[стр. 214 – 232 бумажной версии номера]

Александр Суслов (р. 1987) — историк, окончил МГУ имени М.В. Ломоносова, проходил стажировку в Варшавском университете. Сфера научных интересов — социально-политическая история Польши конца XIX — начала XX веков, формирование польского национального самосознания.

В 1905 году Генрик Сенкевич достиг вершин славы и международного признания, удостоившись Нобелевской премии за «выдающиеся заслуги в области эпоса» (ранее он получил в благодарность от соотечественников имение Обленгурек, а от Французской Республики — Орден Почетного легиона). В том же году Сенкевич счел необходимым использовать свой авторитет в политических целях: автор «Quo vadis?» и «Крестоносцев» активно проявил себя в деле сдерживания революционной стихии, которая охватила часть Польши, входившую в состав Российской империи.

Ниже я попытаюсь ответить на следующие вопросы:

1) Как действовал живой классик польской литературы в амплуа контрреволюционера и чем была мотивирована его гражданская позиция в событиях 1905—1907 годов?

2) Почему Сенкевич, чьи романы поддерживали веру поляков в национальное возрождение и, соответственно, их мечты о боевой славе и самопожертвовании, скептически относился не только к пролетарской революции, но и к каким бы то ни было идеям вооруженного сопротивления российскому самодержавию?

3) Какой след политическая рефлексия автора, связанная с интересующим нас периодом, оставила в его творчестве?

Перед тем, как начать обсуждать эти вопросы, небольшой экскурс в историю первой русской революции на территории Царства Польского.

Еще до «кровавого воскресенья», летом и осенью 1904 года, в российской части Польши прошли громкие протестные акции и антиправительственные выступления. С одной стороны, все большее недовольство проявляли рабочие, чье положение резко ухудшилось из-за спада промышленного производства в первые пять лет XX века. При этом Царство Польское было одним из наиболее индустриально развитых регионов Российской империи[1], а местный пролетариат, насчитывавший около 300 тысяч человек[2], представлял собой вполне внушительную силу, способную бороться за свои права. Уменьшение зарплат, закрытие предприятий, катастрофический рост безработицы, а также призывы резервистов на войну с Японией подталкивали рабочее население Польши к забастовкам и антивоенным демонстрациям. С другой стороны, в Варшаве впервые со времен январского восстания (1863—1864) произошло вооруженное выступление под лозунгом борьбы за независимость. Боевики Польской социалистической партии, организовавшей патриотическую манифестацию на Гжибовской площади 13 ноября 1904 года, намеренно дождались прибытия полицейских и, когда те попытались отнять у демонстрантов знамя, открыли по ним огонь. После многочасовых попыток навести порядок были арестованы более 600 человек, убиты около десяти, ранены несколько десятков[3].

Трагические события 9 января 1905 года в Петербурге привели к обострению ситуации и в Царстве Польском — страну охватила трехнедельная всеобщая стачка, в которой приняли участие 93,2% заводских рабочих (для сравнения: в Москве бастовало лишь 20% местного пролетариата). Именно Польша стала главным очагом стачечного движения в Российской империи — более трети забастовок и демонстраций проходило на ее территории[4]. Кульминация этого процесса — Лодзинское восстание 22—24 июня 1905 года, одно из самых кровопролитных столкновений между рабочими и правительственными войсками за все три года революции (наряду с декабрьским восстанием в Москве). Помимо знаменитых текстильных фабрик Лодзи, в забастовках участвовали предприятия Варшавы, Сосновца, Домбровы-Гурничей, Островца (27 декабря 1905 года местные жители изгнали царскую администрацию и провозгласили Островецкую республику, просуществовавшую около двух недель), Ченстоховы, Радома и многих других городов. Еще одна всеобщая стачка прошла в октябре—ноябре 1905 года, вынудив правительство ввести военное положение на территории Царства Польского. Городские протесты сопровождались разгулом уличной преступности, с которой рабочие боролись собственными силами и методами: организовывали милицейские патрули, устраивали нападения (нередко перераставшие в погромы) на бордели и места с сомнительной репутацией[5]. Протестная активность польского пролетариата оставалась высокой вплоть до начала 1907 года, когда волна забастовок начала ослабевать.

Революционное движение также охватило польскую деревню, хотя и не приняло там столь же ожесточенного характера, как в губерниях центральной России. Первоначально мирные акции части крестьян, стремившихся улучшить свое материальное положение, к осени 1905 года превратились в открытое противостояние самодержавию. Жители гмин нередко изгоняли администрацию и брали власть в свои руки, самостоятельно решая вопросы об имуществе и сервитутах, отказываясь от уплаты налогов и призыва в армию, а также осуществляя суд над подозреваемыми в воровстве и других преступлениях[6]. Главной революционной силой польской деревни был «сельский пролетариат» — батраки, с которыми начиная с 1904 года активно работали революционные агитаторы[7]. Среди их акций — порча государственной собственности, потравы и порубки, уничтожение скота. При этом случаи нападения на помещиков и их усадьбы были редки, тем более что последние, как правило, откликались на экономические требования бастующих[8]. Многие крестьяне протестовали против обучения своих детей в гминных школах на русском языке. Ситуация в деревне вызывала особую обеспокоенность царского правительства, которое со времен январского восстания проводило курс, направленный на превращение польского крестьянства в опору своей власти на территории Царства Польского. Вернуть ситуацию под контроль ему удалось лишь весной 1906 года, через несколько месяцев после введения военного положения.

