[стр. 147 – 151 бумажной версии номера]

Лишь в самые первые недели после введения санкций они производили на россиян угрожающее впечатление, рождали страх: как же мы теперь будем? Прошло еще несколько недель, никаких заметных перемен к худшему люди не ощутили, и тогда родилось чувство, что нам эти санкции – тьфу! Возможно, каких-то высокопоставленных лиц они и ущемили, но не нас, простых людей. Сочувствия к этим (неизвестным) персонам не было никакого, скорее уж могло проявиться некоторое злорадство. Вот если бы санкции ударили непосредственно по первому лицу, то к ним, быть может, отнеслись бы более серьезно. Но то, что его тронуть они не решились, укрепляло возникшую после присоединения Крыма убежденность, что они его боятся. Это льстило россиянам, которые вообще полагают, что по крайней мере в международных отношениях страх – это либо заменитель уважения, либо его источник, либо его и называют уважением. В любом случае, внушать страх – хорошо.

Так обсуждаемые обстоятельства добавились к другим и вместе произвели серьезнейшую трансформацию в имидже Путина. Из просто символа всероссийской власти, он превратился в возносящуюся ввысь фигуру Победителя, того, кто взял верх над Штатами и Европой и потому выше, старше, сильнее всех их лидеров. Иметь такого своим президентом – приятно. Санкции, доказавшие свое бессилие и в отношении него, и в отношении нас, таким образом лишний раз укрепили в глазах россиян авторитет и страны, и ее лидера. Но поскольку укрепили своей нарочитой слабостью, то и отношение к ним установилось ироническое.

Речь пока шла о санкциях Запада в отношении ряда российских компаний и физических лиц. Но в свой час были объявлены контрсанкции, отношение к которым было смешанным. Многое значила логика ответки: симметричного, то ли, наоборот, асимметричного, но ответа. Является ли ответ адекватным, справедливым, достаточным, российские граждане не были уверены. Надо сказать, что российское массовое сознание исходило здесь из тех же оснований, что и западное общественное мнение, разделяющее идею санкций против России: «надо же что-то делать». Символическое значение соответствующих действий вышло на первый план, главным стал факт их совершения, а не конкретное содержание.

Укрепить символическое значение контрсанкций была призвана идея импортозамещения, развития собственного производства, прежде всего продовольственных товаров, вместо ввозимых из-за рубежа. Идея опиралась на весьма распространенное в современном российском обществе представление о том, что «свое», «отечественное» в идеале должно быть лучше «чужого», «импортного». Это представление заслуживает отдельного пояснения.

Прежде всего обращает на себя внимание ценностный характер этого суждения, присущий ему статус идеала. Разделяющие данную точку зрения люди знают, что «в жизни» все не совсем так и, может быть, даже наоборот. Вся советская эпоха прошла под знаком того, что «заграничные» потребительские товары – недоступные для большинства – заведомо лучше отечественных. Но такие представления возникали и раньше: как говаривали еще в XIX веке: «Россия всегда донашивала шляпки, выброшенные Европой». Иными словами, в цепи модных заимствований российское общество явно было не на первом месте, тогда как Европа признавалась лидером, а ее вкусы и оценки принимались за норму. При такой организации социального пространства не только потребление, но и производство потребительских товаров было обречено на то, чтобы быть вторичным, имитирующим созданные где-то образцы, выпускающим, по мнению покупателей, второсортный продукт.

В «классическое» советское время, когда единые принципы управления охватили все сферы жизни, провозглашенные идеологические приоритеты ставили производство вообще, а особенно производство «средств производства», в более привилегированное положение, нежели потребление. Производство делалось чуть ли не самоцелью, тогда как обеспечение достойного уровня массового личного потребления приоритетом не являлось. Здесь публичный идеологический нарратив содержал в себе скрытый переход к истинной, далеко не всегда проговариваемой цели производства «средств производства»: выпуск вооружений, инструментов насилия и войны. Это знание имело особый статус «главного», особо хранимого, что было связано с имеющими еще более скрытый характер политическими целями режима. Это были цели политической экспансии, мирового господства.

