[стр. 31 – 45 бумажной версии номера]

 

Ричард Маршалл (р. 1959) – философ, школьный учитель, писатель, соредактор международного онлайн-журнала «3:АМ».

Тина Фернандес Боттс – философ, преподаватель философии в Университете штата Калифорния (Фресно), соредактор периодической рассылки Американской философской ассоциации. В круг ее интересов входят философия права, философия расы, философская герменевтика, а также феминизм, прикладная этика, этическая теория, историей философии.

 

Это интервью начинается с обсуждения феминизма, проблемы понимания разнообразных форм угнетения и значения, которым обладает теория интерсекциональности для осознания многообразия этих форм. Последующие вопросы делают беседу еще интереснее. Тина Фернандес Боттс объясняет, как демографическое разнообразие профессиональных философов может повлиять на метафизику и логику и почему мы скорее вернемся к истокам западного философствования, если философию в университетах будут преподавать не исключительно белые гетеросексуальные мужчины из хороших семей, но также и женщины, инвалиды, люди смешанного расового происхождения и представители ЛГБТК.

Другой важнейший узел интервью связан с пониманием расы и гендера как социальных конструктов: став общепринятым в академическом мире, такое понимание тем не менее не имеет ни малейшего веса в юридической практике (где раса понимается биологически), что оборачивается парадоксом: американцы живут в иной реальности, чем та, которую они себе представляют.

Но есть и другие плохо объяснимые, с точки зрения европейца, парадоксы. Американцы, с юридической точки зрения, могут быть белыми или черными, но не могут иметь смешанного расового происхождения. Или: принцип свободы выражения в США ограничен в отношении детской порнографии, но не в отношении hate speech – пропаганды ненависти и вражды. Фернандес Боттс пытается объяснить эти парадоксы, а в заключение комментирует недавние сексуальные скандалы, охватившие академический философский мир. Вердикт ее суров: да, университетские преподаватели философии в основной массе своей считают женщин и цветных людьми интеллектуально ограниченными. И перемены станут возможны лишь тогда, когда некая непреодолимая сила заставит их самих это признать. [Ричард Маршалл]

 

Ричард Маршалл: Что побудило вас стать философом?

 

Тина Фернандес Боттс. Наверное, я родилась философом. Профессиональным философом я стала благодаря череде счастливых случайностей, и произошло это со мной отнюдь не в ранней молодости, а через много лет после того, как я бросила магистерскую программу, отличавшуюся сильным уклоном в аналитическую философию, в Университете Мэриленда. После этого я закончила юридический факультет в Ратгерском университете и работала юрисконсультом. В какой-то момент представилась возможность прочитать курс по философии для будущих магистров в Хендрикс-колледже в Арканзасе. Это доставило мне огромное удовольствие, но я искренне считала, что на этом мои отношения с профессиональной философией закончатся. Тем не менее в итоге я все-таки вернулась в университет, только на этот раз выбрала себе программу с уклоном в континентальную философию. И опять я думала, что на этом все и кончится, но мне сразу же предложили работу в Университете Северной Каролины в Шарлотт. Потом мне очень повезло, и я получила годовую стипендию в Университете Мичигана, после чего мне сразу же дали постдокторскую стипендию в Оберлинском колледже. Было такое ощущение, что год за годом все мои мечты сбываются. Кругом были очень живые, самобытные люди, сообщество очень тесное. Удовольствие в чистом виде. С 2015 года я преподаю в Университете штата Калифорния во Фресно. Все это мне очень нравится, но никакого заранее продуманного плана за этим не было. Каждый новый поворот на этом пути казался мне чистой случайностью. Конечно, приходилось много работать, но мне эта работа была в радость.