Важной частью польской революции стали масштабные протесты студентов (прежде всего в Варшаве) и школьников, отказывавшихся от посещения занятий. По примерным подсчетам, весной 1905 года бастовали 20 тысяч учащихся[9]. Общим требованием протестующих, несмотря на различия их политических симпатий, было ведение преподавания на польском и добавление в учебную программу польской литературы. Администрация пыталась оказывать давление на учащихся через родителей, однако такой расчет едва ли себя оправдал: большинство родителей, особенно тех, кто не состоял на государственной службе, после некоторых колебаний поддержали своих детей. Впрочем, от участия в бойкоте отказывались многие некатолики, не видевшие в русификации образования повода для возмущения. Тех, кто продолжал посещать занятия, бастующие подвергали остракизму, избиениям, известны даже случаи, когда в здания школ закладывали бомбы. Некоторые уступки властей (частичное возвращение польского языка), сделанные весной и летом 1905 года, впоследствии оказались свернуты. В ответ общество создавало обширную сеть частных школ, противостоявших государству вплоть до обретения Польшей независимости.

1905—1907 годы, помимо всего прочего, были периодом, когда политические партии и движения, действовавшие в условиях конспирации, стали превращаться в массовые партии модерного типа. Наиболее крупные и активные политические объединения левого фланга — Польская социалистическая партия (ППС) и Социал-демократия Королевства Польского и Литвы (СДКПиЛ), действовавшие от имени рабочего класса, — отстаивали две разные стратегии борьбы с самодержавием. Приоритетом ППС было общепольское восстание против Российской империи с целью обретения национальной независимости как необходимого условия для дальнейшей социальной революции. Партия демонстрировала готовность сотрудничать с представителями любых слоев общества, разделявшими ее стремление к освобождению Польши. Грозной силой в структуре ППС стала боевая организация, практиковавшая индивидуальный террор и так называемые «эксы» (экпроприации). Наиболее известный эпизод ее деятельности — «кровавая среда» 15 августа 1906 года, когда Царство Польское потрясли десятки покушений на полицейских, жандармов и агентов Охранного отделения. Руководство боевой организации, в которое входил и будущий лидер польского государства Юзеф Пилсудский, считало своей задачей воспитание кадров революционной армии, способной противостоять царским войскам. В 1906 году ППС раскололась на «революционную фракцию» («старые»), продолжавшую намеченный путь, и «левицу» («молодые»), тяготевшую к принципам Социал-демократии Королевства Польского и Литвы. В свою очередь СДКПиЛ рассматривала себя как неотъемлемую часть рабочего движения всей России и выступала за солидарные действия социалистов в борьбе с самодержавным строем. В период революции она вошла в Российскую социал-демократическую партию на правах автономной секции. Третьей по величине и влиянию силой левого фланга был Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России («Бунд»), который в некоторых городах, например, в Лодзи, занимал лидирующие позиции.

На пороге революции все эти партии, вынужденные действовать в зоне постоянного риска, были весьма ограничены в своих возможностях, однако резкий подъем массовой активности и попытки социалистов конвертировать протестные настроения в поддержку своих политических лозунгов, позволили им радикально увеличить базу сторонников: в 1906 году в СДКПиЛ состояли уже около 30 тысяч человек, а в ППС — 46,5 тысяч[10].

На противоположном фланге доминирующие позиции занимала Демократически-национальная партия (ДНП, эндеки[11]), основанная в 1897 году, а в 1905-м получившая статус легальной политической организации. Для Польши партия националистов-эндеков была принципиально новой как по своим целям, так и по методам их достижения. Желая создать условия для формирования этнически однородной польской нации, она апеллировала к широким слоям общества (средние слои городского населения, рабочие, крестьяне) и, самое главное, сумела наладить с ними обратную связь. Своей мощи ДНП достигла за счет популистской риторики, строгой внутрипартийной дисциплины и разветвленной сети подконтрольных образовательных организаций, таких, как Общество народного просвещения, Общество народных учителей Царства Польского и Литвы, Гимнастическое общество «Сокол» в Галиции и, наконец, Польская школьная матица, численность которой в 1907 году составляла 116 тысяч 341 человек[12].