В эпоху рождения советского государства задача распространения вооруженным путем победившей в России революции на весь мир провозглашалась открыто. Позднее эта цель перешла в разряд отложенных во времени и более скрытых, но отменена не была. Приоритет производства вооружений перед производством товаров народного потребления был системным и выражался в том числе в том, что в плановой экономике любые ресурсы выделялись в первую очередь для военных целей, тогда как на прочие задачи – то, что осталось. Само потребление рационировалось таким образом, чтобы обеспечивался минимум, функционально подобный пайку, который признавался необходимым. То, что сверх минимума, трактовалось как роскошь и либо отправлялось для потребления правящего класса, либо становилось дефицитом, то есть товаром не для всех.

Названная ценностная субординация касалась и распределения интеллектуальных сил. На проектирование предметов потребления, на обучение такому проектированию отряжались несравненно меньшие силы и суммы, чем на то же проектирование, необходимое для производства вооружения. Результатом была заведомая качественная слабость отечественных изделий потребительского назначения. Очень часто ввиду этого шли на копирование уже имеющихся западных разработок; реплика, как правило, получалась, или по крайней мере считалась, слабее оригинала.

Ситуация с продовольственными товарами – в части их выпуска и разнообразия – была примерно такой же, как и с другими товарами народного потребления. Но в отношении сырья для их производства, то есть продуктов земледелия и животноводства, у советских потребителей существовала стойкое убеждение, что «наше лучше». Обоснования были двух видов. Первое сводилось к тому, что для каждого народа лучше подходит то, что выращено на его земле. Второе уточняло: «наше» – натуральное. Мы бедные, у нас нет денег на химические удобрения, и поэтому наши продукты чистые, натуральные.

В начале 1990-х, когда была снята государственная монополия на внешнеэкономическую деятельность и на внутренний рынок стали поступать импортные товары, наступил короткий период полной потери авторитета отечественных продуктов – всех, кроме, как ни странно, шоколада. Граждане, игнорируя тот факт, что основное сырье для производства шоколада привозят из-за границы, продолжали утверждать, что отечественный шоколад лучший в мире. Репутация всех остальных наших продуктов проигрывала импортным.

Затем началась закономерная реакция на такую установку. Импорт потерял сенсационность, подняли голову сторонники отечественного, утверждающие ценность «нашего» и его превосходства над заграничным. Но практика расходилась с идеологией. На продовольственных рынках того времени импортные сельхозпродукты были дешевле отечественных, а зачастую вообще были только они. Что касается «натуральности», то знающие люди указывали, что в Российской Федерации того времени контроль за использованием химикатов в сельском хозяйстве был слабее, чем в странах, откуда импортировалась сельхозпродукция. В стремлении максимизировать сиюминутную прибыль многие отечественные производители вносили в почвы избыточное количество удобрений. Так что лозунг «Наше лучше!» (пусть и произнесенный, например, Борисом Ельциным) оставался лозунгом.

В дальнейшем представления публики о том, какие продукты лучше – отечественные или импортные, – приобрели бóльшую стройность, обосновавшись на очередной идеологической схеме, утверждающей мистическое сродство человека с землей, с почвой его страны. Все, что попадает внутрь нашего тела, должно быть местного происхождения. То, что снаружи, но близко к телу (например, белье), тоже лучше, чтоб отечественное. Одежда, особенно верхняя, может быть и «наша», и импортная. Все остальное, не предполагающее прямого контакта с телом – все домашние приборы и электронные устройства, автомобили и так далее, – должны быть импортными, без вариантов. Будучи идеологической схемой, она нарушается во всех своих частях. О продуктах уже сказано. Товары, которые должны быть «заграничными», такие, как автомобили – теперь в значительной части собирают в России руками российских рабочих.

Контрсанкции, утопленные в понятии санкций, касались прежде всего того, что предназначено для потребления внутрь. Поэтому здесь идеи импортозамещения были поддержаны относительно широко. Но это произошло еще и потому, что идеология автаркии, присутствующая в нашем массовом сознании, несмотря на невозможность практической реализации, могла быть взята на вооружение любым политическим субъектом в России. В случае с контрсанкциями она воплотилась в «поддержке отечественного производителя», просто-таки обязанного выиграть от их введения. Негативные перспективы были представлены в позитивном свете. Санкции? Нам же лучше, будем производить и потреблять свое собственное. Людям, не связанным с производством, это казалось легким и простым выходом: мы вернемся к старым добрым временам, когда наши колхозники на родных полях собирали богатые урожаи и везли их в города. Наша жизнь станет нравственно чище, деньги сэкономим и рабочие места создадим. Некоторые распространяли эти надежды и на промышленное производство, мечтательно говоря о том, что, вот, наши заводы опять заработают, будем ходить в своем и ездить на своем.