 

Р.М.: Вы работаете в областях, связанных с крайне конфликтными, поляризующими темами. Взять хотя бы три вещи, превращающие мир в бóльшую помойку, чем он мог бы быть: пропаганда ненависти, расизм и зм. Стремительный подъем крайне правых по всему миру как будто бы не только делает все эти три явления позволительными – создается впечатление, что все это специально поощряется. Трамп – один из многих политических лидеров, которому удается всю свою политическую платформу выстроить вокруг расизма, зма и риторики ненависти. Ни двадцать, ни тридцать лет назад ничего подобного не было. Согласны ли вы с этим или вам кажется, что никакого заметного ухудшения не наблюдается, потому что все и так было плохо?

 

Т.Ф.Б.: Мне кажется, такие вещи волнами приходят и волнами уходят. Но я бы согласилась с вашей оценкой последних событий: мы действительно дошли до крайней точки, все стало намного хуже. Что касается общего отката вправо, то мне он кажется ответной реакцией на то, что в течение двух сроков в стране был черный президент. У нас очень много расистов, и все эти восемь лет они чувствовали себя крайне неуютно. Теперь у них появилась возможность открыто против этого выступить.

 

Р.М.: Вы писали о понятии интерсекциональности и его отсутствии в современной философии. Именно оно, по вашим словам, помогло бы нам ухватить суть современного феминизма. Не могли бы вы вкратце объяснить, что это понятие значит?

 

Т.Ф.Б.: Феминизм всего лишь утверждает недостаточность одномерных подходов для понимания феноменов притеснения и угнетения. Сегодня феминизм сознательно с этим борется, работая на опережение, выдвигая разнообразные теории и формулируя стратегии действий, которые могли бы привлечь внимание к многоликости угнетения, к тому, как разные его виды накладываются друг на друга, срастаются, сплавляются и совмещаются.

 

Р.М.: Вы пишете, что интерсекциональность не обсуждается в традиционной университетской философии, потому что такая философия не видит никакой эпистемологической, метафизической, этической и политической ценности в людях, не относящихся к физически полноценным и финансово благополучным белым гетеросексуалам. Я понимаю, что традиционной университетской философией занимаются преимущественно белые мужчины, обладающие всеми указанными вами характеристиками, я признаю, что так быть не должно, но какое влияние это может оказать, скажем, на метафизику или логику?

 

Т.Ф.Б.: Хороший вопрос. Ответ, на мой взгляд, в том, что любое схематизирование реальности (то есть все метафизические или эпистемологические парадигмы) являются ценностно нагруженными. В том числе и так называемые первые начала метафизики. Традиционная метафизика начинает с понятия субстанции – это общий термин для описания того, из чего состоит мир. Локк, говоря о субстанции, пишет, что он «не знает, что это такое», и это, на мой взгляд, симптоматично. Чем бы эта субстанция ни была, важно, что это теоретический конструкт. Конечно, всегда есть исключения, но, предельно обобщая, можно сказать, что обращение к этому понятию реифицирует идею о некоей особой, изначальной точке, с которой должно начинаться обсуждение чего бы то ни было, оно выдвигает на первый план составные части статичного, параметризируемого, объективного внешнего мира. И эта сущность, или этот феномен, обязательно монолитен, исчислим и неизменен. Можно утверждать, что принять такую сущность в качестве первоначала метафизики способны только люди, привыкшие считать собственное культурное мировоззрение универсальным и применимым ко всему на свете.

Для людей маргинализованных неочевидно само существование такой сущности – субстанции или статичной, неизменной реальности. Более того, маргиналы, если воспользоваться термином Уильяма Дюбуа[1], наделены двойным сознанием. Это значит, что мы способны понять и принять общераспространенное мировоззрение, но в то же время мы понимаем и принимаем как минимум еще один, маргинализованный, взгляд на реальность – взгляд, разделяемый той или иной группой угнетенных или отверженных. Для меня это двойное сознание (я считаю, что вообще правильнее было бы говорить о тройном или даже четверичном сознании) выражается в том, что если и есть какое-то метафизическое первоначало, то это скорее отсутствие, чем присутствие, ничто, а не нечто, какая-то несущность – что-то вроде апейрона Анаксимандра. Подробно я обсуждаю это в своей книге «Философия и опыт смешанного расового происхождения»[2].