Идеологи национально-демократического движения отреклись от идеала «исторической» Речи Посполитой в границах 1772 года, характерного для шляхетской традиции, и противопоставили ему «плебейские» доктрины, отводившие особую социальную роль крестьянству как носителю оригинальной этнической культуры. Вместе с тем эндеки выработали прагматический подход в отношении держав, разделивших между собой Польшу. Лидер ДНП Роман Дмовский, впоследствии ставший одним из архитекторов межвоенной Польской республики, называл Российскую империю «деспотией похуже азиатской»[13], однако был готов сотрудничать с «ослабшим» царским правительством перед лицом угрозы, исходившей от усилившейся Германии, которая проводила бескомпромиссный курс на деполонизацию своих восточных окраин[14]. Если социалисты старались обуздать и направить в желанное для себя русло революционную стихию, то ДНП определила своей задачей выйти в легальное поле общеимперской политики, образованное благодаря Манифесту 17 октября 1905 года, собственными силами унять недальновидный мятеж, а затем добиться для Царства Польского автономии и создать законные культурные институты, укореняющие национальную идею в массах. В качестве союзников эндеки выбрали консервативную Партию реальной политики и Прогрессивно-демократический союз, с которыми они сходились в надеждах на автономизацию Польши.

Помещая в такой контекст взгляды Сенкевича, прежде всего стоит обратить внимание на следующее: автор «Огнем и мечом» и «Потопа» был одним из родоначальников польской массовой культуры, референтной фигурой не только для образованных слоев общества, но и для зарождавшейся низовой аудитории, воспринимавшей его через адаптации в «народных» газетах, публичные чтения и так далее[15]. Учитывая, что Сенкевич был не только широко известен, но и несколько раз оказывался в центре громких идеологических споров, представителям политической сцены трудно было оставаться равнодушными к его деятельности и не упоминать его в своих высказываниях.

Хотя мы не знаем наверняка, что думали о Сенкевиче польские революционеры-социалисты, нам хорошо известна точка зрения той части польской интеллигенции, которая им симпатизировала. Например, философ и публицист Станислав Бжозовский, один из наиболее ярких и непримиримых критиков автора «Огнем и мечом», сетовал на то, что поляки предпочитают жить в комфортном буржуазно-шляхетском мире, созданном для них Сенкевичем, не желая замечать современности:

«Как же донести до какой-нибудь Марыни Поланецкой[16], что существует классовая борьба или еще нечто, что лишь начинает произрастать? Нечто такое, что формируется и должно существовать, но еще не созрело? А тут тебе и уютный, теплый дом, и на стене висит старое оружие, и пес греется у камина, и умиротворяюще потрескивают дрова, и у крыльца фыркают лошади, и мерцают звезды, и хрустит снег. И разве существует какая-то русская революция, и был ли посиневший труп Каспшака?[17] Все это лишь сон, нелепое сновидение. […] В том-то и заключается колдовская сила Сенкевича. Общество внезапно забывает обо всей этой борьбе, целях, работе, внезапно видит себя прирученным и беззаботным»»[18].

Человеком чуждым, находящимся по другую сторону баррикад, Сенкевича изобразил поэт Анджей Немоевский, который посвятил писателю сатирическое стихотворение «Quovadisiana», вошедшее в цикл «Люди революции» (1906). Автор «Quo vadis?» предстает в нем как «польский министр без портфеля» от «угодово-эндекской»[19] партии, он сидит в своем имении и пишет «тройной эдикт»: в первом пункте писатель обращается к российским властям, уверяя, что Польша не посягнет на порядок в империи; во втором требует от молодежи сидеть, помалкивая, в русской школе; в третьем объявляет бунты чуждыми польским интересам («покорен народ, тишину обожает»)[20].

Впрочем, не все социалисты и их сторонники видели в Сенкевиче антагониста — или по крайней мере не всегда. Например, в 1897 году видный деятель ППС и один из главных польских теоретиков марксизма Казимеж Келлес-Крауз, скрываясь под псевдонимом Михал Люсьня, опубликовал в краковской газете «Напшуд» заметку о «Quo vadis?». В ней он пытался по-своему интерпретировать знаменитый тезис Сенкевича об истории как лекарстве для «укрепления сердец»: назвал роман «подлинно революционным» и уподобил его героев — первых христиан, «жаждущих перестроить жизнь до основания, полностью возродить человечество, дать массам такую идею, которая необходима, чтобы подняться на самоотверженное и спасительное дело», — социалистам своего времени[21]. При этом, если речь шла об «Огнем и мечом», Келлес-Крауз превращался в сурового обличителя паразитизма и шовинизма польской шляхты, одновременно критикуя ту часть современных ему читателей, которая «питает живую симпатию к сенкевичевским укротителям крестьянства и охотно подает князю Яреме кол для атамана Сухаруки»[22].