Режим санкций и контрсанкций просуществовал уже достаточно долго, чтобы часть мечтаний об импортозамещении превратилась в реальные дела. Росстат опубликовал данные о том, как выросло производство некоторых сельхозпродуктов, какие статьи импорта и в какой степени замещены отечественными товарами – не очень большая доля от ввозимого, как выяснилось, и ждать ее роста пока не приходится. Основная причина – политическая: инвесторы не хотят вкладывать деньги в те сектора сельского хозяйства, где сроки окупаемости велики. А вдруг санкции снимут, импорт вернется и отечественная продукция окажется никому не нужной? За этими опасениями стоит убеждение, что выпускаемая в рамках импортозамещения продукция будет заведомо неконкурентоспособной, годящейся только для изолированного от внешней среды рынка. Автаркическая утопия разбивается о такие вот реалистическо-скептические аргументы. Их авторы вряд ли будут громко выступать за сохранение санкций. Но сам факт существования такого, вполне патриотического по своему настрою лобби, выступающего за сохранение наложенных на Россию санкций, интересен.

Остается сказать про еще один аспект санкций – моральный. Значение заимствованного термина «санкции» можно передать исконно-русским словом «наказание». Но исследования показывают, что в повседневном употреблении, когда речь заходит о «санкциях Запада» – именно это выражение сокращается до слова «санкции» и включает в себя наши ответные контрсанкции, – смысл понятия «наказание» дезактуализирован. Точнее он редуцирован до своей, так сказать, физической составляющей, а именно: причинения вреда, страдания. Отсутствует смысловая связь наказания с деянием, которое кем-то сочтено нарушением закона, преступлением, проступком.

На вопрос о том, почему Запад ввел санкции против России, наиболее распространенный ответ: потому что «они» наши враги и хотят причинять нам вред, ущерб. Если же выяснять, имеется ли связь между этими санкциями и тем, что у нас называют «присоединением Крыма», то даются ответы в том смысле, что Запад просто использовал это как повод.

Почему россияне не принимают идею о том, что санкции – это именно наказание за нарушение неких норм и законов? Здесь возможны три ответа.

Первый. Факта нарушения нашей стороной неких законов многие россияне не отрицают. Но – и это очень важная черта современного российского массового правосознания – даже признаваемый факт нарушения не ведет к появлению чувства вины. Вероятнее всего, дело в том, что утрачено представление об универсальности права и закона. Да, некий закон существует, но он не «наш». И если мы его нарушаем, то виноватыми себя не считаем. (Принятые на высоком уровне решения об отсутствии в некоторых случаях приоритета международного права над национальным оформляют именно эту установку.)

Второй. То же самое, но в активной форме. Совершенное нами действие вовсе не дурное, а благое. За него полагается никак не наказание, а может быть, даже поощрение. (Сейчас это может показаться удивительным, но в первые дни после присоединения Крыма часть россиян полагала, что украинцы отнесутся к этому факту положительно.)

Третий. Россияне отвергают право некоей другой стороны быть «старшей» и выносить нам порицание. Потому санкции истолковываются как удар в рамках текущего противостояния, а контрсанкции – как контрудар. Это не логика наказания. Это более импонирующая нашему сознанию логика обмена ударами равных противников. Утвердить наш паритет с Западом – одно из важнейших желаний для множества россиян. Но в случае с Крымом речь идет даже не о паритете, но о превосходстве. Ведь россияне понимают, что Крым был присоединен в ходе бескровной, но все-таки военной, операции. Мы высказались на языке силы, вооруженной силы. А Запад не решился ответить на этом же языке и дал ответ в несопоставимо (на наш взгляд) более слабых формах каких-то там экономических ограничений.

Завершить рассмотрение того, как российское общество реагирует на санкции, можно ответами на вопрос «Как Россия должна действовать в ответ на санкции Запада?». «Продолжать свою политику, невзирая на санкции», – ответили в мае 2017 года 70% респондентов. А 60% добавили, что их не беспокоит, что страна оказалась в международной изоляции.