То же можно сказать и о логике. Логику обычно понимают инструментально, как чисто процедурную вещь, не создающую никакого существенного содержания. Однако, если присмотреться, логические правила и системы содержат внутри себя систему ценностей, допускающую очень ограниченное количество выводов. Правила игры определяют, какие вопросы можно поставить, а какие нельзя, что в свою очередь существенно ограничивает круг возможных ответов. Скажем, принцип непротиворечия держится на фундаментальном для западного мировоззрения предположении, что, метафизически говоря, нечто или есть, или его нет; соответственно, эпистемологически утверждение либо истинно, либо ложно. Невозможно, чтобы нечто было сразу и реальным, и нереальным; невозможно утверждение, которое одновременно и истинно, и ложно. И сопротивляться этому схематизму невозможно. Но само положение о том, что нечто либо есть, либо его нет (либо оно истинно, либо ложно), существенно ограничивает поле того, что есть (или того, что таковым считается). Не остается никакого пространства для гибридности, для разношерстности, не остается пространства для неясности, двусмысленности, тонкой нюансировки. Если это и есть картина реальности, то довольно большие сегменты реальности останутся неопознанными просто потому, что они не поддаются такого рода схематизации. Соответственно, эти сегменты реальности утратят всякий смысл, окажутся несуществующими. Примером такой реальности (или «истины») можно считать мировоззрение угнетенных.

 

Р.М.: Вы писали о недостаточной представленности черных в философии. Расскажите в общих чертах, какие результаты принесли проведенные в этой связи эмпирические исследования, а потом объясните, какую ценность для профессиональной философии представляет демографическое разнообразие.

 

Т.Ф.Б.: Существует довольно много эмпирических исследований, ставящих своей целью подробное описание статуса черных в философии. То, в котором участвовала я[3], в методологическом смысле не особенно систематично, но тут важно понимать, что мы не испытывали особой потребности в каких-то более сложных или строгих социологических методах, потому что черных в философии так мало, что они все лично друг друга знают. Цифры говорят сами за себя: черные (профессиональные) философы составляют меньше 1% от общего числа профессиональных философов, и эти цифры не могут не внушать тревоги. Численность прочих цветных в философии (как и женщин, как и инвалидов, как и представителей ЛГБТК) тревожит не меньше. Мне лично очевидно, что демографическое разнообразие оздоровит и укрепит рынок идей – как и предсказывал Джон Стюарт Милль. Идея в том, что есть способы познания и точки доступа к знанию, обсуждение которых начнут именно представители этих самых групп.

Естественно, этой точки зрения можно придерживаться, только если ты признаешь существование связи между феноменологическим опытом и идеями, которые этот феноменологический опыт порождает. Не бывает абстрактных идей, которые возникают из ниоткуда. Поэтому для меня ценность демографического разнообразия состоит в том, что оно несет с собой разнообразие идей, и это очень полезно, потому что заставляет все время быть начеку и придумывать что-нибудь новое, а не сидеть сложа руки, подавая отжившее старье под новым соусом. Странно, что эта очевидная польза от демографического и других форм разнообразия не всем очевидна.

 

Р.М.: Здесь возникает вопрос о природе самой философии: считаете ли вы, что большее демографическое разнообразие приведет к возникновению нового понимания смысла и предназначения философии?

 

Т.Ф.Б.: У меня как раз обратная идея. Мне кажется, что большее демографическое разнообразие приведет к возвращению изначальной идеи о том, что такое философия и на что она способна. Для Сократа философия была средством сдерживания интеллектуальной заносчивости, а в нынешней профессиональной философии этой заносчивости хоть отбавляй. Прелесть старой школьной философии состоит в том, что она призывала к полной, крайней интеллектуальной открытости. Мощь такой позиции, на мой взгляд, не имеет границ, в ней вся суть подлинной философии начиная с Сократа.