Если в социалистический дискурс Сенкевич вошел в качестве «конституирующего Другого», то национал-демократы обрели в его лице если не официального сторонника, то по крайней мере желанного и заинтересованного партнера. Чем можно объяснить такое сближение писателя и политиков-националистов? Прежде всего стоит отметить, что Сенкевич еще с 1880-х годов, будучи главным редактором варшавской газеты «Слово», мечтал о возникновении в Польше единого фронта патриотических сил, и в появлении на политической сцене столь мощного объединительного центра, как партия Романа Дмовского, он, вероятнее всего, увидел долгожданное предзнаменование. Было бы неверно утверждать, что Сенкевич разделял националистические идеалы эндекского движения, однако он искренне поддерживал его политические цели в годы революции и готов был участвовать в различных инициативах ДНП.

Как и эндеки, автор «Крестоносцев» питал неприязнь к Российской империи, однако считал ее меньшим злом по сравнению с Германией, стремившейся к унификации своих земель и, соответственно, устранению каких-либо препятствий на этом пути, в том числе поляков-католиков. В связи с этим писатель соглашался пропагандировать идею формирования польского объединения в Государственной Думе первого созыва, так называемого Польского кола. По сути это был проект эндеков, наиболее представленных в парламенте империи по сравнению с другими партиями Царства Польского (часть из них бойкотировала выборы, а принявшие участие Партия реальной политики и Прогрессивно-демократический союз действовали в коалиции с ДНП). Сенкевич выступал с речами в Варшаве, объясняя соотечественникам задачи будущей парламентской группы, а также участвовал в работе Центрального комитета, выдвигавшего кандидатов в депутаты.

В письме к жене от 10 декабря 1906 года свежеиспеченный нобелевский лауреат делился своим удовлетворением в связи с ходом предвыборной кампании и в то же время обозначал границы желанного для себя вовлечения в политику:

«Получил сейчас депешу от Дмовского следующего содержания: “Договоренность между партиями достигнута, ваше участие обязательно. Письмо выслано”. Мое участие — значит участие в Центральном комитете. Один раз я уже отказался от председательства и, если речь об этом, откажусь еще раз.

Однако дело вышло хорошее, потому что большая масса так называемых беспартийных теперь примет дирекцию комитета и будет голосовать по его указаниям. Договоренность, несомненно, касается Национал-демократии, реалистов и Польской прогрессивной партии. В стороне остаются, помимо социалистов, прогрессисты с Кемпнерами и Свентоховским[23], но сами по себе они ничего не значат.

И вот теперь солидарное Польское коло будет лицом не только одной партии, но и всей страны. Я этому рад, ибо дело нужное, спасительное, и я ему весьма поспособствовал»[24].

В следующем письме — от 17 декабря — Сенкевич продолжал:

«Дмовский был у меня утром, а не застав, пришел снова и досидел до моего возвращения, то есть до четырех. Разговор шел о разных делах, но прежде всего о Центральном комитете. Выборы председателя состоятся на этой неделе. После долгих уговоров я согласился, чтобы моя фамилия значилась среди участников комитета, поскольку всем кажется, что это обязательно. Однако одну руку я оставил свободной и ни в коем случае не хотел брать на себя обязательств, что приму выбор на место председателя, хотя Дмовский убеждает, что иначе все объединение может расколоться, ибо ни на кого другого не хотят согласиться все три партии. [...] Что до меня, то желания нет»[25].

Приведенные цитаты свидетельствуют не только о желании Сенкевича сохранить свою независимость, но и о том, как нуждался в нем Дмовский, которому необходимо было обеспечить своему проекту хорошую рекламу, а лицом всего предприятия сделать беспартийного человека с репутацией выразителя общенациональных интересов. Во многом ему это удалось: после долгих уговоров Сенкевич согласился возглавить Центральный комитет, не говоря уже о том, что он активно поддерживал эндеков в печати.

Еще больший интерес у Сенкевича вызывали инициативы по созданию в Польше негосударственной образовательной системы, способной привить национальную идею широким слоям населения. Так, писатель принял непосредственное участие в борьбе за учреждение и легализацию Польской школьной матицы — культурно-просветительской организации, стремившейся обустроить в Царстве Польском сеть частных школ с преподаванием на польском языке. Главным инициатором и председателем правления матицы был Антоний Осуховский, известный юрист, меценат и общественный деятель, защищавший права поляков в Тешинской Силезии, Вармии и Мазурах (входивших в Германскую империю). Сенкевич был в контакте с Осуховским с 1900 года, а их длительная переписка свидетельствует не только о партнерских, но и о дружеских отношениях. В проекте Матицы писатель исполнял роль популяризатора, а также занимал пост председателя Контрольного совета. По мнению одного из главных знатоков биографии Сенкевича, Марии Бокщанин, привлечение автора «Крестоносцев» на это место было попыткой Осуховского сделать акцент на аполитичности своей организации[26]. Тем не менее эндеки оказывали его инициативе поддержку и имели на Матицу определенное влияние. В письме к Осуховскому от 26 февраля 1906 года Сенкевич поддерживал предложение мецената учредить Центральный комитет Матицы и рекомендовал в качестве его члена Владислава Яблоновского, литературного критика и близкого соратника Дмовского. Другое письмо — от 14 мая 1906 года — позволяет понять, что Сенкевич и Осуховский специально встречались с лидером эндеков, чтобы обсудить свой проект[27]. Таким образом, деятельность по созданию Матицы логично вписывалась в общую стратегию ДНП, заинтересованной в создании легальных культурных институтов, распространяющих образование в широких слоях общества.

