, Туле, Саранске и Липецке. По линии Федерального агентства по делам молодежи была инициирована серия региональных молодежных проектов и конкурсов, приуроченных к 100-летию войны. В православных храмах как в России, так и за рубежом 1 августа 2014 года прошли памятные богослужения, а 1 сентября во всех школах первый «урок мужества» был посвящен теме участия России в Первой мировой. Сказанное, однако, не означает, что сами регионы оставались пассивными в этом процессе. Прежде всего заинтересованность была проявлена там, где Первая мировая война представляла наибольшие возможности для формирования регионального символического пространства. Речь идет о Калининградской области, на территории которой шли тяжелые бои; республиках Северного Кавказа, где формировалась добровольческая «дикая дивизия»; казачьих регионах юга России. Уже в начале 2010-х, как отмечалось выше, на фасадах церквей в казачьих станицах стали появляться памятные доски с именами либо погибших в войне, либо ставших Георгиевскими кавалерами. В Краснодарском крае и Республике Адыгея тема Первой мировой активно использовалась для продвижения идеи межнационального мира, в частности, посредством символического закрепления памяти о боевом братстве между казаками и черкесами. В 2016 году в Краснодаре открыли памятник «Казакам и горцам – героям Первой мировой войны».

Как правило, элементами «инфраструктуры памяти» становились памятники героям и участникам Первой мировой или памятные доски на зданиях, имевших военное значение. В отдельных случаях происходило намеренное расширение семантического значения уже имеющихся памятников культуры: так, в Калуге, на вокзале, была установлена памятная доска в честь воинов, которые отсюда отправлялись на фронт. В общей сложности по всей России (за исключением Москвы, Калининградской области, а также регионов, где увековечивали казаков или всадников «дикой дивизии») я насчитал 41 подобный памятник, появившийся в промежуток с 2007-го по 2016 год. Более того, в 2013–2014 годах 14 памятных досок были установлены на зданиях бывших госпиталей, причем в четырех случаях увековечивался и факт посещения госпиталя представителями царской семьи. Среди действительно оригинальных проектов можно назвать высадку в Самарской области леса памяти участников Первой мировой войны; позже в нем был установлен памятный знак и освящена мемориальная часовня.

 

***

Подводя итог, хотелось бы выделить ряд особенностей восприятия Первой мировой в современной России.

Во-первых, вопреки усилиям, предпринятым государством, на общенациональном уровне не удалось добиться полного «разжижения» коммеморативной плотности. Символическое уравнивание Первой мировой войны с Отечественными войнами 1812-го и 1941–1945 годов не привело к формированию новых общезначимых символов и героев. Более того, сегодня можно говорить об угасании интереса к данной теме на федеральном уровне. Вместе с тем в отдельных регионах (Калининградская область, ряд мусульманских республик Северного Кавказа, казачьи районы юга России) военную тему удалось вписать в местные символические пространства.

Во-вторых, юбилей Первой мировой был связан с активным созданием «инфраструктуры памяти», то есть с практиками монументальной пропаганды, казалось бы, забытыми с крушением Советского Союза. Закрепилась и основная памятная дата: 1 августа, в то время как 11 ноября (день окончания Первой мировой) мероприятия проводятся значительно реже (прежде всего в Калининградской области, где эта традиция сложилась еще в 2000-е). Установленные монументы требуют постоянной актуализации, иначе их символическое значение будет утеряно, но в настоящее время выйти в режим регулярного обращения к теме Первой мировой (проведение памятных мероприятий) удалось только РВИО, казачьим и православным структурам. Иначе говоря, память об этой войне остается «символическим капиталом» прежде всего консервативных организаций.

В-третьих, хотя сам юбилей структурировался под влиянием патриотического дискурса, власть не столько стремилась предложить определенное понимание исторических событий, сколько посредством аффективного менеджмента истории утверждала чувство гордости за предков. Поскольку при таком подходе в центре внимания оказываются те, кто в 1914–1917 годах верно служил своей стране, именно на этом уровне формируется негативное отношение к их антиподам – тем людям, которые способствовали революционным потрясениям 1917-го.

В-четвертых, акцентирование героизма 1914–1917 годов частично увязывается с общим консервативным поворотом в российском обществе. Героическая романтизация той эпохи уже была заложена как в русской эмиграции (публикации того времени стали доступны с крушением СССР), так и в рамках описанных пространств памяти в 1990-е. Иначе говоря, пропагандой использовались те образы и подходы, которые были наиболее очевидными и доступными, оказались «под рукой». С этим связано и то обстоятельство, что в маргинальном положении осталось осмысление ужаса и трагедии «великой войны», на что обратили внимание аналитики, которые писали о юбилее в 2014 году[43]. Это в свою очередь приводит к тому, что за границами публичного пространства остается осмысление подлинных причин революции 1917 года.

В-пятых, одной из ключевых особенностей обращения к Первой мировой войне выступает представление о том, будто существует какая-то объективная история, не вписывающаяся ни в один из доминирующих дискурсов – например, в научный. Такая установка позволяет пропагандировать определенное отношение к прошлому, требуя при этом его научной легитимации – в духе «мы должны вспомнить о героях, а потому героическая история и является верной». Соответственно, она обладает высоким потенциалом манипуляции. Снизить этот потенциал можно было бы посредством обособления разных способов обращения к прошлому: с одной стороны, научного подхода и, с другой стороны, гражданского и политического. То есть предлагается развести собственно научное осмысление истории и утверждение личностного и коллективного отношения к историческим событиям. Второй подход увязывается с формированием гражданской, политической или национальной идентичности: речь здесь идет о выстраивании диалога с историей, открытого провозглашения определенной этической и ценностной позиции, через призму которой оцениваются события. При этом необходимо отдавать отчет в том, что такой взгляд не является в своей основе научным (поскольку ищет не истину, а основания для идентичности), что позволяет избегать многих ненужных и вредных для общества и исторической науки дискуссий.

Я не предлагаю выстраивать непроницаемые границы между этими подходами; основополагающим должен оставаться принцип непротиворечивости публичного обращения к тому или иному историческому событию и той интерпретации, которая считается легитимной в научном сообществе. Грубо говоря, решение проблемы фактологической точности, значения тех или иных событий в конкретном историческом контексте есть безусловная привилегия ученых, которая не должна игнорироваться. Что же различает оба подхода – так это ответ на вопрос о значимости обсуждаемого исторического факта: если в первом случае ответ дается на основе правил научного анализа, то во втором случае в основу кладется определенная (а потому открыто заявленная) этическая и ценностная позиция.