 

Р.М.: В числе прочего вы призывали к тому, чтобы при обсуждении реальности расы начинать не с научных и метафизических вопросов, а с герменевтической онтологии, то есть к тому, чтобы перейти от метафизического эссенциализма и поиска эпистемологических оснований к герменевтике бытия. Почему вы считаете, что так будет лучше и какие фигуры здесь кажутся вам ключевыми – неужели это Хайдеггер и Гадамер?

 

Т.Ф.Б.: Да, лучшим средством для продвижения вперед я считаю герменевтическую онтологию, потому что она, в отличие от метафизики и науки, не связана ни с каким конкретным набором первоначал, или методов, или других произвольных рамок, заведомо определяющих смысл. Герменевтическая онтология, наоборот, признает существование связей (для меня очевидных) между реальностью, смыслом и ролью человека в создании реальности и смысла. По Хайдеггеру, схемы реальности (или «миры») создаются через взаимодействие человека с миром, равно как и через их взаимодействие друг с другом. Ведь в чем состоит главная мысль «Бытия и времени»? «Понять» нечто – значит, это нечто истолковать, поместить это нечто в контекст, причем серьезнейшее влияние на этот контекст оказывают схемы реальности, в которой обитает сам толкователь. Подлинное понимание, в той мере, в какой оно вообще возможно, скорее будет достигнуто, если заранее признать этот факт, а не пытаться выдать свои попытки «понимания», нагруженные самыми разными ценностными суждениями, за процесс объективного познания.

Гадамер просто расширил описание механики процесса производства смысла (интерпретации), представив диалог, приводящий к консенсусу, в качестве пути, на котором скорее создаются, чем открываются, так называемые истины о так называемой реальности. Герменевтическая онтология призывает к тому, чтобы познающий или воспринимающий реальность еще на самом входе позаботился о том, чтобы обуздать собственную заносчивость, поскольку это облегчит процесс создания более здоровых и обширных диалогов, ведущих к более полным и более пригодным для дальнейшей работы (так называемым) истинам о том, что есть.

 

Р.М.: Такой подход сильно отличается от того, который вы критикуете в своей рецензии на книгу Альберта Аткина о философии расизма[4]. Его рассуждения, как я понимаю, в большей степени принадлежат философскому мейнстриму. Каковы, на ваш взгляд, преимущества рассмотрения этой проблемы в рамках герменевтической традиции?

 

Т.Ф.Б.: Быть может, я неверно поняла ваш вопрос, но, как мне показалось, вы просите меня примирить позицию, с которой я критиковала книгу Аткина о философии расы, с моей собственной герменевтической онтологией. Если так, то ответ сводится к тому, что онтолог-герменевт во мне включен в любую философскую работу, которой мне приходится заниматься вне зависимости от того, есть у меня шанс разъяснить свою методологию или нет. Основной задачей моей рецензии на книгу Аткина была критика предпосылок, на которых основываются его рассуждения о расе: скажем, мне важно было подчеркнуть, что его подход является «мейнстримным» (это условное выражение для всего белого или укоренного в опыте белого человека). В книге, которую я сейчас дописываю – она называется «Понятие расы, пропорциональное равенство у Аристотеля и принцип равной защиты», – я задействую герменевтические методы (то есть, к примеру, исследую историю разных понятий, в том числе понятий расы и равенства), чтобы выявить то, что герменевт назвал бы «духом закона», когда речь идет о принципе равной защиты, гарантированной 14-й поправкой к Конституции США в отношении расовой дискриминации. Моя цель в том, чтобы критически оценить изначальный смысл принципа равной защиты, выявить его нынешний смысл и показать, какой смысл у него должен быть на самом деле, – и все это с использованием герменевтического инструментария. Я нигде специально не разбираю, как работает этот инструментарий применительно к указанным целям, но я все время им пользуюсь.

 

Р.М.: Не могли бы вы обрисовать, как выглядит герменевтическая онтология применительно к расе (и гендеру)?