Сенкевич возлагал на Матицу большие надежды и уделял ей особое внимание. Свои публичные обращения и тексты выступлений он писал, в том числе рассчитывая на интерес со стороны русского общества, а вернее, либеральной его части. Отсюда его умеренный тон и попытка убедить адресата, что преподавание на польском языке в Царстве Польском так же соответствует интересам империи Романовых, как ее подданных-поляков. Такой подход действительно в какой-то мере себя оправдал: в 1905 году открытое письмо Сенкевича по поводу Матицы напечатала петербургская газета «Русь»; немного погодя газета «Биржевые ведомости» у него взяла интервью, в котором писатель заявил, что в случае наделения Царства Польского автономией на его территории открылись бы пять тысяч школ; в 1906 году Сенкевича приглашала на свое заседание Петербургская лига просвещения[28].

В одном из самых известных воззваний писателя к соотечественникам («Народ самому себе») речь шла о сборе средств на учреждение польскоязычных школ. Сенкевич отмечал в нем способность поляков жертвовать на общественное благо и призвал их сделать это еще раз:

«Весь народ понял, что если бы Мацежь [Матица] сумела обнять те широкие пространства, которые она намеревается охватить, если бы, ставши на сильном основании, она могла и была бы в силах исполнить подъятую задачу, то в течение нескольких лет выросло бы просвещенное, моральное и благородное поколение, слившееся в единый просвещенный, моральный, благородный и патриотический народ»[29].

Несмотря на солидную публичную поддержку и первоначальный успех, Матице в ее легальной форме не удалось пережить революцию (она просуществовала около года, пока имперское правительство не отменило разрешающий указ). Поняв, что в условиях юридической шаткости дальнейшие призывы к пожертвованиям могут превратиться в обман населения, Сенкевич отказался от участия в организации. Впрочем, колебания возникали у него и раньше. В письме Осуховскому от 2 июня 1906 года писатель признавался, что опасается реакционных мер имперской бюрократии по отношению к столь важному для поляков институту[30].

В течение всего революционного периода Сенкевич со страстным осуждением отзывался о социалистах, ввергающих Царство Польское в бездну анархии и подвергающих его риску новых репрессий со стороны правительства, которое непременно возобладает над мятежниками и вернется к прежнему курсу. Антисоциалистические высказывания писателя можно обнаружить как в его эпистолярии, так и в публицистике, но, пожалуй, главным текстом Сенкевича, выносящим моральный вердикт революции, стал роман «Омут», который печатался на страницах нескольких польских газет в 1909-м и вышел отдельным изданием в 1910 году. В современной Польше «Омут» принято называть «забытым романом Сенкевича» (во всяком случае с подобными определениями можно столкнуться, обратившись за информацией о нем к Google). И действительно, это произведение, если и не забыто окончательно, гораздо менее известно широкой аудитории не только по сравнению с «Крестоносцами», «Quo vadis?» или «Трилогией», но и такими романами, как «Без догмата» и «Семья Поланецких». В 1910 году «Омут» казался запоздалой реакцией на прошедшую революцию, в межвоенный период его идеологический пафос, связанный с конкретным моментом истории, утратил актуальность, а в годы существования коммунистической Польши шел вразрез с идеологией правящей партии. Неудивительно, что в ПНР роман был издан лишь однажды и небольшим тиражом — в составе 60-томного собрания сочинений автора[31].

В России «Омут» издавался трижды — все три раза до 1917 года — под названиями «В омуте жизни» (М.: Заря, 1910), «Омут» (М.: Новь, 1911) и «Водоворот» (М.: Русская мысль, 1912). Название романа («Wiry» — буквально «Омуты», «Вихри») в первую очередь связано с традиционной метафорой революционной стихии (вспомним «Вихрь» Власа Дорошевича, тоже являвшийся откликом на события 1905 года) и одновременно — метафорой любовных страстей и непредсказуемой человеческой судьбы. Переплетение идеологических мотивов с любовными — «фирменный» прием Сенкевича[32]. В «Омуте» одна из главных интриг заключается в том, смогут ли влюбленные друг в друга герои — помещик и бывшая крестьянка — построить свое счастье на основе взаимного уважения и понимания (иначе говоря, смогут ли представители двух культурных миров, веками разделенных сословными барьерами, осознать себя равноправными гражданами, членами одной нации).

Революция в романе манифестирует себя как в конкретных событиях, так и в диалогах на политические темы. Жизнь героев — помещика Владислава Кшицкого, его гостей и соседей — напоминает сельскую идиллию, над которой начинают кружиться вихри 1905 года. Бóльшую часть времени персонажи-мужчины посвящают приятным занятиям: слушают музыку, фантазируют на высокие темы, охотятся на вальдшнепов, беседуют о дамах и их добродетелях, присматривают себе пару и упражняются в политической риторике. Их спокойствие периодически нарушают забастовки (фольварочной службы, извозчиков, магазинов и даже аптек), письма с угрозами от социалистов («смертные приговоры»), случаи хозяйственного вредительства и, наконец, вооруженные нападения (покушение на Кшицкого и трагический финал, в котором гибнет юная скрипачка Марыня Збылтовская).

Диалоги героев представляют собой любопытный источник, проясняющий авторское отношение не только к революции, но и к другим политическим проблемам, стоявшим на повестке дня в Польше начала XX века: русификации, германизации (осуждаются «пруссаки», которые «почитают сверххамство за сверхчеловечество») и украинскому вопросу (в главе 16 второго тома обсуждаются помещики Волыни, которые идентифицируют себя как «волынцы с польской культурой» и тем самым «предают» своих предков-«поляков»). Примечательно, что сентенции, вложенные автором в уста персонажей, не только отражают собственные убеждения Сенкевича, но и обнаруживают текстуальную близость к его публицистическим высказываниям. При этом в романе Сенкевич позволил себе выразить мнение о тех или иных политических партиях, чего он ранее публично не делал. Так, в «Омуте» не менее трех раз упоминается ППС (как «Польская социалистическая партия» и «П.П.С.»), а также «национальные партии» (эндеки) и «реалисты» (Партия реальной политики). И хотя автор старается раскрывать мотивацию и аргументацию сторонников разных сил, отмечать не только достоинства, но и недостатки тех, кому он симпатизирует, его приоритеты расставлены довольно четко.

Среди персонажей-фаворитов Сенкевича, обсуждающих революцию, наиболее словоохотливы — и при этом последовательны — двое. Первый — шляхтич Гроньский, близкий по мироощущению самому автору: эрудит и эстет, «Экклезиаст во фраке», скептик, но не атеист, чем-то напоминающий Петрония из «Quo vadis?». Гроньский — одновременно патриот и гражданин всей Европы, он искренне любит Польшу, хочет видеть ее «благородной, просвещенной, культурной, как можно более европейской, но все же сохраняющей свои лехитские черты лица и держащей в руке стяг с белым орлом»[33]. Второй персонаж — Шремский, талантливый врач, ведущий широкую практику в уездном городе и его окрестностях, человек кипучей энергии, неисправимый оптимист и общественник (трудится над созданием тайных школ, читален, детских приютов, кооперативов и так далее). Шремский вызывает подозрения у властей и ненависть у социалистов, «поскольку своей популярностью и влиянием на рабочих он делал напрасными их старания»[34].

Антагонистом и политическим оппонентом героев (если не сказать, грушей для битья в дискуссиях) выступает студент-медик, член ППС Ляскович, подрабатывающий гувернером в доме Кшицкого, а заодно сеющий смуту среди местных крестьян. Хотя окружающие крайне терпимо относятся не только к его взглядам, но и к опасным выходкам[35], Ляскович питает ненависть к своим «сытым» работодателям[36]. Радикализм студента, судя по комментариям автора и репликам других персонажей, можно объяснить его внутренней озлобленностью, недостатком образования, слабыми аналитическими способностями и — вспомним о типичном приеме Сенкевича — неразделенной любовью к панне Марыне (когда студент-социалист «смотрел на столь утонченную панну, ему пришло в голову, что пролетарской руке до такого цветка не дотянуться, а значит, он выращен пролетариату назло»[37]). По характеру Ляскович несколько напоминает других молодых антигероев Сенкевича, например, Азью Тугай-беевича из романа «Пан Володыёвский» — оба недооцененные, не до конца принятые в шляхетском обществе, но смелые, даже отчаянные, временами способные к себе расположить, дьявольски амбициозные и влюбленные в благородных шляхтянок. Впрочем, автор старается не демонизировать Лясковича, даже относится к нему с некоторым сочувствием (ему и самому доводилось голодать и подрабатывать гувернером в студенческом возрасте), видя в нем жертву обесценивания патриотических и религиозных идеалов. По социальному происхождению и интересу к медицине герой близок Шремскому[38] и мог бы выбрать тот же путь, но его «дикая и фанатичная душа» увела его в другую сторону, прямиком к гибели, в «омут» которой попадает и невинное дитя, возлюбленная Лясковича.