 

Т.Ф.Б.: Конечно. Раса и гендер – социальные конструкты. Они не коррелируют ни с какой классически понимаемой «реальностью» в так называемом внешнем мире. Они генерируются в процессе взаимодействия людей между собой и с миром. Это, конечно же, никоим образом не подрывает степень их действительности, поскольку все то же самое можно сказать обо всем, что мы считаем существующим. Другими словами, раса и гендер реальны не более и не менее, чем деревья, машины или Сократ. Классическим примером для объяснения этого понятия являются деньги. Мы пользуемся ими каждый день, как и понятиями расы и гендера. Деньги имеют хождение. Они открывают нам доступ к материальным и социальным благам, определяют наше место в социальной иерархии, очерчивают возможные варианты действия, задают наши возможности. Но реальны они не в безоговорочном смысле. Деньги реальны только в том смысле, что это понятие пронизывает нашу жизнь и сильно на нее влияет. Проще говоря, биологически раса не существует, однако она реальна, и мы в своих действиях должны с этим считаться. Выражаясь без обиняков, мы пока нуждаемся в позитивной дискриминации и критической расовой теории – нам все еще нужно говорить в расовых терминах. Также нам нужна конституционная поправка о равноправии, законы о сексуальных домогательствах, суровое наказание за изнасилование и прочие законы, обеспечивающие равноправие для женщин. Когда-нибудь все это, наверное, станет излишним, но этой точки мы еще не достигли.

 

Р.М.: Связано ли это с вашим подходом к закону и юридической герменевтике[5]и с тем, как следовало бы толковать понятие расы и закона о равной защите? Вы говорите, что в США происходит нечто странное: Верховный суд постановил, что расу следует рассматривать с биологической точки зрения, тогда как академический мир давно так не думает, потому что все пришли к социокультурному/социоисторическому конструктивистскому толкованию. Получается, что суд и академический мир поменялись местами. Что происходит и насколько это интересно с философской точки зрения?

 

Т.Ф.Б.: У меня, к сожалению, нет рационального объяснения происходящему. Соответствующая глава в моей новой книге так и называется: «Рационального объяснения нет». Именно это и представляет интерес с философской точки зрения. Эта странная несогласованность между учеными и законом по вопросу о реальности расы показывает, насколько по-разному действуют вариативные схемы реальности, особенно на Западе – как корабли в ночи, если можно так выразиться. Чтобы понять, что происходит, необходимо раскопать историческую траекторию (генеалогию) развития обоих понятий.

Это герменевтическая задача. То, что под расой понимается в одной траектории (научной), отличается от того, чем она является в другой траектории (постановлений Верховного суда). Само понятие расы имеет смысл исключительно в том контексте, в котором оно используется. Если это понять, мы увидим, что все наши надежды на Знание с большой буквы (относительно расы или расовой дискриминации) – это не обоснованная вера (какой является объективное знание), а диалог между конкурирующими мировоззрениями, то есть это некая конвенция. Чем шире диалог, тем лучше. Что касается закона о равной защите, то, если бы Верховный суд поддерживал диалог (консультации) со специалистами, пишущими о понятии расы, он признал бы, что раса – это не биологическое понятие. Это в свою очередь означало бы, что Верховный суд стал бы обращаться с расой как с исключительно социальным феноменом, который коллективно создается для продвижения каких-то конкретных позиций (иногда сознательных и намеренных, иногда бессознательных).