Переходя к антисоциалистическому содержанию романа, следует выделить несколько мотивов, вокруг которых строится риторика героев. Во-первых, в социализме, по мнению Гроньского, нет ничего оригинального, чего бы не знала история человечества. Его проникновению в общественно-политическую повестку дня способствует кризис европейской цивилизации, наиболее ярко выраженный в благополучной Франции[39]. Порой социализм, тождественный жажде социальной справедливости, «прячется под землей, когда его изживают другие идеи, а потом вновь выходит на белый свет». Гроньский проповедует:

«Сегодня мы становимся свидетелями наводнения, и очень опасного, которое может затопить не только фабрики, города и страны, но и целые цивилизации. Прежде всего это грозит Франции, где благополучие и деньги вытеснили все остальные идеи. Социализм для такого положения дел — неизбежное следствие. Ничего иного капитал в союзе с демагогией породить не мог»[40].

Еще хуже — переходя ко второму мотиву романа, — когда западный социализм дает всходы на неестественной для него «варварской» почве. Автор прямо заявляет, что он не против гуманистического социализма и признает его возможности для осуществления глобальных перемен к лучшему, однако «импортная» версия этого политического товара, получившая хождение в Польше, — следствие глупости и горячности местных радикалов («идиотизма», «кретинизма», «невежества» — Сенкевич щедро использует резкие эпитеты), их однобокой интерпретации науки и прогресса, поверхностного знания народа и непонимания духовных принципов, лежащих в основе труда. По убеждению Гроньского, социалисты в Польше обречены на поражение («крестьянская стихия даст им отпор»[41]), но прежде, чем отступят, успеют навредить собственной нации.

В одном из своих воззваний перед выборами в Государственную Думу Сенкевич писал:

«Я помню, с каким усилием отвлекали людей от польской идеи, от их любви к отечеству. Было бы ошибкою думать, что этих людей уже нет или что они составляют незначительную горсточку. Варварский и лишенный мозга социализм местного изготовления [...] охвати[л] солидные полчища, в особенности в рабочем классе, и сдела[л] свое. Да ведь, наконец, мы имели и революционные усилия — эту ничтожную и бессильную дочку бессильной русской революции. Вслед за матерью она бросила несколько бомб, убила несколько десятков русских полициантов, несколько сот польских граждан, а в конце перешла в то, во что и должна была перейти, именно потому, что не была народною, — в обыкновенное бандитство»[42].

По прочтении такой цитаты легко догадаться, что третья составляющая антисоциалистической проповеди Сенкевича имеет явный ориенталистский характер. Как неоднократно намекает и подсказывает автор, проблема заключается не только в том, что польский вариант социализма «импортный», но и в том, что его завезли не напрямую из Европы, а транзитом через Россию. Читатель «Омута» безошибочно определит источник революционной заразы, особенно если дойдет до финала:

«Теперь вихрь поднимается с Востока, и тусклый песок засыпает нашу традицию, нашу цивилизацию, нашу культуру — всю Польшу, превращая ее в пустыню, где не растут цветы, а жить могут лишь шакалы»[43].

Хотя этот вывод делает еще один герой романа, паяц Свидвицкий, готовый ради забавы оспаривать и высмеивать любую политическую точку зрения, личная переписка Сенкевича свидетельствует о том, что он сам разделял такую позицию. Особенно красноречив фрагмент его письма к другу, редактору «Газеты львовской» Адаму Креховецкому:

«Возможно, социалы и терпят крах, [...] однако в принципе наше общество проявило симптомы быстрого загнивания, утраты национальной совести и внутренней заразы. Оказывается, нельзя жить ни в гнилье, ни рядом с гнильем. Восток разлагал нас с давних времен»[44].

Отметим, что критика социализма давала Сенкевичу предлог и для почти нескрываемой критики Российской империи[45], особенно ее жестокой бюрократии, десятилетиями проводившей курс на русификацию Царства Польского, которая в глазах автора тождественна подрыву общественной морали (как восклицает Шремский, у молодых людей «отобрали совесть, а в руки дали револьверы»[46]). Причины «чуждости» полякам социалистических доктрин Гроньский объясняет Лясковичу следующим образом:

«В вас самих нет ничего польского. Школа, через которую вы прошли, не отняла и не могла отнять у вас языка, однако с вашими душами и умами сотворила такое, что вы теперь не поляки, а русские, ненавидящие Россию. […] Вам теперь кажется, что вы делаете революцию, но только революция эта обезьянья — и к тому же чужая»[47].

Именно поэтому сочетание слов «польская» и «социалистическая» в названии партии Лясковича представляется сразу трем персонажам «Омута» смехотворным, ибо нельзя одновременно считать себя «рыбой» и «раком», «католиком» и «атеистом», служить Польше и навязывать ей чуждые интересы. Устами Шремского автор пытается втолковать в том числе и русскому чиновнику, чьего ребенка спасает врач, что ослабление национального языка и культуры в Царстве Польском вредит не только полякам, но и самой России, поскольку играет на руку Германии:

«Подумайте объективно, как человек, не утративший способности к мышлению, что бы [...] могло помешать нам стать немцами? Наше славянское происхождение? Но ведь славяне-то мы именно постольку, поскольку являемся поляками»[48].

Обрушивая критику на Лясковича и его единомышленников, Сенкевич, однако, старается не идеализировать польский «исторический» класс, то есть шляхту. Не считая того, что современный читатель ощутит в романе, помимо авторских интенций — атмосферу неравенства, высокомерного и покровительственного отношения панов к крестьянам, сведение роли женщин к функции украшения мужского общества[49], — в произведение заложена доля критики консервативно-шляхетского мира с его сословными стереотипами и ценностями в духе high life. На роль искупителя шляхетских грехов претендует главный герой «Омута» Владислав Кшицкий, в студенческом возрасте соблазнивший пятнадцатилетнюю деревенскую девушку Ханку Скибянку. Вновь встретив Ханку, которая успела эмигрировать в Англию, попасть в семью фабриканта, мистера Энни, стать его приемной дочерью и получить образование, Кшицкий должен пройти путь очищения, подобно своим «собратьям» из других романов Сенкевича — Кмицицу, Поланецкому и Виницию. Несмотря на то, что новый социальный статус Ханки облегчает ее повторное сближение с Кшицким и оба готовы пренебречь мнением света, помещик обязан проявить в отношениях с возлюбленной особую сдержанность и деликатность, научиться любить бывшую крестьянку «на равных», а не как барин. Удастся ли ему достичь такой непростой цели и вновь расположить к себе панну Энни — этот вопрос автор оставляет открытым.

Помимо критики, в «Омуте» можно обнаружить и элементы позитивной программы. Единственным реальным противоядием от социализма и русификации Сенкевич считал энергичную нациостроительную работу. Вырабатывая кодекс патриотического поведения в условиях всеобщего революционного возбуждения, автор велит адресату своего романа сохранять спокойствие и защищать наиболее уязвимую часть общества от дополнительных тягот. Именно поэтому главные герои собирают деньги на бедных (в том числе Марыня, дающая благотворительные концерты и гибнущая после нападения бесчинствующей толпы). Революционерам, вымогающим у шляхты деньги для партийных нужд, герои отвечают, что готовы выделять средства «на людей, лишенных хлеба», но не на «бомбы, динамит и пропаганду стачек»[50].

Не ограничиваясь помощью голодающим, патриот обязан дать своему народу и хлеб духовный. Просвещенческую миссию в «Омуте» исполняют Кшицкий и Шремский, втайне от властей создающие польские школы, а также покойный помещик Жарновский, завещавший имение на строительство сельской школы и хозяйственные стажировки для крестьян. Учебные заведения с преподаванием на польском языке писателю, принимавшему участие в создании Матицы, казались ключом к национальному возрождению, в котором, быть может, обретут свой шанс и молодые люди, соблазненные социализмом:

«Большинство из них — то лучшее, честное большинство — носит в груди польские сердца. Потому и дьявол, решивший их выловить, для приманки зовется польским. Ах, им бы только школ! Просвещение, уроки польской истории, чтобы они не поддавались обману — вот что нужно!»[51]

Став свидетелем революции, увидев в ней историческую развилку, сулящую Польше как новые тяготы, так и новые возможности, Сенкевич пришел к окончательному убеждению, что главная задача поляков — сохранить нацию. На вопрос, какой высшей цели служит программа созидательных мирных действий и на что могут надеяться ее сторонники, читателям «Омута» отвечает Гроньский:

«Народ наш будет съеден лишь тогда, когда позволит себя съесть. А если не позволит? Если он, взявшись за великий и возвышенный труд, обеспечит себе просвещение, общественную дисциплину, благосостояние, науку, литературу, искусство, богатство, твердость, здоровье, силу внутреннего спокойствия, что тогда? И кто может сегодня сказать, как завтра сложатся дела в обществе и политике? Кто может поручиться, что нынешние системы правления полностью не изменятся, не падут и не будут признаны столь же идиотическими и преступными, какими сегодня считаются, скажем, пытки?»[52]

В то же время Гроньский, выступая в роли визионера, предупреждает о том, что случится, если победу одержат социалисты:

«Я хочу сказать, что ваше социалистическое государство, если вы когда-нибудь его создадите, превратится в такое подчинение человеческой личности общественным учреждениям, такое вворачивание человека в шестерни общего механизма, в такой контроль и такую неволю, по сравнению с которыми даже нынешнее прусское государство — храм свободы. И тут же, несомненно, воспоследует реакция. Пресса, литература, поэзия, искусство объявят вам беспощадную войну во имя индивида и его свободы — и знаете, кто понесет флаги такой оппозиции? Молодежь!»[53]

О том, как сложилась история Польши в XX веке и как реализовались обе эти альтернативы, Сенкевичу, ушедшему из жизни за два года до возрождения польского государства, узнать уже не довелось.