Но что еще важнее – признание небиологического аспекта расы помогло бы увидеть, что источник юридических проблем, связанных с расовой дискриминацией, не в том, что люди прибегают к каким-то неправильным физическим характеристикам (или неправильно подобранному набору физических характеристик, что и образует понятие расы), чтобы предоставить кому-то социальные блага, а кого-то, наоборот, этих благ лишить. Проблема в том, что таким образом получает широкое распространение вера (сформировавшаяся еще в рабовладельческой Америке) в то, что чернокожие являются неполноценными. Эта вера настолько повсеместно присутствует в американском обществе, что многие (например, покойный Деррик Белл[6]) полагают, что ее невозможно отделить от американского сознания. Конституционная поправка о равной защите была принята, чтобы нивелировать ущерб, нанесенный этой уверенностью, то есть эта поправка признает, что рабы-афроамериканцы и их потомки последовательно исключались из политического процесса и были лишены доступа к базовым социальным благам из-за своего статуса рабов или бывших рабов, делавшего их в общественном сознании биологически неполноценными. Закон о равной защите необходимо видоизменить с учетом изначально стоящих перед ним задач, поскольку ущерб, нанесенный рабством, до сих пор не возмещен.

 

Р.М.: Вы писали о мультирасовом опыте американцев и расовой дискриминации. Разве закон не защищает мультирасовых американцев от подобной дискриминации, при этом не подавляя мультирасовую идентификацию, не вынуждая человека выбирать что-то одно? Можете ли вы объяснить, как он обходится с людьми с мультирасовой идентификацией?

 

Т.Ф.Б.: Теоретически американские законы защищают мультирасовых американцев от расовой дискриминации. Это связано с тем, что американские законы – теоретически, то есть на поверхности – в принципе защищают от расовой дискриминации всех, в том числе и белых. Однако на практике, чтобы пожаловаться на расовую дискриминацию, надо определиться со своей расовой принадлежностью, а закон на данный момент не дает юридической возможности для идентификации в качестве мультирасового американца. Например, человек мультирасового происхождения может отнести себя к конкретному меньшинству (скажем, афроамериканскому) и заявить, что его дискриминировали за то, что он афроамериканец. Однако если дискриминация была связана с его смешанным расовым происхождением, то пожаловаться на нее не получится. Мультирасовые американцы часто сталкиваются с этим в судах.

В качестве примера можно вспомнить старое дело «Плесси против Фергюсона». Гомер Плесси сел на поезд в Луизиане, где действовала расовая сегрегация, чтобы показать, что, поскольку семеро из восьми его предков были белые, он имеет право сидеть в вагоне для белых и не может быть насильно пересажен в вагон для цветных. Другими словами, Плесси открыто выступил против абсурдной расовой сегрегации, основанной на биологическом подходе к расе (а именно – на правиле «одной капли крови», которым руководствовались авторы «законов Джима Кроу» непосредственно после отмены рабства: эти законы устанавливали, что черным считается человек даже «с одной каплей черной крови»). Однако суд счел его черным (по правилу одной капли), а не представителем смешанной расы. Его смешанное расовое происхождение осталось без внимания, равно как и его политический жест (указание на абсурдность расовых категорий). Суд рассмотрел лишь конституционность расовой сегрегации на железной дороге и признал ее законной; Плесси проиграл. У суда не было ни малейшей возможности принять во внимание его смешанное расовое происхождение, то есть его изначальной интенции просто не заметили.

 

Р.М.: И что же делать?

 

Т.Ф.Б.: Для меня очевидно, что мультирасовость должна стать юридически признанным понятием, то есть любой человек смешанного происхождения должен иметь возможность использовать эту идентификацию. Отдельно отмечу, что я считаю это временной мерой до тех пор, пока вообще не отпадет потребность в расовой идентификации, поскольку я в принципе считаю ее абсурдной и деструктивной.

 

Р.М.: Вы говорили о «заботе» как о таком подходе к морали, который способен противостоять утилитаризму, кантовской деонтологии, этическому эгоизму. В этой связи важной для вас фигурой является Мерло-Понти. Считаете ли вы такой подход важным и при обсуждении этики феминизма и расизма, когда этическое измерение часто опускается?

 

Т.Ф.Б.: Пару лет назад я писала об этике заботы[7] в статье для энциклопедии. Эти тексты родились из того, что меня попросили прокомментировать связь между Мерло-Понти, этикой заботы и реляционной этикой в уголовной юстиции. Другими словами, при том, что я вполне удовлетворена тем, что я там написала, эта энциклопедия никак не соотносится с моими философскими взглядами. Например, мне симпатична этика заботы, но я не стала бы причислять себя к этому направлению. Я считаю, что оно хорошо своей сосредоточенностью на контексте, конкретных моральных ситуациях, отказом от стандартной («юридической») модели или метода принятия моральных решений, когда абстрактный принцип безоглядно применяется к конкретной ситуации. Но я скептически отношусь к ее сосредоточенности на заботе, поскольку для меня это всегда связано с отношением к женщине как кормилице, а это уже эссенциализм со всеми вытекающими из него противоречиями.

Сама я придерживаюсь не этики заботы – я скорее моральный партикулярист (если говорить языком аналитической этики) и сторонник герменевтической этики (на языке этики континентальной). Я еще не закончила разработку компонентов этого этического направления и сейчас занимаюсь их сближением. Но в целом идея состоит в том, что этика, построенная таким образом, лучше работает с потребностями женщин и расовых меньшинств. Например, с точки зрения морального партикуляризма, меня занимает вопрос о том, является ли раса (или гендер) «уместной характеристикой» для той или иной моральной ситуации. Разумеется, я скорее всего признаю (на данном этапе), что раса или гендер обычно являются морально уместными характеристиками. Это партикуляристский компонент моей этики. Герменевтический же состоит в том, что раса и гендер могут перестать быть уместными, поскольку то, что является важным в данной моральной ситуации, определяет контекст (время и место). Если расизм и зм будут стерты с лица земли, раса и гендер перестанут быть морально уместными характеристиками.

 

Р.М.: Язык вражды и ненависти давно распространился в Интернете и соцсетях, а теперь еще и стал неотъемлемой частью речи политиков, которые все, как один, превращаются в популистов. Как мы должны понимать этот феномен и что в связи с этим делать?

 

Т.Ф.Б.: Язык вражды и ненависти, на мой взгляд, следует сделать исключением из принципа свободы слова – как и детскую порнографию, провокационные высказывания, непристойную брань, клевету и прочие формы речи, которые в США уже подвергаются регуляции. Если подходить к этому вопросу исторически, то исключения из принципа свободы слова создавались (и находили поддержку в Верховном суде США) в тех случаях, когда удавалось показать, что общественный ущерб, причиняемый определенными формами речи, перевешивает благо, которое несет с собой свобода выражения. Это правило восходит к выдвинутому Джоном Стюартом Миллем принципу, в соответствии с которым свобода одного человека кончается там, где начинается вред для другого – что в свою очередь коренится в признании человеческого достоинства в качестве ключевой ценности цивилизованного общества. В большинстве цивилизованных стран язык вражды и ненависти так или иначе регулируется на основе безоговорочного признания ценности человеческого достоинства, но Соединенные Штаты категорически отвергают эту идею, невзирая ни на какие аргументы.

В США эту аномалию объясняют тем, что в этой стране, в отличие от всех других стран, высшей ценностью наделена именно свобода. А поскольку свобода выражения в США ограничивается обычно только в тех случаях, когда причиненный вред считается значительным (эксплуатация детей, профессиональная дискредитация), то попустительское отношение к расизму, гомофобии, антисемитизму заставляет думать, что эти и другие формы угнетения значительного вреда не наносят и поэтому не могут быть основанием для ограничения свободы слова. В американском контексте свобода (для белых расистов, антисемитов, мужчин-стов, гомофобов, женоненавистников и так далее) говорить все, что им вздумается, ставится выше, чем защита угнетенных меньшинств от дальнейшей эксплуатации. Другими словами, вред, который наносит распространение языка ненависти и вражды, видится мне именно в сохранении и дальнейшем поддержании угнетения исторически маргинализованных, эксплуатируемых и порабощенных групп. На мой взгляд, то, что Америка неспособна увидеть в этом вред, достаточный для обоснования необходимости регулировать язык ненависти и вражды, является частью американской истории, в ходе которой страна то и дело оказывалась неспособной защитить таких людей. Я полагаю, что Верховному суду следовало бы признать человеческое достоинство в качестве американской ценности, а язык ненависти и вражды – в качестве покушения на это достоинство. Суд, кроме того, должен был бы сделать для языка ненависти и вражды исключение из принципа свободы слова, как это уже сделано в большинстве цивилизованных стран.

 

Р.М.: В академической философии крайне мало женщин и вообще людей, не принадлежащих к белому большинству. В то же время мы все чаще и чаще сталкиваемся со скандалами, связанными с недопустимым поведением мужчин-философов по отношению к женщинам[8]. Вы – часть академического философского мира. Что, на ваш взгляд, следует делать?

 

Т.Ф.Б.: Вопрос интересный. Наверное, академическим философам следует открыть глаза, умы и сердца и увидеть, наконец, какими разными способами женщин и представителей расовых меньшинств, пытающихся войти в профессию, систематически исключают, эксплуатируют и обманывают. В студенческие годы и на младших преподавательских должностях женщины и/или представители расовых меньшинств начинают, как все: все тебе интересно, обо всем хочется узнать. Но стоит им начать входить в профессию, как они обнаруживают, что никто не принимает их всерьез как оригинальных мыслителей и специалистов, а все их идеи касательно того, что в философии важно и особенно увлекательно, просто никого не интересуют. Люди чувствуют отчуждение и уходят из философии туда, где их принимают с бóльшим радушием. Это давно стало рутиной, это происходит постоянно. К женщинам все время пристают, а к представителям расовых меньшинств относятся как к людям, начисто лишенным способности к строгому философствованию.

В обоих случаях (то есть как в случае женщин, так и в случае представителей расовых меньшинств) считается, что они как философы не имеют ни малейшего научного авторитета и являются ограниченными в интеллектуальном смысле. Те из нас, кто по каким-либо причинам (в моем случае это просто любовь к самой дисциплине) решает не уходить и бороться за право быть философами и заниматься философией, действительно сталкиваются с огромными трудностями – главным образом из-за сопротивления и невежества со стороны хранителей дисциплины (белых, гетеросекуальных, физически полноценных, цисгендерных и финансово благополучных мужчин, полагающих, что достаточно универсальным и объективным для того, чтобы называться философией, является лишь то, чем они сами занимаются и что они сами считают важным и заслуживающим исследования). Здесь нужны кардинальные перемены. Необходимо признать, что философия – это любовь к мудрости, любовь к познанию, что в самой основе философии лежит абсолютная интеллектуальная открытость к новым идеям.

Отправной точкой для кардинальных перемен станет признание со стороны принадлежащих к мейнстриму философов, что разум не живет в вакууме, что наши рассуждения определяются ценностями, что философствование в целом – это ценностно-нагруженная деятельность, в том числе и доминирующая на Западе, особенно в англоязычном мире, манера философствования. Кроме того, нужно, чтобы представители философского мейнстрима осознали собственный расизм, зм и так далее. На мой взгляд, главная трудность будет связана именно с этим, потому что философы в целом гордятся собственной рациональностью и объективностью, это часть их профессиональной идентичности, тогда как в реальности они страшно далеки от этого.

 

Р.М.: И последний вопрос. Назовите пять книг, знакомство с которыми позволило бы нашим читателям глубже проникнуть в ваш философский мир.

 

Т.Ф.Б.: С удовольствием. Ближайшим образом и по большей части это «Бытие и время» Хайдеггера. Вторым номером я поставила бы сборник Кимберле Креншоу и Нила Готанды «Критическая теория расы: основные труды, сформировавшие движение»[9]. Третья – «Правовая герменевтика» Грегори Лея[10]. Четвертой назову «Расовый договор» Чарльза Миллса[11]. И последней будут «Правовые течения постмодерна» Гэри Минды[12].

 

Перевод с английского Ольги и Петра Серебряных